Текст книги "Печали американца"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Мы поговорили о том, каково это – чувствовать себя «замороженной», о том, какой она мне привиделась, застывающей на крыльце под снегом, об ощущении пустоты, оцепенения, нереальности, о ее мстительных фантазиях, и мало-помалу она успокоилась. Я казался себе шкипером, который сквозь шторм привел судно в гавань.

Когда прием подошел к концу, она, уже выходя из кабинета, обернулась и сказала:

– Она пыталась меня убить. И я не могу забыть об этом, меня это не отпускает. Расскажу в следующий раз.

После занятий по органической химии я иду через двор колледжа Мартина Лютера, погруженный в мысли о том, как мало времени до конца семестра и как много надо успеть сделать. Стоит поздняя осень, на улице холодина. Память рисует сухие бурые листья, которые крутит ветер, и летящие в лицо пригоршни снежной крупы, мелкой и острой. Я поднимаю глаза и вижу вдалеке идущего мне навстречу отца. Я улыбаюсь ему. Может, поднимаю руку, машу ею? Не уверен. Отец смотрит мне в лицо, но не узнает меня, словно видит впервые. Он идет своей дорогой. Я иду своей дорогой. Почему же я его не останавливаю? Почему не бегу за ним, не догоняю, не хлопаю по плечу? Пап, это же я, Эрик! Мы тут с тобой как-то потерялись. Ты сейчас куда, на лекцию? Я провожу, ладно? Я не говорю ничего из-за запрета, написанного на этом замкнутом лице, похожем на дверь, которую лучше оставить запертой. Даже сейчас мысль о том, чтобы попробовать ее отомкнуть, отзывается в памяти былым страхом. Мне приходит на ум сказанное мисс Л. слово: «замороженная». Я не впервые возвращаюсь мыслями к этой нашей с отцом встрече, правда, раньше все было далеко не столь эмоционально. Я, как сейчас, вижу пешеходную дорожку, вспоминаю свое недоумение и растерянность, но прежде у меня было совсем иное объяснение: отец – рассеянный ученый, профессор. Как же я мог так ошибаться?! Меня охватило отчаяние. Я сидел, положив локти на стол, обхватив голову руками. Господи, какой ужас! Длилось это почти минуту, но прежде чем подняться, я ощутил, что стынущая на морозе мисс Л. – это я сам.

По пути домой с работы я отважно позвонил в дверь Миранды. Она открыла, мы поздоровались. На ней были узкие, заляпанные краской джинсы и белая обтягивающая футболка, волосы убраны, голова повязана синим платком.

Стоя в дверях, она выжидательно на меня смотрела.

Я тщательно обдумал свою речь.

– В следующую пятницу моя сестра устраивает ужин в честь нашей мамы. И мне бы хотелось пригласить вас. Мама сейчас гостит в Нью-Йорке, она приехала на прошлой…

Слова замерли у меня на губах, потому что Миранда чуть опустила голову и принялась разглядывать свои руки.

Я решил не сдаваться:

– Вы ничего не подумайте, это самый обычный ужин, просто мне не хочется идти одному.

– Боюсь, я не смогу, у меня дела.

Я не мог скрыть своего разочарования, по-моему, даже зубами скрипнул, но продолжал настаивать на своем:

– Я прошу вас об одолжении.

Эти слова вырвались у меня помимо моей воли.

Она посмотрела мне в глаза и усмехнулась:

– Хорошо. Только придется поискать, на кого оставить Эгги, вы же не сможете с ней посидеть.

Меня охватило упоение от победы, но ему на смену тут же пришли смущение и чувство вины. Я прибегнул к запрещенному приему, и мы оба это понимали. Так я и стоял несколько секунд, глядя в пол, пока за спиной у Миранды не раздался голосок Эглантины:

– Трам-пам-пам, парам-пам-пам, тарам-парим-парам, пр-р-р-рям!

Весело горланя, она скакала по прихожей, размахивая листком бумаги, потом подбежала ближе и гордо протянула его мне.

– Вот.

Я мельком бросил взгляд на Миранду и с облегчением заметил, что на ее лице не было и тени раздражения, она весело улыбалась.

Рисунок был сделан углем, поэтому пестрел черными разводами и пятнами. Я сумел разобрать пять или шесть прямоугольников и несколько крестов. Кроме того, в самом низу были изображены три лежащие фигуры, которые, казалось, спят. Когда я попросил Эгги разъяснить мне, что же здесь нарисовано, она села на пол, поджав под себя ножки, и поманила меня, чтобы я последовал ее примеру.

