Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Симон Чиковани

 
По рельсам, по степи, по знойной долине,
не оскудевая, как свист соловья,
летит она, в свивах бесчисленных линий,
прямая, ночная дорога моя.
 

 
Республика правды, труда и свободы!
За свистом, за степью, за цепью колес
вот желтое небо в кустах непогоды
орлами за мной из-за гор понеслось.
 

 
Всё мимо! Вот на поле мельницы сели,
руками дощатыми ветер ловя.
Вот поле за полем под звон карусели
сменяется, как ритурнель соловья.
 

 
Всё мимо! Кавказ уже кончился. Каспий
лежит позади. Протянулись в струну
огни за окном. Набирает их наспех
задымленный в трубах Ростов-на-Дону.
 

 
Кто скажет, кто помнит историю боя,
историю гордых боями годин,
где пляшет Азова лицо голубое
и морщится рябью весенних путин?
 

 
Вот в окнах проносится старая церковь,
у поля подкошенная на краю.
И вечер.
             И вечер, на взморье померкнув,
смывает осеннюю краску свою.
 

 
Большая страна, где свобода и труд
решают, что сбудется, в будущем кроясь.
Какие бои человечество ждут, —
а сколько, а сколько их было…
                                                   Но поезд
 

 
гудком запевает. Но из-под колес,
сминаясь, опять выпрямляются степи.
И трутся рессоры, и лязгают цепи.
И снова – гудок, доводящий до слез.
 

 
А горы-то в Грузию, видно, вернулись.
Дороги вперед устремляются все.
Дорога летит в лихорадочном пульсе,
несется страна в первозданной красе.
 

 
Ты, родина всех человеческих стран,
ты, родина радости, здравствуй, Россия!
Какими дорогами ни колеси я,
найду по морям, по полям, по кострам,
 

 
по горным тропам, за Азовом и Понтом
глаза золотые от хлеба твои,
и кожу, покрытую бисером потным,
и чащу, где льются в ночи соловьи.
 

 
Где рельсы и свищут, и льются, и стелют
огни по уже пролетевшим огням,
где конь мой Мерани ныряет в метели
в безжалостной жадности к будущим дням.
 

1927

ПРОПУСТИ МЕНЯ, ГОРА!

 
Дико в укрытом горами Ушгуле.
Мести обычай жив в нем доныне.
Грязь вековую в круг свой замкнули
сонные башни мглистой твердыни.
Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле.
Не услыхать ему нашего слова.
Век лишь Ингури тут карауля,
жить стороною от мира живого.
Доступа нет ниоткуда. Заминка,
под ноги взглянешь – и копчено, крышка.
Страшным зигзагом змеится тропинка
и пропадает, как молнии вспышка.
Книг и газет не найти и в помине,
нечем очистить разум от дури.
Горы и горы, и в их котловине —
сонный Ушгул на унылой Ингури.
На небе Шхары контур бараний —
разве медведю лазать в отвагу.
В кошках, кирками скалы тараня,
шаг отвоевывают за шагом.
На мост висячий взглянуть – обескроветь,
в шутку он прозван бабьей плотиной.
Тащат козла продавать, так и то ведь
залихорадит со страха скотину.
Тур невзначай из Лаорби нагрянет.
Волк забредет, осмелевши, до снега.
Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет,
лошадь, соскучившись по разбегу.
Скал – на один перемах даже птахе.
Кто развернется в этой теснине?
Ахнет крылами орел и с размаху
взмоет и сгинет в дали темно-синей.
Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть —
обе сольются в песне совместной.
Раненый тур как шарахнется кверху,
так на рогах и повиснет над бездной.
 

