Текст книги "Что я любил"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Я что-то не понимаю…

– А что тут понимать?! Это же Люсиль, неужели ты не видишь? Люсиль!

– Значит, вы играете…

Я не успел договорить.

– Ну конечно! Вот тебе и перемес. Сначала я его раздражаю, и он гонит меня, потом принимает назад, и так снова, и снова, и снова. В нашей игре я – это Марк, а он – это…

– Люсиль?

– Увы. Мне кажется, она никогда не оставит нас в покое.

Через месяц после этого разговора я оказался наедине с Люсиль. За весь год ее работы в Хьюстоне мы не виделись ни разу, а после того, как осенью она вернулась в Нью-Йорк, все наши встречи сводились к "здрасьте – до свидания" на лестнице, когда Люсиль заходила к Биллу, чтобы забрать сына. Слова Вайолет о перемесе на картине Джорджоне, ее рассказ об уроке фортепиано и игре в "маленького хозяина" странным образом наложились на то, что произошло между мной и Люсиль. Я почему-то уверен, что хотя в тот вечер в квартире мы находились только вдвоем, на самом деле нас было куда больше.

Все началось в субботу на Вустер-стрит. Мы с Эрикой очутились там по случаю шумного банкета, устроенного для поклонников и попечителей одного манхэттенского театра. Люсиль тоже была там. Когда я ее заметил, она казалась полностью поглощенной разговором с молодым человеком лет двадцати. Забранные наверх волосы выгодно подчеркивали ее стройную шею. На ней было серое платье, очень нарядное, намного наряднее, чем все, что она носила прежде. Я заметил, что в процессе разговора она время от времени берет своего собеседника за локоть. В этом жесте была экспрессия и неожиданный напор. Я несколько раз пытался перехватить ее взгляд, но она меня не видела. На подобных приемах, где собираются толпы народа, разговор в лучшем случае превращается в хаотический обмен репликами, а приглушенный свет не дает толком никого разглядеть. Так что через какое-то время мы потеряли Люсиль из виду.

Прошло около получаса. Вдруг Эрика сказала:

– Посмотри!

Я повернул голову. В противоположном конце зала, возле столов с закусками, крутился какой-то высокий тощий парень в очках с толстыми стеклами. Его светлые волосы стояли на макушке дыбом, придавая прическе катастрофическое сходство с соломенным веником. Вот рука его метнулась к подносу с едой, ухватила несколько бутербродов и проворно спрятала их в карман долгополого дождевика – довольно неуместного предмета одежды, когда на дворе теплый майский вечер, а дождя нет и в помине. За считаные минуты со стола исчезли рулетики, виноград, пара головок сыра и не меньше двухсот граммов ветчины. Все это скрылось в карманах дождевика. Видимо, решив, что пора и честь знать, заметно округлившийся паренек двинулся к выходу.

– Слушай, я хочу с ним поговорить, – решительно сказала Эрика.

– Ну зачем? Ты его только оконфузишь.

– Но я же не собираюсь требовать, чтобы он все положил на место. Я просто хочу узнать, кто он такой.

Не прошло и нескольких минут, как Эрика представила мне Ласло Финкельмана. Пожимая мне руку, он как – то задушенно дернул головой. Я заметил, что его дождевик застегнут до самого подбородка – в районе шейно – воротниковой зоны явно были сосредоточены запасы продовольствия. С разговором не сложилось. Он проковылял к выходу и исчез.

– Он голодает, Лео. Ему всего двадцать лет. Живет в Бруклине, в Гринпойнте. Как я поняла, он художник. Жить не на что, вот он и пробавляется бесплатными закусками в барах или пробирается тайком на банкеты вроде этого. Ему нужно помочь. Я позвала его к нам. Пусть придет, поест.

– Да того, что он сегодня уволок, ему на месяц хватит! – попытался я успокоить жену, но она не слушала.

– Я записала его телефон, надо будет позвонить и напомнить, что мы ждем его на будущей неделе.

Нам тоже пора было уходить. И тут мы снова увидели Люсиль. Одна, без спутника, она стояла, держась за стену, и с трудом сохраняла равновесие.

