Текст книги "Золотая змея. Голодные собаки"

Автор книги: Сиро Алегрия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

XII. «ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦА, СПАСИ НАС!»

Там, на небесах, живут святые! Все они, мужчины и женщины, творят чудеса в вышине, на небе, от которого теперь столько горя. И каждый святой приспособлен к какому-то делу. А на земле стоят их статуи, чтобы святых можно было о чем-нибудь попросить.

Святой Исидор ведает урожаем, а про дожди ему и не говорите: в этом деле – по крайней мере, у нас – знает толк богоматерь Кармильская. От молнии да грома бережет святая Варвара. Когда гремит гром, к ней взывают так:

 
Пресвятая Варвара,
упаси от грозы и пожара.
 

Святой Христофор – покровитель путников, а святой Николай – мореплавателей. Его особенно почитают плотовщики на Мараньоне. Святая Рита – защитница слабых, а в помощь ей дан апостол Фаддей. Святой Каетан смотрит, чтоб в семье были хлеб и деньги. Все они так, каждый – свое. Мы оставили напоследок святого Антония, великого чудотворца, самого доброго, простого и терпеливого из всех святых. Он и пропажу найдет, и работу подыщет, и сосватает; от болезни исцелит и спасет от бедности и от супружеской измены. Да и надо ему немного: небольшую свечечку и несколько молитв. А вдобавок, если он не выполнит просьбы, потерпевший может его заставить, и он все сделает. Некоторые его бьют. Тот, кто злее, – ставит вверх ногами. Иные тыкают носом в мочу. Иные забирают красивую мантию, если она у него есть. Так и наказывают, пока не совершит чуда. А не совершит – бывает, и голову снимут. Это и случилось с тем святым Антонием, которого носил в сумке погонщик мулов, дед Симона Роблеса. Однажды, в бескрайней пуне Кальякуяна, он потерял табун – ни много ни мало в тридцать голов – и три дня искал. На четвертый день в совершенном отчаянии вытащил погонщик святого Антония, положил на землю и одним ударом мачете отрубил ему голову. Но никогда не спеши кощунствовать! Поднявшись на холм, он увидел вдалеке стадо, и погонял его человек, сидевший верхом, без седла, на одном из мулов. Они быстро приближались, это были его мулы. Все целы и невредимы, все до одного. А того человека и след простыл. Тут погонщик все понял. Поставил он святого на ноги, приспособил к шее голову – она сидела как-то боком – и бросился перед ним на колени, плачет, молит о прощении. С того дня он сделался куда набожней. Голову он, конечно, приделал, а набожность его передалась детям, и статуя стояла теперь у Симона на самодельной полке, в углу. Этот святой с приклеенной головою помогал лучше всех других.

Но засухой святой Антоний не ведает. Нужно просить хозяйку дождей, богоматерь Кармильскую, которую особенно почитают в маленькой церкви Саукопампы.

И вот Симон Роблес вместе с другими крестьянами и со своей семьей пошел туда. Эта богоматерь была покровительницей округа, и каждый год в ее честь устраивали крёстный ход; выносили ее и во время засухи, и тогда она нагоняла тучи. Сколько раз бывало! На памяти Симона – а ведь он был уже стар – только один страшный голод случился, да и то давно, когда Симон еще сам пас овец.

Ночью служили молебен. Горели желтым огнем свечи на алтаре, и громко вопили молящиеся: «Пресвятая богородица, спаси нас!», а черная толпа теснилась в маленькой церкви, и пахло сальными свечами и шерстью, и глаза с мольбой устремлялись на статую; а потом люди улеглись спать тут же, в храме, в ближних хижинах или под открытым небом, и видели землю во сне.

