Текст книги "Что я любил"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Все-таки слава богу, что к тому моменту, как Билл случайно встретился с Гарри Фройндом на улице, вся работа была практически завершена. Наблюдая за ним во время вернисажа, я видел, насколько мучительно для него было чувствовать себя в центре внимания, как он корчился от любой похвалы. Ему всегда было неуютно на многолюдных и шумных сборищах. Если его о чем-то спрашивали напрямую, он просто отшучивался или, чтобы не участвовать в светской болтовне, заводил долгий разговор с кем-нибудь из "своих". И конечно же Биллу в тот вечер стоило великого труда не сбежать в бар "Фанелли", как он сделал на открытии самой первой своей выставки. На этот раз он устоял. Вайолет, Ласло и я не спускали с него глаз. Я слышал, как Вайолет шепотом уговаривает его не налегать на выпивку:

– Ну миленький, ну дорогой мой, потерпи до банкета, тебя же развезет!

Марк, напротив, чувствовал себя как рыба в воде и без устали болтал то с одним гостем, то с другим. Возможно, за период своего домашнего ареста он настолько изголодался по светской жизни, что теперь радовался любому развлечению. Разговаривая с кем-нибудь, он весь обращался в слух: подавался вперед, наклонял голову, чтобы лучше слышать, чуть щурил один глаз. Когда Марк улыбался, его взгляд оставался прикованным к лицу собеседника. Старый как мир приемчик, но действовал он безотказно. Я сам видел, как дама в дорогом черном костюме ласково потрепала Марка по руке. Солидный господин, разговаривая с ним, расхохотался над какой-то его шуткой, а потом растроганно обнял Марка за плечи. Я узнал его, это был известный французский коллекционер.

Где-то около семи в галерее появился Тедди Джайлз в сопровождении Генри Хассеборга. Со времени нашей последней встречи Джайлз сильно переменился: джинсы, кожаный пиджак и никакого грима. С улыбкой кивнув кому – то, он обернулся к своему спутнику. Судя по внимательному, серьезному лицу Джайлза, разговор поглощал его целиком. Я забеспокоился, как воспримет появление этой парочки Билл. У меня даже мелькнула шальная мысль, что надо бы встать между ними и Биллом, чтобы он их не заметил, но тут на всю галерею раздался детский вопль:

– Не-е-т, не хочу! Не хочу вылезать! Мамочка, я хочу опять, где луна!

Обернувшись на голос, я увидел перед одной из дверей стоящую на четвереньках женщину, которая увещевала малыша, находившегося внутри.

– Выходи, солнышко, другим тоже хочется посмотреть на луну.

Но ребенок явно не собирался вылезать. За дверцей, где мог поместиться только кто-то очень маленький, действительно находилась луна во всевозможных видах: фотоснимки Луны, Нил Армстронг, делающий первый шаг по лунной поверхности, луна с картины Ван Гога "Звездная ночь", фазы Луны, на которых диск разных степеней ущербности был то белым, то красным, то оранжевым, то желтым, а также еще как минимум пятьдесят вариаций на лунную тему, включая луну, сделанную из сыра, и полумесяц с глазками, носом и ртом. Я как завороженный смотрел на маму, вытаскивающую из-за двери дитя, которое оказалось крошечной девочкой. Дитя упиралось и ревело благим матом. Потом я обернулся, но Хассеборга и Джайлза уже и след простыл. Я заметался по галерее. Проходя мимо мамы с девочкой, которой на вид было не больше двух с половиной лет, я разобрал сквозь плач слова "луна, луна".

– Мы сюда еще раз придем, солнышко, – утешала ее мама, прижимая к груди темную головку. – Мы специально придем к луне в гости.

Наконец я увидел Джайлза и Марка. Они стояли, небрежно привалясь к дверям кабинетика Берни. Марк был значительно выше Джайлза и, разговаривая с ним, вынужден был наклоняться. Какая-то толстуха в шали загораживала мне весь обзор, но, слегка наклонившись вбок, я успел заметить, что Джайлз что-то положил Марку в руку. Марк проворно сунул это "что-то" в карман и весело улыбнулся.

