Текст книги "Золотая змея. Голодные собаки"

Автор книги: Сиро Алегрия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Голодные собаки
Los perros hambrientos. 1939
Перевод Д. Гарсиа и К. Штейнберг
Редакция перевода Н. Трауберг

I. СОБАКИ ИДУТ ЗА СТАДОМ

Протяжный, монотонный лай, заунывный, как жалоба, острый и пронзительный, тянулся за стадом, подстегивая белорунных овец. Они легко трусили по жесткой траве пастбища, и казалось, серые морщины гор покрыты брызгами пены.

Стадо было большое, много ягнят и сто пар овец. Нужно сказать, что и Антука – девочка, которая пасла отару, – и ее родители, сестры, братья считали парами. Их знания в арифметике ограничивались цифрой сто – потом счет начинался заново. Конечно, они могли бы сказать «пять сотен», «семь сотен», «девять сотен», но им никогда не были нужны такие сказочные числа. А чтобы еще легче было, они призывали на помощь старинный индейский счет парами. И вправду, зачем усложнять? Счет – дело богачей, и нечего удивляться, что народ, который не знал денег и просто обменивал одно на другое, не пользовался большими цифрами. Но мы отвлеклись. Вернемся к стаду.

Антука и ее родные были довольны, что у них столько овец. Довольны были и собаки-пастухи, и лаяли они так заунывно совсем не от огорчения. Они весело прыгали и перебегали с места на место, подгоняя стадо туда, куда хотела пастушка. А она шла позади с прялкой, к которой был привязан клубок шерсти, и отдавала приказания, или молчала, или напевала песенку. Собаки понимали ее с полуслова, с одного жеста.

 
Под горою голой
зацветает мята.
Семенят за стадом
белые ягнята.
 

Слабый, нежный голосок Антуки терялся в бескрайней печали гор, где сухая трава – единственный дар суровой природы.

 
Мать и отец мои —
солнце с луною,
а звезды ночные
мне сестры родные.
 

Из хаоса гор вырывались синевато-черные утесы, по ним медленно карабкались густые облака.

Овцы, собаки, сама Антука – двенадцатилетняя девочка, песенкой отгонявшая одиночество, – казались еще меньше на фоне молчаливых гор.

Завидев хорошее пастбище, Антука останавливала стадо, собаки умолкали, тяжелая тишина опускалась на худенькие плечи, и девочка кричала:

– Туча, туча, туча-а-а…

Так всегда кричат жители гор. Ведь им подвластна природа, и сами они – ее частица.

– Ветер, ветер, вете-е-ер…

Иногда прилетал ветер, мощный и неукротимый. Он ревел, ударяясь о скалы, свистел в сухой траве, громоздил тучи, ерошил гладкую шерсть собак, норовил сорвать с Антуки черный платок и красную юбку. И девочка, если рядом была собака, а какая-нибудь всегда была рядом, шутливо говорила:

– Видишь? Ветер тут как тут. Он меня слушается…

И смеялась звонко, как чистый ручеек.

Собака понимала ее и виляла пушистым хвостом; живые глаза на острой, лоснящейся морде тоже смеялись.

– Песик, хороший ты мой песик…

Потом они укрывались в густой траве, терялись в ней, сжавшись в комок. Ветер проносился над их головами. Антука пряла, болтая с псом, и часто бросала работу, чтобы приласкать его:

– Песик, хороший ты мой песик.

Иногда она поглядывала на стадо и, если овца отходила далеко, показывала пальцем:

– Видишь, Самбо? Ну-ка верни ее…

Собака мчалась к отбившейся овце, с лаем обегала ее и гнала к стаду, не особенно утруждая себя – овцы знали, что собака не отстанет. Иначе нельзя. Если овца отобьется, она обречена – затеряется или попадет в лапы зверю, который в своем логове подстерегает жертву.

Исполнив долг, Самбо возвращался легким бесшумным шагом туземных псов и снова вытягивался рядом с Антукой. Иногда он прижимался к девочке, и им становилось теплей.