Наутро начался крестный ход. В небе, покрытом прозрачными облачками, сверкало солнце. Индейцы и чоло шли отовсюду, извилистыми тропами спускались по кручам и склонам, спешили на площадь селения. Одежды были пестрые, праздничные, а на душе лежал камень. Дин-дон, дин-дон… – звонил колокол, созывая христиан. Наконец из церкви вынесли богоматерь, белолицую и румяную, в лиловом атласном платье, усыпанном блестками. Все хотели нести носилки. Величавая и статная богоматерь смотрела большими глазами в печальную даль, где серели гибнущие посевы. Индейцы и чоло теснились вокруг носилок или плелись позади длинной вереницей. Целая река голов, гладких и лохматых. Смуглые, угрюмые, набожные лица. Черные накидки, фиолетовые пончо, шляпы с разноцветными лентами. Красные, желтые, зеленые юбки, черные и серые штаны. В одной руке восковая чадящая свеча, побледневшая в солнечном свете, в другой – белая или желтая шляпа. Все читали молитвы, то и дело кто-нибудь кричал: «Пресвятая богородица, спаси нас!» Процессия минула переулок, двинулась дальше проселочной дорогой, взошла на холм и остановилась у огромного каменного креста. Люди опустились на колени. «Пресвятая богородица, спаси нас! Пошли нам дождь, пошли нам дождь!» Возвращались они медленно, очень медленно. Шествие замыкала целая армия собак, среди которых был и Косматый. Псы глядели равнодушно. Медленный шаг утомлял их, да и голод не располагал к веселью. Где-то среди толпы шли Тимотео с Хасинтой. Эх, кабы не такое время! Тимотео вонзил бы свой плуг в землю по самую рукоятку и сказал бы красавице: «Еда у нас будет. Пойдем со мной».

Он взял бы ее в жены. А теперь это невозможно. К тому же он редко ее видит. Старый Маше ушел с семьей к ольховой роще, построил там хижину и вспахал наудачу сухую землю. Ах, если бы сейчас пошел дождь! «Пресвятая богородица, спаси нас!» И Тимотео хотел засеять участок. «…спаси нас!»

В деревню вернулись поздно вечером.

Симон Роблес шел домой и обнадеженный и грустный. Раньше пресвятая дева всегда приносила радость. Просить у нее было почти нечего, и на ее праздниках всегда вдоволь ели, пили и плясали. Симон любил поиграть и на свирели, и на барабане, и без устали танцевал, когда другой музыкант сменял его. Любил он и рассказать о необыкновенном происшествии, случившемся на празднике в селении Пальяр. Дело было вот как. Жители этого местечка всякий год носили почитаемую там богоматерь на вершину ближнего крутого холма. Статуя была очень большая и тяжелая, тяжелы были и носилки, так что тащить их узкой, каменистой дорогой было нелегко. Носильщики выбивались из сил и обливались потом, но чего не сделаешь во славу богоматери! Позади носилок шли певцы и плясуны и вместе с другими пели:

 
Все это заслужила
пречистая Мария.
И большего достойна
спасительница мира.
 

Дорога змеилась вдоль скал и была так извилиста, что шедшие в конце процессии часто теряли носилки из виду; однако все усердно подпевали, понимая, как тяжело нести статую. Вдруг один из носильщиков поскользнулся, остальные растерялись на мгновение, носилки ударились о выступ скалы, ремни лопнули, и богоматерь полетела вниз по круче, подскакивая на уступах, меж тем как певцы тянули свое:

 
Все это заслужила
пречистая Мария.
И большего достойна
спасительница мира.
 

Пока им растолковали, что петь уже не нужно, несчастная богоматерь успела разлететься на куски.

Но в этот раз Симон даже и не помыслил рассказать свою историю. Губы его не услаждала ни шутка, ни праздничная чича, и молитва была пресна или скорее горька, как страсти господни. И все-таки он верил, что будет дождь, и это его ободряло. Велики чудеса богородицы!

Жена и дети молча шли за ним. Косматый ковылял рядом, глядя в землю. От сухого и пыльного ветра то и дело перехватывало дыхание. Далеко, над южными вершинами, плыла по небу большая черная туча.