"Наркотики!" – подумал я и пошел к ним, уже не таясь.

Марк поднял голову. Увидев меня, он просветлел, вытащил руку из кармана и протянул мне раскрытую ладонь:

– Дядя Лео, смотрите, что Тедди мне подарил. Это носила его мама.

На ладони лежал маленький круглый медальон. Марк раскрыл его, и я увидел две вставленные внутрь фотографии.

– Это я, – пояснил Джайлз. – На одном снимке мне девять месяцев, на другом пять лет. Позвольте, я представлюсь, мы уже встречались, но это было давно. Возможно, вы меня не помните. Теодор Джайлз.

Он протянул мне руку. Я ее пожал. Рука у Джайлза оказалась сильная.

– Пора, – деловито сказал он. – Сегодня вечером меня ждут еще в одном месте. Приятно было повидать вас, профессор Герцберг, убежден, нам еще встречаться и встречаться.

С этими словами он двинулся к выходу твердой и уверенной поступью. Я ошарашенно уставился на Марка. Резкая перемена в поведении Джайлза, слащавый сувенирчик в виде медальона и парочки собственных детских фотографий, преподнесенный Марку на память, невесть зачем воскресшая матушка, не то проститутка, не то официантка, не то еще черт знает кто, – все смешалось в моей голове в такую кашу, что я уже вообще ничего не понимал.

Марк участливо улыбнулся:

– Что с вами, дядя Лео?

– Это же другой человек! – выдохнул я.

– А что я вам говорил? В тот раз он просто прикалывался. Это игра, понимаете? А вот сейчас вы увидели его настоящего.

Марк умиленно рассматривал лежавший на ладони медальон:

– Мне в жизни ничего такого не дарили! Все-таки славный он, правда?

Он потупился и помолчал немного, потом заговорил снова:

– Я вот что подумал, дядя Лео, мне запрещено выходить из дому, но, может, мне все-таки позволят навещать вас по субботам и воскресеньям, как прежде?

Он еще ниже опустил голову.

– Ну, правда, дядя Лео, я очень без вас скучаю. Может, все-таки… Для этого ведь не нужно даже из дома выходить. Вот если бы мы с вместе попросили папу и Вайолет…

Он нахмурился и прикусил губу.

– Как вы думаете, получится?

– Можно попробовать, – сказал я.

Осень выдалась на редкость размеренная. Абзац за абзацем книга о Гойе двигалась вперед, хотя и очень медленно. Я подумывал о поездке летом в Мадрид, о долгих часах, которые проведу в залах музея Прадо. Мы тесно сотрудничали с Сюзанной Филдс, писавшей работу по портретам Давида, которые она рассматривала в контексте революции и контрреволюции, особо останавливаясь на роли женщин и в том и в другом. Сюзанна была девушка серьезная, носила очки в металлической оправе, прямоугольную стрижку каре, а когда ходила, шаркала ногами, но мало-помалу мне даже стали нравиться и ее простое круглое лицо, и широкие брови. Разумеется, длительное воздержание способствовало тому, что мне много кто стал нравиться. На улицах, в метро, кафе и ресторанах я пристально смотрел на женщин всех возрастов и объемов. Они сидели, пили кофе, читали книги или журналы, бежали куда-то по своим делам, а я мысленно раздевал их, и перед моим взором они представали нагими. А в моих ночных фантазиях Вайолет по – прежнему играла на фортепьяно.

Настоящая Вайолет тем временем беспрерывно слушала свои диктофонные записи – сотни часов записанных на пленку бесед с людьми, которым нужно было ответить всего на два вопроса: "Как вы сами себя оцениваете?" и "Чего вам хочется?". Если днем я оказывался дома, то сверху, из квартиры Вайолет, до меня явственно доносились голоса. Слов я разобрать не мог практически никогда, но отчетливо слышал, как там, наверху, кто-то бормочет, шепчет, смеется, кашляет, запинается, мучительно подбирая слова, а иногда взахлеб рыдает. Еще я слышал звук перематываемой пленки и догадывался, что Вайолет слушает одну и ту же фразу или обрывок фразы по нескольку раз. Она уже давно не рассказывала мне о том, чем занимается, да и Эрика в письмах сообщала, что Вайолет о своей новой книге говорит очень уклончиво. Она знала только, что в ее содержании произошли какие-то концептуальные изменения. "Она ничего мне не рассказывает, – писала Эрика, – но чует мое сердце, все это как-то связано с Марком и его враньем".