Так проводили они день, слушая блеяние стада, глядя на четкий контур вершин и синеву неба, то ясного, то внезапно хмурящегося. Антука пряла, болтала, покрикивала, порой напевала, порой молчала, растворяясь в огромной и вечной тишине гор, необъятных, безлюдных просторов. Самбо чутко следил за ней, подымая уши при малейшем ее движении. Порой он разрешал себе вздремнуть, положив морду на мягкую юбку девочки, но спал вполглаза и всегда был начеку.

Иногда из-за складок холма выныривал Панчо, худенький парнишка-пастух. Антука звала его, он подбегал, запыхавшийся и веселый, убедившись сначала, что его отара далеко и овцы не увидят друг друга. За ним бежала желтая собака, которая всегда враждебно ворчала на Самбо, а он – на нее, пока их не разгоняли сердитые окрики хозяев. А хозяева подружились сразу. Они болтали, смеялись. Панчо брал антару[31]31
  Антара – старинный перуанский музыкальный инструмент типа флейты.


[Закрыть], которая висела у него на шее на красном шнурке, начинал играть, и ветер подхватывал то веселый, то грустный мотив вайно [32]32
  Вайно – индейская мелодия.


[Закрыть]или заунывный напев ярави[33]33
  Ярави́ – грустная индейская песня.


[Закрыть]. От одного из них – «Манчайпуйто» – сжималось сердце Антуки и выли псы.

Девочка пыталась улыбнуться и через силу выговаривала Самбо:

– Молчи, дурачок. Ну что за глупая собака!

Однажды Панчо сказал:

– Эту песню сложил влюбленный священник.

– Расскажи, – попросила Антука.

И Панчо рассказал:

– Говорят, один священник очень любил одну девушку. А она его не любила, потому что он был священник. И вот она умерла. Тогда священник пошел и выкопал ее и принес к себе в дом. Он взял кость из мертвого тела, сделал флейту и стал играть песню. Он играл ее день и ночь. И вот от любви и от этой грустной песни он сошел с ума. А люди, которые там жили и днем и ночью слышали песню, захотели узнать, почему он так печально играет. Они пришли и увидели его около мертвой; она уже разложилась, а он все играл и плакал. Люди заговорили с ним, но он не отвечал и все играл и плакал, потому что он сошел с ума. Так он и умер, играя. Вот почему собаки воют. Наверное, его душа прилетает, когда слышит свою песню, и тогда собаки воют. Говорят, они воют, когда видят чью-нибудь душу.

Антука сказала:

– Грустная песня, не играй ее.

Но в глубине души ей хотелось слушать этот напев. Она чувствовала, как раздирающая душу жалоба «Манчайпуйто» пронизывает ее, пробуждая сладкую боль, томительную, но милую муку. Тягучая, дрожащая мелодия ранила, словно клинок, и от нее трепетало все тело.

Панчо это чувствовал, и антара плакала снова и снова, повторяя жалобный мотив легендарного ярави. Потом он говорил Антуке:

– Какая же это любовь, если от нее так плачут!..

Антука нежно смотрела на мальчика – в ней просыпалась женщина, но вдруг ей становилось страшно, и она прилежно бралась за прялку или отчитывала воющего Самбо. Ее детские руки умело вращали веретено, точно быстрые темные паучки, свивая ровную нить из белоснежной шелковистой пряжи. Панчо нравилось следить, как она работает, и он наигрывал песню за песней.

Вот она, горная идиллия. Приятель Антуки был примерно тех же лет, годом моложе или годом старше. В конце концов плоть возьмет свое, и они сойдутся, и у них будут дети. А те, бредя за стадом, встретят других пастухов.

Но Панчо приходил не всегда, и бывало, что Антука проводила весь день в беседах с тучами и ветром, и никого не было с ней, кроме неразлучного Самбо. Когда наступал вечер, они шли домой. Зимой возвращались раньше – ржавая мгла небес порой обрушивалась жестокой бурей. Антука сзывала собак, те выныривали из жнивья и, заливаясь лаем, бежали собирать стадо, чтобы погнать его в загон.

