Текст книги "Печали американца"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Не знаю.

– Еще как знаешь. На одной из таких ты сам был женат.

Я предпочел пропустить это замечание мимо ушей:

– Так, значит, между ними что-то было?

На лице Инги застыла напряженная гримаса, глаза стали холодными.

– У них был роман.

– Ты знала?

– Догадывалась. Я впервые в жизни чувствовала в нем эту тягу к другой, причем сильную, и очень ревновала.

– Но что бы там у них ни было, он же возвращался к тебе.

Я произнес эти слова вполголоса, но лица моей сестры, когда она их услышала, я не забуду никогда. Она улыбалась – зловещей, бездушной, натянутой улыбкой. Выбившаяся прядь волос упала ей на левую бровь, и она отбросила ее назад.

– Я, Эрик, тоже все время думала, что даже если что-то там и было, то все это ерунда, потому что он ко мне вернулся.

Она соединила ладони, словно хотела сравнить длину пальцев на правой руке и на левой.

– А сегодня узнала, что это она его выгнала. Он безумно хотел с ней остаться, а она его бросила, сама с ним порвала. Вот и получается, что Максу, кроме меня, идти было некуда. Мне он достался по нежеланию противной стороны.

Она по-прежнему улыбалась, и смотреть на эту вымученную гримасу было невозможно.

– Инга, послушай, – начал я, – только не надо ничего додумывать. В жизни все совершенно по-другому. Даже если бы Макс ушел к ней, сколько бы у них все это длилось? Да он бы через неделю вернулся назад, к тебе на поклон.

– У Эдди остались его письма, и она собирается их продать.

Я схватился за голову.

– Так вот, значит, кто была та женщина, с которой Бертон видел тебя в парке!

– Для того чтобы письма были опубликованы, необходимо мое разрешение. После смерти Макса я имею права на все, им написанное, так что их содержание – моя собственность, но письма, сами письма, исписанная бумага, чисто физически принадлежат ей, и она может делать с ними все, что ей заблагорассудится.

– Ну, это не страшно.

– Содержание можно использовать, пересказать, такие вещи уже не раз делались.

Инга поднялась с дивана и подошла к окну. Она стояла ко мне спиной, лица я не видел, но по шее и линии плеч можно было догадаться, в какой тугой узел она себя завязала, как глубоко внутрь загнала свои чувства. Ее тонкие длинные пальцы скользили по оконной раме.

– Я прямо как героиня какого-нибудь дурацкого сериала или второсортного французского романчика конца восемнадцатого века. Все время боюсь, что кто-то полезет в душу. Такая гадость! Одно дело, когда что-то произошло, тут уж что было – то было, и совсем другое, когда об этом начинают судачить на каждом углу, когда твою личную жизнь можно купить и продать, как охапку дешевого барахла, а ты сама принуждена играть неприглядную роль брошенной жены.

Несколько секунд она молчала, прижимая ладони к оконному стеклу.

– Нелепее всего, – сказала она, обращаясь к темной улице за окном, – это внезапное осознание, что я на самом деле прожила совсем другую жизнь. Странно, правда? Мне словно приходится переписывать свою историю наново, изменять все с самого начала.

Последовала еще одна длинная пауза. Вдруг Инга крутанулась на пятках и затрясла сжатыми в кулаки руками. Сведенное яростной гримасой лицо заливала синюшная бледность.

– И в эту историю я, как выяснилось, должна добавить еще как минимум двух новых персонажей.

Инга говорила сдавленным голосом, я догадался, что она боится разбудить Соню. Она снова и снова трясла кулаками, потом отчаянным, безумным жестом схватилась за голову.

Я вскочил и сделал шаг к ней навстречу, но стоило мне попытаться взять ее руки в свои, как она простонала:

– Только не трогай меня, иначе я за себя не ручаюсь.

– Инга… – начал я.

– Это еще не все.

Инга уронила руки, и они повисли вдоль тела. Ее шатало. В глазах была пустота, в голосе звучала незнакомая доселе отрешенность.

– Ой, все плывет, и точки светящиеся. Господи, бедная моя голова.

Она прижала руку к животу.

Я помог ей дойти до дивана, уложил, укрыл одеялом, нашел лекарство и принес воды запить.

– Она утверждает, что у нее сын от Макса.

