Текст книги "Что я любил"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– А его нет, – ответил Билл. – Он собирался приехать на выходные, но в последнюю минуту передумал и решил остаться у матери. Она везет его и Оливера кататься верхом. Это где-то там у них.

Я посмотрел на Билла, потом на улыбающуюся Вайолет, которая сказала:

– Так что вот, предаемся пороку в воскресный день!

Она откинула голову назад и потянулась. Футболка задралась, открывая ноги чуть не до бедра.

Я не знал, куда девать глаза. Меня застали врасплох и ее торчащие соски, и ее темные волосы на лобке, просвечивающие под тонким белым трикотажем, и ее лицо, обмякшее и сразу поглупевшее после секса. Стараясь не задерживаться у них ни одной лишней секунды, я сбежал вниз по лестнице, вошел в комнату Мэта и найденным где – то бритвенным лезвием принялся тщательно соскабливать наклейку, прилепленную на стекло рамы.

Ровно через неделю, когда Марк пришел ко мне, я спросил его, зачем он мне наврал. На его лице было написано несказанное удивление.

– Я не врал, дядя Лео. Просто у нас с мамой изменились планы, а дозвониться до папы я не мог, никто не брал трубку. Мне все равно надо было в Нью-Йорк, меня ребята ждали. А потом случилась вся эта история с ключом.

– Но, насколько я понял, ни Билл, ни Вайолет не знали, что ты приезжал?

– Да я собирался им сказать, но потом все завертелось, мне надо было скорей на автобус, потому что я вспомнил, что обещал маме посидеть с Оливером.

Я удовлетворился этим объяснением по двум причинам. Во-первых, я знал, что правда может быть достаточно запутанной и представлять собой несчастное стечение недоразумений и оплошностей, которое нормальному человеку покажется просто невероятным. Кроме того, когда я посмотрел на Марка, стоящего передо мной, посмотрел в его чистые голубые глаза, то преисполнился уверенности в том, что каждое сказанное им слово – правда.

– Вы простите меня, дядя Лео, от меня одни неприятности.

Я улыбнулся:

– Мы все не без греха.

Образ Вайолет, какой я увидел ее тем субботним полднем, протравил мою память, как глубоко въевшаяся краска, которую не оттереть, и, вспоминая о ней, я немедленно представлял себе Билла, стоящего у нее за спиной с сигаретой в зубах, его пристальный взгляд, большое тело, словно отяжелевшее от испытанного наслаждения. Я видел их вдвоем и не мог спать ночами, а только лежал в постели с раздраженными до крайности нервами. Тело не убаюкивалось между простыней и одеялом, а словно бы зависало над кроватью. Порой я вскакивал и шел к письменному столу, чтобы порыться в своем заветном ящике. Я поочередно брал в руки то носки Эрики, то рисунок Мэта, где были изображены Дейв и Дуранго, то свадебную фотографию Марты и Давида. Однажды я взялся пересчитывать розы в букете тети Марты. В нем были и другие цветы, но роз оказалось всего семь. Эта цифра вызвала у меня в памяти стеклянный куб Билла, посвященный семерке, и толстый слой грязи, устилавший его дно. Для того чтобы разглядеть саму цифру, нужно было взять куб в руки и посмотреть снизу, тогда становились видны ее белые, похожие на истлевающие останки фрагменты. Я теребил в пальцах кусок обгоревшей глянцевой картонки, которую подобрал на крыше, а потом принимался рассматривать свои руки с синими венами, вздувавшимися под кожей от костяшек пальцев к запястьям. Люсиль сказала как-то, что у меня руки медиума или телепата, и я гадал, каково это – прозревать мысли других людей. Сам себя я знал явно недостаточно. Разглядывая свои руки, я сознавал, что чем дольше смотрю на них, тем более чужими они становятся, словно это руки постороннего человека. Я чувствовал вину. По крайней мере, именно так я называл давящую боль в подреберье. Я был виновен в зависти – неутолимом желании, снедавшем меня день за днем, – но объект моих вожделений был не очень понятен. В запутанном клубке моих желаний Вайолет являлась лишь одной из нитей, а моя вина оплела всю мою жизнь целиком. Я поворачивался и смотрел на висевший на стене портрет Вайолет, потом подходил, вставал перед ним и дотрагивался до нарисованной на холсте тени. Эту тень, свою тень, написал Билл, но я помнил, что когда я впервые увидел ее, то был уверен, что тень моя.