Пастушке помогали четыре пса: Самбо, Ванка, Тощий и Косматый. Эти великолепные овчарки славились по всей округе. И по всей округе жили их потомки, которым они передали ловкость и ум. Сам хозяин – чоло Симон Роблес – пользовался не меньшей славой, благодаря своим собакам, а еще потому, что чудесно играл на флейте и барабане и много что умел.

Когда Антука и Панчо спокойно брели за стадом, Самбо шел рядом с хозяйкой, подгоняя ленивых овец. Ванка – впереди, указывая путь, а Тощий и Косматый бежали по бокам, чтобы ни одна овца не ушла в сторону. Собаки знали свое дело. Еще ни разу они не тронули ни одной овцы и только грозно лаяли, подбегая почти вплотную к своим подопечным. Случается, что собака попроще прикончит упрямую, непокорную овцу. Самбо и его товарищи были терпеливы и добивались своего, подталкивая овцу грудью или слегка дергая ее за шерсть, да и то лишь в крайнем случае. Им стоило зайти сбоку, и овца понимала, что должна повернуть в другую сторону; стоило залаять в ухо – и она делала полоборота. Управившись, собаки давали себе волю, бегали и скакали.

Даже гроза их не пугала. Иногда, еще в разгар дня, с хмурого неба начинало накрапывать. Если мальчик был тут, он предлагал Антуке свое красивое, пестрое пончо. Девочка скромно отказывалась: «Ну зачем это…» И они шли домой. Капли дождя становились крупнее, падали все чаще, и вот с неба обрушивался ливень, громыхал гром, мечи молний вонзались в утесы. Собаки теснили стадо, пока оно не сбивалось в плотную кучу, за которой легко было уследить, и поспешно гнали его. Надо было перейти ручьи и овраги, раньше чем грозовые потоки их заполнят – тогда не перейдешь. Дети, собаки и овцы быстро, молча шли вперед и никогда не опаздывали. При каждой вспышке молнии, при каждом ударе грома в глазах овец вспыхивал страх. Собаки бежали спокойно, с их шерсти струями стекала вода. Позади, сквозь серую сетку дождя, шла Антука, опираясь на прялку, чтобы не скользить по глине, и опустив поля плетеной шляпы, чтобы по ним скатывалась вода.

Но чаще всего домой возвращались в тишине, в последние предвечерние часы, в мягком многоцветье сумерек. Овец запирали, Антука входила в дом, и тут кончались ее дела. Дом, надо сказать, был хороший, правда крыша соломенная, но зато только в одной комнате стены из тростника, обмазанного глиной, в другой же – прочные, глинобитные. На галерее, у очага, Хуана, мать Антуки, кормила своего мужа и детей – Тимотео и Висенту. Пастушка садилась к очагу и вместе со всеми ела зерна пшеницы, маис, ольюко. Собаки тоже получали свою долю еды в круглой миске. С ними был и Шапра, стороживший дом. Собаки не ссорились. Они знали, что Тимотео великолепно владеет дубиной.

Синие волны сумерек понемногу темнели. Хуана гасила очаг, заботливо оставляя несколько угольков, чтобы назавтра огонь ожил снова. Потом все погружались в сон, – все, кроме собак. Там, в загоне, их упорный лай разрывал спокойную, плотную тьму ночи. Собаки спали вполглаза. Ведь лисы и пумы под покровом мрака лезут за добычей в загоны, и потому при малейшем шорохе надо лаять. Надо лаять всегда. Даже когда становится светло и хищники уходят в норы, собаки все равно лают. Они лают на луну. Да – луна, блестящая и бледная, любимица поэтов и романтичных девиц, напоминает собакам голодного зверя.

– Уау… Уау… Уаууууу…

Вой Самбо сливался с голосами его сородичей, и от этого хора трепетала ночь, спустившаяся на Анды.

