Текст книги "Что я любил"

Автор книги: Сири Хустведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Несколько секунд я стоял не шевелясь, поэтому она не слышала, как я вошел. Я обводил глазами знакомую комнату с рядами холстов вдоль стен, с громоздившимися на антресолях коробками, с папками, набитыми рисунками, стопки которых поднимались от пола до подоконника, с просевшими книжными полками, такими родными, с деревянными ящиками, в которых лежали инструменты. Я впитывал все это, все, включая пылинки, пляшущие в вечерних лучах солнца, вызолотившего на полу три длинных прямоугольника. Я сделал шаг, потом другой, Вайолет подняла голову. Наши глаза встретились. На какую-то долю секунды черты ее исказились, но она тут же зажала рот рукой, а когда убрала ладонь, лицо было уже спокойным.

Я подошел и встал рядом. Билл лежал с открытыми глазами, в которых была пустота. Там, внутри, не было ничего, и от этой незаполненности становилось больно.

Господи, почему она их не закрыла? Она должна была закрыть ему глаза, пронеслось у меня в голове. Не знаю зачем, я поднял руки, но они так и повисли в воздухе.

– Я так не хочу, чтобы его увозили, – вздохнула Вайолет. – Но они, конечно, не разрешат его оставить.

Она прищурилась.

– Я здесь уже давно. Который час?

Я посмотрел на часы:

– Десять минут шестого.

Билл лежал с очень ясным лицом, на котором не было ни мук, ни следов агонии, кожа казалась глаже и свежее, чем я помнил, словно смерть бесследно стерла добрый десяток лет. Он был в синей затрапезной рубахе, заляпанной чем-то жирным, и почему-то при виде этих сальных пятен на нагрудном кармане меня затрясло. Рот сам собой приоткрылся, и оттуда вырвался вой. Я быстро взял себя в руки.

– Когда я пришла, было четыре, – произнесла Вайолет. – Марка сегодня отпустили из школы пораньше. Да, было четыре.

Она посмотрела на меня и резко скомандовала:

– Давай, звони быстрее.

Я подошел к телефону, постоял, глядя на аппарат, и набрал 911. А куда я еще мог позвонить? Продиктовал адрес, сказал, что, вероятно, был сердечный приступ, но точно я не знаю. Диспетчер службы спасения сообщила, что сейчас приедет полиция. В ответ на мои протесты она заявила, что таков порядок и полицейские останутся у нас до приезда медэксперта, который обязан установить причину смерти. Когда я повесил трубку, Вайолет нетерпеливо посмотрела на меня:

– Подежурь пока в парадном, они скоро приедут. Я хочу побыть с ним одна.

Вниз я спускаться не стал, просто сел на ступеньки прямо возле приоткрытой двери мастерской. Пока я там сидел, то впервые заметил в стене глубокую трещину, на которую прежде не обращал внимания. Я сунул в нее палец и медленно водил по всей длине, раз, потом другой. До меня доносился шепот Вайолет, она что-то рассказывала Биллу, но я даже не пытался вслушиваться. Снизу раздавалась заунывная молитва мистера Боба, на улице шумели машины, я слышал сигналы автомобилей на Манхэттенском мосту. На лестнице было темно, только стальная дверь подъезда тускло поблескивала, очевидно, на нее падал свет из мастерской. Я опустил голову на руки и вдохнул знакомый запах краски, плесени и опилок. Билл умер так же, как и его отец, – просто упал замертво. Упал и умер. Не знаю, понимал ли он, что резкая боль в груди, сдавившая сердце, означает смерть. Мне почему – то казалась, что понимал и что спокойствие, написанное на его лице, означало осознание кончины. А может быть, я просто обманывал себя, чтобы хоть как-то смягчить образ распростертого на полу мертвого тела.

Я пытался воссоздать в памяти наш с Биллом вчерашний разговор о видеомонтаже. Он сказал, что через пару месяцев начнет, и объяснял мне технологию процесса, как устроен монтажный стол, но когда понял, что я в этом решительно ничего не смыслю, расхохотался и махнул рукой: – Ты меня прости, тебе, наверное, все это надоело до смерти.