В письмах Эрики звучала тревога о Вайолет.

Ее изводят безотчетные страхи за Марка. Наверное, таким образом ей отливается невозможность самой родить ребенка. Она не в состоянии делить Марка с Люсиль. Вчера она без конца твердила мне в трубку: "Господи, если бы он только был моим сыном. Господи, как же мне страшно". А когда я спрашиваю о причинах этих страхов, она ничего не может ответить. Знаешь, мне кажется, тебе бы надо присматривать за ней, особенно когда Билл в разъездах; он же то в Германии, то в Японии. Ты же знаешь, как она мне дорога. Вспомни, что она сделала для нас после смерти Мэта.

Пару дней спустя Билл с Вайолет затащили меня к себе ужинать. Разговор перескакивал с Гойи на анализ массовой культуры, которым занималась Вайолет, а потом на новую серию работ, задуманную Биллом, – сто одна дверь, и за каждой комната, – и, наконец, мы заговорили о Марке. У Марка завал с химией. Марк проколол себе губу. Его интересуют только тусовки рейверов. В общем, ничего нового, но я вдруг заметил, что стоит Вайолет заговорить о пасынке, она не в состоянии закончить фразу. На любую другую тему она говорила как обычно – легко, свободно, доводя предложения до логического конца, но все, что имело отношение к Марку, приводило ее в замешательство, и слова повисали без завершающей точки.

Билл в тот вечер изрядно выпил. Полночь застала его на диване. Притянув к себе жену, он громогласно заявлял, что она – самая удивительная и восхитительная женщина на свете. Вайолет осторожно высвободилась из его объятий:

– Ну, все, приехали. Раз ты завел речь о нашей большой и чистой любви, значит, концерт окончен.

– Да все же отлично, – заупрямился Билл. Голос его звучал хрипло.

– Ну конечно, все отлично, – ласково отозвалась Вайолет, легонько проводя пальцами по его заросшей щетиной щеке.

– А ты у меня отличнее всех.

Она улыбалась, и глаза ее смотрели ясно и чисто. От прикосновения рук жены Билл размяк.

– Последний тост, – провозгласил он.

Мы подняли бокалы в ожидании.

– Я хочу выпить за тех, кто мне всех дороже: за мою ненаглядную и несокрушимую жену Вайолет, за моего самого близкого и самого верного друга Лео и за моего сына Марка. Дай ему сил продраться через полосу препятствий, именуемую от-ро-чеством.

Язык у Билла заплетался, и Вайолет улыбнулась. Но Билл еще не закончил:

– Я хочу, чтобы все мы навсегда остались родными людьми, которые никогда не перестанут любить друг друга.

Той ночью никаких уроков фортепиано не было. У меня перед глазами стоял один-единственный человек – Билл.

Так получилось, что я за все лето ни разу не был у Билла в мастерской. Он что-то рисовал, писал, но за свои двери принялся только в сентябре, а я собрался зайти в одно из воскресений, ближе к концу октября. Полуденное небо затянули облака, и стало очень холодно. Я повернул ключ в замке металлической двери и оказался в темном грязноватом коридоре. Внезапно я услышал звук – где-то справа открылась дверь. Это проявление жизни в никем прежде не обитаемом помещении не на шутку меня переполошило. Я повернулся на шум и различил во мраке смотревшие на меня сквозь дверные цепочки два глаза под белыми бровями и чей-то темно-коричневый нос.

– Кто здесь? – прогудел низкий мужской голос, настолько громкий, что я даже удивился, почему нет эха.

– Я знакомый Билла Векслера, – ответил я, сам не понимая, с какой стати я отрекомендовался перед первым встречным.

В ответ он просто захлопнул дверь, за которой тут же раздалось громкое металлическое бряцание и два раза что-то отчетливо звякнуло. Я поднимался по лестнице, размышляя об этом новом жильце, и увидел Ласло, спускавшегося мне навстречу. Я отметил про себя его оранжевые брюки из кожзаменителя и черные остроносые туфли. Когда мы поравнялись, он пробурчал небрежное:

– Привет!