– Это кто умер. Их на кладбище схоронили. Вот это моя прабабушка, а это мой прадедушка. Они по правде умерли.

Эгги безуспешно пыталась сложить свои гуттаперчевые губы в скорбную гримасу. Для пущей убедительности она пару раз всхлипнула и принялась тереть один глаз кулаком, выжимая слезы.

– А вот это кто такой большой? – спросил я, обводя пальцем контуры длинного тела, распростертого лицом вниз. – Ох, сколько волос!

Теперь Эгги воззрилась на меня распахнутыми глазами:

– Это же королева Нанни! [26]26
  Королева Нанни– национальная героиня Ямайки, возглавила борьбу ямайских маронов за независимость в XVIII в. В исторических документах упоминается как «старая колдунья мятежников»; ей был официально передан во владение участок земли площадью в 500 акров на северо-востоке Ямайки, где был основан в 1720 г. Нанни-Таун, ставший первым независимым маронским поселением.


[Закрыть]Она может встать и начать сражаться, прям как живая. Потому что она умеет колдовать.

Миранда смотрела на дочь с улыбкой, потом повернулась ко мне:

– Нанни была среди маронов очень значительной фигурой, в полном смысле королевой. Это ведь персонаж одновременно исторический и мифологический, причем одно от другого отделить невозможно. Слыла колдуньей, знала магию оби, [27]27
  Оби,или обеа – система магических ритуалов, распространенных среди потомков чернокожих рабов, вывезенных из Центральной и Западной Африки и образовавших маронские поселения.


[Закрыть]поднимала народ на борьбу с англичанами, потом собственноручно подписала с ними договор о признании независимости маронских территорий. У нас на Ямайке это народная героиня номер один. Эгги много раз слышала это имя, ведь история ямайских маронов – главное хобби моего отца.

Пока Эгги была поглощена игрой в королеву Нанни, по ходу дела сперва умирая, а потом громоподобно воскрешая себя из мертвых, Миранда отвела меня в сторону:

– Эрик, мне надо вам кое-что сказать.

По-моему, она впервые назвала меня по имени, и я почувствовал нечто вроде трепета.

– Посланий больше нет, – тихо произнесла Миранда.

Когда я ответил, что это к лучшему, она понизила голос еще больше:

– Возможно, но я не могу с ним связаться. Я все обдумала, решила, что нам надо прийти к какому-то соглашению ради Эгги, а он взял и пропал. Я звоню ему домой и на мобильный, оставляю сообщения, но ответа нет, он не перезвонил ни разу.

Я предложил набраться терпения и подождать немного. Перед тем как откланяться, я взял Миранду за руку и вдруг вспомнил про окровавленный палец, который бинтовал той ночью.

– Вы ведь мне тогда так и не рассказали, где порезались, – сказал я, понимая, что судьба дает мне шанс подержать ее руку в своей еще немного.

На пальце остался маленький шрам.

Миранда не отнимала руки, и я почувствовал, как между нами ходят эротические волны. Не желая выпускать ее пальцы, я сжал их еще сильнее и потянул на себя, чтобы прижать к груди. Миранда, не ожидавшая такой прыти, от моего рывка ахнула, едва устояв на ногах, и звонко расхохоталась. От смущения я был готов провалиться сквозь землю и тут же отпустил руку.

Она не сводила с меня ласкового взгляда, продолжая еле заметно улыбаться. Потом улыбку словно стерли, и она медленно произнесла:

– Джефф… схватил нож… и стал угрожать, что вскроет вены, если я не позволю ему видеться с дочерью. Нож я отобрала и случайно порезалась.

Каждый новый рассказ про Джеффа Лейна делал его образ все отчетливее, но этот дикий случай с истерикой и шантажом вызвал мое самое серьезное беспокойство. Мне слишком хорошо известно, что большинство, казалось бы, вменяемых и психически здоровых людей запросто могут «сорваться». При этом слове я почему-то всегда представляю себе сорвавшееся с рукоятки лезвие топора, со свистом рассекающее воздух. Моя бывшая супруга однажды в приступе ярости швырнула мне в лицо зубную щетку. Вполне, казалось бы, потешная ситуация, если бы не сила, с которой она запустила в меня этим изящным предметом личной гигиены. Джефф Лейн не гонялся за своей бывшей возлюбленной с ножом, и все же что-то подсказывало мне, что он далеко не столь безопасен и уравновешен, как хотелось бы думать Миранде.

