Текст книги "Что я любил"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

В середине августа Билл с Вайолет собрались в отпуск на остров Мартас-Винъярд и попросили меня на пару недель взять к себе Марка. Оставить его без присмотра в своей квартире они не решались, а мальчик должен был продолжать работу. Я согласился и вручил ему ключ от квартиры со словами:

– В знак доверия, которое, надеюсь, не исчезнет после того, как эти две недели пройдут.

Он протянул мне руку ладонью кверху, и я положил туда ключ.

– Ты ведь понимаешь меня, да, Марк? – спросил я.

Он пристально посмотрел на меня и кивнул:

– Я понимаю, дядя Лео.

Нижняя губа Марка дрожала из-за обуревавших его чувств.

Так начались наши совместные две недели.

Марк с неподдельной теплотой рассказывал о своей работе у Фройнда, о гигантских полотнищах, которые он помогал водружать, о молодых парнях и девушках, которые трудились с ним бок о бок. Он называл имена: Ребекка, Лаваль, Шейнл, Хесус. Целыми днями Марк что-то таскал, поднимал, пилил, приколачивал, так что, по его словам, к концу работы у него ныли руки, а ноги подкашивались. Домой он возвращался часов в пять-шесть вечера и сразу же ложился, чтобы вздремнуть. А потом, часов в одиннадцать, уходил, и почти всегда на всю ночь.

– Я сегодня остаюсь у Джейка, – говорил он и записывал мне номер телефона.

– Я буду у Луизы. Ее родители разрешили мне переночевать в гостевой комнате.

Еще один телефонный номер. Домой он приползал между шестью и восемью утра и спал до начала работы. График у него был чрезвычайно гибкий.

– Мне сегодня к двум, – бормотал он, не открывая глаз.

Или:

– Гарри сказал, что на сегодня я ему не нужен, – и тут же впадал в кому часов до четырех вечера.

Иногда на пороге моей квартиры возникали друзья Марка, которые заходили, чтобы вытащить его куда-нибудь на всю ночь. По большей части это были не друзья, а подружки, маленькие беленькие девочки в младенческих одежках, с косичками в волосах и блестками на щечках. Как-то вечером у моих дверей появилась брюнетка с соской, болтавшейся на розовой ленточке вокруг шеи. В полном соответствии со своими инфантильными туалетами, барышни Марка щебетали, ворковали и пищали тоненькими голосочками, прерывавшимися из-за невесть почему накатывающих чувств, которые ситуация никак не провоцировала. Стоило мне предложить им соку, как в ответ неслось "спаси-и-и-бо" с таким пылким придыханием, словно я предлагал им сулящую бессмертие амброзию.

Если с Фредди Марк был суров, то с девочками он общался без тени превосходства или раздражения. В его словах неизменно звучали нежность и внимательность, с кем бы он ни говорил – с Мариной, Сисси, Джессикой или происходившей из семьи бруклинских стеклодувов барышней по имени Мунлайт. Когда в процессе разговора он наклонялся к ним, его пригожее лицо смягчалось под влиянием искренней нежности.

Однажды вечером, когда Марк где-то гулял с друзьями, я, Ласло и Пинки ужинали в ресторане на Томпсон – стрит. Именно Пинки и завела тогда речь об убитых кошках. До этого мы с ней несколько раз виделись, но никогда толком не разговаривали. Рыжая Пинки Навацки, высокая сероглазая девушка лет двадцати, была обладательницей внушительного, чуть крючковатого носа, придающего всему ее облику некую твердость, и необычайно длинной шеи. Как большинство танцоров-профессионалов, она при ходьбе выворотно ставила стопы, отчего поступь становилась чуточку утиной, но голову при этом она несла, как королева во время коронации. Мне нравилось наблюдать за движениями ее рук во время разговора. Если Пинки жестикулировала, она задействовала всю конечность, от плеча до кончиков пальцев. Например, локоть сгибался, и рука резко раскрывалась навстречу собеседнику, так что впору было уворачиваться. Но вместе с тем в ее жестах совершенно отсутствовала аффектация. Просто Пинки была в ладу с собственными мышцами, что для многих из нас недоступно. Прежде чем завести разговор о кошках, она наклонилась ко мне, воздев руки ладонями к потолку, и сказала:

– Мне вчера всю ночь снились эти убитые кошки. Наверное, из-за фотографии в "Нью-Йорк пост".