Вдруг Ласло улыбнулся, и я увидел его зубы. Один резец немного наезжал на другой – черта достаточно банальная, но в этот миг я впервые понял, что никогда прежде мне его зубов видеть не доводилось. Ласло остановился на ступеньке передо мной.

– Читал вашу книгу про разное видение. Мне Билл дал.

– И что?

– Класс!

– Ну, спасибо на добром слове, мне очень приятно это слышать.

Ласло продолжал стоять передо мной, переминаясь с ноги на ногу.

– Может, ну, сходим куда-нибудь, поужинаем? Я приглашаю.

Он помолчал, мотнул головой вверх-вниз и забарабанил по своей оранжевой ляжке, отбивая пульсирующий ритм, словно течение его речи перебил ему одному слышимый джазовый мотивчик.

– Вы с Эрикой мне здорово помогли. – Еще пять ударов по ляжке. – Ну, чего говорить-то…

Это маловразумительное "ну, чего говорить-то" прозвучало там, где, по логике вещей, должно было бы находиться: "Так вы согласны?"

Я ответил, что с удовольствием с ним поужинаю.

– Тогда заметано, – отозвался Ласло и побежал вниз по ступенькам.

По пути он постукивал по перилам и потряхивал головой в такт все той же мелодии, звучавшей, очевидно, где – то в незримых коридорах его сознания.

– Что творится с Ласло? – спросил я Билла. – Его как подменили. Мало того, что он мне улыбнулся, так еще и поужинать пригласил!

– Да любовь у него. Большая и чистая любовь с барышней по имени Пинки Навацки. Красивая девчонка, танцует. Выступает с группой "Броукен", знаешь, сплошные подергушки, конвульсии и ноги выше головы. Да ты, наверное, про них читал.

Я отрицательно покачал головой.

– И с работой у него сейчас повеселее. Он эти свои прутики компьютеризировал, так что теперь они движутся. Мне кажется, это интересно. Он выставляется в P.S.I.

– А кто там такой зычный на первом этаже?

– Мистер Боб.

– Я даже не подозревал, что внизу есть комнаты, которые сдаются.

– Ему никто ничего не сдавал. Это самозахват. Просто взял и въехал. Уж не знаю, как ему это удалось, но, как видишь, удалось. Мне он отрекомендовался как мистер Боб. Мы договорились, что владельцу дома я ничего не скажу, кроме того, сам владелец, мистер Айелло, по большей части живет в Бейонне, а в Нью-Йорке почти не бывает.

– Этот мистер Боб, он что, с приветом?

– Есть немножко. Но мне-то что за дело? Вокруг меня всю жизнь других людей-то и не было, все сплошь с приветом. А этому негде голову приклонить. Я отдал ему какую-то кухонную утварь, и Вайолет притащила одеяло, тарелки, электроплитку, которая осталась у нее еще со старой квартиры. Знаешь, Вайолет ему понравилась. Он зовет ее "красотуля".

Мастерская превратилась в заваленную материалами стройплощадку и казалась теснее, чем на самом деле. Перед окном были штабелями сложены двери разных размеров, рядом валялись пластиковые панели. Весь пол покрывали опилки и обрезки дерева. Три уже законченные дубовые двери различной высоты стояли в центре. Каждая закрывала вход в комнатку, точно повторявшую дверь по ширине и высоте, а вот глубина у каждой была своя.

– Ты не боишься замкнутого пространства? – спросил Билл.

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда попробуй зайти в среднюю. Но дверь надо обязательно закрыть изнутри.