Домашний арест Марка продлился до первой недели декабря. Когда он приезжал в Нью-Йорк на выходные, то никуда не мог выходить из квартиры. Вайолет и Билл разрешили ему навещать меня, и каждую субботу он честно приходил ко мне на пару часов, а по воскресеньям заглядывал на минуточку перед отъездом к матери, чтобы попрощаться. Сначала я относился к его визитам настороженно и вел себя с ним достаточно сурово, но время шло, и мне все труднее становилось сердиться на него. Если я сомневался в каких – то его словах и он понимал, что я ему не верю, он так страдал, что под конец у меня просто язык не поворачивался спросить, правду ли он говорит. Раз в неделю, по пятницам, он ходил на прием к психотерапевту. Доктор Монк, его врач, считалась очень хорошим специалистом. Я чувствовал, что под влиянием еженедельных бесед с ней Марк стал более здравым и уравновешенным. Кроме того, я познакомился с его девушкой, Лайзой, и при виде того, как она привязана к Марку, сердце мое дрогнуло.

Никому из его прежних друзей от дома не отказывали, но ни Тини, ни Джайлз, ни странный мальчик по имени Я в квартире на Грин-стрит не появлялись, да и сам Марк про них не вспоминал. Медальон Джайлза он тоже никогда не надевал.

А вот Лайза появлялась на Грин-стрит часто. В свои семнадцать лет эта прелестная белокурая барышня была натурой восторженной, и о чем бы она ни рассказывала – о своем вегетарианстве, о глобальном потеплении, о тиграх, которым грозит полное истребление, – она все время то и дело ахала и прижимала ладошки к щекам. Когда Марк приводил ее ко мне, я замечал, как она наклоняется и легонько дотрагивается до его плеча или берет его за руку удивительно знакомым жестом. Так делала Вайолет. Я не раз задумывался, понимает ли Марк, как они похожи. Лайза, вне всякого сомнения, была в Марка влюблена, и, вспоминая подранка Тини, я с удовлетворением отмечал, что во вкусах мальчика произошли изменения к лучшему. У Лайзы была "цель в жизни", именно так она это называла. Ей хотелось стать педагогом-дефектологом и работать с детьми, страдающими аутизмом.

– У Чарли, моего младшего братика, аутизм, – объясняла она мне. – После того, как ему назначили музыкальную терапию, ему стало настолько лучше! Говорят, музыка снимает какой-то зажим.

– Лайза очень правильная, – сообщил мне Марк.

Наш разговор происходил в первое воскресенье декабря, когда истекали три месяца его домашнего ареста.

– Представляете, когда ей было четырнадцать, она связалась с наркоманами, но потом начала лечиться и с тех пор ни-ни. Даже пива не пьет. Говорит, вредно.

После того как я одобрительным кивком признал правильность столь трезвого образа жизни, Марк решил поделиться подробностями их интимной жизни, хотя никто его за язык не тянул. Уж я-то вполне мог без этих подробностей обойтись.

– Знаете, дядя Лео, у нас еще ничего такого не было, потому что мы считаем, что сначала нужно обо всем договориться и все спокойно решить. Все-таки это очень серьезный шаг. Нельзя вот так, очертя голову бросаться.

Ну что мне было сказать? Исходя из моего жизненного опыта, слова "бросаться очертя голову" как нельзя точно описывали то, что мной всякий раз двигало, когда у меня с очередной пассией впервые доходило до постели. Поэтому мне было как-то не по себе при мысли, что юноша и девушка могут что-то взвешивать, если речь идет о сексе. С женщинами у меня бывало всякое: были отказы в последний момент, были утренние сожаления о ночных порывах, но одного не было точно. Никто и никогда не устраивал перед соитием консультативную встречу заинтересованных сторон.