Но мне совсем не надоело, я так ему тогда и сказал. Однако, сидя сейчас на ступеньках, я сознавал, что мог бы быть куда убедительнее. Когда мы прощались, между нами пролегла еле заметная трещинка, хотя догадаться о ней можно было только по тени разочарования, мелькнувшей в глазах Билла. Возможно, он чувствовал мою настороженность по отношению к своему внезапному увлечению видеосъемкой, и ему было неприятно. Глупо, конечно, столь пристально всматриваться теперь в этот совсем незначительный разговор, поставивший точку в нашей дружбе, которая длилась двадцать лет, но жало памяти не давало мне покоя, и все отчетливее становилась мысль, что мы уже никогда не сможем поговорить ни о видео, ни о чем другом.

Прошло еще немного времени, и я понял, что не слышу шепота Вайолет. Внизу, у мистера Боба, тоже было тихо. Обеспокоенный, я встал, приоткрыл дверь мастерской и заглянул внутрь. Вайолет свернулась калачиком на полу рядом с Биллом. Ее голова лежала у него на груди, одну руку она просунула ему под спину, а другой обхватила за шею. Рядом с ним она казалась очень маленькой и живой, хотя лежала не шелохнувшись. За те несколько минут, что я сидел на лестнице, освещение изменилось. Еще можно было что-то разобрать, но свет ушел, и обе фигуры окутывал мрак. Виден был только профиль Билла и затылок Вайолет. Ее рука скользнула с его шеи вниз, по плечам. Она гладила его, гладила и раскачивалась всем корпусом, прижимаясь к массивному неподвижному телу мужа. Я стоял в дверях и смотрел.

Сколько раз потом я корил себя за то, что стал свидетелем этих мгновений. Еще там, в мастерской, когда я видел их двоих на полу, осознание собственного одиночества сомкнулось вокруг меня, как запаянная стеклянная реторта. Я был человеком из коридора, наблюдавшим за финальной сценой, разыгрывающейся внутри комнаты, где я провел бесчисленные часы, но порога которой так и не посмел тогда переступить И все-таки я счастлив, что видел Вайолет, прильнувшую к Биллу в последние отведенные им минуты, и, наверное, тогда я тоже знал, что мне должно это видеть, поэтому не отводил глаз и не уходил на лестницу Я стоял в дверях и смотрел, пока не раздался звонок и не вошли двое молоденьких полицейских, прибывших исполнить свой долг – околачиваться в квартире покойного до прихода медэксперта, который констатирует смерть Билла и официально установит ее естественную причину.

Часть третья

Отец как-то рассказывал, как он однажды заблудился. Ему тогда едва исполнилось десять лет. У его родителей была дача в окрестностях Потсдама, и детей каждый год вывозили туда на все лето, поэтому леса, луга и холмы в округе отец знал как свои пять пальцев. Рассказывая мне эту историю, он специально подчеркнул, что в тот день они с братом поссорились. Давид, которому было тринадцать, завопил, что хочет побыть один, заперся в их общей комнате, а братишку выставил за дверь. После потасовки мой пышущий гневом и обидой отец один убежал в лес, но, поостыв, вдруг почувствовал, что ему там очень нравится. Он петлял между деревьями, искал следы зверей, слушал пение птиц – в общем, шел себе и шел, пока не понял, что представления не имеет, где находится. Тогда он повернул назад и попытался было найти дорогу по собственным следам, но не смог узнать ни единой полянки, ни единого валуна, ни единого дерева. В конце концов ему удалось выйти из леса. Он стоял на холме, а внизу расстилался луг и торчал чей-то дом. Он смотрел на сад возле дома, на автомобиль, ничего не узнавая. Прошло несколько секунд, прежде чем до него дошло, что это их дом, их сад и темно-синяя машина во дворе – тоже их. Вспоминая об этом ощущении, отец крутил головой и говорил, что запомнил его на всю жизнь. Он видел в нем одну из вечных загадок познания и разума. «Местность, которой нет на карте» – вот как он это назвал, а потом пустился в пространную лекцию о поражениях мозга, в результате которых больные не узнают никого и ничего.