К моменту отправки с Филиппин мой отец, призванный в армию девятнадцатилетним мальчишкой-рядовым, дослужился до первого сержанта, [28]28
  Первый сержант– воинское звание сержантского состава Вооруженных сил США, занимает восьмую ступень воинской иерархии.


[Закрыть]а также получил прозвище Лью, прилипшее к нему во время затянувшейся за полночь партии в покер. По мнению одного из игравших, отец был очень похож на Лью Айреса, исполнителя главной роли в фильме «На Западном фронте без перемен». Прозвище приклеилось намертво, и с тех пор бойцы его подразделения иначе как «сержант Лью» своего командира не называли. Когда война закончилась, его перебросили в Японию, где он прослужил еще четыре года. Ночью накануне отправки в США ему устроили отвальную, на которую собралась вся рота. Там, по воспоминаниям отца, «сердечность мешалась с легкомыслием». Именно легкомысленную составляющую он подробно описывает в своих мемуарах.

Как в каждой воинской части, у нас было несколько человек, точнее – пятеро, особо ревностно занимавшихся строевой подготовкой и доводивших перестроения в сомкнутом строю до хореографической отточенности. Высшим пилотажем считалось проделывать все это с оружием в руках. Наша показательная группа ради пущего веселья взяла наперевес швабры и щетки, которые куда больше, чем уставные карабины, подходили для демонстрации ружейных приемов по команде «на пле-чо!». Как правило, подобные вольтижировки производились молча, а участники, прежде чем сделать очередной поворот, отсчитывали в уме определенное количество шагов. На этот раз четверо маршировали, а пятый командовал с сочным скандинавско-миннесотским акцентом, при этом выходило так, что по команде действуют только два человека, двое же других делают все с точностью до наоборот, но в конечном итоге разброд прекращается. Кроме того, они у нас еще и пели и под занавес врезали знаменитую строевую, в которой им пришлось чуть подкорректировать слова:

 
Мы храбрые ребята,
Бойцы сержанта Лью,
Пусть сгинет враг проклятый,
А нам еще нальют!
 

Моему отцу сообщили, что на прощание во время последней вечерней поверки личный состав пройдет мимо него торжественным маршем.

Задумано было так: сначала личный состав марширует по отделениям, потом повзводно, а потом в едином строю проходит вся рота. Командиры подразделений сдают рапорты тому сержанту, который оставался на моей должности, он докладывает мне, а я – командиру роты или дежурному офицеру. Эта несложная церемония должна была подвести черту под моей службой в 569-м батальоне. Но все оказалось куда масштабнее.

В качестве трибуны для меня из гаража приволокли грубо сколоченную скамейку, на которую ставили масляные баки. Сперва был парад по полной форме, а потом произошло то, чего я никак не ожидал: капралы сдали рапорты, взводным сержантам, те доложили новоиспеченному первому сержанту, он – лейтенанту Ноэлю, лейтенант – полковнику Бассу, а полковник, в нарушение всякой субординации, повернулся кругом, взял под козырек и отрапортовал мне, что батальон на вечернюю поверку построен. Ни один олимпийский чемпион, стоящий на высшей ступеньке пьедестала почета, не испытывал такого прилива чувств, как я на своей заляпанной машинным маслом трибуне. В дальнейшей жизни мне случалось получать знаки признания «свыше», но ни один из них не был слаще, чем этот.

Мне нужно было вернуться в Бруклин, переодеться, зайти за Мирандой и везти ее к Инге, но не успел я выйти из приемной, как раздался телефонный звонок, и в трубке зазвучал знакомый голос:

– Доктор, доктор, псих на воле, инфракрасные тектонические срывы снова под черепной коробкой, ля-ля, тополя, тары-бары, с глазу вон, это угон, полиглотоглотка, аффриката трется трепом, перетрем?

– Мистер Т., – спросил я, – это вы?

– Река, старина Гераклит, «все течет», погребальные погремушки, мир трепу их, я тут, – произнес он скороговоркой, – и никуда не пойду.

Выяснив, что мой старый пациент буквально в двух шагах от нашего здания, я, не дожидаясь лифта, кубарем скатился по лестнице и вылетел на улицу. Я едва узнал его. Стройный выпускник факультета сравнительно-исторического литературоведения, которого я наблюдал в бытность свою врачом клиники Пейн Уитни, за десять лет набрал чудовищное количество килограммов. Он сидел на коленях прямо на асфальте, прижимая к груди замызганную тетрадку и запрокинув голову, словно вопрошая о чем-то небеса. Одежда была грязнее грязи, на пухлой щеке краснела мокнущая язва, глаза метались вверх-вниз. Наверное, он опять слышал голоса, и они говорили все быстрее, все яростнее. Я протянул ему руку, и он с трудом привел свое необъятное тело в вертикальное положение.