Визиты Марка по субботам и воскресеньям продолжались до начала весны. Каждую субботу он приходил в одиннадцать утра, и мы частенько вместе отправлялись по моим делам. Маршрут был всегда один и тот же: банк, супермаркет, винный магазин. По воскресеньям он забегал попрощаться. Такая привязанность меня трогала, а его успехи в учебе не могли не удивлять. Он с гордостью сообщал мне, что за словарные диктанты получает девяносто восемь из ста возможных, что его сочинение по "Алой букве" оценили на высший балл, а потом снова и снова рассказывал мне про Лайзу, символ чистой красоты.

В марте мне вдруг позвонила Вайолет и спросила, можно ли ей прийти, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. Эта прозвучало настолько неожиданно, что, открыв ей дверь, я первым делом спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, Лео, все в порядке, – улыбнулась Вайолет.

Мы прошли в комнату, она села за стол и попросила меня сесть напротив.

– Я вот что хотела спросить, – начала она. – Как тебе Лайза?

– Замечательная девочка. Мне очень нравится.

– Мне тоже. Послушай, а у тебя нет ощущения, что здесь что-то не то?

– С кем не то? С Лайзой?

– Нет, не с Лайзой, а с ними обоими, с Лайзой и Марком. Как-то все это очень странно.

– Не знаю. По-моему, она его любит.

– Мне тоже так кажется.

– Ну и что тогда?

Вайолет оперлась локтями на стол и перегнулась ко мне через стол.

– Помнишь, раньше были такие картинки в детских журналах, они назывались "Где ошибся художник?". Обыкновенная картинка, на ней комната, или улица, или домик, а потом присмотришься и замечаешь, что на лампе абажур вверх ногами, что у птички не перышки, а шерсть, что на витрине среди пасхальных яиц вдруг почему-то лежит елочная игрушка. И вот когда я смотрю на Марка с Лайзой, то все время чувствую, что это картинка с подвохом, но я не знаю, в чем подвох.

– Ас Биллом ты говорила?

– Нет. Ему было так тяжело. После всего этого вранья Марка про работу у него совсем опустились руки. Он ничего не мог делать и только сейчас начал понемногу приходить в себя. Билл так радуется, что Марк хорошо учится, что у него есть Лайза, что он ходит к доктору Монк и что все идет как надо, и у меня просто не хватает духу сказать ему о каких-то там своих предчувствиях. Да и что я ему скажу?

– Я понимаю, что после такого феерического вранья человеку доверять трудно, но ведь это больше не повторялось?

– Нет.

– Значит, он вправе рассчитывать на презумпцию невиновности.

Глаза Вайолет наполнились слезами.

– Господи, как же я надеялась, что ты мне это скажешь! Я постоянно живу с ощущением страха. Я не могу спать, ночи напролет лежу и думаю, кто же Марк на самом деле. То, что мы видим, – это не он. Он прячет такую огромную часть себя, что мне даже представить себе страшно. И это уже давно, Лео, долгие годы. Понимаешь, еще когда он был совсем маленьким…

Голос ее прервался.

– Вайолет, не молчи, скажи мне, скажи!

– Всякий раз, – нерешительно начала она и замялась. – Нет, не всякий раз, иногда, когда я разговариваю с ним, у меня возникает такое чувство, как будто я…

– Как будто ты… – повторил я, кивая. – Ну, скажи, не бойся!

– Как будто я говорю с кем-то другим.

Я прищурился. Вайолет сидела сгорбившись, не поднимая глаз от стола.

– Я уж тут совсем не знала, за что хвататься. А Билл… ну что Билл, ему нужно было как-то выбираться из депрессии. Он же так верит в Марка, по-настоящему верит, и если ничего не получится… я очень боюсь, что он в нем разочаруется.

Из глаз ее хлынули слезы. Я встал, обошел стол кругом и положил ей руку на плечо. Она вздрогнула и вдруг перестала плакать, потом зашептала какие-то слова благодарности и обняла меня. После того как она ушла, я еще несколько часов чувствовал тепло ее прильнувшего тела и мокрого от слез лица, уткнувшегося мне в шею.