«Пресвятая богородица, спаси нас!»

XIII. ГОЛОС И ПОВАДКИ ЗАСУХИ

– Нет дождя, – говорили земледельцы на десятый день после крестного хода.

Посевы уже погибли, но люди все ждали дождя. Поля ведь можно снова засеять. Семена еще могут взойти, особенно – если их орошает надежда.

И однажды ночью случилось чудо. Все услышали долгожданный шум дождя. Вода лилась долго, щедро, и от земли шел живительный запах. Настало утро, а благодатный дождь все еще падал на поля. И люди вновь запрягли волов, схватили плуги, взбороздили землю и бросили в нее семена. Сердце – как земля: оно легко оживает.

Опять зазеленели всходы, казалось, они рады появиться там, где их так ждут. Дождь лил не переставая много дней. Все шло хорошо. Велики чудеса богородицы!

Но страдания, голод и смерть посылает само небо. Тучи снова исчезли, земля высохла, и все живое стало гибнуть.

Потекли томительные дни ожидания. Однажды вечером Симон Роблес пошел на скотный двор и долго смотрел на овец. В прошлом году их и резали, и продавали – думали, не скоро придется их снова трогать. И вот теперь осталось меньше пятидесяти пар, а дожди кончились.

Неужели суждено всех зарезать? Неужели не будет и шерсти для одежды? Симону стало жаль овец; они тихо лежали на земле и ведать не ведали о своей участи. Потом он пошел на псарню и посидел с собаками. Они отощали от голода и все же, завидев хозяина, приветливо замахали хвостами. Ванка ощенилась еще два раза, но всех щенков утопили. Бедная Ванка! Что ж, иначе нельзя.

На следующий день Симон оседлал Рассеки ветра – теперь кличка подходила коню еще больше, до того он отощал, – и отправился на пастбище. Тщетно проискал он весь день свою корову – ее как не бывало. Дело ясное: наступили скверные времена. Он вернулся домой мрачный, словно туча.

Но надежда не уходила. Небо как будто нарочно дразнило людей и могучую, жаждущую землю. Опять несколько дней шел дождь. Умирающие посевы ожили, посвежели и попытались подняться. Но боролись они недолго. Воды не хватало, и они сдались. Симон поставил в углу, на чердаке, большой кувшин и два огромных горшка. Медленно, словно совершая ритуальный обряд, он наполнил их пшеницей, викой и маисом, тщательно накрыл циновками, поглядел на полупустые ящики, спустился вниз и сказал Хуане:

– Я отсыпал семена.

Хуана поняла и пришла в такое отчаяние, что ее слез хватило бы на все поля. Но она продолжала хлопотать у очага, плотно сжав мясистые губы, и лишь сказала:

– Хорошо.

И потянулись нескончаемые, гнетущие дни засухи. Страдали не только люди и животные. Томилась и гибла вся природа.

Ветер свистел над пуной, унося облака, вздымая пыль, и пел заупокойные псалмы в сухой листве деревьев. «Дождя!» – плакала высыхающая струйка на дне глубокого русла. «Дождя!» – вторили прибрежные кусты, судорожно скрючивая ветки. «Дождя!» – хором стонали взъерошенные травы, желтые, как земля. До каменного господского дома долетел этот голос. «Дождя!» – повторяли, глухо шелестя, листья строгих эвкалиптов, окружавших усадьбу…

Ослепительное солнце сверкало в синем небе. Все жили, точно под стеклянным куполом, и это было бы красиво, если бы земля не стала такой страшной. Ущелья и горные склоны, холмы и низины посерели от сухой травы и обнаженных деревьев.

А вечный ветер поднимал столбы пыли и уносил облака бог знает куда, за дальние горы. Вечное солнце палило землю от зари до зари. И от зари до зари бездонное небо смеялось над бедой.

Ночи стали бесконечными, черными, как бездна. Стопал ветер, разнося запах пыли и трупный смрад. А когда над увядшими или оголенными деревьями всходила луна, казалось, что за ней движется сонм призраков.