После того, как я признался, что не понимаю, о чем речь, Пинки объяснила, что по всему городу стали находить зверски замученных кошек – освежеванных, расчлененных, проткнутых насквозь металлическими прутьями. Они были приколочены к стенам, болтались над дверями парадных или просто валялись на тротуарах, пешеходных дорожках и на платформах метро.

Ласло добавил, что на каждой кошке непременно красовался какой-нибудь предмет одежды: распашонка, подгузник, пижамная кофточка, спортивный топ, и обязательно две литеры – "С" и "М". Именно буквы и породили слух о том, что эта мерзость – дело рук Тедди Джайлза. Джайлз называл свой трансвеститский портрет в женском платье "Секс-монстр". Начальные буквы двух этих слов с незатейливым кокетством намекали на садомазохизм.

По словам Ласло, свою причастность к умерщвлению кошек Джайлз отрицал, но слухи и всеобщее смятение всячески поддерживал, называя, например, трупы несчастных животных "яростным апогеем мятежного искусства". Он прямо заявил, что завидует пожелавшему остаться неизвестным художнику, но надеется, что именно его, Джайлза, работы вдохновили этого, как он выразился, "преступника/творца", и благословил всех "кошкодеров" на последующие подвиги.

Но тут, конечно, взвились защитники прав животных. В одно прекрасное утро Ларри Финдер обнаружил на дверях своей галереи намалеванные красной краской слова: "Соучастник убийства". А я-то и знать ничего не знал. Вся эта история активно муссировалась в прессе; в новостях по городскому телеканалу прошел отдельный сюжет, но я все пропустил.

Ласло задумчиво жевал, втягивая носом воздух. Наконец он спросил:

– Получается, что вы вроде как и не в курсе, да, Лео?

Я сокрушенно кивнул.

– Да будет тебе, Ласло, – накинулась на него Пинки. – Это ты у нас все видишь, все слышишь. Но не все же такие. У Лео полно других дел.

– Что я такого сказал, – смутился Ласло.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы втолковать им обоим, что я и не думал обижаться. После того как все утряслось, Ласло продолжил:

– Этот Джайлз ради рекламы еще и не такое может сказать.

– Вот именно, – подхватила Пинки. – А на самом деле, может, он тут совсем ни при чем.

– А Билл с Вайолет знают про кошек? – спросил я.

Ласло кивнул:

– Но они уверены, что Марк с Джайлзом не встречаются.

– А ты в этом не уверен?

– Мы их видели вместе, – сказала Пинки.

– В "Лаймлайте". В прошлый вторник.

Еще один мощный вздох, и Ласло решительно продолжал:

– Не хотел я говорить Биллу, но, боюсь, придется. Парню совсем крышу снесло.

Пинки перегнулась ко мне через стол: – Даже если Джайлз тут ни при чем, в нем все равно есть что-то ужасно мерзкое. Я видела его всего один раз. Тут дело не в гриме и не в костюме. У него глаза такие.

Уходя, Ласло сунул мне в руку конверт. Я успел привыкнуть к этим прощальным сюрпризам. Билл их тоже получал. Обычно конверт заключал в себе некую цитату, над которой полагалось поразмыслить на досуге. Мне уже перепал образчик хандры от Томаса Бернхарда: "Веласкес, Рембрандт, Джорджоне, Бах, Гендель, Моцарт, Гете… Паскаль, Вольтер – какое скопище напыщенных уродств!" – а также цитата из Филипа Гастона, которая мне особенно полюбилась: "Трудней всего на свете – знать и знать, как не знать". Когда я вечером открыл конверт, в нем лежал листок с напечатанной фразой, принадлежавшей Герману Броху: " Китчвсегда стремится найти прибежище в рациональности".

Но можно ли было считать умерщвленных кошек формой китча? По ходу размышлений один предмет сменялся другим: жертвоприношения, великая цепь бытия, современные скотобойни и, наконец, домашние любимцы.