– Люсиль, с тобой все в порядке? – встревоженно спросила Эрика.

Люсиль подняла голову и посмотрела сперва на Эрику, потом на меня.

– Лео, – пролепетала она.

Глаза ее блестели, черты лица утратили привычную жесткость. Тело, обычно такое напряженное, вдруг обмякло, колени подогнулись как у марионетки, и Люсиль начала сползать по стене нам под ноги. Эрика рывком вздернула ее.

– Скотт… где Скотт? – спросила Люсиль.

– Ну откуда же мне знать, где Скотт, – негромко произнесла Эрика и повернулась ко мне.

– Наверняка напоил ее и смылся. Лео, ее нельзя здесь оставлять. Она сама не дойдет.

В результате Эрика отправилась к нам на Грин-стрит, чтобы отпустить Грейс, которая сидела с Мэтом, а я повез Люсиль на такси домой. Мы приехали на пересечение 3-й улицы и участка между авеню А и Б. К тому времени Люсиль немного протрезвела. Стоя перед запертой дверью подъезда, она пыталась нашарить в сумке ключ и вставить его в замок. Руки по-прежнему почти ее не слушались, но я видел, что она мало-помалу приходит в себя. В тесной квартирке на втором этаже было тихо, только где-то капала из крана вода. На диване валялась одежда, на столе громоздились бумаги, по полу были разбросаны детские игрушки. Люсиль в изнеможении рухнула на диван и посмотрела на меня. Ее прическа развалилась, и волосы длинными прядями повисли по обеим сторонам раскрасневшегося лица.

– Марк сегодня у Билла? – спросил я.

Люсиль кивнула. Она каким-то ощупывающим жестом провела рукой по волосам, словно не совсем понимая, что с ними делать.

– Спасибо большое, – произнесла она.

– Да ладно, – отмахнулся я. – Ну как, полегчало? Может, я могу как-то помочь?

Она вдруг стиснула мою руку.

– Ничего не надо. Просто посидите немного.

Мне совершенно не улыбалось с ней сидеть. Было далеко за полночь, от шума на банкете я страшно устал и хотел домой, но я послушно опустился на диван рядом с Люсиль.

– Мы ведь после Техаса так с вами толком и не поговорили. Ну, как ковбои, оправдали ожидания?

Она улыбнулась. Ей очень шло это состояние подшофе. Черты лица не спешили приобретать былую замкнутость, и улыбка получилась куда более открытой, чем обычно.

– Я их и не видела. Из моих знакомых больше всех на ковбоя был похож Джесси. Он хотя бы иногда надевал ковбойскую шляпу.

– А кто такой Джесси?

– Мой студент. И любовник. У нас все началось, когда я редактировала его стихи. Он был настолько НЕсогласен с моей правкой, так злился, что меня это заинтриговало.

– Значит, вы в него влюбились?

Люсиль пристально посмотрела мне в глаза:

– Я была сильно заинтригована. Однажды даже следила за ним два дня подряд. Хотела узнать, чем он занимается без меня. Он не знал, что я за ним слежу.

– Думали, он вам изменяет?

– Нет.

– И что же он без вас делал?

– Катался на мотоцикле. Читал. Разговаривал с квартирной хозяйкой, размалеванной блондинкой. Ел. Смотрел телевизор, причем больше, чем нужно. Однажды ночью я спала в его гараже. Мне очень понравилось, потому что он ничего не знал. Я тайком приехала в его дом, немного посмотрела на него через окно, потом спряталась в гараже и легла спать, а утром уехала еще до того, как он проснулся.

– Но это же неудобно.

– Почему? Там был брезент.

– Вообще, это похоже на любовь. С легким оттенком безумия, но все равно, по-моему, это – любовь.

Люсиль прищурилась. Ее узкое лицо внезапно побледнело, под глазами обозначились тени. Все так же пристально глядя на меня, она покачала головой и медленно произнесла:

– Нет. Я его НЕлюбила, но мне хотелось быть с ним рядом. Однажды, еще в самом начале, он сказал мне, чтобы я уходила, но на самом деле он этого не хотел. Он просто злился. Я тогда ушла. Он побежал за мной, я вернулась, и мы снова были вместе. Потом, через несколько месяцев, он еще раз попросил меня уйти, причем очень спокойно. Он говорил искренне, я это понимала, но сама не уходила, пока он не выставил меня за дверь.