Через много лет после смерти отца я пережил нечто подобное в Нью-Йорке. Приехал один мой коллега, преподававший в Париже, и мы договорились встретиться в баре его отеля. Портье объяснил мне, как туда пройти, и я очутился в длинном сверкающем коридоре с мраморным полом, по которому мне навстречу шагал человек в куртке. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что незнакомец, приближающийся ко мне, – это я сам, вернее, мое отражение в зеркале, укрепленном на торцевой стене коридора.

Подобная краткосрочная дезориентация – штука довольно распространенная, но она занимает меня все сильнее и сильнее, поскольку позволяет увидеть, до какой степени зыбка наша способность к узнаванию. Не далее как неделю назад я плеснул себе в стакан апельсинового сока, оказавшегося при ближайшим рассмотрении молоком. Однако, взяв его в рот, я не сразу понял, что это молоко. Я решил, что это сок, только поразительно мерзкий на вкус, притом что молоко я на самом деле очень люблю. Главное здесь то, что я ожидал одного, а получил другое.

Ошеломляющая остраненность, возникающая в таких ситуациях, когда знакомое становится абсолютно незнакомым, это не просто злая шутка разума, а результат утраты внешних ориентиров, которые формируют восприятие. Не заблудись мой отец в лесу, он мгновенно узнал бы свой дом. Знай я, что в конце коридора зеркало, я бы тут же увидел в нем свое отражение. Соотнеси я жидкость в стакане с молоком, у нее был бы совершенно нормальный вкус. В течение года после смерти Билла я постоянно терял ориентировку в пространстве, то есть либо не понимал, что передо мной, либо не знал, как понять то, что вижу. Разумеется, это не могло не наложить на меня отпечатка: я пребываю в состоянии какого-то перманентного беспокойства. Иногда, конечно, случается, что отпускает, но, как правило, я существую с этим подспудным ощущением потерянности, притаившимся за повседневным распорядком жизни.

Занятная штука жизнь. Долгие годы размышляя об исторической обусловленности в живописи и о том, как это влияет на восприятие, я в конечном итоге оказался в положении Дюрера, рисовавшего носорога с чужих слов. В результате получилось существо, имеющее сильное сходство с настоящим носорогом, но тем не менее какие-то очень значимые черты изображены неверно. То же самое происходит со мной, когда я пытаюсь воссоздать в памяти людей или события, которые были частью моей жизни в год смерти Билла. Разумеется, если речь идет о живых персонажах, они, по определению, трудно поддаются описанию, а может быть, и вовсе не поддаются, но я все равно допустил большое количество настолько серьезных ошибок, что всю картину следует считать искаженной.

С проблемой четкого видения, как в жизни, так и в искусстве, я столкнулся задолго до того, как мои глаза стали слабеть. Тут все дело в зрительской перспективе. Мэт это чувствовал, когда ночью, лежа у себя в комнате, сказал, что если смотреть на людей и на предметы, то себя никогда не увидишь. Зритель всегда находится в точке схода перспективы, это крохотная точка на холсте, ноль. Целиком я существую только в отражении в зеркале, на фотографиях и немногочисленных кинокадрах из семейного архива. Я всегда мечтал вырваться из этого заточения и взглянуть на себя со значительного расстояния или с вершины холма, так, чтобы там, внизу, вместо большого "я" ходил-бродил себе по долине маленький "он". Однако и такое перемещение, хотя и может кое-что изменить, точности не гарантирует. Долгие годы Билл являлся для меня движущейся точкой отсчета, человеком, которого я постоянно держал в поле зрения, но который тем не менее от меня довольно часто ускользал. Мы были с ним очень близки, я многое про него знал, и именно поэтому у меня не получилось бы сложить из различных фрагментов нашего с ним общения единый стройный образ. Правда переменчива и противоречива, и я с этим не спорил.