Несколько секунд я молчал. Еще один ребенок. Сын. Потом спросил:

– Ты этому веришь?

Инга пожала плечами. Нам обоим было хорошо известно, что душевные потрясения могли закончиться для нее приступом мигрени, и сейчас, распластавшись на спине с подушкой под головой, она испытывала истому и облегчение, какие подчас нам дарует только болезнь. Она улыбнулась. Боже, сколько же раз мне приходилось видеть эту слабую больничную улыбку на губах своих пациентов. Я сел рядом, и мы тихонечко разговаривали, неторопливо, полушепотом. Инга рассказала мне, что тут не все чисто, потому что у Эдди одновременно с Максом был еще кто-то. Мне было не очень понятно, почему вопрос об отцовстве возник только сейчас, зачем понадобилось ждать столько лет.

– Она разошлась с мужем, – ответила Инга. – Этого человека в ее жизни больше нет, тут она и вспомнила про Макса.

Сама Инга этих злосчастных писем не видела, копии ей Эдди не показала, о содержании говорила весьма уклончиво, в самых общих выражениях, однако дала понять, что кроме подтверждения самого факта переписки в них было еще кое-что. Я предположил, что хоть эта Фельбургерша и пытается вынюхивать и копать, вряд ли редакция журнала захочет раскошеливаться на их покупку. Архив Макса хранился в Собрании Берга Нью-Йоркской публичной библиотеки, я точно знал, что там для работы с документами даже специалисту требовалось особое разрешение. Про частных коллекционеров мне было мало что известно, и я не мог сказать наверняка, заинтересуют ли письма кого-нибудь из них. Одно я понимал твердо: для Инги в сложившейся ситуации превыше всего был покой Сони.

– Я не переживу, если ей придется страдать из-за этой истории.

Было около половины второго ночи. Инга лежала под синим одеялом, подтянув колени к груди. Ее тонкое лицо казалось изможденным. Пора было спать, но она протянула руку и дотронулась до моего запястья:

– Подожди, Эрик, не уходи. Давай еще чуть-чуть поговорим, только про что-нибудь другое. Знаешь, теперь, когда старый дом продан, я все чаще и чаще вспоминаю наше с тобой детство. Помнишь, как я заставляла тебя играть в принца и принцессу?

– Помню, – кивнул я, чувствуя, как губы расползаются в улыбке. – И также помню, что лет в шесть-семь решил положить этому конец, чтоб никаких больше Белоснежек и Спящих Красавиц.

Инга тоже улыбалась. Лиловые тени, залегшие под глазами, делали их глубже.

– Когда ты был совсем маленьким, принцем была я, а тебя я наряжала как девочку, и ты был принцессой.

– Убей – не помню.

– И больше всего тебе нравилось лежать мертвым, а потом пробуждаться ото сна. Ты был готов в это играть бесконечно. Потом ты подрос и соглашался только на роль принца. И я обожала вот так лежать и ждать, когда меня поцелуют. Конечно, я воображала себе, что целует меня не мой младший братик. Я обожала открывать глаза, садиться. Обожала чудеса.

Инга смежила веки и, не открывая глаз, пробормотала:

– Это так эротично… когда тебя пробуждают к жизни.

Глубокий вздох.

– Спасибо Генри, а то ведь я вообще забыла, что такое любовный угар.

Я ничего не ответил. Слова «любовный угар» несколько раз отозвались эхом у меня в голове, и вдруг я услышал голос моей сестры:

– Мэгги Тюпи.

– Как же, как же, малышка Мэгги Тюпи, славная такая, я помню ее. Они жили чуть дальше по дороге.

– Мы с ней устроили для тебя танец в чистом поле и плясали почти голые, в одних сорочках. Это так будоражило кровь. Мне показалось, я вот-вот описаюсь, но бог миловал. Сколько же мне тогда было? Лет девять, наверное. Помню, как мы носились и кружились, пока не зазвенело в голове и не закололо в боку.

– Я тогда ее поцеловал.