II. ИСТОРИЯ СОБАК

Самбо и Ванка пришли издалека, вернее сказать, их привез Симон Роблес. Они были совсем еще крошечные, слепые. А если бы глаза у них и были открыты, щенки все равно бы ничего не увидели: Симон Роблес закутал их полой своего пончо. Может быть, они ощущали, не зная, что же это такое, какую-то качку – усталая лошадь часто спотыкалась на долгом неровном пути. Щенки были родом из Гансуля, из знаменитой своры дона Роберта Помы.

– Хуана, я привез соба-а-ак… – закричал Симон Роблес, подъезжая к дому.

Хуана выбежала навстречу, взяла щенков и отнесла их в загон. Там много дней, погруженные во тьму, они сосали молоко из маленьких упругих сосков. Пока щенок слепой, человек отрывает его от матери и подкладывает к овце. И собака растет вместе со стадом. Когда наконец щенята открыли глаза, они увидели тугое вымя, много ног и какие-то большие белые клубки. Пахло чем-то горьким, а из овечьего соска тек ручей, который утолял голод. Щенки поняли, что овцы – это их жизнь. Один щенок встал на лапы, но наткнулся на чьи-то ноги. Блеяние оглушило его. Он тоже захотел поблеять, но получился лай. И все-таки от его слабого голоса вздрогнул ягненок и пугливо отошла овца. Тогда собака почувствовала, что она – не такая, как овцы. Но вымя – хорошая штука, и она по-прежнему его сосала. Жизнь важнее всего, а без молока не выживешь. Скоро и ее брат постиг ту же истину.

Щенки прозрели, и это событие радостно отпраздновали Антука с Висентой, которая тогда тоже была пастушкой.

– Как мы их назовем?

Симон Роблес сказал:

– Самку надо назвать Ванкой.

А Тимотео добавил:

– А самца, он потемнее, назовем Самбо[34]34
  Самбо – сын индианки и негра.


[Закрыть].

Так их и окрестили. Имя пса было понятно – он был темным. Ну, а Ванка? Однако никто не спрашивал у Симона, почему он дал такое имя. Наверное, он и сам того не знал. Ванкой звалось воинственное индейское племя времен инков. Может, это имя родилось у него в груди, как в ночи рождается звезда. «Ванка», – сказал он так, словно бы говорил: «Ее, как и то племя, ждет славная судьба!» Не удивляйтесь, что мы говорим это все о собаках. Они по-братски делят с жителями Анд их судьбу.

Ванка и Самбо росли, они полюбили и овец, и семью Роблеса. Скоро их глаза стали видеть дальше и яснее. Оказалось, что кожа у их хозяев с желтоватым оттенком, что Симон и Хуана сутулятся, а у Тимотео широкая, выпуклая грудь. Висента, стройная и ловкая, объясняла собакам их обязанности. Но ближе всех была им Антука, маленькая, веселая Антука. Она ждала их, когда они возвращались с холмов и забирались в будку в углу загона. Они боролись с ней в шутку. Девочка кричала, размахивая руками, а собаки делали вид, что изо всех сил кусают ее. Борьба была свирепая, но бескровная, и овцы с удивлением наблюдали за ней.

Щенки все лучше узнавали округу. Дом их хозяев стоял на холме, а кругом росли овощи и хлеба. По соседним холмам были разбросаны другие дома, тоже окруженные посевами, зелеными или желтыми, смотря по времени года. Выше, на каменистых склонах, покрытых жесткой травой, паслись стада. А невдалеке, в котловине, среди высоких деревьев стояло большое здание, крытое красной черепицей. Иногда собаки шли туда вслед за Висентой. Там они видели белых людей, высокие стены и больших страшных собак с короткой шерстью, которые хрипло лаяли на них. Висенте приходилось брать щенков на руки, чтобы эти чудовища их не пожрали. Да, собаки видели немало. Вся земля вокруг была изрезана ущельями, заросшими черно-зеленым кустарником, а деревья спускались с высоты и терялись где-то среди холмов. Впереди, далеко-далеко, синели горы. Ванке и Самбо никогда не приходило в голову отправиться туда: дороги длинные, скалы высокие, да и стадо нельзя покинуть.

