Текст книги "Золотая змея. Голодные собаки"

Автор книги: Сиро Алегрия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

III. СУДЬБА МАНЬЮ

Индеец Матео Тампу, крепкий и быстрый, пришел однажды к своему тестю. Ноги его и руки были перепачканы землей.

– Тайта, мне щенок нужен.

Симон Роблес – он сидел у дверей и жевал коку – прищелкнул языком и ответил:

– Ну что ж, пойди возьми.

Матео пошел в загон и выбрал щенка из тех, что спали на куче соломы, ожидая приемных матерей.

Мы уже говорили, что там лежали и Тощий с Косматым, но они были еще слишком малы, чтобы пасти стадо.

Теща спросила Матео:

– А как Мартина?

– Хорошо.

Щенок забеспокоился и заскулил. Тогда Матео засунул его в котомку, укутал теплое трепещущее тельце, а голову оставил снаружи.

– Ну ладно, я пошел, – сказал он, управившись, и перекинул через плечо котомку с пленником.

Щенок смотрел вниз испуганными, удивленными глазами.

– Оставайся, куда спешишь, – сказал Симон.

– Подожди, перекусишь, – подхватила Хуана.

– Не могу, работа не ждет, – ответил Матео.

Он и в самом деле торопился. Матео слыл работягой, на его участке все разрасталось особенно пышно и быстро.

– Ну, пока, – сказал он на прощанье и быстро пошел домой.

Щенок смотрел и удивлялся – как велика земля. Кроме Антуки, Самбо и своих маленьких братьев (мы уже знаем, что у Ванки их отняли), он видел раньше только овец. Мир его замыкался черным плетнем овечьего загона, скрепленного длинными балками, прибитыми к прочным кольям. А теперь перед ним лежали необъятные пестрые поля. Небо у горизонта было фиолетово-синим, и казалось, что за ним бездонная пропасть. Сначала малыш чуть не заскулил, испугавшись неизвестного, но удивление победило страх, и теперь он сосредоточенно молчал, поражаясь неожиданным открытиям. Грохот потока, спускающегося с гор, оглушил его, потом он увидел сине-белый вихрь воды. Человек решительно вошел в поток, вода была ему по пояс. Очутившись на другом берегу, щенок почувствовал, что человек силен, и поверил в него. Ему стало спокойней, и он решился склонить голову к плечу великана. Он закрыл глаза и в полудреме слушал, как стучат охоты по каменистой тропе. Внезапно, от громкого шума, человек и собака подняли головы. Огромная черная птица парила над ними.

– Эй, кондор, лети-ка ты мимо! – закричал Матео.

Щенку захотелось лаять – он уже умел это делать и любил присоединять свой слабенький голосок к голосам других собак. Но сейчас его сдавили, живот прижали к шее, и, как ни жаль, приходилось молчать.

Наконец холмы и горы остались позади. Здесь уже не было бездонных оврагов и до самого горизонта простирались необъятные поля. Как велик и просторен мир!

Человек остановился, вынул щенка из котомки, опустил на землю и уселся рядом с ним. Из той же котомки он достал сверток. В нем оказался тыквенный сосуд и ароматный картофель, желтый от перца. Человек выплюнул шарик коки и принялся за еду; угостил он и своего спутника – счистил перец с картофелины и подложил к маленькому влажному носику.

– Ну как, устал? Ешь, собачка… Скоро придем. Ешь, ешь… – Потом пошутил: – Сегодня у нас картошка, а после и мяса получишь. Ох, и сладкое оно! До отвалу наешься… Вот увидишь, псина…

К счастью, щенок не понимал. Не то бы еще поверил, а потом разочаровался. Всю свою остальную жизнь он ел, если ел вообще, молотый маис или водянистую похлебку из зерен пшеницы, гороха и бобов, в которой изредка попадались картофелины.

Правда, иногда, в счастливый час, ему случалось погрызть кость. Но, как и все собаки его породы, да и сами хозяева, он ел немного и радовался тому, что было.

В вечерних сумерках Матео подошел к дому. Щенок услышал человеческие голоса и блеяние. Потом почувствовал, что его вынули из котомки и положили к чему-то мягкому, со знакомым запахом. Он снова был среди овец. Измученный, маленький, он уткнулся в мягкую шерсть и уснул.