Мэгги Тюпи… Перед глазами возникла копна каштановых кудряшек, разметавшихся среди незабудок, и я вдруг вспомнил голые чумазые коленки под грязной белой сорочкой. Они были усеяны пятнами: зелеными от травы, бурыми от земли и алыми от свежей крови, сочившейся из ссадин, которые никогда не заживали, потому что болячки не успевали подсыхать. Мэгги искоса смотрела на меня одним глазом и изо всех сил сжимала губы, чтобы не расхохотаться, а я все равно хотел поцеловать эти плотно сжатые губы цвета малины, наклонился и приник к ним ртом, коротко, но решительно. Какое это тогда было счастье!

– Мэгги Тюпи, – произнес я.

Инга опустила голову на подушку и прикрыла глаза.

– А помнишь этот день, когда птицы съели наши хлебные крошки? Ты помнишь?

Я увидел землю с неровными пятнами света, пробивающегося сквозь листву. Мы стоим за домом на высокой насыпи, которая уходит дальше, к ручью. Внезапно из кроны дерева у нас над головами с шумом взметывается в небо стая скворцов. Шелест трепещущих крыльев перекрывает журчание воды в ручье, и мы смотрим с обрыва, как птицы пикируют вниз, на дно длинной колеи, где мы с Ингой насыпали для них хлебных крошек.

– Это было похоже на чудо, – пробормотала Инга, не открывая глаз. – Словно сказка стала явью, словно мы с тобой жили в зачарованном царстве, правда?

Я сжал ее пальцы и, помолчав немного, произнес:

– Конечно правда.

Отец снова пошел учиться в колледж Мартина Лютера, на этот раз как ветеран Вооруженных сил США. [49]49
  В 1944 г. был принят закон об обеспечении демобилизованных солдат, в соответствии с которым вводились: финансирование медицинского обслуживания, оплата образования в колледжах, денежные пособия безработным ветеранам и др. В просторечии его называют солдатским биллем о правах.


[Закрыть]Ему было двадцать четыре года. Я отчетливо представляю себе, как он сидит вместе со своим другом Доном на концерте хоровой музыки. Сидят они скорее всего на церковной скамье, поскольку концерт проходит в часовне.

Один из номеров, хорал «Приди, день благой», вызвал у меня в памяти череду событий, сперва приятных, но потом шаг за шагом подводивших меня к ужасной картине бессмысленного убийства японского офицера. Меня начало трясти. Дон страшно перепугался. Чтобы успокоить его, мне пришлось солгать и свалить все на приступ малярии. Обычно кошмары мучили меня по ночам, средь бела дня такое произошло в первый и последний раз, но с того дня я жил в постоянном страхе, что это может повториться.

Я перечитал эту запись несколько раз, пытаясь разобраться в том, что же произошло. Этого хорала не оказалось в красном сборнике лютеранских песнопений, который неведомым образом попал на полку моей библиотеки. Возможно, в словах или мелодии был некий намек, ставший отправной точкой для вереницы страшных видений, которые мой отец не мог остановить.

Навязчивые посттравматические воспоминания возникают в мозгу у больного как взрыв.

– Я была уверена, что мы так в квартире и умрем, – рассказывает мне молодая женщина, – но нас обнаружил какой-то полицейский. Он вывел нас наружу, и мы побежали.

Порывистый вздох.

– Ничего не видно, дышать нечем, все черно, и мы идем через этот сухой удушающий дождь. А потом я смотрю, на земле лежит рука. Человеческая рука. И кровь очень странного цвета, я даже про себя отметила.

Дыхание учащается.

– И мне пришлось через нее перешагнуть. Мы побежали. Я думала, мы умрем. И это чувство приходит снова, особенно по ночам, этот бег вслепую. Как будто все заново. Я просыпаюсь оттого, что меня тряхнуло, словно взорвалось что-то внутри. Сердце колотится. Дышать не могу. Только это не во сне.

Рот ее кривится.

– Это наяву.

Она закрывает глаза и плачет.

В тот день мы ждали пострадавших во всех приемных покоях, во всех больницах города, но они не появились. Они пришли к нам потом, с нестирающимися воспоминаниями, с картинами, словно выжженными в памяти, оживающими при любом гормональном всплеске, с цунами, возникающим в мозгу из-за возвращения непереносимой яви. Приди, день благой.