В детстве у Марка были белые мыши, морские свинки и волнистый попугайчик по имени Пиппи. Однажды он угодил головкой под опускающуюся дверцу клетки. От перелома шеи попугай умер. Помню, как вечером того дня Марк и Мэт устроили погребальное шествие. Они маршировали по нашей квартире с коробкой из-под обуви, где лежал окоченевший птичий трупик, и пели единственную приличествующую случаю песню, которая была им на тот момент известна и могла сойти за похоронный марш – спиричуэл про небесную колесницу, Swing Low Sweet Chariot.

Когда после работы Марк вернулся домой, я не смог заставить себя расспросить его ни про Джайлза, ни про кошек. Мы сели ужинать, но у него за день накопилось такое количество новостей и он столько хотел мне рассказать, что мне снова не представилось случая заговорить с ним о том, что я узнал от Ласло.

Оказывается, утром Марк участвовал в установке увеличенного детского рисунка, который ему нравился больше всех. Это был автопортрет шестилетней девчушки из Бронкса. Она изобразила себя с любимой черепахой, удивительно смахивающей на динозавра. Днем Хесус, приятель Марка, упал со стремянки, но, по счастью, не на землю, а на кипу парусиновых полотнищ, сложенных внизу. Перед тем как уйти на всю ночь, Марк отправился в ванную, и я услышал, как он там насвистывает. На столе лежал листок бумаги с телефонным номером и именем: "Аллисон Фредерике, 677-84-51".

– Если понадоблюсь, дядя Лео, вы позвоните, я буду у Аллисон, – сказал он.

После того как за ним закрылась дверь, у меня внутри зашевелились смутные подозрения. Я пробовал включить Берлиоза в исполнении Дженет Бейкер, но музыка не могла унять беспокойства, теснившего мне грудь. Я не сводил глаз с лежавшего на столе листка, где Марк написал имя и телефон. После двадцати минут колебаний я решил позвонить. Мне ответил мужской голос:

– Алло!

– Будьте добры Марка Векслера, – попросил я.

– Кого? – не понял мужчина.

– Марка Векслера, друга Аллисон.

– Нет здесь никакой Аллисон, – буркнул голос.

Я снова перевел глаза на листок с номером. Может, ошибка при наборе? Я набрал еще раз, тщательно нажимая каждую цифру. Мне ответил все тот же голос, и я повесил трубку.

На следующее утро я без обиняков спросил Марка, что все это значит. Он растерянно полез в карман штанов, нашарил там клочок бумаги с телефонным номером и положил его на стол рядом с давешним листочком. Лицо его прояснилось.

– Я все понял, – весело сказал он. – Смотрите, дядя Лео, я случайно перепутал вот эти две цифры. Надо было написать "сорок восемь", а у меня получилось "восемьдесят четыре". Спешил, наверное. Вы меня простите, бога ради!

Глядя на его простодушную мордаху, я почувствовал себя полным идиотом и, уже не таясь, выложил, что переполошился из-за того, что Ласло видел их с Джайлзом в клубе, и из-за всего этого кошачьего кошмара.

– Господи, дядя Лео, ну что же вы сразу не сказали, я бы вам все объяснил. Я был в клубе с друзьями, а с Тедди мы случайно встретились, мы ведь теперь почти не видимся. Но я вам одно могу точно сказать. Конечно, Тедди любит подразнить людей, что есть, то есть. Но на самом деле он и мухи не обидит. В буквальном смысле слова. Я сам видел, как он у себя в квартире ловит мух и потом выносит их на улицу, вот так, чтобы выпустить.

Для убедительности Марк сложил ладони ковшиком.

– А эти кошки бедные, – вздохнул он. – Я как подумаю про них, меня прямо мутит. Знаете, у нас дома, в Принстоне, живут две кошки, Мирабель и Эсмеральда. Я их обожаю.

– Возможно, эти слухи поползли по городу, потому что в работах Джайлза так много насилия.

– Но ведь это же для прикола! – возмутился Марк. – Я-то надеялся, что это только Вайолет не понимает, что к чему!

Он вздохнул и возвел очи горе.

– То есть как это "не понимает, что к чему"? – переспросил я.