Ночами стояли холода, и засеянные земли стали бурыми, как одеяла. В растрескавшихся бороздах, где раньше зеленели ростки, не осталось ни былинки.

Люди и животные бродили, еле дыша, по серым, печальным полям. Они стали костлявее деревьев, беспомощное сухой травы, меньше раскаленных камней на дне русла. Но глаза не угасли; равнодушно сверкало небо, а взоры людей светились величием и болью. Из этих глаз глядела несдающаяся жизнь.

XIV. «ВОТ ОН, ГОЛОД, БЕДНЯЖКИ!»

Шло неумолимое время, и становилось все хуже. Вода сочилась тонкой струйкой по самому дну расщелин. Дон Сиприано не хотел строить запруду, чтобы полить свои поля. Женщины бродили по высохшим руслам речек – искали воду на каменистом дне. Все знали, что пониже, на берегах Яны – там, где прежде зрели апельсины и кока, – люди убивают друг друга за глоток речной воды.

Однажды дон Ромуло сказал дону Сиприано:

– Сеньор, быть может, правительство…

– Правительство? – злобно прошипел дон Сиприано. – Не знаете вы, что это такое. Оттуда, из Лимы, все выглядит иначе. Я там бывал. Помню, разразился голод в Анкаше, а они и пальцем не шевельнули. Если субпрефект не совсем скотина – наверное, уже доложил правительству. Держу пари, что они ничего не сделают…

После этой отповеди дон Ромуло замолчал, разумеется, продолжая закручивать усы.

Между тем Симон послал сына к Мартине, а потом был у них такой разговор:

– Она не хочет идти… Режет овец. Пшеницы у нее нет. Говорит, пора уже Матео вернуться…

– Вернуться! Ну и глупая баба! Отнеси-ка ей алмуд пшеницы…

Скот сломал все ограды – зачем они были нужны? – и слонялся по огородам, жадно обнюхивая землю. Прежде животные наелись бы тут до отвала. Теперь же, поискав хорошенько, они поняли, что на огородах еще хуже, чем в поле.

Коровы мычали. Им казалось, что вдали что-то зеленеет, и они спешили туда, и все шли и шли, а зелень отступала все дальше, за последние гребни гор. Приходилось тащиться обратно; рога их были опущены еще ниже, а ребра еще сильней выступали под вялой, землистого цвета шкурой.

Непоседливые козы – их у дона Сиприано было немало – взбирались на большие камни и оглядывали окрестности шальными глазами. Легконогие и ловкие, они ухитрялись хоть изредка полакомиться пучком сухой травы, оставшейся в трещинах камней. Но чаще они просто смотрели сверху на то, как огромна беда.

Овцы – они не такие расторопные – брели вдоль по тропам, обнюхивая землю. Беспокойное конское ржание отдавалось в скалистых вершинах, а отощавшие собаки свирепели и яростно лаяли. Они лаяли на горизонт, на небо, на любую тень.

Голод грыз желудки алчными, беспощадными зубами. Крестьяне все чаще ходили в усадьбу. По совету дона Сиприано они как можно бережливее расходовали припасы, но уже ничего не оставалось. Конечно, тем, кто пришел из Уайры, было хуже всех. Индеец ненасытен во время пирушки, но когда еды не хватает, он может обойтись немногим. И все же то малое, что они получали, подходило к концу. Пеоны стали поглядывать на пришельцев с недоверием. Никто уже не помогал им. Всех злило, что они вечно шляются по полям.

Когда собиралось слишком много попрошаек, дон Сиприано отказывал наотрез:

– Нет, ничего нет, самому не хватает.

Потом подзывал кого-нибудь одного, украдкой, втайне от других давал ячменя и говорил, подчеркивая, что особо отличает его от остальных:

– Никому ни слова. Только тебе даю…

Хитер был этот дон Сиприано.