– Вы, док, давайте поаккуратнее. Они на вас взъелись.

– Сейчас я поймаю такси, и мы едем в приемный покой Пресвитерианского госпиталя, хорошо?

Мистер Т. посмотрел на меня, кивнул и продолжал лопотать свое:

– Балаболки с того света все время со мной на связи. Да, старина, великие были умы, но не на великах, заметьте, велики тут ни при чем: Гёте, Геринг, Гудини, Гиммлер, Бог, Бах, Будда, Бруно, Спиноза, святая Тереза, Распутин, Элвис. Говорящие могилы. Я избран с того света. Безразмерные пространства, тексты приходят через них и бьются мне сюда, тыц-тыц. Мингус [29]29
  Чарльз Мингус(1922–1979) – американский контрабасист-виртуоз, композитор и исполнитель джазовой музыки.


[Закрыть]на басу. Страх и трепет, страх и трепет. Реприза. Слова-убийцы. Тянут меня туда.

Мистер Т. поднес тетрадку чуть не к носу.

– Вся жизнь, – прошептал он, – пустой напрасный шум. Без дум.

Я поймал наконец такси, усадил туда своего бредящего наяву спутника, сам сел рядом и назвал водителю адрес. Мистер Т. тем временем раскрыл тетрадочку, достал ручку и принялся за дело. Он не сочинял, нет, просто писал под диктовку с того света. Через его посредство говорили поэты, философы, пророки, тираны и прочие разные, отчего возникала мешанина аллюзий, неологизмов и вывихнутых до неузнаваемости цитат на трех языках. Пять месяцев он был моим пациентом в Пейн Уитни, и я отмечал в его состоянии медленную положительную динамику. Заветную тетрадочку он ревниво охранял от воров, которые охотились за его «откровениями», ведь эти прописные истины, если правильно их истолковать, обладали способностью продлевать жизнь тому, кто их читал.

По части звукописи мистер Т. был виртуозом. Гласные и согласные в его речи служили своего рода генераторами, порождающими к жизни незабвенные сентенции вроде «Лавиния из Словении скользит по склону шизофр ении», строчка, навеянная «подлинным», по его словам, «шедевром, Insignia Divinia от Игги Л.», что, при некотором допущении, можно было понять как «Божественная отметина в трактовке Игнатия Лойолы». Но когда мистер Т. попал в Пейн Уитни, голоса едва не разодрали его на части. Он, не шевелясь, часами стоял в палате рядом с койкой и стонал. Его лицо было искажено гримасой муки, но при этом он находился в полном сознании.

Мы вылезли из машины и уже почти дошли до приемного покоя психиатрического отделения, а монолог мистера Т. все продолжался:

– Многоголосица. Multi-Vox, – выдохнул он, прикрыв глаза. – Vox et praeterea nihil, [30]30
  Букв.: ничего, кроме голоса, тарабарщина, бессмыслица, набор звуков (лат.).


[Закрыть] non,нет, nein, nicht, nada. [31]31
  Нет…. нет, ничто (франц., нем., исп.).


[Закрыть]

– Почему вы бросили принимать лекарства?

– Силенок нехвата, док. Это ж отрава. Ядовитые ягодки. Я от них только пухну и тупею. Совсем тупею, старина, совсем.

Он шел вперед не разбирая дороги. Я очень надеялся, что на сей раз он от ягодок не откажется.

Вдруг мистер Т. замер и уставился в раскрытую тетрадку, которую держал в руках. Я с ужасом подумал, что он сейчас развернется и пойдет прочь. Но он просто не мог оторвать глаз от захватанной пальцами, черканой-перечерканой страницы, где были накорябаны в столбик неровные строки, которые мне едва удалось разобрать. Стихи.

 
Где пожар, мистер Фарр?
Où est le кошмар, Désespoir?
Wo ist mein Schade Star
Mit la lumière bizarre
Ich will etwas sagen,
Monsieur Fragen.
Krankheit. Глаз не открывайт.
В распор, Трезор. Все вздор. [32]32
Где кошмар, отчаяние?Где моя горькая звездаСо странным светом?Я хочу что-то сказать,Месье Фраген.Болезнь (искаж. франц., нем.).

[Закрыть]
 

Потом он пошел вперед, не сопротивляясь. Я проследил, чтобы тетрадку ему оставили.