 
Молча выстаивал я, Чиковани,
перед отвесной Твиберскою кручей.
Башни не льстят мне: без ликованья
обозревал я камни и тучи.
Как мне взмолиться, в это не веря:
«„Лилео“, Дали! Мяса и крови!»
Если олень из легенд на Твибери —
пусть его рыщет там на здоровье.
В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден,
участь Ушгула, а не в богине.
Мысли и планы ставьте – как граждан —
в вышки на стражу вашей твердыни.
Ныне жилища в кучах навозных,
в них угорают ум и догадка.
Чтоб коммунизму выйти на воздух,
надо под башни новую кладку.
В дебрях, где дятлом долбят сознанье
месть и обидчик, месть и обидчик,
вы – Робинзоны, островитяне
первых социалистических стычек.
Тут же и ты, Ивдит, босоножка,
с ведрами на коромысле упругом,
строгость и ласку пьешь вперемежку
неразговорчивого супруга.
Ах, кареглазая, цвета каштана
вся, как вошла, озаренная печью,
ах, до чего ж тебя жаль, неустанной,
шиферный дом этот взявшей на плечи!
Может, ты помнишь писателя снизу,
из Имеретии? Этим же мигом
строки о вас он подымет карнизом
и на коне разлетится по книгам.
Помню прием ваш. Как, балагуря
в братской беседе, ужинать сели,
и комсомолец под звук чианури
свел меня в тайны сванских ущелий.
Жаль, не прочтешь ты этих писаний,
жаль, что из них не сумеешь напиться,
что средь забот за горами, в тумане
кончится грусть и пройдет любопытство.
Как-нибудь леса соседнего зелень
пуля прорежет – и дальше промажет.
Зверь, наслонявшись меж тесных расселин,
к башни подножью подкошенный ляжет.
Ражден, Ивдит! Друзья, заведите
нравы долин у себя в захребетье.
Мстители выйдут из-под прикрытья,
башни утратят в авторитете.
И говорите, другим в назиданье:
«Помним писателя с крепкою грудью.
Хаживал часто сюда Чиковани,
и говорил он нужное людям».
Башня в меня уставится криво,
Шхара в Ингури шаг свой оттиснет.
Тур чебурахнет за выступ обрыва
и на стихе моем, рухнув, повиснет.
 

Сентябрь 1929

1

 
Снег идет в горах, а сени
Леса щепками богаты,
И в Сванетии осенней
Вспоминаешь ли меня ты?
 

 
Как бродил в горах я ваших!
Рощи, ветер на Горваши.
Под дождем бродил я мокрый.
Плыл Горваши высью блеклой
Среди осени бродящей,
Над ущельем шелестящей.
 

 
И тогда же в буре страшной
Весь простор пустынный ожил,
Словно сам стонал Горваши,
Ветер бил над ним в ладоши.
 

 
Шквал конем крылатым бился,
Как заря, туман светился.
Ты тропой, меня спасая,
Шла, как молния, бесследно.
Птицу дивных гор – тебя я
Звал сестрою милосердной.
 

 
Все ручьи в обрывах мглистых,
Все изломы стрел огнистых,
Клич охоты в горном мире,
Орлий клекот, вихорь поздний
Ты читала как шаири,
Что природой дикой создан.
 

 
Ты, тропу мне расчищая,
Шла, туманами обвита.
Всеми листьями вздыхая,
Лес умолк, грозой побитый.
 

 
С первобытным людом схожий,
Башен строй во мраке ожил.
С упоеньем, полуголый,
У огня я грелся в дреме.
Комсомольцев шаг веселый
Зазвучал в вечернем доме.
 

 
Буря за стеной стихала,
Хлопнул дверью ветер строгий;
Здесь Ивдити хлопотала,
Еще мокрая с дороги,—
 

 
Пить дала мне из охаро,
Отряхая капли с платья.
Мой приход доставил радость —
Чианури взяли братья.
 

 
Над столом шел пар чудесный,
С ним забыл я все туманы.
Хором славным, горлом бездны
Пели «Лилео» мне сваны.
 

2

 
Где теперь ты? В гор оправе,
На гумне колхозном, дома,
Молотилкою ты правишь,
С ней плывешь в морях соломы.
 

 
Зерен злато солнцем полно,
Звонче праздничного чанги,
И снопы встают, как волны,
Полны зерен, величавы.
 

 
Здесь не Дали взор блистает,
Лик горит от приношений,
Дева Свании сияет —
Комсомола украшенье.
 

 
На гумне на молодежном,
От задора хорошея,
То – краса девиц колхозных,
То – Ивдити зерна веет.
 

 
Молотильных досок скаты
Под тобой плывут скрипяще,
Иль сидишь у очага ты
За лесной зеленой чащей?
 