Я молча смотрел на нее, недоумевая, зачем она мне все это рассказывает. Что это было: стремление поломать голову над вопросом без ответа "что такое любовь?" или роспись в собственной бесчувственности? Почему она описывает такие интимные и, безусловно, унизительные для себя подробности, словно это задачки из начального курса логики? Я смотрел в ее прозрачные голубые глаза. Их холодная незамутненность одновременно трогала меня и бесила. Мне вдруг захотелось ее ударить. Или поцеловать. Сделать что-нибудь, только бы дать выход этому бешеному порыву, этому безумному желанию разбить тонкую ледяную корочку, покрывающую ее бесстрастный лик. Я наклонился к ней, Люсиль ответила мгновенно. Она обхватила меня за плечи, притянула к себе и поцеловала в губы. Я тоже поцеловал ее, чувствуя, как язык Люсиль проникает мне в рот, все глубже и глубже. Ее напористость поразила меня, я бы никогда не подумал, что она на такое способна. Но я уже не в состоянии был размышлять о мотивах чьих-либо поступков. Мои пальцы лихорадочно расстегивали пуговицы ее платья. Я ощутил ее губы у себя на шее: легкое прикосновение языка, а потом зубы, впивающиеся в кожу. Этот укус был как разряд электрического тока, он словно просил: "Сделай мне больно!" Люсиль не нужна была ласка. Она, должно быть, с самого начала поняла, что мое желание замешено на ярости. Я сгреб ее за плечи и швырнул на диван. Люсиль жадно хватала ртом воздух. По лицу ее блуждала улыбка, слабая, едва заметная, но все равно улыбка, и в глазах горел торжествующий огонек, который меня только подхлестнул. Я задрал ей платье, пытаясь стянуть с нее колготки и белье. Она помогла мне и отшвырнула ногой в сторону полупрозрачный бежевый ком. Не раздеваясь, я дернул вниз молнию на брюках. Мои руки грубо шарили по бедрам Люсиль, раздвигая ей ноги. Когда я вошел в нее, она всхлипнула и больше не издала ни звука, молча впиваясь мне пальцами в спину и бешено выгибаясь навстречу моему телу. Я хрипел, моя кожа стала липкой от испарины. Воздух вокруг казался теплым и влажным, и я чувствовал терпкий аромат – возможно, так пахли ее духи или туалетное мыло, – к которому примешивался застарелый запах квартирной пыли. Все произошло очень быстро. Она сдавленно вскрикнула. Через мгновение у меня тоже наступил оргазм – и вот мы уже снова сидим рядом на диване.

Люсиль встала и вышла из комнаты. Едва за ней закрылась дверь, как меня пронзило раскаяние, острое, как железный шкворень. Люсиль вернулась с темно-коричневым полотенцем в руках. Я вытерся. Никогда еще собственное тело не казалось мне таким неповоротливым. Я чувствовал себя танком, у которого кончилось горючее.

В ванной я с мылом вымыл пенис. Вытираясь точно таким же коричневым полотенцем, я чувствовал, как между мною и тем, что сейчас происходило и происходит, разверзается пропасть и на самом деле меня уже давно нет в квартире. Всего несколько минут назад я желал Люсиль отчаянно и искренне. Я подчинился этому желанию, и оно стало для меня источником наслаждния, но теперь наша физическая близость казалась чем-то далеким, бледным подобием себя самой. Натягивая брюки, я вспомнил, как Джек однажды сказал: "Любой мужик – заложник собственного члена". Только, по-моему, это придумал не он, а художник Норман Блюм. Тем не менее слова звучали у меня в голове, когда я тупо разглядывал стоявшие на подзеркальнике баночки с ночными кремами и ярко-голубой мазок зубной пасты, засохший на краю раковины.