В предпоследнее воскресенье мая я отправился в банк несколько раньше обычного. Конец учебного года и весна манили вон из дому. Залитые утренним солнцем улицы были I полупусты, и я чувствовал удивительную легкость, когда шел вверх по Хьюстон-стрит. В отделении "Ситибанка" не было очереди, поэтому я сразу направился к банкомату, чтобы снять деньги на неделю. Я достал из кармана бумажник и открыл его. Карточки в нем не было. В полной растерянности я пытался вспомнить, когда я в последний раз брал ее в руки. Ровно неделю назад. И потом, как всегда, положил ее на место. Я перевел взгляд на табло банкомата с надписью: "Вставьте банковскую карту". Откуда вообще взялся этот императив? Разве автомат имеет право на повелительное наклонение? Он производит операции, информирует о чем-то клиента, но неужели этого достаточно, чтобы приказывать? И тут я понял, что все знаю. Знаю так ясно, словно ответ высветился на табло банкомата. Простая жалящая правда внезапно прожгла меня, прожгла насквозь. Приходя домой, я всегда оставлял бумажник и ключи на телефонном столике в прихожей, чтобы потом, уходя на работу, не искать их по всем карманам. Я вспомнил, как Марк спрашивал день и год моего рождения. 19 февраля 1930-го.

21930, мой персональный код. Он же никогда не поздравлял меня с днем рождения. Сколько раз мы вместе ходили в банк? Много. А что потом? Мы возвращались домой, и он шел либо в уборную, либо в комнату Мэта, а бумажник все это время лежал в свободном доступе. За моей спиной успела образоваться очередь. Какая-то женщина посмотрела на меня с немым вопросом. Действительно, стоит человек перед банкоматом и глаз не сводит с открытого бумажника. Я ринулся мимо нее к выходу. Домой я почти бежал.

Первым делом нужно было проверить состояние счета. Всякий раз, когда банк присылал мне выписку, я, не вникая, совал ее в папку и вспоминал про эти бумажки, только когда приходило время заполнять налоговую декларацию. Разорвав конверт, я вытащил сводную выписку по счетам. Депозитный счет был цел. А на текущем у меня лежало семь тысяч – гонорары за статьи и аванс за книгу о Гойе. Эти деньги исчезли. Я копил их, чтобы поехать в Испанию. Сколько раз я говорил Марку и про поездку, и про счет. Теперь там оставалось шесть долларов и тридцать один цент. Деньги снимали начиная с декабря в разных местах по всему городу. В выписке были указаны какие-то банки, о которых я никогда и не слышал. Время стояло разное, иногда чуть не полночь, но день недели всегда один и тот же – суббота.

Я позвонил Биллу и Вайолет, но услышал лишь голос Билла на автоответчике, который предлагал мне оставить сообщение после длинного гудка. Я попросил его перезвонить мне, как только он вернется. Потом я набрал номер Люсиль. С того авторского вечера мы с ней ни разу не общались. Она сняла трубку, и я тут же выложил ей все. Когда я договорил, она молчала секунд пять, не меньше, потом ровным бесцветным голосом спросила:

– Почему вы думаете, что это Марк?

– А пин-код? – сорвался я на крик. – Он же сам спрашивал меня про день и год рождения. Это очень распространенный пин, многие так делают! И даты. Деньги снимали со счета именно в те дни, когда он приходил ко мне домой. Ваш сын в течение нескольких месяцев грабил меня без зазрения совести. Он совершил преступление, неужели вы не понимаете?! Я могу заявить в полицию!

На другом конце провода было молчание.

– Он украл у меня семь тысяч долларов!

– Возьмите себя в руки, Лео, – твердо сказала Люсиль.

Я ответил, что не могу взять себя в руки и не собираюсь этого делать и что если по какой-то причине Марк вернется домой, не заходя ко мне, она должна немедленно изъять у него карточку.

– А если карточки у него нет? – спросила Люсиль все тем же ровным голосом.

– Вы не хуже моего знаете, что она у него! – взревел я и швырнул трубку на рычаг, но тут же пожалел о содеянном. В конце концов, не она же украла мои деньги. Поверить в то, что сын виноват, Люсиль не могла, ей нужны были доказательства. То, что казалось очевидным мне, ее не убеждало. Но когда в ответ на мою ярость в трубке зазвучал бесстрастный холодный голос, это только подлило масла в огонь. Потрясение, горечь, даже паника – все было бы лучше, тогда я не стал бы орать.