* * *

Дамиан, малыш, который каждый день приходил в загон, был его лучшим другом.

– Они прямо как братья, – сказала Мартина.

– Манью, Манью[35]35
  Манью – искаженное испанское слово hermano – брат.


[Закрыть], – залепетал Дамиан.

Так щенка и назвали.

Они все время были вместе и вместе вышли пасти стадо, освободив Мартину. Правда, далеко от дома не отходили.

Шло время. Маленькое стадо росло. Рос и Дамиан. Манью стал сильным красивым псом. Мартина родила еще одного сына. Матео прокладывал на полях новые борозды. Все было хорошо.

* * *

Однажды вечером бирюзовое небо обратилось в два лиловых сгустка, и они заслонили мир от Мартины. Так ей показалось, а на самом деле она просто долго плакала. Она плакала, пока не услышала, что плачет, и тогда сказала:

– Больше я плакать не буду.

И уселась у дверей хижины, медленно и скорбно прядя свою пряжу, слушая мягкое дыхание сына, спавшего у нее за спиной, и мурлыканье веретена, которое вращали ее усталые пальцы.

Внезапно ей показалось, что в клубке шерсти она видит лицо Матео, но, приглядевшись внимательнее, различила только бесчисленные нити, свитые в белый комок. Она протерла глаза.

Увели Матео. Как ловко правил он пегими волами! Сколько земли распахал! Дом всегда был окружен посевами, яркими, как новая юбка: фиолетовой гречихой, зеленым маисом, желтой пшеницей, бурой фасолью. Картофель рос выше, там, где похолодней.

Все бы хорошо, если б не увели Матео. Святая дева Кармильская, а может, он больше не вернется!

Вот пришел Дамиан, пригнал овец. Манью прыгал вокруг и лаял, но не так, как обычно. Он тоже что-то чуял и тоже печалился.

У Дамиана рот был перемазан соком лиловых ягод. Мартина позвала его и долго глядела ему в глаза.

– Утешенье ты мое!

Она медленно затянула ему пояс, под которым уже намечался выпуклый, как у всех индейцев, живот, и набросила на него пончо – раньше она хотела, чтобы семилетний сын обновил его на праздник.

– До чего красиво, мама! – сказал мальчик, любуясь яркими красками.

Но она не замечала его радости. Она отдала ему пончо, потому что они уже не пойдут на праздник. Матео нет, а дом, земля и скот требуют заботы. Да еще, чего доброго, на празднике ее пригласят танцевать, сплетни пойдут, а Матео, может, и вернется. Он должен вернуться. Одни возвращались, другие – нет, но Матео вернется. Если только…

В сердце оживает надежда. Женщина грезит, вглядываясь в тающую дымку. Но вечерние тени растут, она вздрагивает и бредет к очагу.

Трепещут и бьются во тьме языки пламени, а вдали загораются огоньки. Они ведут разговор сквозь плотную мглу, окутавшую холмы.

Мартина и Дамиан ужинают, слушая блеяние овец, а остатки отдают Манью, еды теперь много – ведь тыквенная плошка Матео пуста. И от этого еще яснее, что мужа нет дома: пустая плошка стоит на столе; кирка брошена у дверей, пришлось ее подобрать; нарядная белая шляпа висит на стене, и некому ее надеть; плуг отдыхает под навесом, никто теперь не коснется его рукоятки; циновка велика для одной…

Мартина думает, что сыну надо все объяснить, но не знает как и молчит. Тишина все напряженней, в глазах Дамиана – вопрос.

Вдруг оба разражаются слезами. Они плачут прерывисто и глухо, слезы связывают их, они стали ближе друг Другу.

– Твоего отца… отца твоего увели!.. – наконец говорит Мартина.

Больше она ничего не в силах сказать и застывает, не шевелится. Мальчик мало понимает и тоже молчит. «Увели!» Они гасят огонь, уходят в хижину и в темноте укладываются на шелестящую циновку.

Дамиан все плачет. Заблеяли овцы. Потом на горы спустился покой, пришла печальная, зыбкая тишина. Но печальней всего молчание людей: мать и сын молчат недавно, а кажется, что сотни лет.