Итак, хор поет. Молодой ветеран сидит на скамье и слушает коллективное благодарение Господу милосердному за все Его благодеяния. Возможно, ему приходят на ум псалмы, которые он пел в детстве, когда отец брал его с собой на службу. Это приятные воспоминания. Он слышит приглушенные голоса паствы на молитве в Урландской лютеранской церкви, когда к Господу взывают о милосердии, и потом в его сознании возникает еще один образ, неотвязный и беспощадно внезапный: заросли травы, а в них коленопреклоненный человек со сложенными руками. Он молит о пощаде.

– Иногда, – сказала Магда, – психоаналитик либо очень сопереживает пациенту, либо испытывает такой страх, что лечение захлебывается.

Я смотрел на ее морщинистое личико, на аккуратный край седого каре, заканчивавшегося на уровне подбородка, на элегантный жакет с вышивкой. С возрастом Магда стала суше, но мягкий взгляд и ротик-вишенка остались прежними. Правда, ходила она теперь опираясь на палку.

– Причем страх аналитика перед пациентом может возникнуть по совершенно объективным причинам. Бывают же пациенты, которые тебя преследуют или в открытую начинают тебе угрожать. Был, например, случай, когда мне пришлось в подробностях выслушивать чьи-то там садистские фантазии. Поначалу я испытывала только отвращение, но потом почувствовала, что мне передается возбуждение. Вот тогда стало страшно. Я не могла этого вынести. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы докопаться внутри самой себя до вещей, которые я, как мне казалось, давно и надежно похоронила.

– Я все время пытаюсь это сделать, – ответил я. – Она, безусловно, будит во мне какое-то садистское начало, но я не могу понять, где оно сидит, не могу нащупать.

Мне вдруг вспомнилась сказанная Ингой фраза: «Ведь я вообще забыла, что такое любовный угар».

– Много лет назад у меня была пациентка, которую поместили в лечебницу после попытки самосожжения. Ей было семнадцать. Выросла на Доминике. Пару лет прожила с матерью, а потом ее перебрасывали от одних родственников к другим, и ни у кого она надолго не задерживалась. Когда ей было лет девять, ее избил приятель отца. Конечно, была попытка развратных действий. Его посадили, ее отправили к тетке в Нью-Йорк. И все поначалу шло замечательно, а потом начались скандалы, обвинения и драки, форменная рукопашная. В результате она оказалась на патронатном воспитании в приемной семье. Я разговаривала с ее приемной матерью. По ее словам, Роза в первое время была не девочка, а мечта. Именно это слово она и употребила – «мечта». Добрая, ласковая, послушная барышня, которая очень хотела, чтобы ее взяли в семью.

– А потом мечта превратилась в кошмар.

Магда кивнула:

– Именно так. Она скандалила, визжала, никого не слушала. Обвиняла приемного отца в сексуальных домогательствах. Я сперва поверила, но всякий раз у нее концы с концами не сходились. Она просто забывала, что в прошлый раз рассказывала мне какую-то другую версию.

– То есть это была ложь.

– Да, ложь и ярко выраженный параноидальный бред. Через какое-то время она начала говорить о себе исключительно в третьем лице. Роза хочет. Роза думает. Он обидел бедную Розу. Роза будет молчать.

– И что вы тут увидели? Симптомы раздвоения личности?

– Ну, у девочки, разумеется, были очень серьезные проблемы личностного характера, но она, судя по всему, в ходе наших сеансов вернулась в состояние маленького ребенка, который, как правило, говорит о себе в третьем лице.

– А что делать с мисс Л.?

Магда развела руками:

– Я не знаю, сколько вы можете выдержать. Тут все по вашим ощущениям. Вы, помнится, говорили, что у вас отец умер пять месяцев назад?

Я кивнул.

– Вы ведь очень идентифицировали себя с отцом.

Я почувствовал, что ухожу в глухую защиту.

– То есть, по-вашему, все, что происходит с мисс Л., имеет какое-то отношение к моему отцу. Но каким образом, позвольте спросить?

Голос мой звучал громче, чем нужно.

Внимательные глаза Магды внезапно напомнили мне глаза матери, и я не смог продолжать и сказал ей об этом прямо. Она улыбнулась:

– Эрик, у многих аналитиков при работе с пациентами руки опускаются. А бывают ситуации, когда руки опускаются и без помощи пациента. Ваше горе делает вас более хрупким. Я, если помните, убеждена, что целостность и интеграция – это все из области мифов. Человек – существо сегментированное по определению, состоящее из разрозненных кусочков, он все время пытается собрать себя воедино, но то тут то там возникают трещины. И с этими трещинами приходится жить, это условие достаточного, что ли, душевного здоровья.