Пробыв в ванной неподобающе долго, я наконец вернулся в комнату. Люсиль в незастегнутом платье все в той же позе сидела на диване. Я почувствовал непреодолимое желание извиниться, но понимал, что делать этого нельзя. Говорить о том, что я сожалею, было бы по меньшей мере бестактно. Я сел рядом, взял Люсиль за руку и начал мучительно строить в голове первую фразу: "Я люблю Эрику… Я сам не знаю, как так получилось… Поймите, Люсиль, это не… Нам нужно серьезно поговорить…" Я отбрасывал одну банальность за другой и в результате молчал как дурак.

Люсиль посмотрела на меня:

– Лео…

Каждое ее слово звучало медленно и отчетливо:

– Я никому ничего не скажу.

Она смерила меня взглядом и плотно сжала губы. Я невольно почувствовал огромное облегчение, хотя мне ни на секунду не приходило в голову, что Люсиль захочет поделиться с кем-то подробностями случившегося. Но в следующее мгновение я вдруг подумал: почему она прежде всего заговорила именно об этом? Почему персонажем разыгравшейся между нами драмы вдруг оказался этот неведомый "кто-то", кому она "ничего не скажет"? Я-то все мучился, как начать разговор, чтобы ее не обидеть! Люсиль обошла меня на полкорпуса как минимум. Я больше не был ей нужен. Ее желание длилось одно мгновение, было и прошло.

Тем не менее я начал:

– Я очень люблю Эрику. Она – самое дорогое, что у меня есть, и с моей стороны было просто безответственно…

Я замялся. Люсиль с улыбкой смотрела на меня. В этой улыбке, становившейся все шире, не было ни тени самодовольства или сочувствия. Люсиль казалась смущенной. Лицо ее порозовело.

– Мне страшно неловко, – произнес я, запинаясь.

Слова извинения вырвались помимо моей воли. Я поднялся с дивана:

– Может быть, вы чего-нибудь хотите? Стакан воды? Или кофе? Я могу сварить кофе…

Я говорил быстро и громко, надеясь утопить в скороговорке краску смущения на ее щеках.

– Спасибо, Лео, мне ничего не нужно.

Люсиль взяла меня за руку и поднесла ладонь к глазам.

– Какие у вас длинные пальцы, – сказала она. – А ладонь прямоугольная. Я где-то читала, что такая форма руки характерна для людей, наделенных экстрасенсорными способностями.

– Увы, это не про меня, – улыбнулся я в ответ.

– До свидания, Лео.

– До свидания.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, испытывая при этом чувство безумной неловкости. И хотя сильнее всего мне хотелось бежать из этой квартиры без оглядки, я медлил, словно что-то еще должно было между нами произойти. На полу у меня под ногами валялась красно-черная детская игрушка. Я узнал ее. У Мэта тоже были такие. Они называются трансформеры – из автомобиля можно сложить робота, имеющего отдаленное сходство с человеком. В тот момент игрушка находилась в промежуточной стадии: уже не машина, но еще не человек. Сам не знаю почему, я поднял ее с пола – не мог не поднять – и отогнул одну сторону вниз. Теперь она полностью превратилась в робота – две руки, две ноги, голова и туловище. Люсиль пристально следила за моими манипуляциями.

– Омерзительная игрушка, – сказала она.

Я кивнул и положил робота на стол. Мы еще раз простились, и я пошел домой.

Когда я прокрался в спальню и забрался под одеяло, Эрика на мгновение проснулась.

– Как Люсиль? – спросила она.

