Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Симон Чиковани

185. Ганджинский дневник

Главки «Первое послание любимой» и «На ложе твоем» переведены Е. Евтушенко. Перевод всех других главок поэмы принадлежит Д. Виноградову.

Предисловье

 
Я посетил в Гандже убогий твой приют,
Как будто прочитал незримые страницы:
Отсюда ты ушел, но здесь стихи живут —
Я с ними до утра не мог наговориться.
 

 
Мне голосом твоим поведали они
О горестной судьбе, о муках и печали,
Как в скорби и тоске твои сгорали дни,
Как юные мечты ночами умирали.
 

 
Услышанное здесь я точно записал,
За строки от себя суди не слишком строго;
Всю ночь в моей груди твой колокол звучал,
К рассветной синеве вела твоя дорога.
 

 
Оседлан конь и ждет, и помыслы чисты,
Родной земли простор зовет и вдохновляет.
Пусть сердцу моему достанет доброты,
Пусть гордый конь в пути усталости не знает.
 

Песнь сожаления

 
Не тревожь, Катина,
Ночь глуха и черна,
Не подвязывай гриву Мерани!
…Сон растаял, и сказка уже не слышна
Из далекой предутренней рани.
 

 
Чист, как мрамора срез,
Звук возник и исчез,
Но оттаяла памяти мука,
Народилась звезда, воссияла с небес
Продолженьем пропавшего звука.
 

 
Ты сказала: «Прощай,
Не кляня, вспоминай,
Утешайся, чинару лаская,
Не забудешь меня,
Не разлюбишь меня,
Не притронется к сердцу другая…»
 

 
В непроглядной ночи
Хоть молись, хоть кричи —
О, монашества злое заклятье!
Чаша горя полна,
Расплескай, Катина,
Легким сном пролети над кроватью!
 

 
В храме – пыльная мгла,
Запустенье, зола,
Запах ладана мертвенно-сладок,
Пусть свеча догорит,
Пусть надежда молчит,
Пусть царит в небесах беспорядок!
 

 
Здесь рассвет и закат
Друг за другом спешат —
Однолики, как волны прибоя…
Сердце рвется туда, где кладбищенский сад
Засыпает могилы листвою.
 

 
Шепчут листья: «Приди,
На колени пади —
Там, над кладбищем, звезды родные!»
Мне бы спрятать одну, как птенца, на груди —
Я забыл бы невзгоды земные.
 

 
Злобный дух, не гнети!
Сердце, мир обрети,
Будьте вечными, отчие стены!
Мчит Мерани меня,
Я по воле коня
Отдаляюсь и нощно и денно.
 

 
Я в иные миры
Мчусь быстрее Куры,
Звон Сиони меня провожает,
Купол неба влечет
В одинокий полет,
Ветер свечи мои задувает.
 

Из Картли гонимый…

 
Из Картли гонимый жестокой судьбою,
С израненным сердцем я прибыл в Ганджу.
Здесь спит Низами под могильной плитою…
Быть может, скитаньям конец положу?
 

 
Я верил в прекрасный цветок Цинандали —
Он сорван, я руки чужие кляну!
Есть роза в Ширазе, но только едва ли
К ее лепесткам я губами прильну.
 

 
Теперь я чиновник… Заботы, заботы…
Мне строить поручено башню и мост.
Усталой душе не осилить полета —
С ганджинских болот до сияющих звезд…
 

 
Тружусь, хоть и каркает ворон треклятый,
Что юность увянет в пустой беготне…
Мой дом обнищавший, пожаром объятый
Встает предо мной еженощно во сне.
 

 
Но дело меня увлекло понемногу,
Я стал понимать незнакомый язык,
Нашел я в Гандже и коня и дорогу,
Вот только к верблюдам пока не привык.
 

 
Я в бедном ганджинце увидел собрата —
И тоже пришелся ему по душе…
Здесь жил Низами. Здесь он умер когда-то.
Я, странник, приютом обязан Гандже.
 

Узник Ганджи

 
Я узник Ганджи, не правитель,
Мне власть тяжелее оков,
Я – бедный, печальный хранитель
Не читанных миром стихов.
 

 
Мне, грешному, даже не снится
Покоя святая вода,
А юность – лучиной дымится,
Погаснет вот-вот навсегда.
 

 
О, вера! О Нина святая,
На крест уронившая прядь!
Всё чаще Коран я читаю —
Здесь нечего больше читать.
 

 
Ко мне лихорадка пристала,
Заели работа и зной,
Как мошки над дубом усталым,
Несчастья кружат надо мной.
 