– Ну, она так реагирует, будто это все на самом деле. Когда по телевизору ужастики показывают, она сразу выключает, чтобы я не смотрел, представляете? Как будто я посмотрю-посмотрю, а потом пойду и зарежу кого-нибудь. Полный бред!

Шла вторая неделя нашего совместного проживания. Марк стал каким-то бледным, но чему тут было удивляться, он просто вымотался. Какие-то друзья звонили день напролет и добрую половину ночи и просили к телефону то Марка, то Марки, то Маркера. Я только успевал поднимать трубку. Под конец я понял, что единственный способ успеть еще хоть что-нибудь – это вообще не подходить к телефону, а автоответчик слушать вечером. Во вторник часа в два ночи меня разбудил звонок. Низкий мужской голос в трубке спросил:

– М amp;М?

– Вам кого? – переспросил я. – Марка?

Но в трубке уже звучали гудки.

Эти бесконечные звонки, беспорядочные приходы и уходы Марка, его вещи, разбросанные по всей квартире, мало-помалу начинали действовать мне на нервы. Я разучился жить с кем-то вместе. Я стал забывать, куда я что положил. То одна, то другая вещь оказывались не на месте или вообще пропадали. Так я два дня искал авторучку, а потом случайно обнаружил ее за диванной подушкой. Куда-то исчез кухонный нож. Потом я хватился серебряного ножа для писем. Это был мамин подарок, я им очень дорожил. Часто, сев за письменный стол, я не мог сосредоточиться. Меня не оставляла безотчетная тревога о Марке.

Однажды днем я не выдержал и зашел в бывшую комнату Мэта. На полу громоздились стопки кассет и дисков. На полках – кучи рекламных листовок. Стены пестрели афишами вроде Machine Paradiseи Starlight Techno.Всюду кроссовки, пар двадцать, не меньше, и горы шмотья. Штаны, свитера, носки и футболки висели на стуле, валялись на кровати и даже на полу. Многие были ненадеванными, с ценниками, болтавшимися у ворота или на поясе. Я подошел к столу и взял в руки одну из видеокассет. Она называлась «Убийцы на свободе». Фильма я не видел, но кое – что читал о нем. В основе сценария – подлинная история двоих детей, брата и сестры, которые сперва убили родителей, а потом проехались через всю страну, шалея от краж и пролитой крови. Автором фильма был серьезный режиссер, и, помнится, лента вызвала весьма неоднозначные отклики. Я аккуратно положил кассету на место и только тут заметил на столе нераспакованную коробочку лего. У нее на крышке был изображен смешной маленький полицейский, приветственно вскинувший руку к козырьку. Здесь же, на столе, валялись обертки от жевательной резинки, зеленая кроличья лапка-амулет, ключи неизвестно от чего, соломинка для коктейля, фигурки персонажей «Звездных войн», наклейки с изображением мультяшной собачки и, непонятно почему, обломки кукольной мебели. Мое внимание привлекла размноженная на ксероксе листовка. Текст был набран одними заглавными буквами, зачем ты пришел сюда? что тебя волнует? техно? наркотики? мода? рейв – это совсем другое, ты приходишь сюда, чтобы стать самим собой, чтобы тебя любили таким, какой ты есть в бурях современного общества рейв должен стать для тебя гаванью, в которой можно укрыться, но и среди рейверов начинается раскол нам не нужны группировки и вражда, окружающая нас действительность и без того груба открой свое сердце для добра, посмотри вокруг, выбери человека, спроси, как его зовут, и стань его другом, разрушай преграды, открой свое сердце и сознание, рейверы, объединяйтесь! сохраним рейв единым!

На полях листовки анонимный автор вывел от руки: Будь собой!

Не бойся быть таким, какой есть! Счастья тебе! Обнимем друг друга! Ты красивее всех!

За этим топорным идеализмом сквозило что-то удивительно жалкое, но чувства, обуревавшие автора, вне всякого сомнения, были искренними. В моей памяти возникали дети-цветы, уже много лет как отцветшие. Даже тогда, в шестидесятые, я не мог поверить, что призыв "разрушай преграды!" способен изменить мир к лучшему. Наверное, я был слишком взрослым.

