Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Симон Чиковани

 
В кувшин подземный для вина
забрался дед с большой скребницей,
на небо смотрит он со дна,
бормочет, булькает водицей.
 

 
Потратил он немало сил
на виноградниках Атени,
но, как колхозный старожил,
хлопочет вновь, не зная лени.
 

 
Внизу прохладно и темно.
О чем поет он там, как дома?
И я взглянул к нему, на дно,
как бы сквозь горло водоема.
 

 
Задравши голову, старик
внизу, как облако, клубился.
Он тер кувшин и каждый миг
из тьмы на солнышко дивился.
 

 
Он распростился с ясным днем
и, как положено от века,
вину готовил чистый дом,
подобный дому человека.
 

 
Он бормотал, жужжал пчелой,
он тряс короткую бородку
и, уж в земле одной ногой,
как молодой, впивался в щетку.
 

 
И я подумал: «Вот так дед!
Упорен он, как корень дуба!
Ему без дела жизни нет
и потому работать любо.
 

 
Немолод он, но не сдает
живое сердце и поныне.
Настанет срок, и запоет
янтарный сок в его кувшине!»
 

1947

 
Что за рога украсили быка!
Я видел что-то чистое, рябое,
как будто не быки, а облака
там шли, обремененные арбою.
 

 
Понравились мне красные быки.
Их одурманил запах урожая.
Угрюмо-напряженные белки
смотрели добро, мне не угрожая.
 

 
О, их рога меня с ума свели!
Они стояли прямо и навесно.
Они сияли, словно две свечи,
и свечи те зажгла моя невеста.
 

 
Я шел с арбой. И пахло всё сильней
чем-то осенним, праздничным и сытым.
О виноградник юности моей,
опять я янтарем твоим осыпан.
 

 
Смотрю сквозь эти добрые рога
и вижу то, что видывал когда-то:
расставленные на лугу стога,
гумно и надвижение заката.
 

 
Мне помнится – здесь девочка была,
в тени ореха засыпать любила.
О женщина, ведущая быка,
сестра моя! Давно ли это было?
 

 
Прими меня в моих местах родных
и одари теплом и тишиною!
Пусть светлые рога быков твоих
как месяцы восходят надо мною.
 

1948

 
Люблю я старинные эти старания:
Сбор винограда в ущелье Атени.
Волов погоняет колхозник Анания,
По ягодам туты ступают их тени.
 

 
Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его – честь и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.
 

 
Но он воскресает с рожденьем вина,
В младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела
Туда, где хранит свои тайны марани.
 

 
Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона,—
Как часто под ней засыпал ты, Анания,
И было лицо твое славно и кротко.
 

 
Меж тем вечереет, и в новой длине
Все тени бредут в неживой вышине,
Как луны, мерцают волы при луне,
И столько добра и усталости в теле.
 

 
Как часто всё это припомнится мне:
Тяжелые скрипы арбы в тишине,
И, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени…
 

1949

 
Я молод был. Я чужд был лени.
Хлеб молотил я на гумне.
Я их упрашивал:
«Олени!
Олени, помогите мне!»
 

 
Они послушались. И славно
работали мы дотемна.
О, как смеялись мы, как сладко
дышали запахом зерна!
 

 
Нас солнце красное касалось
и отражалось в их рогах.
Рога я трогал – и казалось,
что солнце я держу в руках.
 

 
Дома виднелись. Их фасаду
закат заглядывал в лицо.
И вдруг, подобная фазану,
невеста вышла на крыльцо.
 

 
Я ей сказал:
«О, совпаденье!
Ты тоже здесь? Ты – наяву?
Но будь со мной, как сновиденье,
когда засну, упав в траву.
 

 
Ты мне привидишься босая,
босая на краю гумна.
Но, косы за плечи бросая,
ты выйдешь за пределы сна.
 

 
И я скажу тебе:
„Оденем
оленям на рога цветы.
Напьемся молоком оленьим
иль буйвольим – как хочешь ты“».
 

 
Меж тем смеркается, и вилы
крестьянин прислонил к стене,
и возникает запах винный,
и пар клубится на столе.
 