Не прошло и часа, как у меня на пороге появился Марк.

Я открыл ему дверь.

– Здрасьте, дядя Лео! – улыбнулся он, входя в квартиру.

Пауза.

– Что случилось? – спросил Марк, почуяв неладное.

– Где моя карточка?

Марк вытаращил на меня глаза:

– Какая карточка?

– Банковская. Она у тебя. Лучше отдай сам, или я за себя не ручаюсь.

Я сжал кулак и замахнулся. Марк инстинктивно отступил на два шага.

– Вы что, дядя Лео, совсем, да? Откуда у меня ваша карточка? Что мне с ней делать-то?

Все в нем: и пригожее лицо, и переполошенные глаза, и кудряшки, и свитер с серебристым люрексом, и вялое расслабленное тело почему-то провоцировало агрессию, его хотелось ударить. Я припер его к стене. Марк был сантиметров на десять выше ростом, на сорок лет моложе и куда сильнее, чем я, но он безропотно, без единого звука позволил мне прижать себя к стене. Он почти повис на ней, обмякший, как тряпичная кукла.

– Немедленно отдай мне карточку, – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Ты понял меня? Немедленно, или я тебе голову оторву.

Марк не сводил с меня изумленно распахнутых глаз.

– Какую карточку?

Я потряс кулаком у него перед носом.

– Считаю до трех.

Марк дернулся и попытался достать что-то из заднего кармана штанов. Я отпустил его руку. Он вытащил бумажник, раскрыл его, и я увидел знакомую карточку "Ситибанка".

– Дядя Лео, я правда ни цента не взял, честное слово, – сказал он, протягивая мне карточку. – Мне хотелось, конечно, но я не взял.

Не веря своим глазам, я сделал шаг назад. Он же сумасшедший! Меня охватил ужас, давно забытый леденящий детский ужас, когда из темноты выползают страшные чудовища, злые ведьмы и колдуны.

– Слушай, – вымолвил я, задыхаясь, – ведь ты же много месяцев подряд воровал мои деньги. Ты украл у меня семь тысяч долларов!

Марк заерзал.

– Неужели ты не понимаешь, что там все регистрируется. Выписка по счету показывает любую снятую сумму. Каждую субботу, после того, как мы возвращались из банка, ты потихоньку брал мою карточку, а на следующий день, в воскресенье, подкладывал ее на место.

Марк снова заерзал.

– А ну-ка сядь, – приказал я.

– Я не могу, дядя Лео, меня же мама ждет. Я ей обещал сегодня пораньше вернуться.

– Ты с места не сдвинешься, понял? Ты совершил преступление, и я могу позвонить в полицию, чтобы тебя задержали.

Марк послушно сел.

– Как это, в полицию? – спросил он дрожащим голосом.

– Очень просто. Ты же должен был понимать, что при всей моей рассеянности, при всем моем маразме я рано или поздно узнаю правду. Это же не десять центов на мороженое. Ты понимаешь, какие это деньги?

Марк прирос к стулу. Он едва шевелил губами.

– Я думал, вы не заметите.

– Как то есть, не замечу? Это были деньги на поездку в Мадрид! Как я, по-твоему, должен был платить за билеты на самолет, за гостиницу? Мне бы все равно пришлось снимать их со счета! Неужели ты об этом не думал?

– Нет.

Это не укладывалось у меня в голове, я просто не мог этого понять. Битый час я тряс его, стращал, запугивал, допрашивал, но натыкался на те же автоматические ответы. Ему было "очень неприятно", что его уличили в краже. Когда я спросил о наркотиках, он со всей прямотой заявил, что на наркотики денег не тратил, потому что если бы захотел, то мог бы их доставать бесплатно. Нет, он просто покупал себе вещи, ходил в ресторан. Деньги, они же как вода, объяснил мне Марк. Тогда его ответы показались мне чудовищно нелепыми, но сейчас я понимаю, что застывший на стуле парень говорил мне в то утро правду. Да, он знал, что совершил кражу, он знал, что этого делать было нельзя, но я абсолютно убежден, что ни стыда, ни чувства вины он не испытывал. Он так и не смог внятно объяснить, что побудило его украсть. Наркоманом он не был, в долги не влезал. После часа бесплодных разговоров он поднял глаза и вяло промямлил:

– Я взял деньги, потому что мне приятно чувствовать, что у меня есть деньги.