 
О Картли всё время тоскую.
Мне снилось: упал я с коня
И в жесткую землю чужую
Чужие зарыли меня…
 

 
Я вынес бы долю Фархада,
Я выгрыз бы сердце горы
За взгляд мимолетный в награду,
За рокот бессонной Куры,
 

 
Но помню недобрые взоры,
Насмешки в сердечном кругу…
Простите, картлийские горы,
Вернуться я к вам не смогу.
 

Вновь сожаление

 
Где горный мой родник? Я больше не могу!
Рассыпались мечты, вокруг тоска – стеной.
В рокочущей ночи на мткварском берегу
Чинарой быть бы мне, склоняться над волной…
 

 
Я вышел в долгий путь, когда миндаль зацвел,
Бессонный пономарь, в какую даль бреду?
В Тбилиси мне никто на помощь не пришел,
А здесь Нахичевань – и вовсе пропаду!
 

 
Неможется с утра – но я же не старик!
Со мною Лурджа мой, готовый поскакать
Хоть в горы Шамиля – как ветер, напрямик.
Низина мне вредна, как трудно здесь дышать!
 

 
Смогу ли одолеть к вершинам Картли путь?
На шее, как ярмо, род обнищавший мой…
До Анчисхати я дойду ль когда-нибудь?
Увижу ли туман Табори голубой?
 

 
Траву глухой тоски слезами орошу —
Под лезвием мечты пусть падает к ногам…
Со мной мои стихи, лишь ими я дышу,
Они – моя стезя, мой воздух, мой бальзам.
 

 
Амкари и джами в предание ушли —
На мткварских берегах не сыщешь больше их…
Как тает снег весной – ушел бы я с земли,
Когда б тбилисский гул в душе моей затих.
 

 
Ты помнишь ли меня, Священная гора,
Властительница дум, алтарь моих страстей?
Здесь сердце сожжено, растаял дым костра,
Отплакали ветра над юностью моей…
 

 
Тбилиси, ты в груди. Тоски не превозмочь,
Взор застилает мне дерев твоих листва,
К свече моей души летит за ночью ночь,
Сгорают мотыльки, свеча едва жива…
 

Отчаяние наследника

 
Отец скончался. Дрогнул старый дом,
Мы обнищали во мгновенье ока.
Самой судьбой – безжалостным врагом —
Я уязвлен, растоптан я жестоко.
 

 
Дворянство – звук, не кормит, не поит!
Ждать не хотят и часу кредиторы,
Наш виноградник им принадлежит,
И крест украсить нечем будет скоро!
 

 
Хозяйкой в доме стала нищета,
Все перед ней растерянно застыли…
Свободной птицей не парит мечта,
Свет заслонили вороновы крылья.
 

 
Я прикрутил надежды фитилек,
Теперь в Гандже пытаюсь прокормиться.
Мой отчий дом от этих мест далек,
Но дверь его мне каждой ночью снится.
 

 
Я привыкаю к лошади чужой —
Мой верный Лурджа будет продан вскоре…
Толпятся, зреют тучи над Ганджой,
Рокочет гром тревожным эхом горя.
 

 
Родное небо над родным двором,
Ограда, дуб – мне так вас не хватает…
Не ранен в битве – волей рока хром, —
Не болен я, – а боль не отпускает!
 

Первое письмо к Маико Орбелиани

 
Меня забыли все, в Гандже я одинок.
Страстей моих пожар пылает всё сильней,
Но сердца моего он закалить не смог,
Не меркнет синий цвет далеких юных дней.
 

 
Горячка извела, я ночью – как огонь!
Лягушки не дают уснуть в полночный час…
Лишь веки я сомкну – несет меня мой конь,
Над берегом Куры звучит ее отказ…
 

 
С достойными людьми я хлеб не разделил,
Корыстных болтунов друзьями посчитал…
Я лавров и цветов на гроб не заслужил,—
Отчизна, разреши, чтоб я тобой дышал!
 

 
Я всеми позабыт среди чужих болот…
Я бренный этот мир залью потоком слез:
К Сатаре я – во сне – обедать шел на плот,
Мтацминда снилась мне в убранстве синих звезд…
 

 
На выжженной бахче я всеми позабыт!
Судьбою пополам разорвана душа:
Живая часть ее в родной земле лежит,
Другой дала приют из милости Ганджа…
 

 
Такие, Маико, печальные дела…
Лукавый ангел мой успел меня забыть…
Тяжелая тоска мне на сердце легла,
Когда бы не стихи – не знал бы, чем и жить.
 