Я сказал, что все в порядке, просто мне пришлось посидеть с ней, потому что ей необходимо было с кем-то поговорить. Эрика повернулась на другой бок и снова заснула. Ее рука выпросталась из-под одеяла. В тусклом свете мне была видна тоненькая бретелька ночной сорочки на голом плече. Эрика бы никогда не заподозрила измену, и от этой ее доверчивости мне становилось совсем тошно. Будь она из тех жен, которые сомневаются в мужской верности, я бы не так мучился сознанием собственной вины. Но утром я, не дрогнув, слово в слово повторил Эрике свою вчерашнюю ложь. Лгал я настолько убедительно, что события прошлой ночи, казалось, приобрели новую форму – как будто бы в действительности все произошло именно так, как я рассказывал. "Я никому ничего не скажу". Эта фраза связала нас с Люсиль особыми узами, благодаря которым самый факт того, что я с ней спал, мог просто стереться из памяти. В это воскресное утро я сидел за завтраком с Эрикой и Мэтом. Передо мной на столе стояла корзинка с теплыми булочками. Я слушал, как Мэт рассказывает, что Линь, продавец из соседнего магазинчика, уволился и теперь он его больше никогда не увидит. Он говорил и говорил, а я чувствовал зубы Люсиль у себя на шее, видел ее белую кожу и светло-русые волосы на лобке. Мне было абсолютно ясно, что любовной связи она не хотела, и вместе с тем понимал, что ей, несомненно, что-то было от меня нужно. Я говорю "что-то", поскольку дело тут совсем не в сексе, секс – это только форма; и чем дольше я думал, тем больше меня томило предчувствие. Это непонятное "что – то" непременно должно иметь отношение к Биллу.

После того вечера я не видел Люсиль несколько месяцев. Может быть, мы просто не сталкивались во время ее приходов и уходов, а может, она реже стала приходить к Марку – кажется, они о чем-то таком договорились с Биллом. Но через пару недель после того, как я с ней переспал, я впервые решился спросить Билла о ее болезни, про которую он обмолвился много лет назад.

Билл ответил без обиняков, и то, что долгие годы мы старательно обходили эту тему молчанием, вдруг показалось мне полной глупостью.

– Она пыталась покончить с собой. Прямо в комнате общежития. Вскрыла себе вены. Там я ее и нашел.

Билл замолчал и прикрыл глаза.

– Когда я вошел, она сидела на полу, держа руки перед собой, и спокойно смотрела, как бежит кровь. Я схватил ее, обмотал запястья полотенцем, стал звать на помощь. Правда, врач потом сказал, что она вряд ли по-настоящему хотела убить себя, надрезы были неглубокие. Через много лет она сама призналась, что ей тогда захотелось посмотреть на собственную кровь.

Билл снова замолчал.

– Она сказала странную вещь. В этом, дескать, "была подлинность". Какое-то время она пролежала в больнице, а потом поселилась у родителей. Меня к ней не пускали. Ее отец и мать считали, что я на нее дурно влияю. На самом деле, когда она вскрыла вены, то наверняка знала, что я рядом, знала, что я приду. Мне кажется, ее родители боялись, что, если я опять буду рядом, она снова что-нибудь такое сделает.

Билл поморщился и тряхнул головой.

– Меня до сих пор это гложет, – сказал он.

– Но ты ведь ни в чем не виноват!

– Разве в этом дело? В ней был надлом, а мне это нравилось, понимаешь, нравилось. Меня это увлекало. Она ведь была такая красавица, вылитая Грейс Келли. И как ни чудовищно это звучит, но прекрасная, истекающая кровью девушка поражает воображение куда сильнее, чем истекающая кровью дурнушка. Господи, каким же я был идиотом в двадцать лет!

Но мне-то не двадцать, а пятьдесят пять, подумал я про себя, и я все равно полный идиот. Билл ходил взад-вперед по комнате. Я смотрел на него и понимал, что, если не буду предельно осторожен, наша с Люсиль тайна превратится в больной нарыв. Признание облегчило бы душу только мне одному, поэтому я обязан был молчать. Как тогда сказала Вайолет? "Она никогда не оставит нас в покое". Но может быть, именно этого Люсиль и надо?

После целого месяца отговорок Ласло Финкельман наконец пожаловал к нам на обед. Для Эрики главная прелесть вечера заключалась в том, чтобы смотреть, как наш гость ест. Он умял горы картофельного пюре, шесть кусков курицы и не столь значительное, но тем не менее внушительное количество вареной морковки и брокколи. Проглотив напоследок еще три куска яблочного пирога, Ласло созрел для разговора. Однако беседовать с ним было так же приятно, как карабкаться по крутому склону. Он был патологически лаконичен, на вопросы отвечал односложно, а если пытался закрутить предложение, то делал это так медленно, что сил не хватало дождаться, пока он доползет до конца. И все же, прежде чем Ласло откланялся, мы общими усилиями вытянули из него, что родился он в Индианаполисе и остался круглым сиротой, в девять лет лишился отца, а в шестнадцать – матери. С шестнадцати лет его воспитывали тетка и дядя, про которых он сказал, что они "ничего так", но когда ему исполнилось восемнадцать, он уехал в Нью-Йорк "ради искусства".