Но просящих становилось все больше, и хоть дон Сиприано был человеком не робкого десятка, он испугался и перестал помогать. Его донимали просьбами, молили, плакали, но он отказал всем.

От голода индейцы и чоло стали как будто ленивей. Сидя у дверей хижин, они жевали коку, если она была, да изредка перебрасывались унылыми словами. Эти люди умеют одно: возделывать землю. Жизнь их накрепко связана с землей, и вот теперь они гибли, раздавленные бедою.

Голод страшен человеку, но еще страшней он для животных. Коровы ели горькие кактусы – когда грозит смерть, чего не проглотишь! Козы обгладывали чамису, овцы и лошади щипали жесткие колючки. А собакам есть было нечего. Их почти нигде не кормили, и они искали пищу сами. Так появились в полях неутомимые голодные своры.

Ванка и другие псы все еще служили хозяевам и бедствовали с ними вместе. Люди и собаки все худели и худели. Симон Роблес больше ничего не рассказывал и музыку оставил: свирель пылилась на полочке рядом со святым Антонием, а барабан, точно полная луна, висел в темном углу. Наступил престольный праздник в Саукопампе. Народу собралось совсем немного, и праздник отметили только молитвами. Можно ли думать о пирушке, когда есть нечего, да ведь и чичу гонят из маиса, а не из камня. Можно ли играть на флейте, когда повсюду свирепо воет ветер? Можно ли петь и плясать, когда сердце иссохло? Богоматерь томилась, покинутая своими детьми; томился и святой Лаврентий, покровитель Паукара. Его часовня, стоявшая рядом с усадьбой, была весь день открыта, и крестьяне одолевали святого просьбами не меньше, чем дона Сиприано. Однажды Хуана пошла туда помолиться и вернулась встревоженная. Перед образом всегда лежал сноп пшеничных колосьев. Крестьяне каждый год дарили его святому: для них нет цветов прекрасней, чем колосья. И вот этот сноп исчез.

– Святотатцы, – ворчала Хуана.

– Если святой позволил, значит, так надо, – сказал Симон, чтоб успокоить жену.

Висента перестала ткать, а Тимотео старался забыть Хасинту. Только Антука по-прежнему пасла овец. Ванка, Самбо, Косматый помогали ей, как всегда, но теперь они еле передвигали ноги и лаяли с трудом.

Как-то Антука вспомнила песенку:

 
Мать и отец мои —
солнце с луною,
а звезды ночные
мне сестры родные.
 

Но голос звучал совсем не так, как прежде, и Антука испугалась своей песни. Бессознательно, как все индейцы, она одухотворяла природу, и тут вдруг поняла, что темные, могущественные силы встали против зверей и человека.

– Туча, туча туча-а-а-а…

– Ветер, ветер, вете-е-е-ер…

Нет, совсем не то, что раньше. Тучи поднимались на крыльях ветра и пропадали в необъятном небе. Раньше туман был очень густым, и девочке казалось, что она прядет его белые нити. Теперь он появлялся над рекой и сразу таял. А ветер, который раньше пригонял тучи и предвещал дождь, теперь уносил их далеко-далеко, проклиная иссохшую землю.

Ни зверю, ни человеку не было спасенья.

Панчо больше не приходил играть на антаре свои вайны. Овец он пригонял все меньше, а теперь, наверное, их всех съели, и он перестал ходить в горы.

А как хорошо было сидеть рядом с Панчо! Правда, Антука уже не могла порадовать его. Но она мечтала, что вырастет большая и будут у нее широкие бедра и круглая грудь, как у Висенты, и она будет очень любить Панчо и рожать ему детей. Но все было не так – от голода она совсем похудела. Под ситцевой кофтой и фланелевой юбкой остались одни кости. Большие печальные глаза на бледном худеньком лице казались еще больше. Глядя на собак, Антука понимала, какой стала сама. Ванка, Самбо и Косматый вконец отощали, морды у них заострились, глаза лихорадочно горели. Овцы были не лучше: страшные, худые, они еле волочили ноги, глядели с тоской, и шерсть у них свисала жалкими клочьями.