С утесов, которые вздымались чуть повыше их родного дома, доносился лай огромных собак. Щенки лаяли с такой же злобой, старались они изо всех сил, но что толку – горное эхо разносило лишь жалкий визг.

И все-таки жизнь была хороша. Они росли, крепли, бегая за стадом, и скоро стали взрослыми псами, худыми, невысокими, с густой свинцово-черной шерстью и пышным хвостом. Длинные прямые уши поднимались при малейшем шорохе. Острый нос чуял след десятидневной давности, а ослепительной белизны клыки перекусывали толстую палку.

Порода? Не будем говорить о ней. Их кровь была такой же смешанной, как кровь их хозяев – перуанцев. Эти собаки – пришельцы, и все они разные, только шерсть у всех густая, рост небольшой и голос громкий. Обычно они свинцово-черные, рыжие, каштановые или пегие. Мордой они немного похожи на лисицу, но нет сомнения, что среди их предков был и древний алько, живший у инков. Кровь этой исчезнувшей породы течет в жилах современного пса; он такой же метис, как и его хозяин – человек. В Ванке и Самбо, как и в Симоне Роблесе и во всех жителях этого края, смешалась кровь испанских и туземных предков.

Вскоре Ванка, послушная зову жизни, родила с полдюжины щенков. Инстинкт научил ее материнским обязанностям. Четверых щенков у нее отняли и положили рядом с недавно родившимися ягнятами, а оставшихся она вскормила сама. У них была шелковистая шерстка, и они походили на пушистые комочки. Щенки росли, в положенный срок научились бегать, лаять и стеречь стадо. Спрос на пастушьих собак был велик, а Симон не мог прокормить целую свору, и потому он их продавал или обменивал на овец.

Так бывало каждый раз: из выводка Симон оставлял себе не больше двух собак. Щенки, которых кормила их мать, не так привязывались к овцам, как остальные, и Симон обычно спрашивал покупателя: «Вам для овец или для чего другого?» И тот отвечал: «Мне – чтобы дом сторожить», или: «Лошадей и коров стеречь». Именно так ответил пастух Мануэль Риос. И Симон отдал ему, как обычно, одну из собак, вскормленных собственной матерью, – такая могла стеречь не только овец. И спустя некоторое время Мануэль говорил, что Острозубый научился управляться с коровами и ухитряется выгонять из зарослей даже самых диких. Однажды, на переправе через Мараньон, корове-вожаку вздумалось повернуть назад. Это может привести к беде: стадо идет за вожаком, а как только оно окажется на земле, его уже никакими силами не загонишь снова в воду, тогда приходится переправлять коров на плоту.

Мануэль, который вместе с другими погонщиками наблюдал с берега за стадом, крикнул: «Эй, Острозубый, перегони их на другую сторону!»

Никто не думал, что собака поняла приказ, но она бросилась в воду, подплыла к вожаку и вцепилась ему в морду. Вода прибывала, течение было сильным, но собака все же заставила корову плыть в другую сторону. Мануэль криками подбадривал Острозубого. Посредине реки вздымались высокие волны, но корове-вожаку, за которой послушно следовало стадо, пришлось плыть к берегу. Собака отпустила ее только тогда, когда коровье вымя коснулось земли. Вожак вышел на берег, а за ним все стадо. Мануэль чуть не плакал. Когда он рассказывал об этом подвиге, ему не верили. Он призывал в свидетели погонщиков, которые тоже были там, и в заключение говорил:

– А вы думали, это простая собака? Как бы не так!