 
Вспомнишь песню колыбели,
Что певали в детстве раннем,
Иль обвалом над ущельем
Бедный дом снесенный свана.
 

 
Звук свирели перед ночью,
На тропе – чужое стадо,
На рогах тумана клочья,
Дни отцовы без отрады.
 

 
Кто сочтет былого муки,
Сразу всё припоминая,
Словно зимней ночи скуку, —
Но теперь и ночь иная.
 

 
Ночью лунной ты не ляжешь,
Где стога стоят по склону,
Встав с оружием на страже,
Чтоб злодей гумна не тронул.
 

 
Слышишь ты, как над Хасаном
Вьются вражеские пули,
Над разбитым вражьим станом
Меч сверкает Мирангули.
 

 
В край далекий и туманный
Хочешь ты уйти из дому,
Быть сестрой, врачуя раны,
Комсомольцу боевому.
 

 
Может быть, возьмешь в дорогу
И стихов моих немного.
Шквал, что мчался на Горваши,
В стиховой закован речи,
Солнце силу душам нашим
Дало, распрямило плечи.
 

 
Зов твой дальний я услышу,
Ты стиха услышишь зовы,
В сердце строк моих задышит
Голос друга несуровый,
Что поет меж гор родимых
О бойцах непобедимых!
 

1938

 
Спи, сердечко,
Спи, нанил,
чтоб во сне
набраться сил!
 

 
Вдоль Ингури
мишка бурый
бродит ночью.
Спи, нанил!
 

 
Утром рано
солнце встанет
и прохладного тумана
наверху раскинет сети!
 

 
Чтобы ты вершины эти
полюбил, как я любила,
рано разбужу нанила.
 

 
Сладко спи,
родимый сын
затуманенных вершин.
 

 
Спи! В Ушгуле
мил восход,
комсомол
нанила ждет.
 

 
В сене так тепло тебе.
Я целую лобик потный.
Будешь храбрым ты в борьбе,
будешь доблестный охотник.
 

 
Станешь коши надевать,
чтобы дебри гор изведать.
И когда-то скажешь:
«Мать!
Нынче я убил медведя,
и орел в пути лихом
задевал меня крылом.
Горы в страхе полегли,
и орлы кричат вдали».
Коль охотиться не станешь,
грамотеем стань, мой сын,
и ушгульские туманы
ты проймешь пером своим.
 

 
То, чего нам недостало,
на бумаге разберешь.
Слышишь, как грохочут скалы?
В хриплой песне – гром и дождь.
Будешь вместе с молодыми
привыкать к громам большим.
 

 
Горы высоки —
над ними
на камнях,
на льду сидим.
Домик наш
некрепко сбит.
…Даже летом
бродит волк…
Слышишь ты,
как бык мычит?
 

 
Надо спать,
чтоб не быть слабым!
Набирайся, милый, сил!
Спи, пока далек восход, —
иль медведь сюда придет.
 

1929

 
В Сванетию иду.
        Плутаю в облаках,
ветрам подставив грудь
        с пылающею раной.
Люблю тебя, люблю,
        никто не знает как,
никто не знает как
        в Сванетии туманной.
 

 
В Сванетию иду
        и думаю о том,
что вечный снег вершин
        поможет исцеленью
и что долинный зной
        высокогорным льдом
сумею остудить,
        пройдя тропу оленью.
 

 
Мой путь пересекла,
        заливисто трубя,
игривая река,
        стремнина вихревая.
Над пропастью цветок,
        похожий на тебя,
к нему не подойдешь —
        но я его срываю.
 

 
Вспорхнув над ивняком,
        метнулась птица ввысь, —
я опустил глаза,
        чтоб не следить за нею.
Но прежние мечты
        в душе отозвались,
и думы о тебе
        зажглись еще сильнее.
 

 
В Сванетии
        меня
        ты бьешь, как птицу, влет,
застреленный тобой,
        я падаю, как птица.
Долинную жару
        высокогорный лед
не в силах остудить —
        она во мне клубится.
 

 
В Сванетию тропа
        вторгается, как весть,
в раздумье облака
        толпятся над поляной.
Заоблачных вершин
        в Сванетии не счесть,
но ты – превыше всех
        в Сванетии туманной.
 