 
Присесть за столик земледельца,
и, в сладком предвкушенье сна,
в глаза оленьи заглядеться,
и выпить доброго вина…
 

1948

 
Лиахви – мощь,
Безумная Лиахви.
Река у древней Картли на груди.
А ну в ворота гор
С размаху ахни,
Все дремлющие горы разбуди!
 

 
Иди ко мне
И удостой удара,
Чтобы мне сердце вал твой оплескал.
Ты исполинов нянчила недаром.
Кто ты —
Рыданье замков?
Слезы скал?
 

 
Всесильная Лиахви,
Это ты ли
Снегами шапки гор разоткала?
Хочу, чтобы меня с разгона били
Твои валы.
Я буду как скала.
 

 
Кочевникам, Лиахви,
Печенегам
Не ты ль точила грозные клинки?
Мое лицо обрызгано разбегом
Твоей волны,
Летящей напрямки.
 

 
Лиахви, слушай,
Я еще исторгну
Песнь о тебе.
Ты – Грузии слеза.
Дай мне проникнуть к твоему истоку,
Потом опять пойду на полюса.
 

 
Не раз в твоей опасной крутоверти
Бывал.
И заплывал в водоворот.
Взмывал в бессмертье,
                                     был в когтях у смерти,
Опять иду к тебе со всех широт.
Пешком пришлось сквозь заросли пробиться,
Сквозь горы необычной вышины.
Кувшины, что тебе посвящены,
Твоей волной готовятся напиться;
Мои поля
Тобой орошены.
 

1953

РОДНЫЕ БЕРЕГА

 
Гудело море и гудело —
непобедимый нелюдим.
То неожиданно седело,
то становилось молодым.
 

 
И всадник с бурею во взоре
на склоне пасмурного дня
его увидел, это море,
сошедши с красного коня.
 

 
Вдыхал он гул прибоя мерный.
Сверкала сабля на боку,
и след решительный и нервный
чертила шпора по песку.
 

 
В лицо с размаху море било.
Он в плен, как музыкой, был взят…
Когда, когда всё это было?
Две тыщи лет тому назад.
 

 
Другие дни, года другие,
другие на песке следы…
Но я прошу, Диоскурия,
дай мне своей живой воды!
 

 
Воспоминания в смятенье
бегут, бегут ко мне на зов,
как голубые эти тени
от белоснежных парусов.
 

 
Как волны бурные игристы!
Над ними песни, шепот, смех…
Абхазцы, лазы и эгрисцы —
хватило моря нам на всех!
 

 
И, как когда-то всадник первый,
счастливый, к морю я бегу,
дышу серебряною пеной
и надышаться не могу.
 

 
И капли на щеках морские,
и долго-долго я стою,
и я пою Диоскурию,
пою, как молодость свою!
 

1950

 
У моря, загорелы и крепки,
сидели летчики и моряки.
 

 
Война их опалила и прожгла.
И вот они столпились вкруг стола.
 

 
И тени их лежали на волне,
как облака в полдневной вышине.
 

 
В соленых брызгах, в пене облаков
шел праздник летчиков и моряков.
 

 
И глаз их зорких светлая лазурь
еще темнела от недавних бурь.
 

 
Над ними туча грозная плыла.
Но дума их была уже светла,
 

 
как отблеск звезд, как отсвет голубой
прибрежной гальки, брошенной в прибой.
 

 
Они играли мирно в домино.
Их дружество в боях закалено.
 

 
Но вот качнулись тени на волне,
как облака в полдневной вышине.
 

 
И от стола, отважны и крепки,
вставали летчики и моряки.
 

 
Их бескозырок и фуражек цвет
сверкал над синим морем, как рассвет.
 

 
Встают они, стройны как на подбор,
идут, смеясь, как дети мирных гор.
 

 
В глазах их отражаются заря,
и снежный кряж, и синие моря.
 

1950

 
Сколько белых стволов белокорых,
сколько белых гигантов подряд.
И заманчивый зелени шорох…
Эвкалипты над морем шумят.
 

 
Стая чаек кружит над волнами
и пред скалами падает ниц.
Устремленными в небо ветвями
эвкалипты похожи на птиц.
 