Умных псов было много, но им не всегда везло: в горах жизнь жестокая. Иногда они попадали в настоящую беду. Так было, например, с Маузером. Его хозяин, Хильберто Моран, взрывал скалы, чтобы проложить дорогу. Желая щегольнуть храбростью, он прикуривал от зажженного фитиля, и когда все убегали в укрытие, склонялся над ямкой, где лежал дымящийся фитиль. Так было и на этот раз. Но вот дон Хильберто отошел, а Маузер, который раньше ничего подобного не видел, решил обнюхать ямку, чтобы узнать, что же там внутри. Напрасно его звали и пеоны, и сам хозяин, укрывшиеся за камнями. Маузер упорно наблюдал за дымком, который струился из скалы. Все произошло мгновенно, – смерть в этих диких местах почти всегда дело нескольких секунд. Скала разлетелась на тысячи кусков, а с ней и Маузер. Эхо долго разносило грохот взрыва. А потом уже только воронка напоминала о скале, да несколько капель крови еще виднелось час-другой на опустевшем клочке земли.

Пес Темный тоже кончил плохо. Он охранял дом Симона. Однажды мимо ехал на своем черном муле дон Сиприано Рамирес из Паукара, которому принадлежал тот самый большой долг. За хозяином бежал Рафлес – желтая собака внушительного вида. Темный осмелился зарычать. Рафлес одним ударом опрокинул его на землю и оскалил клыки. Темный понял свою ошибку, запросил пощады и вытянулся на земле, задрав лапы. Но Рафлес не пощадил и мигом разорвал ему глотку.

Со временем обязанности Темного перешли к Шапре. Эта кличка досталась псу из-за спутанной курчавой шерсти: у индейцев-кечуа слово «шапра» значит «лохматый». Пес лаял изо всех сил, бегая вокруг жилья, но как только появлялся Рафлес, хозяева старались охладить его пыл.

Отомстил за Темного Чути́н. Было это так: Обдулио, сын дона Сиприано, попросил собаку у Симона Роблеса. Ему дали щенка, и он назвал его Чуто (по-индейски – «проказник»). Песик был маленький, без родословной – не то что надменные и родовитые собаки из большого дома. Чтобы имя звучало поласковей, щенка стали звать Чутин. Юный хозяин сильно к нему привязался. Все полюбили Чутина, и недаром: он превзошел остальных собак во всем. Вот уж поистине – «последние станут первыми». Злые породистые псы то и дело пускали в ход зубы и, озверев от крови, без нужды терзали скотину. А Чутина слушались даже коровы, хотя он только лаял, слегка покусывал их и всегда был неутомим, ловок и приветлив. Кроме того, он научился охотиться за куропатками. Вместе с десятилетним Обдулио они устраивали в окрестностях настоящие облавы. Эта охота требует особой ловкости. Куропатка выныривает внезапно из-под самых ног охотника и летит с отчаянным писком, почти касаясь земли. Говорят, что куропатки могут взлететь три раза: первый раз они летят довольно долго, второй – поменьше, в третий раз – совсем мало, а потом уже только бегут. Но это выдумка, на самом деле они взлетают и четыре раза, и сколько понадобится. Собака бежит за намеченной жертвой, и когда та опустится, снова ее поднимает, и так до тех пор, пока птица не выбьется из сил. Тогда ее можно поймать. Не все собаки это умеют – тут нужна быстрота. Чутин умел. Вначале он считал, что добыча предназначена ему, но затем научился отдавать птицу хозяину и покорно глядел, как она исчезает в мешке, а потом получал из рук кухарки добрую порцию лапок.

Смело встречал Чутин и неистовство непогоды. Когда шел дождь или дул сильный ветер, собаки-аристократы дрожали от холода где-нибудь в уголке. А Чутин с веселым лаем резвился под дождем. Ему нравились и натиск бури, и вой ветра.

Дон Сиприано любил Чутина и всегда оставлял для него кости. А когда другие собаки, ревнуя, пытались напасть на его любимца, хозяин хватал хлыст, висевший у дверей кабинета, – им он наказывал не только собак, но и пеонов, которые боялись его еще сильней, чем собаки. Да, Чутина все уважали куда больше, чем собачью аристократию. Так отомстил он за Темного – ведь к аристократии принадлежал и свирепый Рафлес.

* * *

Наступило время, когда у Симона Роблеса стало очень много овец, и ему понадобились новые пастухи. Антуке тоже пришлось заняться отарой – девочка уже подросла, хотя еще не могла обойтись без помощи Висенты.