Но существует множество людей, которым с такой многоплановостью трудно мириться. Поэтому сразу после смерти Билла начались попытки хоть как-то совместить картину его личной жизни и его творчества. Некролог, опубликованный в "Нью-Йорк тайме", представлял собой длинную и весьма запутанную статью, где среди хвалебных фраз вдруг проскальзывала цитата из разгромной рецензии, опубликованной в той же самой газете несколько лет назад. Теперь они навесили на Билла ярлык "культовый художник", у которого непостижимым образом оказалось множество последователей в Европе, Японии и Латинской Америке. Вайолет рвала и метала. Она ополчилась и на автора, и на издание, размахивала номером газеты у меня перед носом и кричала, что узнает здесь только фотографию, что в семи абзацах, посвященных памяти Билла, его самого найти невозможно, что некролог есть, но Билла там нет. И бесполезно было убеждать ее в том, что журналист – это, как правило, не более чем рупор чужих точек зрения, что редкий автор некролога может написать что-то кроме скучнейшего попурри на темы таких же бездарных статей, посвященных покойному или покойной еще при жизни. Но по прошествии времени Вайолет получила утешение. К ней со всего света стали приходить письма. Их писали люди, которые видели работы Билла и смогли что-то из них почерпнуть. В большинстве своем это была молодежь, не художники, не коллекционеры, а простые зрители, случайно столкнувшиеся с творчеством Билла, причем зачастую только в репродукциях.

Случаи слепоты по отношению к искусству, которое потом провозглашается "великим", встречаются в истории настолько часто, что об этом не писал только ленивый. Ван Гога сегодня превозносят до небес не только за его полотна, но и за крестный путь "непризнанного при жизни гения". Боттичелли лишь в девятнадцатом столетии обрел второе рождение после веков забвения. Переменами в своей репутации эти художники обязаны смене ориентиров, возникновением новой системы координат, сделавшей понимание возможным. В работах Билла было достаточно много "от ума", достаточно много сложного, чтобы критики и искусствоведы переполошились, и в то же время в них была безыскусность и повествовательность, привлекавшая неискушенного зрителя. Я убежден, что "Путешествиям О", например, суждена долгая жизнь, и после того, как хитроумные проказы и лукавые нелепости, из-за которых публика ломилась в галереи, натешат ее всласть и отойдут в тень, как бывало уже не раз, стеклянные кубы с персонажами-буквами останутся. Невозможно загадывать наперед, но я в это твердо верю, и пока что все идет к тому, что я прав. Билла нет вот уже пять лет, но слава его только упрочилась.

Он очень много после себя оставил, причем значительная часть его наследия никогда прежде не экспонировалась. Вайолет, Берни и несколько сотрудников его галереи взялись приводить в порядок холсты, короба, скульптуры, гравюры, рисунки, альбомы и несмонтированные пленки, которые должны были стать частью последней работы Билла. Когда они только-только начинали, Вайолет просила и меня подключиться, чтобы ей, как она выразилась, "было на кого опереться". Не прошло и месяца, как забитое до отказа хранилище целой человеческой жизни превратилось в жуткое нежилое помещение со столом, стулом, полупустыми полками и упаковочными ящиками, залитыми переменчивым солнечным светом, который никуда нельзя было вынести. Процесс разбора принес свои открытия: трогательные графические портреты Марка в младенчестве, несколько живописных портретов Люсиль, о которых никто из нас понятия не имел. Билл написал ее склоненной над тетрадкой, и хотя видны только лоб и глаза, ему удалось передать напряженную погруженность в слова. Через весь холст размашистым почерком написано: "Оно все плачет, плачет". Строка режет Люсиль по груди и плечам и как будто бы лежит в иной плоскости. Картина датирована октябрем 1977 года. Там был еще один рисунок, наш с Эрикой портрет. Очевидно, Билл сделал его по памяти, потому что мы никогда ему не позировали, и он мне его не показывал. Мы сидим рядышком в простых деревянных креслах перед домом, который снимали на лето в Вермонте. Эрика чуть развернулась ко мне, ее рука лежит на моем подлокотнике. Вайолет без разговоров отдала рисунок мне, а я на следующий же день заказал для него рамку. Эрика к тому времени успела приехать и уехать. Ее нью-йоркский вояж, о котором она так мечтала и который, как я понял из ее письма, мог бы закончиться нашим примирением, превратился в скорбный приезд на похороны друга. Мы так и не собрались поговорить о себе. Рисунок я повесил над письменным столом, чтобы все время его видеть. В быстрых линиях Биллу удалось передать трепет пальцев Эрики, и, глядя на набросок, я неизменно вспоминаю, как дрожала она на похоронах, как по всему ее телу бежали легкие, но вполне заметные глазу судороги. Я никогда не забуду, как взял ледяную руку жены и зажал ее между ладонями. Я держал крепко, но нервная дрожь, поднимавшаяся откуда-то из глубины, не унималась. Я никогда этого не забуду.