 
То стоят они, словно олени,
и на море глядят с вышины.
Издалека пришло приглашенье:
«Эвкалипты, скорей, вы нужны!»
 

 
Воздух сильным дыханьем очистив,
там, где зной и томителен труд,
вечной музыкой трепетных листьев
эвкалипты прохладу несут.
 

 
Осушая болота в осоке,
корневища раскинув везде,
в сапогах своих белых высоких
эвкалипты идут по воде.
 

1949

 
Что это? Утро над берегом Рицы
или твои шевельнулись ресницы?
 

 
Может быть, собраны чашею скал,
это лишь слезы твои предо мною?
Светится озеро влагой ночною.
Выйди ко мне на лесной перевал!
 

 
Буком и ясенем заняты скаты.
Здесь неуместен столетиям счет.
И не состаришься здесь никогда ты,
если приляжешь у берега вод.
 

 
Срезал тростник я, и вновь у постели
буду я петь для тебя на свирели.
 

 
Озеро так же поет, как и я.
Где ты, моя быстрокрылая птица?
Око природы и мысль бытия —
ждет тебя в скалах прозрачная Рица.
 

 
В сердце она уместилась моем
и твоему уподобилась взгляду.
В ней мы сегодня опять узнаем
нашей отчизны красу и отраду.
 

 
Небо – лазурно, вода – изумруд.
Слава Абхазии, милому краю!
Около Рицы тебя ожидаю,
все ее тайны откроются тут.
 

 
Пухом ланит твоих, бархатом кожи
влага подернута, словно с небес
ринулось в грудь мою, полную дрожи,
лучшее чудо из наших чудес.
 

 
Тени сгустились на озере Рица.
Щеки твои побледнели, но я
лишь о тебе продолжаю томиться,
нежная горная птица моя!
 

 
Здесь возле буков и ясеней ночи
вечная молодость смотрит в волну.
Дай же и мне заглянуть в твои очи —
в Рицу мою и ее глубину!
 

1953

 
Слышишь, липы шумят?
           Старый пасечник трогает соты.
Вдоль Бичвинтской дороги
           зеленая плещет листва.
Над Бичвинтской дорогой
           небес голубые высоты.
Жарким шумом листвы
           я окутаю эти слова.
 

 
Слышишь, липы шумят?
           Я присел у забора на камне.
Посредине двора
           блеклым золотом сохнет табак.
Вьются пчелы в листве.
           Принеси же скорее, пчела, мне
Каплю светлого меда,
           чтобы зной ощутить на губах.
 

 
Слышишь, липы шумят,
           на душистом ветру зацветая?
В желтоватых цветах
           предо мною они, как в меду.
Заслони же от зноя,
           цветущая ветка густая,
и на пасеку я,
           словно в маленький город, войду.
 

 
Слышишь, липы шумят?
           «Здравствуй, пасечник, друг мой старинный,
я с тобой по душам
           толковать дни и ночи могу.
Ты ревниво хранишь
           этот маленький город пчелиный,
другу – сладостный мед,
           и колючее жало – врагу.
 

 
Слышишь, липы шумят?
           Мы толкуем с тобой не впервые,
ты и сам, как пчела,
           жгучей жаждой труда обуян,
и навстречу тебе
           дышат медом цветы полевые,
дует ветер с полей,
           возвращаются пчелы с полян.
 

 
Слышишь, липы шумят?
           Зноем полдня наполнены соты,
не растаял еще
           под листвой холодок теневой,
но горит ярче солнца
           высокое пламя работы,
и сияньем труда
           городок озаряется твой.
 

 
Слышишь, липы шумят?
           Пробудилась трава под ногами,
и на пестрых цветах,
           как на росном лугу косари,
ходят пчелы, гудя,
           и над пасекой вьются кругами.
Все пчелиные улья
           скорей, пчеловод, отвори!
 

 
Слышишь, липы шумят?
           Наша пасека солнцу открыта.
Яркий солнечный луч
           на пчелином играет крыле,
ключевая вода
           в деревянное льется корыто.
Будет праздник в селе,
           будет мед на колхозном столе.
 

 
Напитай меня сладостью
           родины нашей зеленой,
пусть поющая тень,
           как мечта, прикоснется ко мне.
Что задумался ты,
           старый труженик неугомонный?
Слышишь, липы шумят?
           Слышишь, липы шумят в вышине?!»
 