– И мне приятно чувствовать, что у меня есть деньги! – завизжал я ему в лицо. – Но при этом мне не приходит в голову обворовывать друзей!

Марку нечего было возразить. Он сидел молча, но глаз не опускал. Я смотрел в них как завороженный, и мне вдруг показалось, что Марк слепой, а синяя радужка и блестящие черные зрачки – это стекляшки, вставленные в пустые глазницы. Второй раз за этот день моя ярость уступила место ужасу. Что же он такое, этот мальчик? – пронеслось у меня в голове. Именно так, не "кто он такой", а "что он такое". Я смотрел на него, он смотрел на меня, потом я встал, подошел к телефону и набрал номер Билла.

На следующее утро Билл принес мне чек на семь тысяч долларов, но я отказался взять деньги, потому что Билл у меня ничего не брал. Деньги мне должен был вернуть Марк, пусть даже ему понадобилось бы на это несколько лет. Я все так Биллу и объяснил, но он не слушал и пытался сунуть мне чек в руку.

– Ну, пожалуйста, Лео, пожалуйста, – повторял он.

Билл стоял напротив окна. Лицо у него было серое.

Я чувствовал крепкий запах табака и пота. Со вчерашнего дня он так и не переоделся. Когда они с Вайолет спустились ко мне, чтобы я им все рассказал, на нем были те же брюки и та же рубашка.

– Нет, Билл, у тебя я денег не возьму.

Билл заметался из угла в угол:

– Господи, Лео, ну где же я ошибся? Я ему объясняю, объясняю, но он меня не слышит.

Он все так же мерил комнату шагами.

– Мы позвонили доктору Монк, она сказала, что нужно прийти всем вместе, включая Люсиль. И с тобой, если ты, конечно, не возражаешь, она тоже хотела бы переговорить, но с глазу на глаз. С Марком мы больше миндальничать не будем. Все. Никаких прогулок, никаких отлучек, никаких телефонных звонков. Всюду только за руку. На вокзал с нами, с поезда до дома с нами, на прием к доктору Монк с нами. Кончится учебный год – заберем его к себе. Будет жить у нас, будет работать и выплачивать тебе деньги, которые украл.

Он на секунду замер.

– Он и у Вайолет тоже таскал деньги из сумочки. Она ведь никогда не знает, сколько у нее в кошельке, поэтому не сразу сообразила, а потом…

Голос его прервался.

– Лео, дружище, я как представлю себе…

Билл потряс головой и беспомощно развел руками:

– Твоя Испания…

Он прикрыл глаза.

Я встал и положил ему руки на плечи:

– Не казни себя. Ты не виноват. Виноват Марк.

Билл уронил голову на грудь.

– Почему-то все думают, если ребенок растет в любви, с ним такого не случится.

Он поднял на меня глаза:

– Но как же тогда это могло произойти?

Что я мог ему ответить?

Доктор Монк оказалась невысокой полной женщиной с седыми кудельками. Говорила она тихо, почти не жестикулируя. Наша беседа началась без обиняков.

– Я хочу вам сообщить, профессор Герцберг, все, что я уже сказала мистеру Векслеру и его супруге. Такие дети, как Марк, чрезвычайно трудно поддаются лечению. До них практически невозможно достучаться. Так что, как правило, у родителей просто опускаются руки, и дети оказываются предоставленными сами себе, а уж дальше либо как – то самостоятельно выправляются, либо попадают за решетку, либо погибают.

Такая откровенность меня ошеломила. Тюрьма, смерть… Ведь он еще почти ребенок! Я залепетал что-то о необходимости помочь мальчику.