Однажды вечером Антука особенно ясно поняла, что природа безжалостна, что никто не поможет ни ей, ни животным, и сказала, словно собирая воедино все горести:

– Вот он, голод, бедняжки!

XV. ИЗГНАНИЕ И ДРУГИЕ НЕСЧАСТЬЯ

Животные любят тех, кто их кормит. И человек – высшее из животных – тоже платит любовью за пищу, хотя делает это не так открыто. Потому испокон веков люди привязаны к хозяевам. И привязанность эта не что иное, как память о том, что человеку дали земля, вода, воздух и все, от чего зависит его жизнь. Без еды не проживешь, приходится ее искать. Но звери, став ручными, утратили былую хватку, сточили о землю когти. Они просят, а не берут. Лапа перевернулась, стала протянутой ладонью, и в этом повороте – долгие века истории.

Но в тяжкие времена многое возвращается. И теперь возродилась звериная лапа. Люди все больше чуждались людей, звери – зверей, животные – хозяев. Но в доме Симона Роблеса долго еще царило согласие: так все сообща заботились о том, чтобы прокормиться. Собаки и люди все еще держались вместе. Хотя голод брал свое и мало-помалу побеждал верность. Хозяева покрупнее – скажем, правители и богачи, хорошо это знают; знал и Симон. Ему уже приходилось голодать, видеть, как голодают. Но не мог же он превратить песок в муку!

Антука пасла скотину на холмах, вернее – гоняла ее по земле, покрытой пересохшей травой, обглоданной до корня.

В тот день она сидела и пряла, а рядом, свернувшись клубком, подремывал костлявый Самбо. Вдруг он открыл глаза, навострил уши, обнюхал воздух и мягкими, робкими шагами ушел от хозяйки. Антука заметила, что его нет, и крикнула, но никто не отозвался. Она в тревоге встала: других собак тоже не было.

– Ванка-а-а… Самбо-о-о… Косматы-ы-ый.

Неужели ее оставили одну со стадом? Она взобралась на большой камень и увидела псов на дне ямы. Побежала туда – и глазам своим не поверила. Они задрали овцу и теперь пожирали ее. Антука закричала на собак, замахнулась, погрозила веретеном – все напрасно. Глухо рыча и давясь, собаки жадно рвали добычу. Хозяйка теперь не кормила их – она хотела отнять еду. Ванка свирепо залаяла.

Испуганная Антука погнала стадо одна. Домой она прибежала в слезах.

Собаки рвали и глодали овцу до самого вечера.

Ванка первая затеяла пир. Она лежала на дне ямы, хоронясь от ветра, – теперь ей все время было холодно, – и в этот момент к ней подошла большая овца. Вдруг, неизвестно почему, Ванке стало жарко, и она кинулась на беззащитную жертву. Забыв, кто ее выкормил, она толкнула овцу грудью, повалила – та не успела и заблеять – и клыками задрала ее. Собака не удивилась своей ловкости, словно всю жизнь только и делала, что задирала овец. Опьянев от горячей крови, она алчно впилась в мясо, искромсала его крепкими зубами. Кровь бурно лилась, обагряя землю, от нее шел горячий пар, а Ванка наслаждалась, как ее предки на древнем доисторическом пиру.

Потом появился Косматый и, наконец, Самбо. Антука тщетно кричала и грозилась. Как хорошо окунать морду в кровь, хватать зубами живую плоть, перегрызать кости, рвать жилы, жевать тощее мясо, глотать и глотать, пока не почувствуешь тяжесть в животе и теплая волна не побежит по телу! Время исчезло. Три диких собаки утоляли голод, терзая жертву, которую добыли сами в открытом поле. Наконец они насытились, стали спокойнее, увидели, что стада нет, пуна пустынна и торжественные вершины скорбно темнеют вдали. Ванка молча пошла к дому, двое других собак шли следом за ней. Они снова стали сильными и сытыми, по им было скучно без стада. Одна за другой тяжеловатой трусцою они спустились с холмов к дому и остановились в нерешительности. Идти или нет? Было время ужина, собаки боялись, и все же им хотелось занять свое место у огня, а потом, как обычно, улечься на солому в загоне. Но сейчас все изменилось. Они всегда были слугами, всю жизнь охраняли овец и вдруг как-то нечаянно стали убийцами. Теперь и человек поведет себя иначе.