– И галоперидол – ни-ни. Он его не переносит.

Это была последняя фраза, которую я сказал дежурному врачу.

Когда я позвонил Миранде и сообщил ей о моих непредвиденных обстоятельствах, то услышал в ответ:

– Ничего-ничего, я сама доберусь, не волнуйтесь.

К вящему моему изумлению, я приехал к Инге первым. Других гостей еще не было. Мама пока не выходила из своей комнаты, да и Соня тоже где-то пряталась. В гостиной горели свечи и пахло жареной бараниной, базиликом, горелыми спичками и духами моей сестрицы. Я мысленно пообещал себе, что завтра утром выясню, как дела у мистера Т., и постарался выбросить его из головы.

Инга в этот вечер решила превратить себя в кинозвезду: узкие брюки, облегающий шелковый жакет, гладкая прическа, ярко-алая помада. Для довершения образа не хватало только сигареты в длинном мундштуке, о чем я ей и сообщил.

– Увы, бросила, ты же знаешь.

Она подняла руку и с озорной улыбкой принялась загибать пальцы, перечисляя ожидаемых гостей:

– Ты и твоя загадочная шекспировская героиня, мама, Соня, я, так, кто еще? Генри Моррис, он профессор, читает курс американской литературы в Нью-Йоркском университете, Макс был с ним знаком. Сейчас зализывает раны после развода со своей психованной Мэри. Знаешь, Генри, конечно, малость суховат, но зато очень умный, и вообще он мне нравится. У нас с ним было… свидание, представляешь?!

Инга бросила на меня выразительный взгляд и продолжила перечислять гостей, загибая пальцы уже на правой руке:

– Еще один профессор, Лео Герцберг. Раньше преподавал историю искусств в Колумбийском университете, сейчас на пенсии. Живет на Грин-стрит, почти ничего не видит, но очень добрый и невероятно интересный человек. Нас познакомил Ласло Финкельман, и мы подружились. Каждую неделю я прихожу к нему и где-то около часа читаю ему вслух Паскаля, а потом мы пьем чай. Жалко только, что его единственный сын, Мэттью, погиб, когда ему было всего одиннадцать. Это такая, знаешь, незаживающая рана. Вся квартира завешана его рисунками.

Она замолчала, потом искоса посмотрела на меня:

– И еще я позвала Бертона.

– Ты шутишь? И это после того случая в парке, о котором ты наотрез отказываешься говорить?

Улыбка сбежала с ее лица.

– Именно после того случая. Нашла его номер в телефонном справочнике, позвонила и пригласила.

Нам не удалось продолжить этот разговор, потому что раздался звонок в дверь, и появилась Миранда. Сказать, что «в этот вечер она была особенно хороша», значит не сказать ничего. Когда я увидел, как она переступила порог Ингиной квартиры, у меня от восхищения захватило дух. На ней был белый свитер с открытыми плечами, черные брюки и золотые кольца в ушах, но дар речи я потерял от ее длинной, как стебель, стройной шеи, тонких рук, мерцающих глаз и, конечно же, осанки. Прямая спина и чуть вздернутый подбородок говорили о какой-то неизъяснимой в своей притягательности смеси уверенности и гордости. Инга тут же бросилась занимать гостью беседой. Откуда-то из глубин квартиры вынырнули держащиеся за руки мама и Соня, принарядившиеся для торжественного случая, хотя в Сонином понимании наряд для торжественного случая заключался в мешковатой хламиде, дополненной мотоциклетными ботинками.

Кого в Нью-Йорке удивишь собравшейся за одним столом разношерстной компанией, целиком состоящей из разведенных, овдовевших, обездоленных или просто одиноких людей? Правда, Инга, у которой среди друзей было полно семейных пар, решила не приглашать их абсолютно сознательно. Этот вечер затевался ради нашей мамы, а у нее все мысли были только о покойном муже, которого она оплакивала, и Инга, наверное, подумала, что смотреть на воркующие парочки, независимо от их возраста, ей было бы больно. Для моей сестры званый ужин всегда являл собой ритуальное действо, основанное на представлении о беседе как о своего рода игре; от участников же беседы, в эту игру играющих, требовалось, чтоб они, как школьники на переменке, никого не обижали и держались в рамочках. Успех или провал игры зависел в первую очередь от состава участников, и Инга подбирала их очень тщательно, так что я сосредоточил свое внимание на двух персонах, которых никогда прежде в ее гостиной не встречал.