Когда умирает художник, его работы мало-помалу начинают физически теснить его тело, для всего остального мира они становятся его материальной заменой. Я думаю, что это неизбежно. Предметы полезные, такие, как стулья или тарелки, переходя из поколения в поколение, могут в какой-то мере нести на себе отпечаток личности предыдущего владельца, но он довольно быстро стирается при повседневном использовании вещей по назначению. Искусство же, при всей своей бесполезности, не желает становиться частью повседневности, и главная сила, которой оно обладает, – это прежде всего способность нести в себе дыхание жизни своего творца. Искусствоведы старательно обходят эту тему, потому что отсюда рукой подать до чудотворных икон и наделенных магической силой идолов, но мой личный опыт подсказывает мне иное. Я знал это чувство и в мастерской Билла пережил его вновь. Когда Вайолет, Берни и я стояли и смотрели, как галерейные грузчики выносят оттуда упакованные и надписанные ящики и коробки, мне вспомнились два человека из похоронного бюро и упрятанное в пластиковый мешок тело Билла, которое они вытаскивали из этой же комнаты два месяца назад.

Хотя мне лучше других было известно, что творчество Билла и сам Билл – это не одно и то же, я осознавал необходимость сохранения некой ауры вокруг того, что им создано. Этот священный ореол был нужен, чтобы противостоять грубой правде о могиле и тлене. Когда гроб с телом опускали в яму, Дан стоял рядом и раскачивался взад – вперед. Сложив руки на груди, он перегибался в поясе, а потом резким толчком отбрасывал верхнюю часть туловища назад, и так снова и снова, словно еврей-ортодокс во время молитвы. Казалось, он находил успокоение в однообразных физических действиях, и я даже позавидовал: вот ведь делает же человек, что хочет. Но когда я подошел к нему, то увидел опустошенное лицо и дикий, остановившийся взгляд. В этот же день, уже на Грин-стрит, Вайолет отдала ему маленькую картинку Билла с буквой "В" и настоящим ключиком. Дан сунул картину под рубаху и просидел так весь вечер, прижимая ее к груди. Было жарко, я боялся, что он вспотеет и холст промокнет, но, с другой стороны, я прекрасно понимал, откуда это желание ощущать картину всей кожей. Дан хотел, чтобы между ним и работой Билла не было никаких преград, ему казалось, что где-то там, в холсте, в металле, в дереве, существует его старший брат, до которого можно дотронуться.

Билл воскресал в моих снах. Он либо входил в комнату, либо возникал за письменным столом, и я неизменно спрашивал:

– Но почему тогда все думают, что ты умер?

И слышал в ответ:

– Правильно думают. Я зашел на два слова.

А иногда он говорил:

– Я просто хотел узнать, что у вас все в порядке.

Был, правда, один сон, когда я снова задал ему этот вопрос и вдруг услышал:

– Я действительно умер, но теперь я вместе с сыном.

И тогда я закричал:

– Ты вместе с моим сыном, твой сын Марк!

Но Билл не соглашался, и во сне я задыхался от ярости, а когда проснулся, то долго мучился оттого, что он меня не услышал.