Ласло успел перепробовать множество профессий. Он таскал в ресторане грязные тарелки на мойку, работал продавцом в лавке скобяных товаров, развозил на велосипеде письма; когда приходилось совсем туго, собирал на улицах бутылки и сдавал их, а какое-то время даже подвизался кассиром в бруклинском магазине с многообещающим названием "Волшебный бублик". Я поинтересовался его творчеством. Он немедленно вытащил из сумки стопку диапозитивов и протянул мне. Более всего его работы напоминали детский металлический конструктор. Мать покупала мне такие штучки, когда мы переехали в Нью-Йорк. Но, вглядевшись в эти объекты непонятной формы, я вдруг увидел в них сходство с женскими и мужскими гениталиями.

– Значит, все ваше творчество, так сказать, сексуально ориентировано? – с улыбкой спросила Эрика.

Ласло, судя по всему, не понял юмора. Он пристально посмотрел на Эрику сквозь толстые стекла очков и с серьезным видом кивнул белобрысым веником шевелюры.

– Я так себя мыслю, – изрек он.

И конечно же Эрика решила похлопотать за Ласло перед Биллом. До этого Билл несколько раз обмолвился, что ему не помешал бы помощник, и Эрика вообразила, что Ласло – "идеальная кандидатура". По отношению к уровню квалификации кандидата я был настроен куда более скептически, но Билл не мог противостоять натиску моей жены, так что Ласло вошел в нашу жизнь как данность, раз и навсегда. Каждый день он работал с Биллом в мастерской и раз в месяц приходил к нам обедать. Мэт в нем души не чаял. При этом сам Ласло не делал ни малейших попыток ему понравиться. Он ни во что с ним не играл, никогда не разговаривал дольше, чем со взрослыми, но эта очевидная прохладца с его стороны отнюдь не отпугивала мальчика. Мэт лез к Ласло на колени, теребил его умопомрачительную шевелюру, без умолку трещал о своем новом увлечении – бейсболе и время от времени обеими руками хватал Ласло за щеки и целовал. Во время этих бурных проявлений любви Ласло безучастно сидел на стуле, не говоря ни слова, с неизменно замкнутым лицом. Но однажды вечером, когда я увидел, как Мэт цепляется за тощие ноги Ласло, а тот, делая гигантские шаги, несет его на себе в столовую, меня вдруг пронзила одна мысль. А что, если подобное отсутствие сопротивления детскому натиску и есть для Ласло высшее проявление привязанности, на которое он способен?