 
Осыпались цветы под ветром бытия,
Растаяла мечта, как ястреб в вышине…
Мтацминда снится мне – тоска и боль моя!
С коджорским ветерком беседую во сне…
 

Гонча-бегум

Здесь… одно новое стихотворение, о восемнадцатилетней девушке… Эту девушку зовут Гонча-бегум. Она дочь хана, очень красивая и обаятельная. Бедная, замучена своим мужем… Замуж ее выдали силою. Если бы Вы знали их историю. Это целый роман…

Из письма Н. Бараташвили

 
Спой мне песню, Гонча-бегум,
Как с ладони звезды сдуло,
Как лозу под черным небом
Вихрем бешеным согнуло.
 

 
Замуж выданная силой,
Ты была другим любима.
Оскорбляет муж немилый,
Жизнь твоя невыносима —
 

 
Сколько горя в нежном взоре,
Слез в душе многострадальной!
С высью неба, с далью моря
Сходен голос твой печальный.
 

 
В тишине творишь моленья —
В них забвенье и отрада,
Ты поешь в уединенье,
В уголке укромном сада:
 

 
«Сад тенистый, сад зеленый!
В прошлой жизни это было —
Юной девушке влюбленной
Здесь чинара тень дарила!
 

 
Скрипни, буковая дверца,—
Ждет пчелу цветок медовый,
Но тревожно бьется сердце:
Покарает муж суровый».
 

 
Слыша песню Гончи-бегум,
Ворон каркнуть не решится:
Под осенним черным небом
Ртвели твой не повторится,
 

 
Сад не станет прежним садом,
Обескрылевшая птица!
Роза, сломленная градом,
Знай: любовь не повторится!
 

 
                  ____
 

 
Спой, татарка, спой, моя отрада,
На закате солнечного дня!
Ты столу накрытому не рада,—
Может быть, в обиде на меня?
 

 
Рвешь силки… Какая гибкость в теле!
Скушай персик, юная лоза,
Пусть в глазах запрыгают форели,
Заискрятся радостью глаза!
 

 
Муж придет – безделица, пустое,
Не в новинку мне кулачный бой:
Я бывал за смертною чертою,
Омывал лицо живой водой, —
 

 
Пусть придет, кедровая дубина,
Грубияна живо проучу,
Ханского заносчивого сына
Отучу топтать мою бахчу…
 

 
…Но поет татарка молодая
Мне о горном срезанном цветке,
Что лежит на камне, увядая,
Пропадая в грусти и тоске.
 

 
Значит, поздно? Счастья быть не может?
Я, отшельник, беден и смешон,
Но твои глаза меня тревожат,
Как щемящий колокола звон…
 

 
Я с тобою жребий твои оплачу
И тоску по воле разделю,
За своей спиной от горя спрячу
И стихом тебя развеселю.
 

 
Я цветок от жадных глаз укрою,
Огражу бахчу от грубых ног…
Оба мы несчастливы с тобою:
Твой защитник тоже одинок.
 

Он вздохнул глубоко – и запел

 
Гончу-бегум всем сердцем жалея,
Катину он не вспомнить не мог.
Мрак, ингурской волны ледянее,
Горькой тяжестью на душу лег.
 

 
Показалось – дарбази дымится.
Хлынул в голову жаркий туман:
Он увидел – в неволе томится
Катина, как царица Нестан.
 

 
Он курил, он вставал и ложился,
Он пытался волненье унять —
То к Ингури в мечтах уносился,
То в Ганджу возвращался опять.
 

 
Боль внезапно ударила душу —
Словно бросили камень в окно,
Взял перо – а рука непослушна,
Расплылось по бумаге пятно.
 

 
Он сквозь слезы прочесть не пытался
Кровью сердца написанных строк,
Два листа исписал – и поднялся,
Скомкал письма и спичку зажег…
 

 
Горстку пепла держа на ладони,
Он вздохнул глубоко – и запел,
И ответила роща на склоне,
И рассвет над горой заалел.
 

Первое послание любимой

 
Писал он, что, когда твои глаза
Его души коснулись нежно-нежно,
Они внезапно стали цвета неба
И этот цвет переменить нельзя,
Что помнит он все муки, забытье
И за роялем пение твое.
 

 
И он писал: «Зачем тот синий цвет,
Песнь под сурдинку, бесконечность мигов,
Когда тобой в Ганджу отпущен с миром,
Но мира в мире мне отныне нет!
 

 
Так шелестеть деревьям удалось,
Как шепчешь ты, – бросаюсь я на шелест,
Как сокол с полувывернутой шеей,
Запутавшись в сетях твоих волос.
 

 
Да, твой манок меня зачаровал
И синевой глаза мои подернул!
И бьются соловьи в ночных потемках,
Друг друга убивая наповал.
 