Даже после того, как львиную долю работ вывезли из мастерской, Вайолет продолжала бывать там ежедневно. Мне она говорила, что надо разобрать всякую мелочовку: архив, письма, книги. Я часто видел, как рано утром она выходит из дома с объемистой кожаной сумкой через плечо. Возвращалась она когда в шесть, когда в семь вечера, и мы вместе ужинали. Готовил я сам, и хотя по части кулинарии Вайолет могла дать мне сто очков вперед, она превозносила мою стряпню до небес. Мало-помалу я стал замечать, что первые полчаса после возвращения из мастерской с ней творилось что-то странное. Глаза казались остекленевшими, и от их уклончивого, неузнающего взгляда становилось не по себе. Это особенно чувствовалось в тот момент, когда она только заходила в двери моей квартиры. Я не заводил с ней разговоров на эту тему, прежде всего потому, что вряд ли мог точно облечь в слова то, что видел. Я просто начинал говорить о еде, о книге, которую читаю, и постепенно Вайолет приходила в себя, становилась прежней, словно возвращалась в "здесь и сейчас". Я знал, что после смерти Билла она плачет по ночам; несколько раз, лежа в постели, я слышал ее отчаянные рыдания, доносившиеся через потолочные перекрытия, но при мне Вайолет не проронила ни слезинки. Свое горе она переносила с мужеством, достойным восхищения, но в ее мужестве проступала невротическая решимость, от которой я поеживался. Думаю, что ее стойкость была фамильной, нордической, унаследованной от многих поколений скандинавов, веривших, что с горем человек должен справляться в одиночку.

Возможно, все та же потомственная гордость заставила ее предложить Марку перебраться к ней насовсем. Она сказала Люсиль, чтобы в начале июля он переезжал на Грин-стрит и начинал искать работу в Нью-Йорке. Марк к этому времени закончил-таки среднюю школу, но даже не пытался поступать в колледж, так что его будущее расстилалось перед ним как нехоженые дебри, которых нет на карте. Но когда я спросил Вайолет, по плечу ли ей будет этот крест, она ощерилась и заявила, что такова была бы воля Билла. Прищур глаз и сжатые в нитку губы говорили о том, что решение принято окончательно и бесповоротно и обсуждению не подлежит.

В ночь накануне приезда Марка Вайолет не вернулась домой вовремя. До этого утром, перед уходом в мастерскую, она позвонила и сказала, что вечером мы пойдем куда-нибудь ужинать.

– Так что ничего не покупай, я вернусь около семи.

В восемь я позвонил ей в мастерскую. Номер был занят. Я подождал еще полчаса. Номер по-прежнему был занят. Тогда я решил сам сходить на Бауэри.

Дверь подъезда была настежь, и когда я вошел, мне впервые представился случай лицезреть мистера Боба воочию. Он оказался сутулым мужичонкой неопределенного возраста с тонкими ножками и на удивление крепкими мускулистыми руками. Мистер Боб подметал лестницу и как раз выгребал кучу пыли на улицу, прямо мне на ботинки.

– Здравствуйте. Вы мистер Боб?

Не поднимая головы, он застыл, сурово глядя в пол.

– Мы с Вайолет договорились поужинать, но ее все нет и нет. Я решил зайти, потому что не знаю, что и думать.

Ответа не последовало. Мистер Боб стоял не шевелясь. Я обошел его и начал подниматься по ступенькам.

– В оба глядите, – пророкотал он мне вслед.

Я дошел до двери мастерской и услышал еще раз:

– За Красотулей, говорю, глядите в оба.

Мастерская тоже была не заперта. Я собрался с духом и вошел. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа, выхватывавшая из темноты стопку бумаг на столе. Мне уже приходилось видеть эти голые стены, но днем, и теперь, в вечернем сумраке, скрадывавшем периметр комнаты, опустевшее пространство показалось мне куда больше. Сначала я подумал, что в мастерской никого нет, перевел взгляд на окно, и вдруг в мутном свете, льющемся через стекло, увидел Билла. У меня перехватило дыхание. Призрак был субтильнее живого Билла. Он стоял и курил, лицом к окну и спиной ко мне. Мне была видна только бейсболка, синяя рубаха и черные джинсы. Я двинулся к нему. На звук моих шагов усохший, видоизмененный Билл повернул голову и превратился в Вайолет. Я никогда прежде не видел ее с сигаретой. Она держала ее двумя пальцами, большим и указательным, совсем как Билл, когда докуривал свои чуть не до самого фильтра. Вайолет шагнула мне навстречу:

– Который час?