1929

 
Теперь и сам я думаю: ужели
по той дороге, странник и чудак,
я проходил?
Горвашское ущелье,
о, подтверди, что это было так.
 

 
Я проходил. И детскую прилежность
твоей походки я увидел.
Ты
за мужем шла покорная,
но нежность,
сиянье нежности взошло из темноты.
 

 
Наши глаза увиделись.
Ревниво
взглянул твой муж.
Но как это давно
случилось.
И спасла меня равнина,
где было мне состариться дано.
 

 
Однако повезло тому, другому, —
не ведая опасности в пути,
по той дороге он дошел до дому,
никто не помешал ему дойти.
 

 
Не гикнули с откоса печенеги,
не ухватились за косы твои,
не растрепали их.
Не почернели
глаза твои от страха и любви.
 

 
И, так и не изведавшая муки,
ты канула, как бедная звезда.
На белом муле, о, на белом муле
в Ушгули ты спустилась навсегда.
 

 
Но всё равно – на этом перевале
ликует и живет твоя краса.
О, как лукавили, как горевали
глаза твои, прекрасные глаза.
 

1958

 
А после – шаль висела у огня,
и волосы, не знавшие законов
прически, отряхнулись от заколок
и медленно обволокли меня.
 

 
Я в них входил, как бы входил в туман
в горах Сванетских, чтобы там погибнуть,
и все-таки я их не мог покинуть,
и я плутал в них и впадал в обман.
 

 
Так погибал я в облаке твоем.
Ты догадалась – и встряхнула ситом,
пахнуло запахом земным и сытым,
и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.
 

 
Очаг дышал всё жарче, всё сильней.
О, как похожи были ты и пламя,
как вы горели трепетно и плавно,
и я гостил меж этих двух огней.
 

 
Ты находилась рядом и вокруг,
но в лепете невнятного наречья,
изогнутою, около Двуречья
тебя увидеть захотел я вдруг.
 

 
Чуть не сказал тебе я: «О лоза,
о нежная, расцветшая так рано…»
В Сванетии не знают винограда,
я не сказал. И я закрыл глаза.
 

 
Расстались мы. И вот, скорей старик,
чем мальчик, не справляюсь я с собою
и наклоняюсь головой седою,
и надо мной опять туман стоит.
 

 
Верни меня к твоим словам, к рукам.
Задуманное облакам поведай,
я догадаюсь – по дождю, по ветру.
Прошу тебя, поведай облакам!
 

1958

Посвящаю семье Джапаридзе – известных альпинистов Советской Грузии

 
Передо мной не гаснут две вершины —
Я их люблю, они живут во мне, —
Два в облаках парящих исполина,
Тетнульд и Ушба в снежной седине.
 

 
Двух альпинистов две горы позвали,
И лег их след на синих ледниках.
Туман и стужу преодолевали,
Как туры настоящие, в горах.
 

 
Мне видится, как два отважных брата
Ступени по льду скользкому кладут.
Угрюмы горы, тучами объяты,
И высоту без боя не сдадут.
 

 
Укутались вершины снежной шубой,
Висит обвал в зловещей вышине.
С Тетнульдом грозным, со свирепой Ушбой
Они вступили в спор на крутизне.
 

 
Бушует снег, летит сухой, колючий,
И град шумит, и брата брат зовет.
«Эгей!» – звучит с Тетнульда из-за тучи.
Второй от Ушбы голос подает.
 

 
Два храбрых сердца да Тетнульд и Ушба…
И, прозвенев в холодном серебре,
Сквозь дождь и снег, как мост любви и дружбы,
Зов протянулся от горы к горе.
 

 
Там, в облаках тумана ледяного,
Бой одному последний предстоит,
На волоске повисла жизнь другого;
Кругом безмолвье звонкое царит.
 

 
Сверкнула молния в крутых изломах,
Дыша бедой, лавина понеслась.
И старший брат впервые сделал промах,
И младшего веревка сорвалась.
 

 
Большому горю слезы не услада —
Крутой дорогой, презирая страх,
Сестра пойдет на льдистые громады,
Чтоб письма братьев отыскать в горах.
 