В январе того года у моего коллеги Джека Ньюмана начался роман с его бывшей студенткой, а ныне аспиранткой Сарой Вонг, хорошенькой темноглазой брюнеткой с длинными прямыми волосами. У нее были предшественницы: Джейн, Делия и Тина, девица ростом под два метра, с сексуальными аппетитами под стать габаритам. Джек был человеком одиноким. Его книга "Писсуары и томатный суп "Кэмпбелл", или От Дюшана до Уорхола", которую он писал шестой год, не в состоянии была поглотить его время целиком, так что все равно оставались незаполненные вечера в огромной пустой квартире на Риверсайд-драйв. Все его романы продолжались недолго; их героиням не полагалось быть красавицами, зато обязательным условием считался интеллект. Джек однажды мне пожаловался, что ему за всю жизнь так и не удалось затащить в постель простую безмозглую телку. Но записные умницы быстро утомлялись, потому что понимали, что ничего серьезного с Джеком не получится, ибо процесс соблазнения увлекал его куда сильнее, чем объект соблазнения. А может быть, объект просыпался рано поутру, смотрел на храпящего рядом лысого типа и недоумевал: куда же делся тот, кто поразил ее воображение накануне вечером? В общем, не знаю почему, но все они его бросали, и Джек оставался один. Как-то вечером я зашел после занятий к нему в кабинет. Мне давно пора было домой; я задержался, проверяя письменные работы, и наткнулся на поразительное эссе, посвященное Фра Анджелико. Автором оказался молодой человек по имени Фред Чиччо. Мне хотелось услышать мнение Джека. Подойдя к двери кабинета, я заглянул в стеклянное окошечко, чтобы проверить, есть ли там кто-нибудь, и узрел Сару и Джека, которые сплелись в объятиях. Его правая рука шарила у нее под блузкой. Что делали ее руки, я не увидел, стол помешал, но, судя по выражению лица Джека, они были заняты делом. Поняв, что там происходит, я привалился к двери спиной, стараясь полностью заслонить стеклянное окошечко затылком. Потом я зашелся в приступе громкого лающего кашля и только после этого постучал. Из кабинета выпорхнула застегнутая на все пуговицы Сара с пылающими щеками и припустила по коридору. Я вошел.

В выражениях я не стеснялся. Усевшись на стул для посетителей, я доходчиво изложил коллеге некоторые прописные истины. Подобная неосторожность могла стоить ему карьеры на факультете, времена были не те, чтобы заводить интрижки со студентками. Он должен был либо порвать с Сарой, либо уйти в глубокое подполье.

Джек вздохнул, метнул в мою сторону мрачный взгляд и спросил:

– А что делать, если я ее люблю?

– Ты всех их любишь.

– Нет, старик, о любви я раньше не говорил. На этот раз все по-другому.

Честно говоря, я не очень твердо помнил, говорил ли Джек когда-нибудь, что любит Тину, Делию или Джейн. Но я вдруг подумал о Люсиль, о том, как необыкновенно четко она разграничивала два состояния: "влюблена" и "заинтригована".

– Вряд ли любовью можно оправдать решительно все, – отчеканил я.

Но по дороге, в вагоне метро, я снова и снова возвращался мыслями к этой фразе. Она с такой легкостью сорвалась у меня с языка – отточенная колкость в ответ на признание Джека, – но что же я на самом деле имел в виду? Я что, сказал так, потому что не поверил в его любовь к Саре? Или, наоборот, потому что поверил? За все время нашего с Эрикой супружества я ни разу не спросил себя, люблю ли я ее. Целый год после того, как мы встретились, я был абсолютно выбит из колеи, и все из-за Эрики. Сердце мое колотилось как сумасшедшее. Нервы были до того натянуты от постоянной тоски по ней, что казалось, я слышал, как они звенят. Я не мог есть. Если ее не было рядом, у меня начинался абстинентный синдром. Мало-помалу это помешательство прошло, но, поднимаясь в тот вечер по ступенькам метро на холодную серую улицу, я вдруг почувствовал, что не в силах дожить до мгновения, когда увижу жену. Они втроем были на кухне – Эрика, Грейс и Мэт. Я вошел, сгреб Эрику в охапку, опрокинул ее себе на руку и крепко поцеловал в губы. Грейс расхохоталась. Мэт замер с открытым ртом, а Эрика выдохнула:

– Еще! Еще! Так здорово!

Я поцеловал ее еще раз.

– И меня еще, папа! – крикнул Мэт.

Я наклонился, откинул его на руку и чмокнул прямо в маленький, плотно сжатый ротик. Мои проявления чувств до того позабавили Грейс, что она рухнула на стул и несколько минут не могла встать от смеха.