– А что случилось с Розой? Вам удалось ей помочь?

– На какое-то время. После того как ее выписали из лечебницы, она училась в школе, жила в приемной семье, уже, правда, другой. Потом ей исполнилось восемнадцать, она получила право жить отдельно и ушла. С семьей связи не поддерживала, так что я понятия не имею, что с ней стало.

Я вдруг подумал обо всех пациентах, которые как-то исчезли, ушли из моей жизни, потом перевел глаза на Магдину палку, прислоненную к столу, и понял, что мне будет очень плохо, если Магда умрет.

– А как та ваша пациентка, что нагоняла на вас сон? – спросила она.

– Это какая же? Мисс У.? Есть сдвиги, есть, в положительном направлении.

– Угу, – кивнула Магда.

«Эмпатическое хмыканье, – отметил я про себя. – Проявление сочувствия».

Закрыв за собой дверь ее приемной, я вышел на теплый майский воздух, чувствуя себя обновленным и отдохнувшим, несмотря на то что по поводу затруднительного случая из практики, касательно которого я, собственно, к Магде и обратился, у меня не появилось решительно никаких новых мыслей. Центральный парк уже зеленел вовсю, и, непонятно почему, я подумал о Лоре Капелли. Интересно, куда я дел ее телефон? Эглантина увидела меня, когда Миранда запирала входную дверь.

– Так-так, доктор Эрик, – произнесла она осуждающим тоном, уперши руки в боки – ни дать ни взять какая-нибудь суровая взрослая тетя. – Вы где ходите-то?

Я так и знал, что рано или поздно мы неизбежно столкнемся либо перед домом, либо на соседней улице. Честно говоря, я вообще думал, что произойдет это намного раньше. Я смотрел на запрокинутое детское личико, на шапку темных кудрей, казавшихся такими мягкими, и не без труда подавил желание прикоснуться к ним, погладить девочку по голове.

Миранда шла от дома к калитке с большой сумкой в руках. Я наклонился к Эгги, стараясь не встречаться с Мирандой глазами.

– Я нигде не хожу, я все время здесь.

Все это время Эглантина тоже не делала попыток со мной увидеться. Возможно, мать решила положить конец ее визитам к доктору Эрику.

– А мы идем в парк рисовать, – пропела Эгги, стоя на одной ножке и подняв другую перед собой. Раскинутые в стороны руки ловили равновесие, но вот ножка упала вниз. – И вы тоже идите с нами. И мы вам дадим бумагу, и мелки, и карандаши, и уголь и все-все-все наше тоже дадим.

– Сегодня, наверное, не получится, я занят, – ответил я каким-то чужим голосом.

Миранда подошла к нам. Наверное, неловкость, которую я испытывал, отражалась у меня на лице. Она смотрела спокойно и безмятежно.

– Может, все-таки пойдем? Такое чудное воскресенье.

Вторая половина дня сохранилась в моей памяти в виде отрывочных воспоминаний. Шотландский плед, на котором я валяюсь и смотрю на ветви, листья и куски голубого неба между ними, мой с детства излюбленный угол зрения. Смуглые голые ноги Миранды совсем рядом, ее босые ступни с красным педикюром. Сидящая у меня на коленях Эгги, которая разглядывает мои уши и шепчет, притиснув свое лицо к моему: «У-у-ух, какие уши! Больши-и-ие-пребольши-и-ие! У-у-уши!» Сделанный Мирандой карандашный набросок Эгги, почему-то одетой в широкополую шляпу и кружевное платье. «Я так не хочу. Я хочу юбку в пол. Мам, перемени, перемени пожалуйста!» Звук трущего бумагу ластика. Какой-то мотивчик, который напевает Эгги. Миранда в темных очках. Солнце, припекающее мне спину, и ощущение, что я вот-вот засну. Красный пакетик изюма пред самым моим носом. Клевер. Эгги, лежащая на животе, пятки вверх, в каждой руке по прутику, один покороче, другой подлиннее.