Манью долго искал на тропинке след хозяина, но не нашел и завыл. Жалобный вой огласил дорогу, которая убегала вниз к реке, в долину, куда-то вдаль… Куда? Кто ее знает…

* * *

А случилось вот что: Матео взяли на военную службу. Ни Дамиан, ни Манью не могут этого понять. Да и сама Мартина толком не понимает.

Полицейские появились внезапно; Матео в это время окучивал пышный маис. Они были уже совсем близко, когда он их увидел, а то бы спрятался – ведь полицейские не сулят ничего хорошего. Они уводят мужчин, отбирают лошадей, коров, овец и даже кур. Матео разогнул спину, оставил кирку и, сняв шляпу, поздоровался:

– Добрый вечер…

Полицейские были в сине-зеленой форме, за спиной – огромные карабины. Они пришпорили своих одров – те пошли прямо по маису – и, не тратя времени, заорали:

– Где твой военный билет?

Матео не ответил. Полицейский с нашивками снова заорал:

– Военный билет и приписное свидетельство. Ты что, дохлый пес?

Матео толком не понял, но вспомнил, что несколько лет назад вот так же увели индейца, который жил на другом склоне. Его, Матео, тогда не тронули – он был еще молод, а теперь добрались и до него. Он ответил наугад:

– Там, дома, наверное…

И пошел к хижине, а за ним вслед двинулись полицейские; они с наслаждением пришпоривали лошадей, заставляя их выделывать курбеты и топтать нежные побеги. Матео искоса поглядывал на незваных гостей и злобно сплевывал густую, зеленую от коки слюну. Он думал, добравшись до холма, броситься бежать к лесистому ущелью, но услышал щелканье затворов и покорно вошел в дом.

Через минуту он вернулся; за ним шла Мартина. Он был мрачен и молчалив; она, умоляюще сцепив руки, громко плакала:

– Нет у нас билета, сеньоры, где нам его взять? Не уводите его, сеньоры, что с нами будет? Сеньоры, ради Христа, оставьте его…

Один из полицейских спешился и ударил Мартину по лицу. Она упала, да так и осталась лежать, скорчившись и жалобно плача. Потом полицейский заломил Матео руки за спину и связал запястья. Веревка была из конского волоса, и Матео почувствовал, как она врезается в живое мясо. Полицейский с нашивками подъехал к нему и хлестнул по лицу плеткой.

– Так его, капрал, – засмеялся второй, вскакивая в седло. – Пусть учится, скотина, выполнять свой долг…

И оба закричали:

– Пошел…

– Марш, ты, сволочь…

Мартина набросила на мужа пончо – он работал в одной рубашке. Матео пошел медленно, тяжело, но ему пришлось поторопиться – полицейская плетка то и дело свистела у самого уха. Быстрей, быстрей, вниз, вниз. Один холм, другой. Мартина поднялась на горку и увидела, как исчезает муж за последним поворотом. Он шел впереди в фиолетовом пончо и большой плетеной шляпе, а за ним на лошадях сутулились полицейские с карабинами за спиной – теперь им не нужно было целиться. Веревка шла от запястий Матео к луке седла, волочась по земле.

Мартина запомнила все. С тех пор она всегда видела, как уходит связанный, обреченный Матео в своем фиолетовом пончо, а за ним едут синие полицейские. Они появляются на поворотах – фиолетовый, синий… фиолетовый, синий… Потом теряются, словно в ночи, в бесформенной пустоте.

* * *

Вот так и случилось, что дом остался без защитника. Не было больше ни мужа, ни отца, ни хозяина, ни кормильца. Мартина скорбно, молча работала; Дамиан плакал, вспоминая отца; Манью, поддавшись их печали, выл, глядя вдаль. А земля зарастала сорной травой.

Наступило время жатвы, но Матео не вернулся.

– Они долго не возвращаются, – сказал Симон, который вместе с женой пришел помочь дочке. – Кого эти ищейки заберут, тот не скоро вернется… Я уже старый, а то, может, и меня бы увели.

Хуана утешала дочь:

– Он вернется, непременно вернется…

Но сердце Мартины чуяло, что Матео далеко.