 
Вокруг трава от крови их сыра,
Ты их бросаешь в бой движеньем перстня.
Со мной играет шальная твоя песня,
Как будто с тенью собственной серьга.
 

 
Сквозная алазанская лоза,
Жару и холод ты осилишь, стерпишь,
Твои глаза растут в траве на стеблях,
На дне ручьев лежат твои глаза.
 

 
А я, как дервиш, по земле хожу
И к истине дорогу проторяю,
Но по ночам с укором повторяю:
„Зачем тобой отпущен я в Ганджу!“
 

 
Среди чужой, крикливой толчеи
Ищу твой голос тихий и печальный.
Перебираю звезды машинально,
Как будто четки вечные мои…»
 

На ложе твоем

 
На ложе твоем прикорнули стихи,
Апрельских садов прикорнули метели.
Оденься туманом, как будто Метехи,
Созвездьями волосы туго стяни!
 

 
Но стягивать волосы не по тебе —
Тебе ни меня, ни тумана не надо,
Не надо ни рая, не надо ни ада,
Ни звезд, хоть останься всё небо во тьме.
Приданое ревности лучше сожги!
Пусть кончики пальцев легко и прозрачно
Ко лбу моему прикоснутся просяще
И скажут дрожаньем своим «помоги!» —
 

 
И я обыщу закоулки ночей,
Все руки о звезды себе исколовши,
И тихо приду к твоему изголовью
С охапкою хвороста лунных лучей.
 

 
Но каждый твой волос – как лунная нить.
Для этих волос мой подарок – он лишний,
Испевшейся птицей ночною, неслышной,
Из них я хотел бы гнездо себе свить.
 

 
Дорогу к тебе я найти не могу.
Но мягкой походкой, танцующей в листьях,
Ты бродишь в моем воспаленном мозгу,
Как будто по улочкам узким тбилисским.
 

 
На ложе твоем прикорнули стихи,
И радуги край за балкон зацепился.
И сам я сомнений своих застыдился,
Сомнения мне отпусти, как грехи!
 

 
Пускай на открытые раны мои
Прольются волос холодящие струи,
Пускай твое горло, свирелью воркуя,
Журчит, как журчат соловьи и ручьи.
 

 
Но это уже невозможно… В тоске
Я пел тебе песню блаженства и муки,
Но сумрак застиг меня на полузвуке,
И в ночи запутался я, как в силке.
 

Второе письмо к Маико Орбелиани

 
Ну, здравствуй, Маико, любимая сестра!
Нет писем от тебя – а я всё жду и жду.
Красавица моя, поведай, будь добра,—
Всё так же ли цветешь в родном своем саду?
 

 
Ты любишь виноград – он здесь уже созрел!
Орехи, турачи – базар в Гандже богат,
Но что тебе прислать, я выбрать не сумел…
Вот, может быть, стихи тебя повеселят?
 

 
Я шелку бы купил – но здесь шелка в цене,
Твой рыцарь обеднел – уж ты его прости…
Пошли свой ясный взгляд сквозь толщу мрака мне,
Узилище мое хоть в мыслях навести!
 

 
Как там Тбилиси наш? Поговорим о нем
И вспомним тех друзей, что смутною порой,
Бесстрашные, ушли сражаться с Шамилем.
Их, верно, нет в живых, лишь тени над Курой?
 

 
Язвящие шипы вонзила в грудь тоска,
Всё нет и нет письма – должно быть, неспроста…
Мтацминда, как и ты, так страшно далека,
Кругом такая мгла, такая пустота!
 

 
Я горлицу мою глазами проводил —
Вспорхнула в небеса, проститься позабыв.
Стреножил я мечту, мне белый свет немил,
Сплю долго по утрам, я скучен и ленив.
 

 
Три слова напишу о радостях моих:
Лаваш, пити, гранат… Чего еще желать?
Известно всей Гандже: приезжий – не жених.
Коптит моя душа, ей больше не пылать…
 

 
Я ближним помогал в далекой жизни той —
Теперь живу легко, бегу от суеты.
Сестрица Маико, откликнись, ангел мой!
Как это хорошо, что есть на свете ты.
 

Волшебная серьга

 
Твоя серьга приснилась ночью мне —
Порхающий над розой мотылек…
Я дверь свою успел закрыть во сне,
Чтоб сон волшебный улететь не мог.
 

 
Я с цинандальской розой говорил,
Я любовался гостьей дорогой…
Счастливец тот, кто губы остудил
В блаженный миг прохладною серьгой!
 

 
Вновь ранил душу дивный голос твой,
Хоть связь сердец распалась так давно!
…Бараташвили грустен над Курой —
Без Катины в душе его темно…
 

 
Движенье брови ранило меня,
Настигла взгляда ясная стрела,
Я в дикой скачке запалил коня —
Умчалась лань – она быстрей была!
 