– Думаешь, раз ты больше, я тебя буду слушаться? Ты вообще дубина, вот ты кто! – Короткий прутик летит вверх. – Хватит, раскомандовался!

– Я главный! – произносит длинный прутик голосом погуще.

– Ну уж нет, – пищит короткий прутик, – потому что я суперменка!

Суперменка проносится у меня над головой.

– А можно, доктор Эрик придет к нам в школу на спектакль? В субботу, да, мам? Называется «Варежка». Я буду Варежка, – колокольчиком звенела Эгги. – Вы придете потом, да?

Я обрадовался этой забрезжившей надежде. Хотя со стороны Миранды не было ни флирта, ни хотя бы намека на то, что ее чувства ко мне как-то переменились, два часа ее тело находилось в нескольких сантиметрах от моего. В воображении мне достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до ее бедер, или я мог перекатиться и прямо на этом же пледе обнять ее. Вечером того же дня я поговорил с мамой и Ингой по телефону, потом пару часов посидел с книгой в кабинете и совсем уже было собрался ложиться спать, но вдруг почему-то подошел к окну. Возможно, я безотчетно прислушивался к голосам, едва доносившимся с улицы, или просто машинально посмотрел туда, как часто делают люди, и это было случайное совпадение, не знаю, но только из окна второго этажа я увидел Миранду и Лейна, стоявших под фонарем. Он попытался притянуть ее к себе, она пару секунд упиралась, но потом как-то обмякла и почти упала в его объятия. Я смотрел, как они целуются, как вместе идут по дорожке к дому и поднимаются на крыльцо. Я еще какое-то время подождал, надеясь, что Лейн снова появится в поле зрения, когда пойдет назад, но из дома никто не выходил.

Лежа в постели, я вспомнил конец второй строфы из сонета Джона Клэра:

 
Я всем чужой (кому ж ярмо на шее
Захочется) – чем ближе, тем чужее. [50]50
  Дж. Клэр, «Я есмь». Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Я дважды повторил про себя эти строки и принял маленькую белую пилюльку.

При первом же взгляде на Бертона я заметил в нем перемену. Я сел за столик, а сам все ломал голову: откуда возникло это ощущение новизны? Может, он как-то по-другому стал сидеть? Или меньше потеть? Или лучше одеваться? Но в кресле мой старинный приятель по-прежнему сидел мешком и лицо его лоснилось. Свои объемистые средства индивидуальной защиты он, должно быть, не надел, поскольку рубашка под мышками была много темнее, чем на груди. На шее болтался завязанный петлей шарф цвета охры, но этот обтреханный предмет туалета был единственной претензией на дендизм, все остальное – и рубашка и штаны – явно от щедрот Армии спасения. Когда Бертон позвонил мне, я с готовностью откликнулся на приглашение поужинать, поскольку это могло отвлечь меня от раздумий о «Варежке». Я так до конца и не решил, стоит ли идти на этот детский спектакль, и от этих мыслей у меня до того пухла голова, что в конечном итоге детский утренник перерос в символ возвращения Лейна, отца под вопросом и любовника под подозрением, которого я видел всего два раза в жизни и оба раза в темноте.

– Я уже говорил тебе по телефону, что мы хотели бы тебя призвать, – сообщил мне Бертон за лазаньей, – ну, «призвать», наверное, звучит слишком по-армейски, я теперь стараюсь всячески избегать любых военно-полевых аллюзий, мы хотели бы тебя склонить, нет, точнее, мы хотели бы поспособствовать твоему участию в наших ежемесячных заседаниях. И отсюда дополнительный плюс: счет за этот ужин, официально являющийся установочным мероприятием, может быть вычтен из налогооблагаемой базы. Я говорю «мы», подразумевая Институт нейропсихоанализа, провозвестник нашего завтра, апологет добрососедства между различными дисциплинами, так что, бог даст, и на извечную дилемму – мозг или сознание – удастся взглянуть по-новому. Заседания каждую первую субботу месяца, ровно в десять. Сначала лекция по нейробиологии, потом обсуждение на семинаре. Лекторы – сплошь светила: Антонио Дамасио, Джозеф Леду, Эрик Кандел, Яак Панксепп, Марк Солмс. Собирается человек двадцать, иногда тридцать. Такая, знаешь ли, разномастная шайка-лейка, которой палец в рот не клади: нейробиологи, психоаналитики, психиатры, фармакологи, неврологи, ну, еще парочка спецов по искусственному интеллекту и робототехнике. Из историков только я. Встретил там одного парня, Давида Пинкуса, занимается исследованиями мозга в аспекте эмпатии. Весьма, весьма интересно. Зеркальные нейроны [51]51
  Зеркальные нейроны– нейроны головного мозга, которые возбуждаются как при выполнении определенного действия, так и при наблюдении за выполнением этого действия другими.