Обмолотить зерно пришли соседи со всей округи: но первый раз они работали вместе. Когда все ушли, семья кое-как собрала то, что осталось, и принялась лущить маис, фасоль, чистить гречиху.

Раньше они это любили, работа шла весело, но теперь было очень тяжело, особенно Мартине. Никто не разговаривал. Симон попытался рассказать какую-то историю, но скоро замолчал – понял, что всем не до того. Мартина слушала вполуха, Хуана была глуховата, а Дамиан мало что понимал. Только Манью следил за рассказчиком внимательным взглядом.

По ночам родители о чем-то говорили, и Мартина чувствовала, что беседы их невеселы. Она тревожилась:

– Отец, мать, что случилось? Скажите мне правду…

Тогда старики притворялись, что спят.

Резкий ветер врывался сквозь тростниковые стены в хижину, принося с собой тоску плоскогорий, сбрасывал одеяла, протяжно стонал. Мартина обнимала младшего сына, беззащитного, беспомощного, еще не знающего горя.

Через несколько дней родители ушли.

Симон сказал дочери:

– Когда придет время сеять, я пошлю Тимотео, он поможет.

Мартина видела, как они бредут по неровной дороге, вверх к последнему холму. Там они остановились, обернулись, помахали шляпами, снова пошли и исчезли за горизонтом.

Как ей хотелось побежать за ними, догнать, но тут дом, и скот, и все то, что нужно Матео, если он вернется. И она осталась, прочно встав на землю, словно пустила корни. Она почувствовала, что Дамиан ухватился за ее пояс… Дети! И дом, и скот, и земля. Надо остаться. Надо ждать.

В тот вечер сумерки казались еще печальней. Тьма размыла очертания далеких холмов, на которые с надеждой глядела Мартина – ведь по их извилистым дорогам вернется Матео.

Ночь поглотила все живое. Даже рядом с детьми давила Мартину тяжесть одиночества.

* * *

Теперь станет яснее, почему так возвысился Манью.

Дом, где нет мужчины, охраняет собака. Манью сам понимал, хоть и смутно, что его роль изменилась. Он не спал по ночам, вглядываясь в темные тени, а днем, вместе с Дамианом, пас неподалеку овец. Он был защитником Мартины, и она звала его, когда приближались чужие люди. Дом стоял близко от большой дороги, по которой проходили белые. А Мартина была хороша. Ее лицо еще не поблекло от горя, свободная блузка и толстая юбка не скрывали высокой груди и округлых бедер. Когда ветер трепал ее юбку, обнажались темные ноги, словно изваянные из коричневой блестящей глины.

Манью понял, что он – хранитель дома, защитник его обитателей, и проникся величайшей гордостью. Чуть что, он рычал и скалил острые клыки, глядел зорко, и уши у него были всегда настороже. С холма или с высокого камня он неустанно наблюдал за окрестностями. Но и ему не хватало Матео, и жалобный вой нередко оглашал ночь.

IV. ПУМА-ПРИЗРАК

Ночь была темная. В загоне лаяли собаки – не лениво и однообразно, а как-то тревожно, злобно, сдерживая ярость. Так лают собаки, когда ветер доносит до них едкий запах лисицы или пумы.

– Бьюсь об заклад, чуют пуму, – сказал Тимотео.

В загонах у соседей тоже поднялась тревога. Тьму прорезали лай и крики. Хозяева подбадривали псов и кричали во мраке, где, наверное, рыскали звери:

– Гони его, гони, гони, гони-и-и…

– Пума, пума, пума-а-а…

– Лисица, лисица, лисица-а-а…

В такую ночь и впрямь удобно нападать на скот: ни единой звездочки, нет неба, ничего нет, только кромешная тьма и тишина, так что даже шагов не слышно. Когда-то давно в такую ночь пума пробралась в загон Роблесов. Пес по кличке Гром схватил ее, она вырвалась, но он бросился за ней. Должно быть, они боролись насмерть – собака вернулась не скоро, еле дыша, вся в крови. Напрасно Хуана прикладывала к ранам лимон с солью и белым ромом. Пес истекал кровью и на рассвете умер. В тот же день, после полудня, над одним из холмов появились кондоры и опустились на землю. Симон пошел посмотреть, в чем дело, и убедился, что клыки у Грома крепкие: пума была мертва.