Я аккуратно положил листовку на место. Акварель Мэта по-прежнему висела над столом. Я подумал, что надо обязательно протереть стекло. Несколько минут я стоял и разглядывал нарисованную фигурку Дейва в окне. Интересно, каким был бы Мэт в шестнадцать лет? Может, он тоже стал бы рейвером и покрасил волосы в зеленый, розовый или синий цвет? Я закрыл за собой дверь и только через несколько часов вспомнил, что собирался вытереть пыль с акварели Мэта, но мысль о том, что для этого придется снова вернуться в комнату и снова увидеть весь этот кавардак, всю эту дешевку и, наконец, убогий манифест на столе, была невыносимой.

Последние дни нашего сосуществования прошли под знаком гнетущего беспокойства, которое охватывало меня, как только Марк выходил за порог, но мгновенно исчезало, стоило мне его снова увидеть. Я вдруг почувствовал, что простое физическое присутствие Марка обладало какой-то поистине волшебной силой. Смотреть на него и не верить ему было невозможно. Неподдельная искренность, написанная у него на лице, мгновенно разгоняла любые мои опасения, но стоило ему скрыться с глаз, как невнятная тревога накатывала на меня с новой силой.

Когда в пятницу вечером он, как всегда, вышел из ванной, он был бледен до синевы.

– Слушай, Марк, так нельзя, – сказал я. – Ты себя угробишь. Подумай, может, хоть на один вечер тебе лучше просто остаться дома?

Марк ласково потрепал меня по руке:

– Да что вы, дядя Лео! Все со мной замечательно! Мы же только тусуемся, музыку слушаем, видео смотрим, и все. Молодость, она же один раз дается, и пока я молодой, я хочу, чтобы мне было весело. Хочу успеть пожить!

С этими словами он бросил на меня сочувственный взгляд, словно я был живым воплощением пословицы "что имеем – не храним, потерявши, плачем".

– Знаешь, Марк, когда я был в твоем возрасте, моя мать дала мне один совет, который я запомнил на всю жизнь. Она сказала однажды: "Делай только то, что ты сам по-настоящему хочешь".

Марк недоуменно посмотрел на меня.

– Понимаешь, если твой внутренний голос говорит тебе «Не надо!» и от этого твое желание становится менее внятным, если ты в чем-то не уверен, не делай ни в коем случае.

Марк рассудительно мотнул головой и потом кивнул еще несколько раз.

– Здорово, – сказал он. – Я это тоже запомню.

В субботу вечером я лег в постель с мыслью о том, что эта ночь – последняя. На следующий день Марк должен был перебраться к родителям. Возвращение Билла и Вайолет, до которого оставались считаные часы, подействовало на меня как снотворное, и не успел Марк уйти из дому, как я заснул крепким сном, хотя на часах было всего одиннадцать. Мне снился длинный сон, который начался с эротической сцены между мной и Вайолет, совсем, правда, на себя не похожей. Потом мне стало сниться, что я иду по длинному больничному коридору и в одной из палат вижу Эрику, которая только что родила девочку. Вопрос об отцовстве, однако же, оставался открытым. Я встал перед кроватью на колени и сказал, что мне все равно, кто отец, что это будет мой ребенок, но тут малютка куда-то исчезла. Эрика осталась странно безразличной к исчезновению девочки, но я был в отчаянии, и вдруг оказалось, что это я лежу на больничной койке, а Эрика сидит рядом и все сжимает, сжимает мне руку. Очевидно, этот жест был призван утешить меня, но этого не произошло. Я проснулся от физического ощущения прикосновения. Кто-то и в самом деле впился мне в руку пониже локтя. Я открыл глаза и вздрогнул. В сантиметре от себя я увидел склонившееся лицо Марка. Он мгновенно отпрянул и метнулся к двери.

– Ты что делаешь? – выдохнул я.

– Ничего, – прошептал он в ответ. – Вы спите, спите, все хорошо.

Марк стоял в дверях спальни, и свет из прихожей падал ему на лицо. Губы его казались до странности красными. Он повернулся ко мне спиной. Рука по-прежнему горела.

– Зачем ты заходил?

Марк отвечал не поворачивая головы:

– Вы кричали во сне. Я услышал и испугался, что с вами что-то случилось.

Голос Марка звучал так, словно он специально старался говорить без выражения.

– Вы спите, спите.