[Закрыть]и все такое.

Бертон глубоко вздохнул и утер потный лоб платком, что привело к тому, что в довольно косматых волосах его правой брови появился томатный соус, а передо мной встала дилемма: сказать ему об этом или нет. И в том и в другом случае он бы все одно провалился сквозь землю от смущения. Я сидел, созерцая соус, а Бертон тем временем не скупился на разъяснения и примеры, весьма, кстати, пространные, смыкания между дисциплинами. По его мнению, предложенное Фрейдом еще в 1895 году понятие «последействия» [52]52
  У 3. Фрейда – Nachträglichkeit,что означает психическое «переписывание» прошлого опыта и воспоминаний, приобретающих при этом новый смысл.


[Закрыть]имеет массу общего с появившимся много позднее в нейробиологии термином «реконсолидация». [53]53
  Реконсолидация памяти– процесс вспоминания, при котором происходит не просто воспроизведение информации, а ее «активная перезапись».


[Закрыть]Мы не можем говорить о незыблемости памяти, она очень изменчива, и наши воспоминания о прошлом претерпевают изменения под влиянием сегодняшнего дня. Я дождался паузы и постарался как можно мягче сказать ему, что малая толика ужина осталась у него на брови. Покраснев как маков цвет, Бертон принялся вслепую бешено оттирать перепачканные волоски, пока я не успокоил его, что теперь все чисто. Он погрузился в молчание, опустил глаза, несколько секунд разглядывал тарелку, потом поднял голову, открыл было рот, словно собираясь что-то сообщить, но оттуда не вырвалось ни звука. Посмотрев эту пантомиму дважды, я не выдержал:

– Мне кажется, тебя что-то тревожит.

– Мне не очень ловко касаться этой темы, – сказал он, – потому что она имеет отношение к Инге.

– Какое?

Бертон почему-то напоминал мне моржа. Возможно, виной тому были мешки под глазами, придававшие трагическое выражение его и без того скорбной физиономии. Я сидел и ждал, пока он соберется с духом, а у самого в голове звучали слова из «Алисы в Зазеркалье»: «И молвил Морж: „Пришла пора подумать о делах!“» Ну что ж, все правильно, это мы и есть: приземистый влажный Морж и высокий сухопарый Плотник. Дивная парочка, страннее не придумаешь, короли и капуста.

– Я считаю своим долгом предупредить тебя, точнее оповестить, что факты, которые, по моему мнению, необходимо придать огласке, могут носить неприятный, неприглядный и даже неприличный характер.

Бертон вздохнул, утер пот, ручьями бегущий по лицу, и очертя голову ринулся вперед:

– То, что я имею сообщить, касается, точнее связано, именно теснейшим образом связано, – подбородок Бертона дрожал, как желе, – с Генри Моррисом!

– С Генри Моррисом? – переспросил я. – Тем самым? Ингиным знакомым?

Он кивнул и произнес, не поднимая глаз от стола:

– Я, э-э, ну, одним словом, я веду наблюдение за Ингой.

– Что-о-о? – оторопело протянул я.

Бертон в ужасе замахал лапками, чтобы я понизил голос, потом еле слышно пробурчал:

– Просто проявляю, так сказать, бдительность.

– Это Инга попросила тебя проявить бдительность?

– Нет, я бы так не сказал.

– А как бы ты сказал?

– После той… коллизии в парке и ужина, очень, кстати, приятного, очень, так вот, я по собственному почину решил, что надо быть настороже.

– Настороже. Час от часу не легче. Бертон, дружище, ты хочешь сказать, что ты Инге сторож? Ты следишь за ней и Генри? Чего ради?