Тогда-то он и решил взять двух щенков у дона Роберто. Самбо, Ванка и их дети честно пасли стадо, но не могли пока совершить ничего героического; правда, они так лаяли в четыре глотки, что хищники в загон и носа не совали. Иногда собаки кидались за лисицей или пумой, но те, испугавшись лая, удирали подальше и вовремя укрывались в лесистом ущелье. Пожалуй, будет несправедливо не упомянуть здесь Шапру, который сторожил дом: однажды он поймал и загрыз канчалуко, повадившегося за курами. Этот злой сумчатый зверек обхватывает шею жертвы длинным, цепким хвостом и убегает, волоча за собой добычу. Так он и поступил с одной из кур, спавших в клетке у задней стены дома. Ее приятельницы подняли страшный шум, да и сама она была очень тяжелая и кудахтала изо всех сил, так что канчалуко далеко не ушел, и Шапра быстро напал на его след. А еще по пути была канавка, и когда зверек через нее прыгнул, тяжелая курица потянула его вниз, и он шлепнулся в воду. Тут Шапра его и нагнал. Борьба была недолгой – собака дважды впилась зубами в глотку зверька и перекусила ее. Примчались и другие псы, они тоже хотели участвовать в битве, и хищника разорвали в клочья.

Сейчас собаки яростно лаяли, они рвались в дело. Может, именно этот боевой пыл заставлял их чуять пум и лисиц там, где были только листья, гонимые ветром. Вдруг псы перепрыгнули через стену и помчались стрелой по полям. Откуда-то издалека донесся их лай.

– Пойдемте-ка в загон, – сказал Симон Роблес. – Лисица – умная тварь. Если она бродит поблизости и почует, что собаки ушли, непременно явится.

И впрямь, лисица очень хитра. Сейчас она может унести ягненка. Сил у нее не так уж много, и потому овец она убивает только в поле, поодиночке. Из загона же тащит ягнят и кур – они легкие, и можно быстро убежать.

Симон Роблес и его семья зашли в загон и уселись на соломе, там, где спали собаки.

На овец стоит посмотреть ночью. В темноте почти ничего не видно, только желтые глаза вспыхивают во мраке, словно сотни странных, неподвижных огоньков. Или, пожалуй, они похожи на угли затухающего костра. Белой шерсти не разглядишь, и кажется, что не глаза, а сказочные камни сверкают в ночи. Роблесы к этому привыкли и, не обращая внимания на огоньки, принялись кричать, оповещая о себе:

– Лисица, лисица, лисица-а-а…

То тут, то там, уже совсем вдалеке раздавался лай. Видно, след был нечеткий, и собаки его теряли. Симон понял это и сказал:

– Ночью страшно и зверю и человеку. Тьма рождает пум и лисиц, а там, где их нет, – рождает страх.

Симон почти не был виден, но оттуда, где он стоял, пахло кокой и доносился стук – это он ударял согнутым пальцем по тыковке с известью. Тимотео, хоть и был еще мальчишкой, тоже знал горьковато-сладкий вкус коки, но по ночам он коку не жевал.

– Такие-то дела, – продолжал Симон и вдруг замолчал, скорей всего потому, что засовывал в рот металлическую палочку, облепленную известью. Палочка эта прикреплена изнутри к крышке тыквенного горшочка. Когда протыкаешь лист коки, заложенный за щеку, она смачивается. Потом крышку кладут на место, и стоит постучать по тыковке пальцем, известь налипает на палочку. В перерывах между работой чоло и индейцы усаживаются в ряд и неторопливо жуют коку, глухо и ритмично постукивая по тыковкам. Говорят, что днем кока придает сил, а по ночам располагает к болтовне. Правда, не всех – некоторые молчат, но, во всяком случае, не Симон. Он вообще разговорчив по натуре. Это не значит, что он болтун, – он способен молчать задумчиво и долго. Но уж если слова подступят к языку, они извергаются потоком, и каждое – на своем месте, каждое что-нибудь да значит.