Средняя дверь была не более метра шестидесяти в высоту, то есть для того, чтобы войти, мне пришлось нагнуться. Захлопнув ее за собой, я понял, что стою сгорбившись внутри выкрашенного белой краской ящика глубиной где – то метр восемьдесят, со стеклянным верхом, сквозь который падает свет, и матовым зеркальным полом. Прямо у моих ног лежало что-то похожее на кучку тряпья. Стоять было настолько неудобно, что я опустился на колени и потрогал тряпки рукой. Оказалось, что они сделаны из гипса. Сперва я не видел ничего, кроме смотревшего на меня из темноты отражения собственной физиономии с серой кожей и огромным носом, но потом заметил, что в гипсовом тряпье на полу есть глазок. Припав щекой к зеркальному стеклу, я заглянул в дырочку. На внутренней поверхности гипса оказалась картина, отражавшаяся в зеркале. Это было разъятое на части изображение ребенка. Казалось, он плывет в этом зеркале и его руки и ноги болтаются отдельно от туловища. Ничто в картине не напоминало об ужасах войны или о насилии. Она скорее походила на сон, причем до странности знакомый. На нее нельзя было смотреть, не видя при этом собственного расплывающегося лица. Я зажмурился. Когда глаза вновь открылись, зеркала превратились в воду или околоплодные воды, а образ ребенка словно бы отдалился, и я понял, что больше смотреть на него не в состоянии. Голова шла кругом, к горлу подкатывала тошнота. Я выпрямился, но слишком резко, так что макушкой врезался в потолок, и нажал на ручку двери. Она не поддавалась. Внезапно я почувствовал, что не могу более оставаться внутри ни секунды. Бешено рванув дверь, я распахнул ее и почти вывалился наружу.

– Господи, – охнул Билл, увидев мое покрытое испариной лицо. – Тебе нехорошо?

Он дотащил меня до стула, сам бы я не дошел. Я лепетал извинения, пытался сгладить неловкость, отдышаться, а сам все время думал: что же со мной произошло? С минуту мы молчали, пока я окончательно не пришел в себя после неожиданного приступа дурноты. Снова и снова перед моими глазами возникало отражение, спрятанное под смятым гипсом. А может, это не тряпье, а бинты? Иссеченное на куски тело, погруженное в густую, маслянистую жидкость. Этим кускам никогда не срастись.

– Мэт, – выдохнул я. – Он… он тонет… Как же я сразу не понял…

Билл изменился в лице.

– Лео, у меня и в мыслях не было…

Я махнул рукой:

– Не важно. Это, наверное, только на меня так действует.

Билл положил мне руки на плечи и сильно сжал их, потом подошел к окну, встал на единственный свободный пятачок и повернулся ко мне спиной, будто пытаясь разглядеть что-то на улице. Несколько секунд он стоял так, потом заговорил еле слышно:

– Ты же знаешь, как я его любил. За год до того, как его не стало, я понял, кто он, что он собой представляет.

Билл мазнул рукой по оконному стеклу. Я встал со стула и подошел к нему.

– Я… я так тебе завидовал, – продолжал Билл. – Мне так хотелось…

Он замолчал и втянул носом воздух.

– Мне до сих пор хочется, чтобы Марк был похож на него, хотя я знаю, что нельзя этого хотеть. Понимаешь, он так… так тянулся навстречу новому. Вечно со мной спорил, настаивал на своем.

Билл улыбнулся, словно вспомнив что-то.

– И мне так хочется, чтобы Марк…

Я не говорил ни слова. Помолчав немного, Билл продолжал:

– Насколько бы лучше было для Марка, если бы Мэтью не умер. Господи, не только для Марка, для всех нас, конечно. Мэт… понимаешь, он чувствовал под ногами твердую почву.

Билл наклонился, высматривая что-то внизу, на Бауэри, и я заметил у него в волосах седину. Он как-то рывком постарел.

– Мэт очень хотел вырасти. Из него бы вышел художник, я уверен. У него был талант. Была потребность работать, была жажда творчества.

Билл поскреб подбородок.

– А Марк все никак не вырастет. Задатки у него прекрасные, но он не способен их реализовать. Такой вот Питер Пэн в изгнании, которого выслали из страны Нетинебудет. Я так беспокоюсь за него, Лео.

Снова пауза.