– Я не говорю, что помочь нельзя, – сказала доктор Монк. – Будем надеяться, что личность еще не окончательно сформировалась. И потом, вы же понимаете, у Марка проблемы характерологического порядка. Это такой тип характера.

Да, конечно, подумал я, такой тип. Странное какое слово – "тип".

Я рассказывал ей про свою ярость, про поруганные чувства, про гипнотический эффект обаяния Марка. Я вспомнил про костер на крыше и пончики. За окном кабинета доктора Монк рос маленький кустик, который едва-едва начал покрываться листвой. Корявые узлы на ветках потом превратятся в пышные шапки цветов. Как же он называется? После того, как я рассказал про дружбу между Мэтом и Марком, в комнате воцарилось молчание. Я смотрел и смотрел на куст за окном, мучительно пытаясь вспомнить, что же это за растение, словно в его названии заключалось что-то важное. Потом меня осенило: гортензия!

– Знаете, мне кажется, что в самом конце Мэтью отдалился от Марка. Сейчас я вспоминаю, как они вели себя в машине, когда мы везли их в лагерь. Они не разговаривали, и вдруг где-то на середине пути Мэт громко произнес: "Хватит щипаться!" Тогда я не придал этому значения, ну мало ли, просто мальчишки задирают друг друга.

Этот случай вызвал у меня в памяти ночной укус. Когда я рассказал о нем доктору Монк, она подняла брови и прищурилась, но ничего не сказала. Я продолжал:

– Я рассказывал Марку о родственниках моего отца. У меня мало что сохранилось в памяти. Двоюродных сестер я вообще ни разу не видел. Они все погибли в Освенциме. Дядя Давид лагерь пережил. Он умер после освобождения, по дороге домой. И о смерти моего отца от удара я тоже Марку рассказывал. Он слушал очень серьезно, мне казалось, даже со слезами на глазах…

– Вы ведь об этом почти никому не рассказывали?

Я отрицательно покачал головой и снова перевел глаза на гортензию за окном. В эту минуту меня охватило чувство отстраненности от самого себя, как будто говорил не я, а кто-то другой. Мой взгляд был прикован к кустику гортензии, и почему-то все вдруг стало красно, и в душе, и за окном.

– Вы хоть раз спрашивали себя, почему рассказали об этом именно Марку?

Я повернулся к ней и помотал головой.

– А сыну вы об этом рассказывали?

Мой голос дрогнул.

– Марку я вообще рассказал больше. Когда Мэт умер, ему было всего одиннадцать лет.

– Совсем маленький, – негромко промолвила доктор Монк.

Я несколько раз кивнул и разрыдался. Я плакал перед абсолютно незнакомой, посторонней женщиной. Перед уходом я умывался в ее чистенькой уборной, где на подзеркальнике была заботливо приготовлена большая коробка бумажных салфеток, и представлял себе, сколько народу перебывало тут до меня, сколько людей утирали рядом с этим унитазом слезы и сопли. Я вышел из дома на Сентрал-парк-Вест. На противоположной стороне улицы уже вовсю зеленели деревья. Меня охватило ощущение непостижимости бытия. Разве можно осознать, что значит быть живым? И что такое разум, осознать тоже невозможно. Ничего само собой разумеющегося на свете просто не существует.

Неделю спустя Марк в присутствии Билла, Вайолет и меня подписал торжественное обязательство. Идея документа принадлежала доктору Монк. Наверное, она полагала, что, приняв условия, сформулированные на бумаге, он вынужден будет наконец понять суть этических норм, увидеть в них некую договоренность по основным законам человеческого общежития, без которых отношения между людьми немыслимы. Документ представлял собой сокращенную и персонализированную версию Десяти заповедей:

Я обещаю не лгать.

Я обещаю не красть.

Я обещаю не уходить из дому без разрешения.

Я обещаю не вести без разрешения телефонных разговоров.

Я обещаю полностью выплатить сумму, которую украл у Лео, из своих карманных денег, а также из денег, которые я заработаю этим летом, следующим летом и в будущем.

Внизу стояла подпись, нацарапанная полудетскими каракулями. Один из экземпляров этого документа до сих пор хранится у меня в столе среди бумаг.