– Десятый.

– Десятый?! – переспросила она, пытаясь уложить число в голове.

Окурок упал на пол, и Вайолет придавила его ногой.

– Я тебя не ждала.

– Мы вроде собирались поужинать.

– Поужинать? Ах поужинать, – пробормотала она сконфуженно. – У меня совершенно вылетело из головы.

Помолчав несколько секунд, Вайолет произнесла:

– Ну, раз уж ты здесь…

Оглядев себя, она ласково погладила ладонью рукав синей рубахи.

– Только не надо обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Не волнуйся. Понимаешь, на следующий день после смерти Билла я пришла сюда. Просто хотелось побыть здесь одной. Вот в этом углу лежала его одежда, а на столе валялся блок сигарет. Я сразу все это убрала в шкафчик над раковиной, а Берни сказала, что там только личные вещи. Ну а после того, как Берни разобрался с работами, я начала приходить сюда. Теперь это моя работа – приходить сюда и сидеть. Так вот, однажды я достала из шкафчика его штаны, рубаху и сигареты. Сперва я на них только смотрела. Смотрела, трогала. Дома полно его одежды, но там стираные вещи, а раз стираные, значит, мертвые. А на этих краска, он же в них работал. Ну и через какое-то время мне уже мало было просто прикасаться к его одежде, захотелось ее надеть, захотелось, чтобы она прикасалась к моему телу, захотелось курить его "Кэмел". Я выкуриваю по сигарете в день. Так мне легче.

– Но послушай… – начал я.

Она сделала вид, что не слышит, и обвела глазами комнату. Я заметил единственную стоявшую на полу коробку без крышки и ровные ряды тюбиков с красками.

– Мне здесь спокойно, – произнесла Вайолет.

Портрет Джеки Робинсона, который Мэт нарисовал Биллу в подарок, по-прежнему висел над столом. Я хотел попросить его у Вайолет, но не решился.

Она прижалась ко мне и стиснула пальцами мой локоть.

– Я страшно боялась, что он умрет. Я никому не говорила, и тебе никогда не говорила. Просто, когда любишь человека, всегда боишься, что он умрет. Сейчас это уже не важно. Но я видела, что ему хуже. Он задыхался. Спал очень плохо. Однажды, например, пожаловался, что не может закрыть глаза, потому что боится умереть во сне. Поеле того как Марк украл у тебя деньги, он все сидел по вечерам с бутылкой виски, а спать не ложился. Где-нибудь часа в три ночи я заходила в гостиную, а он сидит на диване перед включенным телевизором и спит вполглаза. Я тогда его разувала, раздевала и либо переводила в спальню, либо так и оставляла до утра на диване, только укрывала.

Вайолет помолчала, глядя в пол.

– У него было скверно на душе, черным-черно. Он много говорил о своем отце, о болезни Дана, о том, как его пытались лечить, но все зря. Начал вдруг думать о ребенке, с которым у нас так ничего и не получилось, давай, говорит, усыновим. Потом решил, что мы не справимся, что он всегда старался быть хорошим отцом, но все равно ничего не вышло. Потом совсем тошно стало, когда он вдруг начал повторять каждую гадость, которую о нем писали критики. Я-то всегда была уверена, что ему на них плевать, а это все, оказывается, копилось, копилось… А критики его так поносили! Их же сильнее всего бесило, что на свете есть другие люди, которым безумно нравится то, что делает Билл. Но он как будто забыл про то, что в жизни есть что-то хорошее.

Вайолет смотрела в одну точку и снова погладила ладонью рукав рубахи.