 
Я неземным внимал колоколам,
Когда твои мне слышались шаги,
Гудела ночь – немолчный звездный храм,
Луна желтела отблеском серьги…
 

 
Коптит светильник… Встану погашу!
Лоб остужу стеклянным льдом окна,
Я тень твою остаться упрошу,
Укрою буркой – пусть уснет она!
 

 
Твоя серьга приснилась ночью мне —
Порхающий над розой мотылек.
Я дверь свою успел закрыть во сне,
Чтоб сон волшебный улететь не мог.
 

Жалоба на здешнюю жизнь

 
Третий месяц бесцельно брожу по горам…
Кто завидует доле такой,
Я тому и ружье и раздумья отдам,
Лишь надежда пусть будет со мной.
 

 
Без любимой, без друга невесело тут,
Быстротечны суровые дни…
Здесь лягушки древесные ночью поют —
Как же мне надоели они!
 

 
Здесь кругом тополя, как на ястреба сеть,
Что-то злое с утра шелестят,
На болота Ганджи неуютно смотреть —
Как здесь только растет виноград?
 

 
Я терплю, но терпенье – натянутый лук,
Может лопнуть его тетива,
Участились разбой и насилье вокруг,
И неправда нередко права.
 

 
Просит помощи всё потерявший бедняк,
Только чем я ему помогу,
Если сам, как и он, я бездомен и наг,
Сам от горестной доли бегу?
 

 
Но кого упрекнуть? Не моя ли вина,
Что двойная мне жизнь суждена:
И в колодце луна, и на небе луна —
Так воистину где же она?
 

 
Тяжки цепи земли. Холодны небеса.
Перезрело созвездье души.
Жизнь, ты видишь – устала и гнется лоза,
Время ртвели уйдет, поспеши!
 

Докладная записка о гибели гончара

 
Как верить воркованию Корана?
Воистину безжалостен Аллах:
Гончар погиб негаданно-нежданно —
Он был накрыт лавиною в горах…
 

 
Он не лепил – он создавал посуду!
Ходил к Горе, сырую глину брал,
Месил и мял бесформенную груду,
Потом в печи изделья обжигал.
 

 
В сосуд готовый крикнет для забавы,
И тот ответит звонко гончару.
Как журавли, наивно величавы,
Его кувшины славились в миру,
 

 
Вино, искрясь, плескалось в тех кувшинах,
О них звенела добрая молва.
Мечтал гончар о крыльях журавлиных,
Его манила неба синева!
 

 
Он не взлетел – земля не отпустила:
На гордеца обрушилась Гора.
Хранит мечту безвестная могила,
Грустит родник над сердцем гончара!
 

 
Мой брат гончар! И я лежу недвижен,
Как тяжела лавина бытия!
Горит заря – но я зари не вижу,
Шумит тростник – его не слышу я!
 

 
Нам не хватило силы и удачи,
Мы для полета крыл не обрели…
О гончаре родник хрустальный плачет,
Грустят о нем кувшины всей земли.
 

Низами

…Низами запретили сочинять стихи на родном языке, и он писал свои произведения на персидском.

Из биографии Низами

 
Здесь Низами покоится в могиле.
Я подошел над прахом погрустить.
Ночные тени камень окружили —
Хотя бы с ними мне поговорить!
 

 
Он был певец добра, любви и света —
Таких цари не терпят при дворе.
В земле Ганджи спокоен сон поэта,
О нем вздыхает нива на заре…
 

 
Гончар и жнец, не мог он не трудиться;
Владыка знал, как наказать певца,—
Мол, твой язык для песен не годится —
Петь по-персидски будешь до конца!
 

 
…Родные звезды мне светили в детстве,
Мне пела мать: «Гори, люби, живи!
В круговороте радостей и бедствий
Сложи молитву жизни и любви!»
 

 
Я свято чту источник вдохновенья,
Я не забыл грузинской «наны» слов,
Зажженная с ее благословенья
Горит над Картли радуга стихов!
 

 
Но Низами не слышал «наны» старой…
Судьба к нему неласкова была.
Он гордо спит под вечною чинарой,
Тень невесома – вечность тяжела…
 

 
Когда б века не стали между нами,
Язык картвелов он бы полюбил,
Я Низами осыпал бы стихами,
Я по-грузински с ним бы говорил!
 

 
Язык отцов! Он суть души и тела,
Я все невзгоды вынести готов,
Чтоб надо мной родное небо пело
На языке родных колоколов.
 