Это был вопрос сугубо риторический. Конечно, ради любви. Он сам, призвав на помощь любые слова, кроме самого главного, сознался, что глубина чувств, которые он испытывает к моей сестре, в той или иной степени дают ему право следить за нею. Все это время бедный пылко влюбленный Бертон целыми днями ходил хвостом за Моррисом и Ингой «для ее же блага».

– Я убежден, – сказал Бертон, – что Моррис в личной жизни не слишком щепетилен.

– Ты о чем?

– Я видел его с той женщиной, из парка, – мрачно прогудел он. – И слышал, как они говорили о каких-то письмах.

Схватив вместо носового платка салфетку со стола, он яростно отер ею лицо.

– Ее зовут Эдди Блай, она снималась в фильме по сценарию Макса Блауштайна. Я заранее прошу прощения, что оскорбляю твой слух, но эти двое, по-моему, спелись.

– Я не понимаю, как ты смог разобрать, о чем они говорили. Моррис же наверняка запомнил тебя на ужине. Неужели он тебя не узнал?

Лоб Бертона опять покрылся испариной. Салфетка и носовой платок пошли в ход одновременно. Несколько раз ткнув ими себе в лицо, он хриплым шепотом выдавил из себя:

– Конспирация!

Однако, как выяснилось, Бертон, даже инкогнито, не сумел подобраться к Моррису и его даме, которые сидели в ресторанчике в Гринич-Виллидж, достаточно близко, и говорили они тихими голосами, но он клялся, что несколько раз слышал, как Моррис произнес слово «письма». Еще он сообщил, что прямо посреди разговора Эдди Блай вдруг принялась плакать навзрыд, потом почему-то помянула свое участие в собраниях Общества анонимных алкоголиков и еще говорила о каком-то Джоэле. За все время она выпила три чашки эспрессо, и не успели они с Моррисом выйти на улицу, тут же закурила.

Мой ответ Бертон знал заранее: подобное вмешательство в чужие дела может иметь самые неприятные последствия для всех участников; заигравшись в Шерлока Холмса, есть риск зайти настолько далеко, что как бы самому потом не пожалеть, что начал; и кроме всего прочего, если Бертон ходит хвостом за посторонними людьми без их ведома, то сам он тоже, получается, «в личной жизни не слишком щепетилен». Он все понимал, со многим был согласен, но свой тайный сыск почему-то предпочитал рассматривать сквозь призму рыцарства. У рыцаря есть дама сердца; рыцарь совершает во имя нее подвиги, а желанием или нежеланием прекрасной дамы быть дамой сердца, по законам рыцарской чести, можно пренебречь.

Поскольку сам он Инге ничего не сообщил, я спросил его, как, по его мнению, нам следует поступить с этой, с позволения сказать, информацией.

– Делай все, что считаешь нужным, – выпалил Бертон с обезоруживающей откровенностью. – Я целиком на тебя полагаюсь.

Когда принесли кофе, он поинтересовался, как дела у Миранды, и сказал, что она показалась ему «красивой, интересной», а потом, после череды эпитетов, договорился и до «обольстительной».

– Согласен, – ответил я, – но, к сожалению, никакого романтического интереса ко мне она не испытывает.

Бертон заглянул мне в глаза, потянулся через стол, на мгновение накрыл мою руку мокрой ладонью и тут же ее отдернул.

– Это вопрос самоконтроля, – слушал я ломкий голос мисс У. – Мэйси говорит все, что взбредет ей в голову, порой совершенно нелепые, абсурдные вещи, но все ее слушают, а ей бы только улыбаться, кивать, хохотать. Вот я, прежде чем сказать что-нибудь, собираюсь с мыслями и взвешиваю каждое слово, но меня почему-то считают занудой, хотя я говорю вещи куда более умные.

– Разговор – это не просто сказанные кому-то слова. Он зачастую носит характер свободной игры с другим человеком, а вы, прежде чем вступать в игру, останавливаетесь.

Мисс У. сидела, сложив руки на коленях. Несколько секунд она молчала.

– Барьер, – прошелестела она. – Забор вокруг игровой площадки.

Она положила ногу на ногу, и я неожиданно почувствовал нахлынувшее вожделение, которого она у меня ни разу прежде не вызывала. Пятидесятилетняя толстушка, на которую я никогда не смотрел с интересом. С чего это вдруг?