Это всего лишь эпизод, но я вновь и вновь мыслями возвращаюсь к нему. Сейчас, спустя много лет, я представляю себе эту сцену со стороны, словно человека, который входит в квартиру, кто-то заснял на кинопленку. Вот он вешает пальто, кладет ключи и бумажник на телефонный столик в прихожей, ставит на пол портфель и решительно направляется в кухню. Этот немолодой человек с залысиной в сильно поседевших, но все еще темных волосах хватает в объятия высокую моложавую шатенку с родинкой над верхней губой и целует ее. В тот вечер я поцеловал Эрику, повинуясь безотчетному порыву, и тем не менее внезапно охватившее меня желание имело предысторию. Все начиналось с кабинета Джека, где он признался, что любит Сару, или еще раньше, с дивана, на котором Люсиль по поводу того же самого слова городила целый лингвистический огород. Я один мог проследить исток этого поцелуя, незримый след, неисповедимую стезю человеческих взаимоотношений, достигшую своей высшей точки в моем спонтанном стремлении что-то подтвердить физически. Эта маленькая история очень мне дорога. Уж не знаю, насколько верна моя память, но эта сцена стоит передо мной куда отчетливее, чем все, на что я могу посмотреть сегодня. Стоит мне сосредоточиться, и передо мной совсем близко возникают глаза Эрики, густая щетка ресниц на нежной коже. Я вижу ее волосы, откинутые назад со лба, мои руки чувствуют тяжесть ее тела. Я до сих пор помню, как она была одета – в полосатую футболку с длинными рукавами. Круглый вырез ворота открывал ключицы и ровную зимнюю бледность незагорелой кожи. Тот август был первым из четырех, которые обе наши семьи провели вместе в Вермонте. В старом деревенском доме – точнее, невразумительной семикомнатной развалюхе, которую мы снимали на месяц четыре года кряду, – Марку и Мэту исполнилось сперва восемь, потом девять, десять и, наконец, одиннадцать лет. За сто пятьдесят лет существования к дому со всех сторон прилепились всевозможные надстройки и пристройки, чтобы сделать его еще и еще больше, раз того требовали нужды все увеличивавшихся семей; однако в тот момент, когда мы впервые увидели его, там никто не жил. Некая старая дама завещала этот дом восьмерым своим крестникам, но они к тому моменту уже сами были далеко не молоды, так что дом ветшал себе в полном забвении. Он стоял на вершине холма, который местные жители почитали за гору, неподалеку от Ньюфейна – городка, идиллического до такой степени, что его можно было бы без конца фотографировать как хрестоматийный пример буколической прелести Новой Англии. Летние дни настолько сплелись в моей памяти воедино, что я не всегда могу отделить один год от другого, и постепенно четыре проведенных там месяца стали для меня чем-то вроде игры воображения. Я отнюдь не сомневаюсь в истинности происходившего – напротив, в своей памяти я уверен. Я помню каждый угол так, словно был в этом доме вчера. Я могу представить себе вид из оконца, перед которым всегда сидел, работая над книгой. Я слышу голоса мальчишек, играющих внизу, слышу мурлыканье Эрики где-то неподалеку, чувствую запах вареной кукурузы. Дело, наверное, в том, что прошлое переплавило простой уют и покой этого дома. То, что было на самом деле, исчезло, наше "было" стало идиллией. Проживи мы там только одно лето, зеленый холм не успел бы обрести для меня такого очарования. Очарование заключалось в повторяемости: дорога на север на двух машинах, нашей и Билла, навьюченных книгами, красками, холстами и игрушками, обживание закисших за год комнат, неизменный ритуал уборки под предводительством Вайолет, стряпня, ужин, сказка перед сном, колыбельная и, наконец, четверо взрослых, засидевшихся перед горящим в печи огнем далеко за полночь. То стояли теплые деньки, то зной, а то вдруг начинались затяжные дожди, когда дом выстывал и капли барабанили в окна. Иногда по ночам мы валялись на одеялах и разглядывали созвездия, словно карту звездного неба, до того отчетливо были видны звезды. Мы лежали в постелях и слушали, как перекликаются медведи, их голоса были похожи на совиное уханье. Из леса на опушку выходили олени и смотрели на наш дом, а однажды в полуметре от крыльца с неба спустилась гигантская серая цапля и принялась рассматривать Мэта, который стоял у окна. Мэт не знал, кто перед ним, и когда он пришел ко мне рассказать про то, что видел, личико его было бледным, он все еще не мог прийти в себя после внезапного появления птицы, потому что и представить себе не мог, что они бывают такими огромными.