 
Пусть мал мой сад, жилье мое убого,
Не опечалюсь этим ни на миг:
Судьбою мне даровано так много —
Есть у меня грузинский мой язык!
 

 
Пред Низами я голову склоняю.
Шуршит листва, текут над ним века…
Не мог поэт – я это твердо знаю —
Забыть слова родного языка.
 

Запись

 
Просвета нет в моей судьбе —
Скитанья, слезы, маета,
И только память о тебе
Свежа, целительна, чиста.
 

 
Я утомлен, я изнемог,
Но не забыл тебя, поверь…
Мне жалкий бросили цветок —
В Гандже чиновник я теперь!
 

 
Как видно, звари мой заглох
И скорбный ветер бытия
Не донесет мой тяжкий вздох
В одишские твои края.
 

 
                   ____
 

 
Здесь крутизна такая над Курой!
Чреда видений в памяти теснится:
Закатный час, рояль волшебный твой,
Похожий на взлетающую птицу.
 

 
Уснувших струн теперь не разбудить.
Незримый ворон каркает угрюмо.
Молю тебя: позволь мне разлюбить!
Освободи мечты мои и думы!
 

 
Прорвись, рыданье, душу просветли,
Закат сквозь слезы кажется алее.
Шуми, Ганджа, забытый край земли,
Срывай листву с деревьев, не жалея!
 

 
Там крутизна такая над Курой…
В груди остывшей пламя не родится.
Молчит рояль, рояль волшебный твой,
Похожий на подстреленную птицу.
 

Песнь любви

 
Погасла заря, в небесах над Курою унынье,
Ликует Ингури, волной ледяною звеня:
Там муж твой и дом, там твой жребий счастливый отныне,—
Судьбе повинуясь, ты скоро забудешь меня.
 

 
Умолк соловей, цинандальскую розу сорвали,
И горной реке за твоим не угнаться конем —
Он скачет по ниве моей безысходной печали.
Как в сердце темно, сколько боли и горечи в нем!
 

 
Ты мчишься по роще, твой ястреб ревнивый с тобою,
Немым изваяньем застыл у тебя на руке.
Что письма мои? Не надеюсь, не спорю с судьбою.
Как сердце болит, как темно от тебя вдалеке!
 

 
Умчался скакун – даже топота больше не слышу,
Тебя не догнать – мы с тобою как нечет и чет.
Твоя красота мне на гибель ниспослана свыше —
В ней счастье и мука, и ранит она и влечет.
 

 
                   * * *
 

 
Мост висячий рухнул в бездну,
В роще трель не раздается,
Ждать и грезить бесполезно:
Нет любимой. Не вернется.
 

 
Горечь яда, вкус шербета —
Всё узнать придется ныне.
В бурку ночи даль одета,
Нет луны и звезд в помине —
Ревность, ревность!
Нет просвета
В чернотканой паутине.
 

 
…Роща, старая чинара,
Конь стремительно несется,
Твой платок – язык пожара —
Вместе с гривой Лурджи вьется.
 

 
Мочка уха розовеет —
С нею роза не сравнится!
Ястреб – как он только смеет! —
На плечо твое садится.
 

 
Ты его ласкаешь нежно —
Я от ревности немею…
Беззаботна, безмятежно
Едешь ты тропой своею,
 

 
Все привычны повороты,
Все шелковицы знакомы,
Заждались тебя с охоты,
Без тебя тоскуют дома!
 

 
Вниз с холма тропа сбегает,
Всё вокруг – любовь, цветенье!
Дома розу окружают
Поклоненье, восхищенье!
 

 
Ты желанна, ты любима…
Ты – Нестан? Этери? Кто же?
Весела, неутомима…
Прядь волос – на дождь похожа.
 

 
Дома – взоры бирюзовы,
Сколько ласки в них таится!
Лишь в меня они готовы,
Словно жала пчел, вонзиться.
 

 
Бровь – стремительнее лани,
Губы – алый сок кизила!
Твоего очарованья
Искра – песней в небо взмыла!
 

 
Не пришелец я безродный!
Тень твою обнес оградой —
Хочет быть она свободной!
Ты не даришь даже взгляда…
 

 
Значит, вновь тоска и бденье,
Снова боль, стихи, разлука.
Сердце жаждет исцеленья —
С каждым часом горше мука.
 

 
Ночь надеждой не согрета,
Навсегда прощай отныне!
Горе, горе! Нет просвета
В чернотканой паутине.
 

Мечта о Тбилиси

 
Мне приснился Кабахи прохладный,
В узкой улочке дом рыбака,
Над Метехи простор неоглядный,
И звезда, и под кручей река.
 

 
Та же тонэ в низине пылала,
Был хабази знакомо усат,
Только песня дрозда не звучала —
Почему-то безмолвствовал сад.
 