Симон Роблес сказал:

– Из следующего помета двух собак оставим себе.

Оставили Тощего и Косматого. Симон сам дал им клички, – он ведь не только играл на флейте и барабане, но и придумывал имена и рассказывал разные истории. Для животных и для соседей он выискивал самые невероятные прозвища. Одну ветреную девушку он прозвал «Пастушкой без стада», а слабого паренька с хриплым басом – «Гром натощак»; худая лошадь была у него «Рассеки ветер», бесплодная курица – «Снеси воздух». Он любил повторять эти смешные прозвища и часто седлал коня. Рассеки ветер и не позволял жене зарезать курицу. Снеси воздух. Выбирая клички для собак, он сказал как-то:

– Был однажды случай: завела старушка двух псов. Одного звали Тощий, а другого – Косматый. И вот старушка с собаками ушла из дому, а к ней залез вор и спрятался под кроватью. Вечером хозяйка вернулась, собралась спать. А вор лежит молчком и ждет – старушка уснет, он ее и задушит, а сам заберет ключи от ящика с деньгами. Собаки и не почуют. Тут старушка нагнулась достать горшок и видит чьи-то ноги. Все старухи мудрые, и эта была мудрая. И вот она стала охать, как будто так, про себя: «До чего ж я старая, старая да слабая, одни кости да космы». И все стонет и повторяет: «Кости да космы, совсем тощая да косматая. Тощая да косматая, тощая да косматая!» Услышали ее собаки и примчались. Она им показала – «куси!», они и бросились на вора да так его отделали, только клочья летели. Вот почему хорошо назвать собак Тощий и Косматый.

Рассказ понравился, клички – тоже, только живая и сметливая Антука спросила отца:

– Как же это старушка угадала, что будет, и нарочно так назвала собак?

Симон Роблес ответил:

– Она их назвала случайно, а потом подучилось, что имена выручили. Вот и все.

Тимотео, рискуя обидеть отца, сказал:

– Старуха-то была глуповата, раз она дверей не запирала. Правда, если б дверь заперли, собаки не смогли бы войти, когда она их звала. А раз собаки не почуяли вора, значит, и они глупые…

Очарование рассказа исчезло. Даже в беседу у очага, где все дышит простотою, может вмешаться неумолимая и скучная логика. Но Симон Роблес ответил так, как ответил бы и более опытный рассказчик:

– Сказка – сказка и есть.

А значило это, что такие истории надо принимать со всей их небывальщиной, забывая о здравом смысле; в жизни тоже не все связно.

Хуана прервала молчание.

– Тут не разберешься, – поучительно сказала она, – словно спутанный моток, концов не найти.

На том разговор и кончился.

Трех братьев Тощего и Косматого не коснулось индейское остроумие Симона. Одним из них был Манью. О двух других никто больше не слыхал: их увели куда-то далеко. А Манью достался мужу Мартины, одной из дочерей Симона, звали его Матео. Об этих людях и об их любви мы еще расскажем.

И вообще мы расскажем немало историй, а Симон поможет нам.

Наверно, кое-что покажется вам странным, но ведь и сама правда иногда так причудлива и печальна, что поневоле в ней усомнишься. В этом мы, в сущности, похожи на одного беднягу, который был священником в провинции Патас. Человек он был скромный, невежественный – из тех набожных индейцев, которых епископ Риско де Чачапойас послал искоренять ересь. Их научили нескольким латинским молитвам, выстригли тонзуру и отправили по белу свету, который для них кончался в горах северного Перу.

* * *

Как-то раз наш добрый священник произносил обычную проповедь о страстях господних в церкви округа Сигуас. Пылко и жалостно повествовал он о страданиях и смерти господа. И вот почти все прихожане, особенно благочестивые старухи, принялись стонать и всхлипывать, заливаясь слезами. Священник сам был не рад, что его слова так всех разбередили и, не зная, как утешить такую скорбь, в конце концов сказал:

– Не плачьте, братья!.. Столько времени прошло – кто его знает, может, все это сказка…