Лео Герцберг был человеком среднего роста, с поредевшими седыми волосами, бородой и намечающимся брюшком. Глаза его прятались за стеклами очков. В комнату он вошел, нащупывая путь тростью, а подойдя к Инге и расцеловавшись с ней в обе щеки, тихонько произнес:

– Посмотри на меня повнимательнее, у меня все в порядке?

Инга положила обе ладони ему на плечи и придирчиво осмотрела синюю сорочку, маловыразительный галстук, серую спортивную куртку, изрядно помятые брюки и сказала:

– Надо бы лучше, да некуда. Просто красавец.

Лео улыбнулся и покачал головой, словно говоря: хотелось бы верить, но не получается.

А в Генри Моррисе, напротив, воображение сильнее всего поражали глаза. Понаблюдав за ним какое-то время, я понял, что моргает он реже, чем обычные люди, и от этого становилось как-то не по себе. Он был на четыре-пять сантиметров ниже меня, красивый как бог и, по моим ощущениям, чуть моложе Инги. Когда нас представляли друг другу, Моррис пожал мне руку. Глаз он при этом не прятал, смотрел холодно, но не враждебно, а вот рукопожатие получилось крепким до агрессивности, из-за чего я мысленно отнес его к тому типу мужчин, которые в каждом встречном подсознательно видят соперника. Но насторожиться меня заставила одна сцена, свидетелем которой я стал буквально через несколько минут. Моррис и Инга разговаривали на кухне. В ответ на какую-то его шутку сестра рассмеялась, потом отвернулась, чтобы взять поднос с закусками, и я увидел, как его пальцы сомкнулись у нее на правой руке, чуть повыше локтя, вдавливаясь в кожу все сильнее и сильнее. Инга перестала смеяться и повернулась к нему с выражением нежной покорности. Глаза ее сияли. Потом, с легкой улыбкой, она ласково дотронулась до его руки и высвободилась. Любовная связь, существующая между ними, была осязаемой, и я заключил, что употребленное Ингой слово «свидание» – не более чем эвфемизм.

Бертон приехал последним. Остальные сидели с аперитивом в гостиной. Инга открыла дверь. Мой друг выглядел массивнее обыкновенного, поскольку оделся слишком тепло для весеннего вечера. Прямо с порога он сунул Инге упакованный в целлофан букет цветов, который держал перед собой обеими руками, и принялся пространно излагать причины своего опоздания. Когда Бертон отдавал Инге цветы, у него откуда-то из области подмышек раздался не то хруст, не то треск, из чего я заключил, что под костюмом находится импровизированный потоуловитель. Но по-настоящему страшно мне стало при взгляде на его лицо. Всякий раз, стоило ему встретиться с Ингой глазами, в них появлялось выражение такой беззащитности, такого безграничного обожания, что невольно возникали ассоциации не с пылко влюбленным мужчиной, а с псом, обмирающим при виде хозяйки. У меня екнуло сердце.

Разговор перескакивал с войны в Ираке на превратности памяти, а с них на природу снов. Вино лилось очень щедро, и как именно мы переходили от одной темы к другой, я помню не совсем отчетливо, но к тому времени, как все расселись за столом и принялись поглощать баранину, я успел уяснить себе, что Генри Моррис пишет книгу о Максе, – очень важная деталь, о которой Инга ни словом не обмолвилась, когда описывала своего гостя, – что он яростнейший противник войны, о чем говорит без обиняков, и что поданное мясо режет и жует с такой тщательностью и изяществом, что в этом чувствуется некая привередливость.

Носовой платок Бертона жил своей отдельной жизнью. Подобно белому флагу, он реял в воздухе, промокая и утирая лицо владельца, а потом сворачивался и исчезал в его гостеприимном кармане. Владелец же был в приподнятом состоянии духа, частью из-за вина, частью из-за близости любимой женщины, поскольку, когда он улыбался – а он это делал почти все время, – его губы расползались и хлюпали, чего за ними прежде не водилось. Он что-то излагал Инге на противоположном конце стола, а она, разрумянившаяся, слушала его, восторженно кивая. Мама беседовала с Лео Герцбергом, и до меня доносились лишь отдельные фразы. Лео вспоминал:

– Когда наша семья уехала из Берлина, мы поселились в Хэмпстеде, на севере Лондона, в маленькой квартирке. Мне казалось, там грязно и дурно пахнет.

– А я во время оккупации жила в пригороде Осло, – слышал я тихий голос матери. – После войны я, как большинство норвежских барышень, поехала в Англию, работала помощницей по хозяйству, год прожила в семье в Хенли-на-Темзе, это городок в тридцати милях от Лондона. Потом вернулась, поступила в университет.