– Я пытаюсь вспомнить себя в его возрасте, но что толку? Мне никогда не нравились шумные сборища. Мне вообще не нравилось то, что нравилось всем. Вся эта хипня, наркотики, рок-н-ролл – это было не мое. Любые массовые поветрия нагоняли на меня тоску. Я бредил иконами, копировал Караваджо и рисунки старых мастеров. Никакой осознанной позиции протеста у меня не было. Конечно, я протестовал против войны во Вьетнаме, даже в демонстрациях участвовал, но, честно говоря, вся эта говорильня меня безмерно раздражала. Мне всегда хотелось только одного – рисовать.

Билл повернулся ко мне, сунул в рот сигарету и зажег спичку, прикрывая огонек ладонью, словно он прикуривал не в комнате, а на ветру. Он затянулся, сжал губы, а потом сказал:

– Он врет, понимаешь? Марк нам постоянно врет.

Его лицо исказила гримаса боли.

– Да, – ответил я. – Я знаю. Непонятно только зачем?

– Я ловлю его на вранье по мелочам, когда врать нет ни малейшего смысла. Порой мне кажется, что он врет просто ради того, чтобы соврать.

– Может, это возраст? Все еще изменится…

Билл снова уткнулся головой в стекло.

– Это не сегодня началось. Он врал, даже когда был совсем маленьким.

Такая откровенность меня ошеломила. Я ничего не знал об этом вранье со стажем. Да, Марк солгал мне, когда съел пончики и не признался; он, возможно, сказал мне неправду в то утро, когда я обнаружил его в комнате Мэта, но больше я за ним ничего подобного не замечал.

– И в то же время сердце у него доброе, – продолжал Билл. – Он очень мягкий человек.

Рука с сигаретой описала полукрут в мою сторону.

– Он очень привязан к тебе, Лео. Он мне сам говорил, что ему с тобой очень легко, что ты его слушаешь.

Я подошел и встал рядом с Биллом у подоконника.

– Я всегда рад, когда он приходит. Мы за последние месяцы действительно много разговаривали. Я ему что-то рассказываю, он мне что-то рассказывает.

Теперь я тоже смотрел вниз, на улицу.

– Представляешь, когда они с Люсиль жили в Техасе, он, оказывается, все время представлял, что Мэт с ним рядом. Он называл его Мэт-понарошку и даже разговаривал с ним по утрам, перед тем как уйти в школу. Наверное, они беседовали в туалете.

Я скользил глазами по крышам домов на Бауэри, потом заметил человека, валявшегося на тротуаре. На ногах у него вместо башмаков были пакеты из оберточной бумаги.

– Надо же, я ничего не знал, – сказал Билл.

Он курил, я стоял рядом. Глаза его были где-то далеко-далеко.

– Мэт-понарошку, – произнес он задумчиво и снова замолчал, потом бросил окурок на пол, придавил его ногой и опять принялся смотреть на улицу.

– Мой отец вообще считал меня идиотом, говорил, что я себе в жизни на кусок хлеба не заработаю, – сказал он вдруг.

Скоро я засобирался домой. Спустившись по лестнице, я отворил входную дверь и снова услышал голос мистера Боба, на этот раз у себя за спиной. На диво звучные, бархатистые переливы глубокого баса заставили меня прислушаться, и я замер на пороге.

– Да осенит тебя Господь Своею благодатью. Да осенит Он светом Своим благодатным и голову твою, и плечи твои, и руки твои, и ноги, и все тело твое. Да спасет и оборонит Он тебя благою милостью и праведностью Своею от разрушительного пути дьявольского. Господь да пребудет с тобою, сын мой.

Я не повернул головы, но ни секунды не сомневался, что свое благословение мистер Боб посылает мне через крохотную щелку в двери. На улице я зажмурился из-за ослепительного солнечного света, пробившегося сквозь толщу облаков, а на подходе к Канал-стрит почувствовал, что мне легче идти оттого, что я уношу с собой нелепое напутствие старого сквоттера.