 
Вдаль река бриллианты катила,
Гиацинт был приветлив со мной;
И еще мне приснилась могила —
Вожделенный приют над Курой.
 

 
Эти горы, созвездий цветенье —
Лик Тбилиси, черты божества!
Слышу родины благословенье,
Повторяю молитвы слова:
 

 
Я увижу тбилисские зори —
Упрошу на коленях судьбу!
Будет травами ветер Коджори
Шелестеть у Мтацминды на лбу!
 

 
Дай, Тбилиси, покой и прохладу,
Туч отару развей, размети,
Одари пестротой листопада,
Лавашом от души угости!
 

 
Напиши надо мной послесловье —
Скоро кончатся странствия дни…
Посади гиацинт в изголовье,
Добрым словом меня помяни.
 

Прогулка за город

 
Думал, думал, снова думал…
Лурджу в луг пустив зеленый,
Сел в густой тени под дубом,
Как Спаситель утомленный.
 

 
Оросил совсем недавно
Теплый дождик травы в поле.
Он вздремнул легко и славно,
Незаметно, поневоле.
 

 
А когда проснулся – дали
В тень ушли. Угрюм и черен,
Дуб над ним поник в печали,
Меж ветвей виднелся ворон…
 

 
Захотелось ежевики;
Поискал вокруг на ощупь —
Пусто. Глухо. Дали дики.
Рядом – призрак синей рощи.
 

 
Снова мысли – в темя, в темя:
Встать, вернуться в дом убогий!
Свистнул Лурджу – ногу в стремя
И помчался по дороге.
 

 
Вот и липа, а за нею
Край селенья – всё в порядке!
К людям? Поздно, не успею…
И – свалился в лихорадке.
 

Лихорадка

 
Жар больного застал нераздетым…
Сплел бесенок из пряди волос
Узкий мост между тьмою и светом
И в сознанье сумятицу внес.
 

 
Мир оделся в цветастые ткани…
Он подумал сквозь жар и озноб:
«Мне б воды в запотевшем стакане
И возлюбленной пальцы на лоб…
 

 
Значит, жизнь сиротливо дотлеет?
Кто прогонит несносный кошмар?
Гонча-бегум войдет, пожалеет,
Капель даст – и понизится жар.
 

 
Стала комната душной парильней…
Как же имя ее? Маико…
Как велик этот камень могильный —
Сдвинуть с места его нелегко!
 

 
Хоть бы каплей воды причаститься…»
И вошел, как священник, рассвет,—
Может быть, наконец прекратится
Невозможный горячечный бред,
 

 
Он оближет иссохшие губы,
Лбом почувствует ласку росы…
Каркнул ворон с далекого дуба,
Возвещая забвенья часы.
 

Плач в Гандже

 
Опять лихорадит. Тетрадка упала,
Тоску навевает убожество стен,
Еще и не осень, а роза увяла,
До времени жизнь превращается в тлен.
 

 
Душа – словно сад после адского града…
Как жарко… Но утро белеет в окне —
Евфимия, мать! Исцеленье, прохлада,
Войди, наклонись надо мной в тишине.
 

 
Мне снится – на родине нива не сжата
И Грузии раны клюет воронье…
Стократной любовью разлука чревата —
Не выдержит бедное сердце мое!
 

 
Прощайте, прощайте, Атени и Ксани,
Тропы недоуздок над пеной реки,
Навеки скрывается Картли в тумане
И прячутся в недра земли родники.
 

 
Душа наполняется звуками «наны»,
Я слышу шаги Маико за дверьми…
Кончается жизнь до нелепости рано —
Я столько бы мог, я в долгу пред людьми!
 

 
Где милые лица? Чадры надоели —
Кружат мотыльками в ночи за окном…
Как жестко, как душно, как Страшно в постели —
Что шепчет чинара, тоскует о ком?
 

 
Я прожил недолго. Я старым не буду.
Куру завалил, заглушил листопад…
А утро бледнеет, свершается чудо —
Евфимия! Мать! Я блаженством объят.
 

Нино

 
Полегчало ему на мгновенье, —
Но недуг спохватился – и снова
Подозренья, тревоги, прозренья
В полутьме обступили больного.
 

 
Забытье исцеленью равнялось
И – пришло…
                        К вечереющей выси
По тропинке Нино поднималась,
Под горой расстилался Тбилиси.
 

 
Без креста из лозы виноградной
Шла она – воплощенье печали,
Овевал ее ветер прохладный,
Листья, с вишен слетая, встречали.
 