Миранда вела себя абсолютно свободно, я никогда прежде не видел ее такой раскованной. Она больше обычного улыбалась, больше обычного жестикулировала, и я даже подумал, что если какие-то горести и тяготили ее, она просто выкинула их из головы. Мы сидели рядом, и ощущение телесной близости чрезвычайно сильно воздействовало на мои периферические нервы, я просто чувствовал, как они вибрируют. От Миранды пахло духами, и я испытывал неодолимое желание уткнуться носом в ложбинку между ухом и шеей и вдыхать их аромат. Она говорила со мной и Генри о книжной графике русских конструктивистов, предмете, с которым я не был знаком даже поверхностно, но разговор перетек в сферу эмоционального воздействия цвета. Миранда сказала, что есть такой оттенок бирюзового, очень бледный, от которого ее пробирает дрожь, словно озноб начинается при температуре. Я помянул синестезию, [33]33
  Синестезия– явление восприятия, когда при раздражении одного органа чувств наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств.


[Закрыть]потому что как раз читал про одного человека, у которого все люди непроизвольно ассоциировались с какими-либо цветами.

– Допустим, если он встречал кого-то замкнутого, зажатого, то видел его в зеленом.

– А что тут удивительного? – вмешалась Соня. – Конечно, цвет связан с чувством. Одно дело красный, другое – синий.

Наш разговор прервал возглас Инги:

– Получается, что вы смогли соединить классические системы памяти с нейробиологией! Это же замечательно!

Бертон улыбнулся Инге с видом триумфатора. Его носовой платок стремительно вырвался из кармана на оперативный простор, мелькнул перед глазами восхищенной публики и задел бокал, который тут же со стола как ветром сдуло. Раздался звон разбитого стекла.

– Каков полет! – бросил Генри, а непосредственная Соня захлопала в ладоши.

Несмотря на бурные возражения Инги, Бертон с мученическим видом рухнул всем своим грузным телом на пол и принялся собирать осколки, при этом каждое движение сопровождалось треском загадочных потоуловителей.

Разбитый бокал стал поворотной точкой в ходе званого ужина. Мы встали из-за стола и переместились в гостиную. Моррис с разрешения присутствующих закурил сигару, и Бертон, к всеобщему изумлению, составил ему компанию. Гостям предложили коньяк, никто не отказывался. Свечи, такие длинные в самом начале вечера, оплывали и дрожали на сквозняке, их огоньки словно таяли в сигарном дыму.

Мама продолжала разговор с Лео Герцбергом.

– Все же, – сказала она с грустной улыбкой, – есть множество вещей, которые мы не в силах понять, объяснению не поддающихся.

Я был уверен, что она имеет в виду то незримое присутствие, которое пережила в день смерти нашего отца.

Лео кивнул. Он казался печальным и погруженным в себя.

Бертон, успевший оправиться после конфуза, встрепенулся и взял слово.

– Миссис Давидсен, – обратился он к маме.

– Просто Марит.

– Спасибо, почту за честь, – кивнул Бертон. – Итак, Марит, я абсолютно с вами согласен. Согласно моим изысканиям, ну, может быть, не всем, но большей, так сказать, части, можно сделать вывод, что существует целый ряд явлений человеческой природы, о которых мы, то есть не я, конечно, а ученые не имеют ни малейшего представления. Возьмем, например, сон. Или сны.

Бертон утер лицо платком.

– Никто ведь не знает, почему мы спим. И никто не знает, почему мы видим сны. Еще в семидесятые годы, в семьдесят шестом, если не ошибаюсь, нет, не ошибаюсь, именно в семьдесят шестом, Дэниел Деннет [34]34
  ДэниелКлемент Деннет(род. 1942) – американский философ, директор Центра когнитивных исследований Университета Тафта. Занимается философией сознания.


[Закрыть]предположил, что сны не имеют отношения к реальности, что это не пережитый опыт, а всего-навсего ложные воспоминания, которые захлестывают нас после пробуждения. Но эта позиция себя дискредитировала. Полностью. Потом есть фаза быстрого сна… [35]35
  Фаза быстрого сна– фаза сна, характеризующаяся повышенной активностью головного мозга. Одним из признаков этой фазы является быстрое движение глазных яблок.


[Закрыть]

– Что вы говорите? – вежливо поддержала разговор мама.

Бертоновский скомканный носовой платок пару раз ткнулся в лоб и щеки владельца.