В январе следующего года Марк познакомил меня с Тини Голд. В ней было не больше полутора метров роста, и весила она значительно меньше, чем нужно; прозрачная кожа под глазами и возле губ отливала серым, в носу поблескивало золотое кольцо, и если бы не синий клок в волосах, Тини могла бы называться платиновой блондинкой. На ней красовалась распашонка с розовыми мишками, прежний владелец которой вряд ли был старше двух лет от роду. Когда я протянул ей руку, она дотронулась до нее с опаской; так попавший на далекий остров человек исполняет малопонятный туземный ритуал приветствия. Высвободив из моих пальцев свою вялую ладошку, Тини потупилась. Марку нужно было взять что-то в комнате Мэта, а я пытался занимать барышню вежливой беседой, но она отвечала испуганными обрывками фраз и глаз не поднимала. Учится в школе Найтингейл, живет на Парк-авеню, хочет стать модельером. Марк нашел то, что искал, и присоединился к нам:

– Знаете, дядя Лео, в следующий раз я уговорю Тини показать вам свои рисунки. Она потрясающе рисует. Представляете, у нее сегодня день рождения.

– Неужели? Ну, поздравляю.

Тини по-прежнему смотрела в пол, голова ее болталась взад-вперед, лицо порозовело, но она так и не произнесла ни слова.

– А кстати, я давно хотел спросить, когда у вас день рождения? – продолжал Марк как ни в чем не бывало.

– Девятнадцатого февраля.

Марк закивал.

– Тридцатого года, да?

– Верно, – ответил я растерянно, но не успел я сообразить, что к чему, как Марк и Тини выскользнули за дверь.

У меня от этой барышни осталось неоднозначное впечатление: странная смесь жалости и жути. Нечто подобное я однажды испытал, разглядывая лица сотен кукол в залах лондонского Музея детства. Не то дитя, не то клоунесса, не то женщина с разбитым сердцем, Тини Голд казалась увечной, словно все пережитые потрясения оставили отпечатки на ее теле. Марк в своем подростковом прикиде – широченные штаны, золотой гвоздик, поблескивавший под нижней губой, неизменные кроссовки на платформах, отчего его рост зашкаливал за внушительную отметку метр девяносто, – тоже выглядел, мягко говоря, странно. Но вся его фигура излучала спокойствие и откровенное дружелюбие, в отличие от щуплого, угловатого тельца Тини и от ее глаз, которые она упрямо отводила в сторону.

Да вообще, какая разница, кто во что одет? Однако я заметил, что среди новых приятелей Марка бытовала какая-то особая эстетика изнуренной болезненности. Мне почему-то вспомнился столь типичный для романтизма культ чахотки. Марк и его компания имели о себе некое представление, и существенная роль в этом представлении была отведена болезни, но точного диагноза я не знал. Размалеванные лица, хилые, проткнутые чем-то тела, крашеные волосы, пудовые платформы – все это еще не клинические случаи. В конце концов, мало ли странных идей носится в воздухе; поветрия приходят и уходят. Но мне на ум приходили истории про юношей, которые по прочтении "Вертера" облачались в синие фраки и желтые жилеты и бросались из окон. Такая вот повальная мода на самоубийства. Гете в конце концов возненавидел собственное творение, но книга успела внести смятение в неокрепшие юные души. Тини натолкнула меня на мысль о смерти как дани моде не только потому, что девочка объективно выглядела более болезненной, чем остальные друзья Марка. Главное было в другом. Я понимал, что в кругу им подобных болезненность считалась привлекательной.

Наступила весна. С Биллом и Вайолет мы почти не виделись. Изредка я приходил к ним ужинать, мы перезванивались, но жизнь, которую они вели, разводила нас все дальше и дальше. В марте они на неделю поехали в Париж, на выставку "цифровой" серии, прямо оттуда – в Барселону, куда Билла пригласили читать студентам лекции по искусству. Даже когда они были в Нью-Йорке, то редко проводили вечера дома: их звали то на банкеты, то на вернисажи. Биллу пришлось нанять еще двоих помощников. Вечно насвистывающий сквозь зубы плотник по имени Дамион Дапино помогал ему строить двери, а неласкового вида девушка по имени Мерси Бэнкс – вести корреспонденцию. Билл регулярно отказывался от преподавания, участия в круглых столах, чтения лекций, а также сидения в президиуме в различных уголках мира, и в обязанности Мерси входило выводить эти самые "спасибо, нет".