 
Плющ разросся, плиту обнимая,—
Здесь бы впору пернатым гнездиться!
Что она говорила, живая,
Чем пришла с неживым поделиться?
 

 
Листья падали, тень наползала,
Уступала Мтацминда захвату —
Обреченно гора остывала,
Склонов жар отдавая закату,
 

 
Пал туман на владения тени…
Плющ могильный Нино приласкала.
Преклонив перед мужем колени,
Что ему по-грузински сказала,
 

 
Что поведала, в чем укорила?
Был в Гандже тихий голос не слышен,
Только солнце на миг озарило
Сад с последними каплями вишен…
 

 
Сон растаял к досаде больного,
Явь и жар подступили к постели,
Но присутствие жара иного
Ощутил он в измученном теле,
 

 
Он подумал: «Что слава земная?
Дай, Мтацминда, мне место на склоне,
Там, где плющ и свеча восковая,
Я усну у тебя на ладони,
 

 
Пусть Нино приведет на закате
Катину в одеянии вдовьем.
О, достоин ли я благодати —
Слез ее над моим изголовьем?»
 

Всё было синим в этом сне

 
Всё было синим в этом сне:
И липа у ворот, и храм,
Я на лазоревом коне
Хотел подняться к облакам,
 

 
Я слышал зов, но конь стоял,
И я стегнуть его не мог,
И синий вечер наступал,
И путь лежал еще далек.
 

 
Я не пошел молиться в храм,
Мне липа тени не дала.
Прильнула скорбь к моим губам,
Дыханьем сердце обожгла,
 

 
Я дальше брел, в груди больной
Неся губительный ожог,
Лазурный омут надо мной
Сиял, спокоен и высок,
 

 
Он звал, но я взлететь не смел —
Коня давно со мною нет.
Со старой липы лист слетел.
Мой сон утратил синий цвет.
 

Последняя ночь

 
Постель? Или жизни и смерти весы?
Безводным колодцем ганджинская мгла
Казалась больному… Тянулись часы,
Тетрадка ладонь ослабевшую жгла.
 

 
За медом пчела прилетела к душе —
Напрасно, ей нечего было собрать…
Пустыня, шурша, подступала к Гандже,
С деревьев листва поспешала слетать.
 

 
Глухое безмолвье царило вокруг,
Зияла гнетущая пропасть окна.
Пастушья собака залаяла вдруг,
Но лаем своим поперхнулась она.
 

 
Луна непохожа была на луну —
Лучом, словно когтем, царапала грудь…
Но колокол храма разбил тишину.
Мерани! Еще не закончился путь!
 

 
В верийском саду над туманной рекой
Глядел он парому отплывшему вслед,
И новые строки рождались для той,
Что ворона камнем спугнула… Но нет —
 

 
К больному в постель этот камень упал,
Зажат он в руке, как пустой кошелек.
С чинары серьгу ветер смерти сорвал…
Как горный родник безнадежно далек!
 

 
Хотел приподняться, но силы ушли.
Как исповедь, имя ее прошептал.
Умолкли стихи, под подушку легли —
Он камнем могильным подушку считал.
 

 
Приблизились стены жилища к нему,
На миг ослепив, почернело окно.
Спокойно сходя в беспредельную тьму,
Он знал, что увидеть зарю не дано.
 

Прощание

 
Он, праздности чуждый, не ведал покоя,
Но сердце устало гореть и страдать,
Он умер в Гандже, и осталась тетрадь —
С тоскою о Картли, с последней строкою.
 

 
Он сам подбирал по порядку листы,
Обвязывал думы тесьмою печали,
Безжалостно пальцы ему обжигали
Любовь и страданья, тоска и мечты.
 

 
Как будто молебен закончился в храме —
В груди замолчали стихи навсегда.
С деревьев текла дождевая вода.
Стук сердца казался твоими шагами.
 

 
В бессонном борении с грозной судьбой
Как ждал он рассвета! Но тьма победила.
Он тихо в Гандже опустился в могилу,
Оставив тебе небосвод голубой.
 

 
Останки его приютила чужбина…
Рыдала ли ты над ингурской волной?
Забытый тобою, смертельно больной,
Тебе он молился в минуту кончины!
 

 
Он предан земле. Но стихи не молчат!
Стихи о разлуке, о небе отчизны,
О сломленном дубе, о смерти и жизни —
Пусть гордое сердце твое обвинят:
 

 
Ты душу его обрекла на мученья,
У Злобного духа не став на пути,
Могла только ты исцелить и спасти —
Его погубило твое отреченье!
 

 
В Гандже подвела лихорадка итог
Невзгод и страданий в земной круговерти.
В наследство тебе он оставил бессмертье —
Как нежную рану, как робкий упрек.