Дверь тихонько закрылась.

Я включил ночник. У меня на руке краснело пятно. К волоскам на коже прилипли сгустки, похожие на следы от воскового мелка. Я поднес руку к самому носу и, присмотревшись, заметил внутри пятна какие-то оттиски, образующие кружок с неровными краями. Бороздки на коже напоминали оспенные рытвинки. Мысль, мгновенно пришедшая в голову, заставила меня учащенно задышать: следы зубов! Часы показывали пять утра. Я дотронулся пальцем до красного пятна. Это был не мелок, а что-то более мягкое и жирное на ощупь. Губная помада? Я вылез из кровати, подошел к двери спальни и запер ее изнутри. Потом снова лег. Мне было слышно, как на другом конце квартиры Марк ходит по комнате. Я всматривался в след на руке, пытаясь понять, что же это такое. Я дошел до того, что сам укусил себя, правда, не сильно. Мне хотелось сравнить оставшиеся на коже бороздки. Это определенно был укус. Марк меня укусил. Хотя кровь не выступила и кожа была цела, но выдавленную на руке отметину пекло немилосердно, и она не спешила исчезать. Что все это могло значить?

Странно, но мне и в голову не пришло сразу же броситься за Марком и потребовать объяснений. В течение двух недель мое отношение к нему колебалось между доверием и тревогой, но никогда в своих опасениях я даже мысли не допускал о возможности безумия. Подобного развития ситуации я даже не рассматривал. Но теперь этот дикий, необъяснимый, абсолютно бессмысленный поступок выбил у меня почву из-под ног. Господи, как же с ним теперь разговаривать?

Я просыпался, засыпал, спал дальше, снова просыпался. Так прошло несколько часов. Когда наконец я выполз из кровати и начал возиться с кофеваркой, было уже около десяти. Марк сидел на кухне с плошкой хлопьев.

– Ну вы и спите, дядя Лео, – сказал он. – Я-то уже давно встал.

Непослушными руками я вытащил из холодильника пакетик с молотым кофе и принялся ложкой перекладывать его содержимое в фильтр кофеварки. Отвечать я не мог. Пока варился кофе, я не сводил с Марка глаз. Он преспокойно уминал разноцветные хлопья с кусочками суфле и, отправляя в рот одну ложку этой малоаппетитной смеси за другой, весело мне улыбался. Я вдруг понял, что если этой ночью кто-то из нас и сошел с ума, то это был не Марк. Я посмотрел на свою руку. След от укуса исчез. Все, что случилось, случилось на самом деле, но, может быть, Марк просто ничего не помнит? Может, он был под кайфом? Или вообще спал? Могла же Эрика разговаривать, когда она ходила во сне! Я налил себе кофе и поставил чашку на стол.

– Дядя Лео, вы же весь дрожите! Вам нехорошо?

Ясные голубые глаза Марка светились неподдельной заботой.

Я убрал руку со столешницы. Пальцы и в самом деле дрожали. Вопрос, который застрял у меня в горле: "Как так получилось, что сегодня ночью ты вошел ко мне в комнату и укусил меня за руку?" – губы никак не могли вымолвить.

Марк опустил ложку.

– Знаете, дядя Лео, я вчера познакомился с девушкой. Ее зовут Лайза. Она ужасно красивая, и, по-моему, я ей понравился. Я хочу вас познакомить.

Я поднес чашку к губам.

– Конечно. Буду рад.

В первых числах сентября Билл случайно столкнулся на улице с Гарри Фройндом, и, поскольку до открытия "детского" проекта, оставались считаные дни, он, естественно, стал расспрашивать, как идут дела, и заодно поинтересовался, как там Марк.

Гарри замялся.

– Ну, пока он работал, все было замечательно. Но это длилось всего неделю. Потом он пропал, и больше я его не видел.

Билл снова и снова повторял мне слова Гарри, будто хотел приучить себя к мысли, что они действительно были сказаны. Потом он простонал:

– Знаешь, Лео, Марк, наверное, сошел с ума.

Я не мог поверить собственным ушам. Ведь в течение двух недель Марк каждый вечер возвращался домой и в мельчайших подробностях описывал, что он делал сегодня на работе. Он же сам говорил мне:

– Все-таки здорово, что этот проект посвящен не просто детям, а детям из бедных семей, до которых никому нет дела.