1950

 
Темнеет в тихом море полоса
пред встречей с ливнем, перед самой сечей.
Луна залегла рыбачьи паруса,
и, кажется, горят средь моря свечи.
 

 
О чем-то море шепчет в тишине —
не о каких-то ль сожаленьях поздних?
Сомнений волны пенятся во мне…
Да море ль это? Или небо в звездах?
 

 
Отправились рыбачьи лодки вдаль,
молчит вода, покуда не коснется
ее заря, и, неба высший дар,
вплывет в рассвет корабль огромный —
                                                               солнце.
 

 
Волной отхлыну – поплывет за мной
соленый запах, принесенный бездной,
над морем, над округлостью земной,
над целым миром облака исчезнут.
 

 
И корабли я подыму со дна,
и днища их от раковин отмою…
И лапой укрощенного слона —
волной своей – меня коснется море.
 

1947

 
Прозрачный тополь на морском прибрежье
напоминает шелестом волну
или, застыв, горит свечою нежной
и задевает ветками луну.
 

 
Он замирает, слившись с темнотою,
прислушиваясь к морю, чуть дыша.
Я у окна. Я тоже жду прибоя,
и шумом веток полнится душа.
 

 
Взметенный тополь, мой знакомец давний,
ты с морем – два подобных существа!
Волна, как тополь, шелестит о камни,
и, как волна, вверху шуршит листва.
 

 
Кто повелел на страже стать деревьям,
пасти хлеба, свершать бессонный труд?
Они закату служат опереньем,
восходу колыбельную поют.
 

 
Мне тополь возвращает юность, ниву,
рионский берег, листьев серебро.
Там, где-то в детстве, в юности счастливой,
стан тополя впечатан, как тавро.
 

 
Высокий тополь, юности свидетель,
стучится в двери дома моего.
Я слышу шорох. Шапку не надеть ли
и не пройтись ли около него?
 

 
Волна лепечет сказки мне у пляжа.
О чем-то шепчет темная листва.
Здесь – тополя, полей цветущих стража,
а дальше море – глубь и синева.
 

1951

 
Буйволы – как изваянья.
Буйволы – как валуны.
Щурятся и изнывают
Посреди речной волны.
 

 
Снятся им стога, дороги,
Скрип, тяжелая арба.
Снятся беды и тревоги,
Потому что жизнь – борьба.
 

 
Вспоминают, как, бывало,
Богатырским батогом
Наводненье их сбивало,
Бычий рев стоял кругом.
 

 
Но на это не в обиде
Буйволы-богатыри.
Снятся рощи Чаладиди,
Снятся россыпи зари.
 

 
Лист как в обмороке замер,
В ульях сон медовых сот.
Тишина свое сказанье
В бычьей памяти несет.
 

 
Буйволы в речной прохладе
Млеют, нежатся, жуют.
Находившиеся за день,
Ноги стонут и поют!
 

 
Балахвани, Сапичхия и Орпири —
вы у целого света меня отбили!
Как растили меня,
                             как меня баловали
вы,
     Орпири,
                   Сапичхия
                                   и Балахванн!
Я хочу возвратить с нетерпением, с жадностью
расстоянье меж юностью и возмужалостью.
Я хочу возвратить всё минувшее,
                                                      канувшее,
возвратить запоздало и виновато.
Я хочу возвратить
                              ну хотя бы те камушки,
о которые я спотыкался когда-то…
Я протягиваю к вам руки,
птицы —
               ласточки и пестрогрудки,
к вам, косматые пчелы сытые,
к вам, цветы золотые и синие!
Кем вы,
             кем вы из жизни похищены,
на стога похожие хижины,
фаэтоны высокие, черные,
появленьем авто удрученные?!
Снова слышу я
                        сверстников речи,
снова сети у речки плету
и с тобой ожидаю встречи,
как тогда,
                на Белом мосту…
О, безмолвные узкие улочки!
О, родные мои места!
Здесь раздумья мои,
                                 как удочки,
до сих пор стоят у моста.
Я пришел сюда гостем желанным.
Я за всё,
              в чем ошибся,
                                     прощен.
Я обвит,
              как Риони, туманом
и, как храм Баграта,
                                плющом.
Я хожу,
             улыбаясь,
                             волнуясь,
вновь поверил я в красоту —
и свою уж далекую юность
догоняю на Белом мосту!
 