– Да, фаза быстрого сна. Выделяют быстрый сон, его еще называют парадоксальным, и медленный, ортодоксальный. Сновидения возможны как на одной фазе, так и на другой, они подчас неотличимы друг от друга. Аллан Хобсон… [36]36
  Джон Аллан Хобсон(род. 1933) – американский психиатр, сомнолог, известен своими исследованиями фазы быстрого сна.


[Закрыть]

Бертон перевел дыхание и понесся дальше:

– Так вот, Аллан Хобсон, автор модели активации синтеза, колоссальная величина в этой области, полагает, что сон и сновидения возникают в результате пульсаций варолиева моста, то есть участка мозгового ствола. Это все отделы древней коры, или мозг рептилии. [37]37
  Мозг рептилии– самая древняя часть человеческого мозга, которая в процессе эволюции почти не изменилась. Эта часть отвечает за чувство голода, отправление естественных функций, дыхание, координацию движений, инстинкт охраны территории и др.


[Закрыть]

Платок взметнулся к шее.

– По его модели, сновиденческие образные воплощения рождаются стихийно, а передний мозг, зона высшего когнитивного функционирования, пытается придать этой беспорядочной импульсной бомбардировке какой-то смысл. И никаких тебе причин, никаких ассоциаций, никаких вытесненных или подавленных желаний, никаких скрытых сновидений, в общем – никакого Фрейда. Марк Солмс, [38]38
  Марк Солмс(род. 1961 г.) – нейропсихоаналитик и нейрофизиолог Лондонского Королевского госпиталя. Внес существенный вклад в изучение механизмов сновидений.


[Закрыть]психоаналитик и нейрофизиолог, категорически против такой концепции. Я, кстати, не так давно слушал его доклад. Говорит роскошно, просто роскошно. Так вот, он отмечает полное прекращение сновидений у пациентов с повреждениями переднего мозга. Следовательно, по его теории, передний мозг как-то участвует в формировании того, что мы видим во сне. При этом происходят сложные когнитивные процессы, а значит, сны и в самом деле обладают значением. И память тут очень даже причем, но пока не очень понятно, каким образом. А Фрэнсис Крик, [39]39
  Фрэнсис Крик(1916–2004) – британский врач, нейробиолог и специалист в области молекулярной биологии, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине (1962) – совместно с Джеймсом Д. Уотсоном и Морисом X. Ф. Уилкинсом.


[Закрыть]да-да, тот самый Фрэнсис Крик, гениальный создатель модели ДНК, вообще считал сны мусорной свалкой памяти. Пока человек спит, вся эта бессмыслица взбалтывается и, если угодно, выплескивается, подобно пене. Дэвид Фолк полагает, что сновидения – результат случайной активизации эпизодической и семантической памяти, [40]40
  В классификации Э. Тульвинга долговременная память делится на два типа: эпизодическая и семантическая. Эпизодическая память получает и хранит информацию о датированных по времени эпизодах или событиях и о связях между этими событиями. Этим воспоминаниям во многом не хватает формальной структуры, которую мы применяем ко всякой другой информации, особенно той, что хранится в семантической памяти – памяти на слова, понятия, правила и абстрактные идеи.


[Закрыть]но вместе с тем можно говорить и об их определенной предсказуемости. Или, скажем, существует теория, что оформление и закрепление наших воспоминаний происходит именно во сне. Впервые об этом заговорили в двадцать четвертом году Дженкинс и Далленбах, [41]41
  Дж. Дженкинс, К. Далленбахв 1924 г. пришли к выводу, что забывание обусловлено не столько ослаблением старых впечатлений и ассоциаций, сколько интерференцией, торможением, вытеснением старых впечатлений новыми. Оно происходит медленнее, когда между забыванием и воспроизведением по памяти человек спит.


[Закрыть]так что она существует уже очень давно. Или вот, пожалуйста…

Мозг Бертона с пулеметной скоростью отстукивал цитаты.

– Фишбайн и Гутвайн, Харс и Хенневин…

Инга самоотверженно решилась прервать этот поток референций:

– Фишбайн и Гутвайн! Какая прелесть! Рыбьи кости и хорошее вино! Ну чем не лабораторный бульон?!

Бертон растерянно улыбался. Его покрытый испариной лоб блестел при свете свечей.

– Мне это никогда не приходило в голову. Одним словом, многие ученые их точку зрения на память не разделяют.

– А я абсолютно убеждена, что сны возникают из памяти, – проронила Соня. – Это точно.