– А сам Марк как это объясняет? – спросил я.

– Говорит, что у Гарри ему не понравилось, что было скучно, поэтому он все бросил и нашел себе другую работу. Говорит, что работал в каком-то журнале, кажется, в "Расколотом мире", курьером. В общем, подай-поднеси, но ему платили не минимальную зарплату, а семь долларов в час.

– Так почему же было не сказать все, как есть?

– Он одно заладил, дескать, знал, что я бы этого не одобрил.

– И поэтому лгал? Да неужели он не понимает, что это куда хуже, чем признаться?!

– Я же ему столько раз все это говорил, – беспомощно развел руками Билл.

– По-моему, мальчику нужна помощь.

Билл полез в карман за сигаретами, вытащил одну из пачки и закурил, стараясь не дымить в мою сторону.

– Мы поговорили с Люсиль по телефону. Собственно, говорил все больше я. Она слушает, я знай себе разоряюсь, и под конец она сообщает мне ценные сведения, почерпнутые ею из журнала для родителей. Оказывается, подросткам свойственно говорить неправду. Это просто фаза становления личности. Я пытаюсь ей объяснить, что это не просто неправда, что парень разыгрывает такое, что хоть "Оскара" давай! И знаешь, чем кончилось? Она мне ничего не ответила. Я стою с телефонной трубкой в руке, меня трясет, а она молчит. Тогда я просто взял и повесил трубку. Зря, конечно. Но ясно одно: Люсиль просто не понимает всей серьезности происходящего.

– Марку необходима помощь, – снова сказал я. – Нужно обратиться к психиатру.

Билл стиснул челюсти и тяжело кивнул.

– Мы уже ищем. Не знаю только кого. Врача, психотерапевта… Не в первый раз. Он ведь уже однажды проходил курс.

– Да? Я не знал.

– Проходил. Сперва в Техасе, его наблюдал один доктор по фамилии, кажется, Муссель, потом был кто-то в Нью – Йорке, почти целый год. Весь этот наш развод… Мы хотели, чтобы ему было полегче…

Билл сидел в моем кресле у окна. Я все это время не отпускал его руки, чтобы он знал, что я тут, рядом. На мгновение он спрятал лицо в ладони. Плечи его вздрагивали. Я смотрел на струйку дыма от сигареты, бессильно повисшей у него между пальцами, и вспоминал встревоженное лицо Марка, который рассказывал мне о том, как Хесус упал с лестницы.

Вранье изначально предполагает двойственность. То, что сказано, и то, что лишь могло бы быть сказано, но о чем умолчали, существует отдельно друг от друга. Стоит перестать врать, как зазор между словами и тем, что про себя знаешь, сокращается, и ты вновь пытаешься привести язык слов, хотя бы тех, что предназначены для окружающих, и язык мыслей в соответствие друг с другом. Ложь Марка не укладывалась в эту схему, прежде всего потому, что предполагала крупномасштабный и тщательно проработанный вымысел, который надо было поддерживать. Эта ложь просыпалась утром, отправлялась на работу, потом возвращалась домой, рассказывала, как прошел день, и так продолжалось долгих два с половиной месяца. Оглядываясь на те две недели, которые мы провели вместе, я понимал, что на самом деле концы с концами сходились далеко не всегда. Например, если человек все лето работает на открытом воздухе, он не может быть белым, как молоко, он должен загореть. Да и график у него был каким-то слишком уж скользящим и слишком уж щадящим. Но у художественного вранья концы и не должны сходиться с концами, поскольку ставка делается не на виртуозность исполнения, а на соответствие желаниям и ожиданиям аудитории. После того как все вышло наружу, я вдруг понял, как безумно мне хотелось, чтобы каждое сказанное Марком слово было правдой.

Когда разоблачение состоялось, из Марка словно выпустили воздух. Весь его облик излучал вселенскую скорбь: понурые плечи, склоненная голова, глаза полные боли. Но когда его спрашивали, зачем нужно было затевать весь этот обман, он только вяло отвечал, что папа бы расстроился, если бы узнал, что он бросил работу. Он, разумеется, понимал, что вранье – это "тупость", и говорил, что ему "стыдно". Когда я сказал, что истории, которыми он меня кормил в течение двух недель, сводят на "нет" все наши задушевные разговоры, он с жаром бросился мне доказывать, что говорил неправду, только когда речь шла о работе.