1957

1

 
Бывало,
на корнях могучих дуба
сушу одежду, глядя с высоты,
как мчатся мимо,
связанные грубо,
твои, Риони, зыбкие плоты.
 

 
Бывало,
ты когтишь меня волнами.
А я плыву,
                 плыву,
                            плыву,
                                       плыву.
На берег выйду
и за валунами
валюсь в твою колючую траву.
 

 
Казалось мне,
что ты и в самом деле
передо мной покачивал слегка
лежащие в зеленой колыбели
поля,
туманы,
горы,
облака.
 

 
Что на меня смотрел отцовским оком
и надо мной, расщедрившись, зажег
в грузинском небе,
ясном и высоком,
рассвета петушиный гребешок.
 

 
В рассветный час поры моей весенней
ты сеть любви
закинул в грудь мою
и окружил ветвями сновидений,
по милости которых я пою.
 

 
Моя любовь с твоей волною схожа:
порывами восторга и тоски
ворвалась в жизнь,
ломая и корежа,
удобный мост разрушив на куски.
 

 
Как на скрижалях,
на мосту разбитом
я ревность вырезал,
судьбу кляня.
Но юношеским бедам и обидам
ты не позволил победить меня.
 

 
Ты одарил влюбленных гордой силой,
ткемалей снег
рассыпал на пути.
И камешки свои, как слезы милой,
помог собрать мне
в бережной горсти.
 

 
Ты парус мой
наполнил ветром свежим,
дал опереться о свою волну.
К твоим, Риони, влажным побережьям,
как ветка засыхающая, льну.
 

 
Не дай же мне увянуть раньше срока
хотя бы потому, что я всегда
туман твоих ущелий
издалека
улавливаю взглядом без труда.
 

 
Не дай же мне засохнуть, словно ветке,
окутай горло тучей дождевой
и для лесов
                  грядущей пятилетки
гони плоты,
чтоб долг исполнить свой.
 

 
Ты не сдаешься старости на милость,—
быть может, мне уже не по плечу
рабочая твоя неутомимость,
но я об этом думать не хочу.
 

 
Твою волну студеную целую,
вхожу сторожко
                           в мир весенний мой.
Так спой мне снова про любовь былую
и с тела моего
усталость смой!
 

2

 
Старею.
Мне уже не суждено
в твоей воде плескаться, как бывало,
взлетать на гребне пенистого вала
И опускаться,
доставая дно.
 

 
Туманы над тобой отголубели,
листву чинар
унес в ущелье шквал.
Ты осыпал цветами колыбели
и звездами могилы выстилал.
 

 
У каждой песни есть исток и устье,
из Рачи песня вылилась твоя,
неразделимость радости и грусти
в рождественской мелодии тая.
 

 
И снится мне,
что я сегодня снова
на берегу оставил след босой,
дышал парами молока парного
и душу окропил твоей росой.
 

 
Но признаюсь, что этого мне мало, —
я захотел,
чтобы твоя волна
в теснине скалы грозные взломала,
чтоб новым светом
вспыхнула она.
 

 
Пробив дорогу в каменной громаде
мешавших твоему движенью скал,
в моей душе,
как в небе над Гумати,
ты увеличил световой накал.
 

 
И снятся мне
твой паводок бурливый,
клубящаяся полая вода,
заплаканная тень плакучей ивы,
Гуматигэс косые провода.
 

 
Идут года.
Всё дальше мы уходим
от невозвратной юности былой.
Клуби мои раздумья половодьем
и сердце рань
закатною стрелой.
 

 
Не дай отстать.
Не опечаль разлукой.
А если я устану —
подожди
и для меня в ущельях убаюкай
прозрачные апрельские дожди.
 

1957

 
В Гегути ночь еще не побледнела,
когда во мраке теплом и густом
стыдливый светлячок-цицинатела
над придорожным вспыхнула кустом.
 