Ночь еще не наступила, но тонкий серп луны уже взошел над белым, как хлопок, облаком.

Собаки постояли и робко пошли к дому, понурив голову и поджав хвост. Морды у них были в крови, животы тяжело отвисли. Симон сидел на галерее. Он схватил толстую палку и бросился на собак. Собаки взвизгнули, побежали, уклоняясь от ударов, а он с руганью гнался за ними. Вся семья тоже выбежала с палками в руках. Собаки останавливались, смиренно опустив голову, но люди кидались на них и гнали дальше. А чтобы псы не вздумали вернуться, в них швыряли камнями, и Ванка испытала на своих ребрах, как меток Тимотео. Когда совсем стемнело, собаки собрались вместе и еще раз попытались умилостивить человека, чтобы тот пустил их в дом или хотя бы в загон. Они и не думали трогать овец. Но человек был на страже. Симон помнил, что прежде, в голод, когда собаки начинали драть скотину, приходилось убивать их или гнать из дому – остановиться они не могли. Надо было действовать быстро и решительно. И вот Симон стоял у входа на галерею с палкой в руке.

Собаки поглядели на него, все поняли и ушли. Перед ними простирались бескрайние поля.

* * *

Как мы уже говорили, индеец Маше поставил хижину на облюбованной им поляне у ольховой рощи. Эти узловатые деревья – смоковницы Анд – годятся только в очаг, а варить было нечего. В небольшой хижине с соломенной крышей и плетеными стенами пламя освещало лица четырех голодных людей.

Как-то раз старый Маше вернулся особенно печальный и усталый. Жизнь была ему тяжела, точно мешок камней.

– Ничего нет… И хозяин не дает. Ничего…

Он медленно опустился на землю у дверей и, чтобы не увидели, как дрожат его руки, обнял колени. Маше молчал – за него говорила беда, иссушившая землю, погубившая его самого.

Хасинта опечалилась и пошла на промысел. Не подумайте, что она решила торговать собой. Индианки, отдающиеся посреди поля, денег не берут. Они ложатся на широкую землю, глядя в небо или на звезды, великодушно отдают себя мужчине, радуясь своей простой любви. Хасинта пошла просить подаяние. Бывало, давали ей немного овса. Может, и сейчас посчастливится…

Она заметила каплю крови на дороге, понюхала и почему-то поняла, что это не человеческая кровь. Почуяв животным нюхом близость добычи, она пошла дальше в поле. Еще капля и еще. Да, это там. Она побежала. На земле лежало что-то красное и белое: окровавленные клочья шерсти, куски шкуры, кости. Постояв немного в нерешительности, она уложила все в передник и закинула узел за спину.

У старого Маше заблестели глаза. Когда Хасинта подробно все рассказала, он решил:

– Собаки задрали – это точно… Голову прозакладываю, хотя кому теперь нужна моя голова?..

Остатки мяса поставили вариться. Потом разодрали дубами, а кости обглодали. Старик Маше взял два камня и раздробил кость, чтобы высосать мозг. Настала ночь, тени обступили хижину, а люди все еще старательно грызли и обсасывали кости…

* * *

Назавтра Ванка и другие псы вспомнили о своей добыче. Но нашли только красное пятно: земля впитала кровь, а солнце ее высушило.

Значит, надо идти на поиски пищи. Куда?

Собакам оставалось одно: бродить в тоске по дорогам голода.