Сейчас Симон явно собрался рассказать одну из своих историй. У него никогда не поймешь, выдумывает он или нет – все похоже на правду и мораль всюду правильная. Вот и теперь его слушатели не могут сказать, откуда он все это взял: прочитал ли в Святом писании или просто выдумал.

Воспользовавшись случаем, давайте посмотрим на Симона, хотя в темноте и плохо видно, – он этого вполне заслуживает. Симон – чоло, кожа у него желтоватая; индейские черты смягчает примесь испанской крови – скулы и рот выделяются мало, а нос довольно длинный. Он уже стар, в его бородке и усах пробивается седина. Морщинистые, отечные веки не скрывают лукавого блеска карих глаз. Одет он, как принято здесь: тростниковая шляпа, длинное пончо, рубашка, пестрый пояс, темные штаны, охоты. Спина немного сутулится, но никто не скажет, что его песенка спета: мускулы еще крепкие, движенья быстрые, руки большие – руки человека, привыкшего работать в поле и сжимать жесткие поводья.

Все, о чем мы говорили, – флейта, барабан, собаки, притчи, – умножало славу Симона. И детей у него хватало. Кроме тех, кто нам знаком, где-то далеко жили еще одна дочь и два сына. Дочь была замужем, как Мартина, а сыновья работали погонщиками. Хуана была под стать мужу. Старость еще не иссушила ее широких округлых бедер и полной груди. Каково дерево, таковы и плоды, – оба были крепкой породы – и дети их, смуглые, здоровые, разошлись по свету, не страшась жизни.

Но вернемся к той ночи, к тому часу. Симон постучал по тыковке согнутым пальцем и снова заговорил:

– Вот вам история про темноту или, лучше сказать, про пуму, темноту и многое другое. Послушайте… Шил наш отец Адам в раю, и жилось ему там, сами знаете, хорошо и привольно. Чего-чего там не росло – и манго, и чиримойо, и апельсиновые деревья, и гуайявы, и все, что только на свете есть. И были там всякие звери, и все они ладили и дружили с нашим отцом. А он только руку протянет – и получает, что душе угодно. Но таков уж человек – все ему мало. И вот воззвал Адам к господу богу. Вы не верьте, что он сразу попросил жену. Нет, сначала он попросил, чтобы не было ночи. «Боже, – сказал он, – прогони мрак. Не нужно ночи, пусть всегда будет день». А бог его спросил: «Почему?» И наш отец ему ответил: «Мне страшно». И бог ему сказал: «Ночь для сна». А отец наш Адам возразил: «Когда я ложусь, мне кажется, что зверь нападет на меня в темноте». – «Вот оно что! – сказал бог. – Теперь я вижу, что у тебя дурные мысли. Ни один зверь не создан, чтобы нападать на других». – «Так-то оно так, боже, а мне страшно. Сделай, чтобы всегда был день, чтобы все от солнца сверкало», – так умолял наш отец. И тогда бог сказал: «Что сделано, то сделано». Потому что бог своих дел не меняет. И еще сказал: «Посмотри». И увидел наш отец огромную пуму, которая к нему подбиралась, ужасно рыча и разевая страшную пасть, – вот-вот разорвет. Отец наш очень испугался, а пума как бросится, пронеслась над ним, но его не тронула и растаяла в воздухе. Потому что это был призрак. И сказал бог: «Видишь, это – тень, призрак. Так и ночь. Не бойся. Страх облекает тень плотью». И ушел, не слушая больше Адама. А тот все-таки пугался, и поэтому мы видим ночью бесов, оборотней, неприкаянные души и еще пум, лисиц и всякую нечисть. Хотя чаще всего это тени, как та пума, которую бог показал нашему отцу. Но это еще не конец. Адам все боялся, и вот попросил он у бога жену. И сказал богу очень хитро: «Боже, всем ты дал жен, только я один». Так оно и было, и пришлось богу выполнить его просьбу. Потом жена и навлекла на Адама беду, а виноваты страх да ночь…

Собаки вернулись и, тяжело дыша, улеглись на соломе.

Симон Роблес закончил:

– Похоже, что сейчас тоже являлся призрак…

И все пошли спать.