 
Не устремляйся к небу понапрасну,—
твой свет холодный звездам не родня.
Погаснешь, а вослед и я погасну,
цицинатела! Пожалей меня.
 

 
Не улетай, не делай жизнь короче!
О, сколько взглядов за тобой следят!
Ты – молодая рана этой ночи —
то Нина, то Натэла, то Асмат.
 

 
Возникни снова из ночного дыма,
останови бесцельный свой полет,
когда о том, что ты неуловима,
тростник свирельный плачет и поет.
 

 
Твой жгучий след искать не перестану:
я ранен был на раннем утре дня, —
так уврачуй же ночью эту рану,
огнем холодным опали меня.
 

 
Его испепеляющую стужу,
цицинатела, в жизнь мою внедри.
А если ревность в сердце обнаружу —
не улетай до утренней зари.
 

 
Ночным цветком гори в грузинских селах,
над Грузией стыдливо расцветай,
светись во мраке кос ее тяжелых.
Моя свеча! Не тай! Не улетай!
 

1957

 
Как же так, чинара! Почему
постарела ты, скажи на милость!
Словно в сердце что-то надломилось,
словно свет убавился в дому.
 

 
Тень твоя состарилась заметно,
обветшал наряд.
Раньше листья грохотали медно,
а теперь, как жесть, они бренчат.
 

 
Есть закон, придуманный не мною:
годы клонят долу всё земное,
отцветает буйная весна
и мелькают пестро дни за днями, —
но твоими властными корнями
молодость моя оплетена.
 

1957

ПЕСНИ ДРУЖБЫ

Памяти Леси Украинки

 
Корнями оплетенная тропинка
бежит и пропадает вдалеке,
и бронзовая Леся Украинка
стоит на пьедестале в сосняке.
Она лечилась тут…
Вставала рано
и шла по этой самой же тропе.
Лежала, легче горного тумана,
под этою сосною на траве.
И, натянув на лире корни дуба,
она в Сурами пела о Днепре —
и струнами озвученная дума
звучала над горами на заре.
Она в природу Грузии внедрила
украинский задумчивый напев.
В ней, маленькой,
жила такая сила,
что отступал недуг, оторопев.
Она бежала,
шишкой в белку метясь,
как девочка неловка, но быстра.
И тихо плыл
грузинский узкий месяц
в ее глазах,
как в капельках Днепра.
И ветерки сурамские стихали,
когда под сенью хвойного плаща
лежала Леся,
звучными стихами
измученное горло полоща.
И, полные любви и удивленья,
о ней поэты Грузии грустят…
Ее стихи,
как добрые деревья,
в моей душе,
                    качаясь,
                                 шелестят.
 

1954

 
Я из Зубовки однажды к дому возвращался
И с красоткой чернобровой в поле повстречался.
 

Давид Гурамишвили

 
Незнакомка из Зубовки, в буре огней
о тебе я пою постоянно.
Где бы ты ни ступила – там роза, и в ней
пламенеет Давидова рана.
 

 
Незнакомка степей, полевая Нестан,
ты – как родинка в книге поэта.
Не вчера ли еще обнимал я твой стан,
хоть ищу тебя долгие лета?
 

 
Неужели тебя не увижу опять,
как когда-то увидел впервые?
К нам былая любовь возвращается
                                                        вспять
и бросает цветы полевые.
 

 
Ворвалась ты мне в сердце, сгубила меня.
Неужели ты нынче в неволе?
Оседлал я опять боевого коня
и лечу в украинское поле.
 

 
Окрестил я тебя Катериной моей.
Полюбил я твой взор соколиный.
Ты – лоза виноградная, роза полей
на странице из книги старинной.
 

 
Если б мог я страданья твои сократить!
Запах кос твоих нивы чудесней.
Если помнишь еще обо мне, – может быть,
и моей ты утешишься песней.
 

 
Я тебе уготовил супружеский дом.
Стих, как колокол, стонет и бьется.
Размышления взвешены в сердце твоем,
очи черные – глубже колодца.
 

 
Ты – грузинской поэзии свет и любовь,
навсегда ты свободна отныне.
Твой платок развернулся по ветру,
                                                        и вновь
я зову тебя – на Украине!
 

1954