– Вы не думайте, дядя Лео, я к вам очень хорошо отношусь! Просто я вел себя как дурак.

Билл и Вайолет на три месяца посадили Марка под домашний арест. Когда я спросил, наказала ли его Люсиль, Марк изумленно посмотрел на меня:

– А за что? Ей-то я ничего не сделал!

Правда, он добавил, что, наказала бы она его или нет, ему все равно, потому что в Принстоне "тоска зеленая" и ничего "нормального" там не происходит. Он сидел на диване у меня в гостиной, упершись локтями в колени и спрятав подбородок в ладони. Я смотрел на уставившиеся в никуда глаза, на рефлекторно подрагивающие икры, и снова в моей душе поднималось чувство отторжения. Марк казался мне ничтожным и абсолютно чужим. Но вот он повернул голову в мою сторону, я увидел огромные печальные глаза и снова понял, что мне его жалко.

Мы не виделись с Марком почти до середины октября. Его "амнистировали" на один вечер, чтобы он мог посетить открытие отцовской выставки в галерее Берни Уикса. Экспозиция называлась "Сто одна дверь". Самая маленькая из дверей была пятнадцать сантиметров высотой, так что заглянуть внутрь можно было, только опустившись на пол. Самая большая, под три с половиной метра, практически упиралась притолокой в потолок. Вернисаж получился многолюдным и шумным не только из-за гула голосов, но и из-за постоянного хлопанья дверьми. Чтобы зайти в те, что повыше, или заглянуть в те, что пониже, гостям приходилось выстраиваться в очереди.

За каждой дверью было свое живописное пространство, фигуративное или абстрактное, а кое-где размещались трехмерные композиции, вроде той, что я видел, с плывущим в зеркале мальчиком, на которого надо было смотреть через отверстие в гипсе. За одной из дверей зритель обнаруживал, что три стены и пол под ногами оказываются холстами с изображениями викторианского интерьера, причем разительно отличавшимися друг от друга по стилю исполнения. За другой и стены и пол были расписаны множеством дверей, на каждой из которых висела табличка "Вход воспрещен". За третьей находилась крохотная комнатка, где все было красного цвета. На полу сидела маленькая женщина. Она хохотала, запрокинув голову и держась руками за живот, словно пытаясь унять свое безудержное веселье. Присмотревшись, можно было увидеть на ее щеках слезы из прозрачного пластика. На пороге следующей двери, высокой, лежала выполненная в натуральную величину фигурка орущего младенца в пеленках. Еще за одной дверью, на этот раз высотой не более полуметра, стоял зеленый человек, упиравшийся головой в потолок. В протянутых руках он держал перевязанный ленточкой подарок с надписью: "Для тебя". Фигуры были самыми разными: одни плоские, как цветные фотографии, другие вырезанные из холста, третьи похожие на персонажей комиксов. Так, например, за одной дверью происходило соитие между двухмерным черно-белым господином из комикса и трехмерной красавицей, которая, казалось, спорхнула с полотен Буше. Ее задранные вверх пышные юбки открывали безукоризненные, сверхъестественно белые бедра, раздвинутые навстречу несоразмерно огромному бумажному пенису. Еще одна комната представляла собой аквариум, где за толстыми пластиковыми панелями плавали акриловые рыбы. А на некоторых стенах проступали буквы и цифры, причем в самых, казалось бы, человеческих позах. Так, например, цифра "пять" сидела в креслице и пила чай, а большая буква Ввалялась на неразобранной постели. Была дверь, открыв которую зритель видел не человека, а какую-то его часть, например, сделанную из латекса лысоватую старческую голову, смотревшую на вас с ухмылкой. Или женщину без рук без ног, сжимавшую в зубах кисточку для рисования. Еще за одной дверью чернели четыре выключенных телевизионных экрана. Если не считать размера, снаружи все двери были абсолютно одинаковыми: мореный дуб, медные ручки и белые внешние стены.