– Нет, вру! Про меня он никогда не забывал. Я подходила и шептала ему на ухо: "Ну, все, пора спать", и он обхватит мое лицо и давай целовать! От него пахло виски, и он говорил: "Милая, ты моя милая, как же я тебя люблю", ну и всякие нежности. В последние несколько месяцев стало чуточку легче – он так радовался этим детям и своим видеосъемкам. Я клянусь тебе, он только этим и жил. Я думала, вот наконец вздохнем…

Вайолет повернула голову. Теперь она смотрела в стену.

– Каждый вечер мне все труднее заставить себя идти домой. Я хочу оставаться здесь, с ним.

Она вытащила из нагрудного кармана пачку "Кэмела", закурила, погасила спичку и выпустила изо рта струйку дыма.

– Ну, ладно, пускай сегодня будет две.

Мы молчали около минуты. Мои глаза успели привыкнуть к полумраку, и комната казалась светлее. Я разглядывал тюбики с красками.

Вайолет заговорила снова:

– Я хочу, чтобы ты кое-что послушал. Это сообщение на автоответчике. Я его обнаружила в тот же день, когда нашла одежду и сигареты.

Она подошла к столу и несколько раз нажала кнопку автоответчика. Тоненький голос произнес:

– ММ знает, что я – труп и кто в этом виноват.

И тишина. Через мгновение я услышал голос Берни, который что-то говорил, но Вайолет уже выключила автоответчик.

– Билл слушал это перед смертью. Лампочка не мигала, значит, он пришел и стал прослушивать сообщения.

– Но это же чушь какая-то!

Вайолет кивнула:

– Наверно, чушь, просто… Помнишь, мне девочка ночью позвонила и рассказала про Марка и Джайлза? Голос похож. Билл ее не мог узнать, он же с ней не разговаривал.

Вайолет подняла глаза и сжала мою руку:

– Они так называют Марка – ММ. Ты в курсе?

– Да.

Вайолет стискивала мою руку все сильнее. Я чувствовал, что ее бьет дрожь.

– Ну, полно, полно, – сказал я.

Мой голос словно сломал ее. Губы Вайолет искривились, колени подогнулись, и она буквально рухнула на меня. Я подхватил ее под мышки. Ее щека упиралась мне в кадык, а руки цеплялись за мой пояс. Я стащил с нее бейсболку и поцеловал ее голову, один раз, всего один раз. Я стоял, прижимая к себе бьющееся в рыданиях тело, слушал, как она плачет, и чувствовал запах Билла: запах скипидара, табака и опилок.

Внешне скорбь Марка проявлялась в том, что из него словно выпустили воздух. Его тело стало похоже на спустившее колесо, которое хотелось накачать. Казалось, каждое движение – поворот головы, подъем руки – дается ему с неимоверным трудом. Если Марк не находился в книжном магазинчике, куда он устроился на работу, он либо валялся на диване с плеером, либо слонялся по квартире и грыз крекеры или жевал печенье. И днем и вечером он чем-то хрустел, чавкал и набивал себе рот, оставляя за собой горы пакетов, коробок и пластмассовых упаковок. Ужин его мало интересовал, он равнодушно ковырял еду и по большей части оставлял ее на тарелке. Вайолет ни единым словом не вмешивалась в его режим питания. Наверное, она полагала, что если Марк решил заедать свою утрату, она не должна ему мешать.

Несмотря на то что Вайолет сама почти ничего не ела, совместная вечерняя трапеза превратилась в ритуал, который мы соблюдали в течение всего года. Приготовление ужина было вехой, отделявшей один день от другого. Я покупал продукты и стоял у плиты, Вайолет строгала овощи на салат, а Марк умудрялся сохранять вертикальное положение все то время, которое требовалось, чтобы засунуть грязные тарелки в посудомоечную машину. Покончив с этой обязанностью, он валился на диван и включал телевизор. Мы с Вайолет попробовали было к нему присоединиться, но после двух недель дебильных комедий и чудовищных сериалов про маньяков и насильников я понял, что с меня хватит, и, поужинав, либо прощался и уходил к себе, либо тихо сидел в углу с книжкой.