Как-то днем в супермаркете, стоя в очереди в кассу, я взял с полки журнал "Нью-Йорк мэгэзин" и принялся его листать. Мне на глаза попалась маленькая фотография Билла и Вайолет, сделанная на каком-то вернисаже. Обнимая жену, Билл любовно смотрел на нее, а она весело улыбалась, глядя в объектив. Этот снимок наглядно свидетельствовал о переменах в социальном статусе Билла, об отблеске славы, пробившемся даже сквозь пресловутую нью – йоркскую взыскательность. Неуловимое превращение моего друга в неожиданно нового человека, сделавшего свое имя ходким товаром, вызревало на самом деле долгие годы. Журнал я купил, вернулся домой, вырезал фотографию и положил ее в заветный ящик. Мне нужно было, чтобы она находилась там, потому что ее маленький формат точно передавал масштаб расстояния: две бесконечно удаленных от меня фигурки. Сам не знаю почему, но никогда прежде я не прятал в свое вещехранилище ни единого предмета, как-то связанного с Биллом и Вайолет, да это и понятно, ведь с помощью этого ящика я пытался увековечить то, что терял.

Однако, несмотря на весь этот болезненный надлом, содержимое ящика отнюдь не служило поводом для приступов отчаянья или жалости к себе. Я видел в нем призрачную анатомию, где каждый предмет был лишь частью единой конструкции, которую мне пока не удалось собрать до конца. Все вещицы казались мне костями из скелета утраты, и, руководствуясь различными принципами, этот скелет можно было собирать по-разному, что мне даже нравилось. Хронология, например, задавала свою логику, но и она могла меняться в зависимости от того, как я истолковывал значение того или иного предмета. Скажем, носки Эрики – это что, символ ее отъезда в Калифорнию или осколок того дня, когда не стало Мэта и наш брак дал трещину? Я четыре дня прокручивал в голове различные варианты последовательности событий, а потом отказался от хронологического порядка в пользу подспудных ассоциативных умопостроений, открывавших весь возможный спектр связей между элементами. Однажды я поставил помаду Эрики рядом с принадлежавшей Мэту карточкой бейсболиста Роберто Клементе и положил с другой стороны кусок картонки от коробки с пончиками. Связь между помадой и картонкой была, казалось бы, практически неуловимой, но стоило мне нащупать ее, как она стала очевидной. Помада вызывала в памяти накрашенный рот Эрики, обрывок картонки – прожорливый рот Марка. Оральная связь. Или устная. Ненадолго я сложил вместе фотографию моих кузин-двойняшек со свадебным портретом их родителей, но потом пересадил девочек, так что они оказались между программкой школьного спектакля, которую нарисовал Мэт, и снимком Билла и Вайолет на вернисаже. Значение предмета зависело от его местоположения. Я понимал это как динамический синтаксис. Предаваться подобной забаве я позволял себе только по ночам, перед сном. Нужно было не просто переложить предметы, но и уяснить для себя, почему они здесь, а это требовало известных усилий. После пары часов интенсивной умственной деятельности меня начинало клонить ко сну, так что мой ящик оказался мощным седативным средством.

В самом начале мая я проснулся от шума на лестничной клетке. Была пятница. Я включил свет. Часы показывали четверть пятого. Встав с кровати, я прошел в гостиную. В коридоре звуки стали отчетливее. На лестнице кто-то смеялся, а потом в замке явственно щелкнул ключ.

– Кто там? – громко спросил я.

Раздался чей-то визг. Я распахнул дверь и увидел отпрянувшего Марка. Я вышел из квартиры. На лестнице было темно, очевидно, перегорела лампочка, так что свет шел только с верхней площадки. Марк был не один, а с двумя спутниками.

Я прищурился:

– Что происходит, Марк?

Он вжался в стену, так что его лица мне вообще не было видно, и выдавил:

– Здрасьте.

– Сейчас четыре часа утра. Что ты здесь делаешь?

Из полумрака выступило призрачное существо неопределенного возраста – один из спутников Марка. Даже при тусклом свете я заметил, какое у него бледное лицо, но не понял, что тому виной: болезнь или наложенный театральный грим. Человек двигался неровными шажками, и, посмотрев вниз, я увидел его туфли на очень высоких платформах. Маленькая ручка описала полукруг в моем направлении.

– А это, надо полагать, и есть дядя Лео? – прогнусавил он фальцетом и захихикал.

Его губы казались синими, руки дрожали, глаза, однако же, смотрели не просто твердо, а даже цепко, не отпуская меня ни на секунду. Мне стоило известных усилий выдержать этот взгляд. Так прошла пара секунд. Человек опустил голову. Я перевел глаза на второго незнакомца, сидевшего на ступеньках лестницы. Это был совсем молоденький мальчик, нежный, женоподобный, с очень длинными ресницами и розовым ротиком. Не будь он в такой компании, я не дал бы ему больше одиннадцати-двенадцати лет. Он прижимал к груди зеленую сумочку. Внезапно сумочка раскрылась, и я увидел, что она доверху набита крохотными пластмассовыми кирпичиками лего – желтыми, красными, синими и белыми. Паренек разгуливал по городу с детским конструктором в ридикюле! Он душераздирающе зевнул.

– Устал, бедненький, – раздался откуда-то сверху женский голос, и я увидел на верхней площадке Тини Голд.

У нее за спиной болтались крылья из страусовых перьев, которые вздрагивали в такт ее шагам. Тини спускалась по ступенькам, нетвердо переставляя ноги. Тощими руками она хваталась за воздух, стремясь сохранить равновесие, как канатоходец. Судя по всему, перил Тини не видела, хотя они были в сантиметре от ее пальцев. Уронив голову на грудь, она шла, уставив глаза в пол.

– Тини, вы себя нормально чувствуете? – спросил я и сделал шаг ей навстречу.

Белолицый дернулся в сторону. Я заметил, что он зачем-то шарит в кармане штанов. Я вновь повернулся к Марку, который не сводил с меня распахнутых глаз.

– Все хорошо, Лео, – пробормотал он. – Простите, что мы вас разбудили.

Я не узнавал его голос. Он как будто бы стал звучать ниже – а может, изменилась только интонация?

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал я.

– Только не сейчас. Мы очень спешим. Торопимся.

Марк оторвался от стены, и за ту долю секунды, что он стоял ко мне лицом, я успел заметить надпись на его футболке: "ROHIR.." Дальше я не разобрал, потому что Марк уже спускался по ступенькам. Белолицый и мальчуган поплелись за ним. Тини все никак не могла сойти с этажа на этаж. Я вошел в квартиру, захлопнул дверь, запер ее на ключ и, вопреки обыкновению, на цепочку. А потом сделал то, чего не делал никогда. Щелкнув выключателем, я зашаркал ногами по полу, будто направлялся в спальню, а сам, приложив ухо к двери, застыл на месте. Уж не знаю, насколько правдоподобной получилась моя уловка, но я услышал, как белолицый со смешком проронил:

– Значит, сегодня без К,да, ММ?

Я прекрасно сознавал всю нелепость ситуации. Таиться и подслушивать под дверью, чтобы в результате услышать тарабарщину, в которой не понятно ни слова! Однако обращение "М" заставило меня похолодеть. Я вполне допускал, что это просто прозвище. Разве не может быть человека, который обязан своим прозвищем конфетам? Но меня терзала мысль о двух детских фигурках из «Путешествия О». Билл тоже назвал их "М". Внезапно на лестнице раздался грохот, а потом какое-то пыхтенье. Не понимая, что случилось, я распахнул дверь.

На площадке этажом ниже лежала Тини. Спустившись по ступенькам, я помог ей встать, взял под локоть и повел вниз. Пока я все это проделывал, она не взглянула на меня ни разу. У нее на ногах были черные лаковые туфли с ремешками вокруг щиколоток. Судя по всему, для современных подростков обувь чем несуразнее, тем моднее. Тини балансировала на таких высоченных каблуках, что сохранить на них равновесие даже трезвому как стеклышко человеку было бы затруднительно, а барышня явно своих не узнавала. Пока я вел Тини под руку, ее болтало из стороны в сторону. Мы дошли до нижней ступеньки, я открыл входную дверь и сообразил, что идти дальше не могу, поскольку я в пижаме и без ключа. Выглянув из подъезда, я увидел Марка и двоих его дружков, маячивших на углу Гранд-стрит.