 
Она идет по их следам упорно,
Ревниво на вершины гор глядит.
С Тетнульда снег белеет в косах черных,
В плаще дыханье Ушбы шелестит.
 

 
Сестра отважно место братьев заступила!
Она идет, по плечи в облаках,
Похожая на мать, что уловила
Два зова на далеких ледниках.
 

 
И, ледорубом кованым крошимый,
Ей уступал ледник за шагом шаг…
И альпинистка вносит на вершину
Победы знак, земли Советской флаг.
 

 
Впервые Ушба терпит пораженье
И покоряется Тетнульд седой.
День ясен, даль прозрачна, и в волненье
Я мужества любуюсь красотой.
 

 
Пусть утвердится жизнь! Пусть без изъятья
Рассеется глубокая печаль!
И горы за тобой идут, как братья,—
Вся в снежных кряжах утренняя даль!
 

 
И в сердце стих поет, как ключ горячий:
«Ты победила смерти вопреки!..»
Лазурно небо, светел день прозрачный,
Заводят перекличку ледники.
 

 
Под солнцем Ушба и Тетнульд красивый,
На горизонте – как сестра и брат.
В моей груди те горы вечно живы.
В горах две жизни вечные горят.
 

1950

1

 
Сзади оставивши долы,
Перевалили в горах мы
Дихчо. Но все-таки долог
Путь по верховьям Арагви.
Глохнем в Арагвином шуме,
Входим, стихи повторяя,
В Гудамакари, в Лутхуми,
В дебри обильного края.
Взмыли стервятники смело
И в синеве потонули.
Вот и деревни Пшавела:
Чаргали, Мигриаули.
Нас провожает по этой
Местности горец толковый.
Там, где серьгою продето
Солнце в утес ледниковый,
Там, над хевсурским селеньем,
Брошен ничком, у обвала
Плачет о крови оленьей
Синдаурай, как бывало.
Гнал он когда-то с откоса
Зверя в свирепом веселье —
Так и застрял тут и сросся
С пропастью в зубьях расселин.
Глохнет от грохота, замер,
Путь потерял, будто не был.
Тщетно пустыми глазами
Мерит дождливое небо.
Эй, продержись, сколько можешь,
Там, у предела природы!
Может быть, завтра уложишь
Тигра могучей породы.
Тигр оцарапает камень,
Кровью его обагряя,
Брошенный в пропасть руками
Призрака Синдаурая.
Горы, на нас нависая,
Смотрят легендами дико.
Вспахана рать их косая
Временем, будто мотыгой.
 

2

 
В Орцхали вцепились друг в друга
Две разных Арагви. Выходит
Навстречу из бражного круга
К нам пшав и беседу заводит:
«Привет, молодцы из долины,
Зарей освещенные люди!
Примите и тост мой недлинный
И выпейте горное луди.
Мы тут, как отара овечья,
В расселину сбиты и сжаты,
Но чуем, что время далече
Ударило в бубен набата.
В глазах ваших вижу, как будто
Неведомой азбуки слово
На радость хевсурам оттуда
По горной тропе привело вас».
Он молвил и, выгнувши локоть,
Как жахнет в ущелье двустволкой!
Откликнулась пропасть. И охать
Пошло в ней отчетливо долго.
У неба в глазах потемнело.
Завыла гора, убегая.
Покрытая пеной, как мелом,
Гремела Арагви нагая,
Зачатая за ледниками,
Сгибалась волною горбатой
По этой стране, где стихами
Усердствуют даже ребята.
Брюхатые овцы пыхтели,
Столпясь на отвесной дорожке,
И шустрые шуртхи слетели
И взмыли с откоса сторожко,
И, смутную ночь карауля,
Виднелась тропа еле-еле,
Где Чаргали, Мигриаули
В Арагвином горле гремели.
И ночь, рассыпавшая щедро
Дары свои, дальше вела.
Врезаясь в скалистые недра,
Ломала река удила.
 

3

 
Арагви вцепились в Орцхали
Друг в друга и рвут на куски.
И пшав повествует нам дале
Преданье хевсурской тоски.
Нам зверь подвывает, ощерясь,
За щебнем пробитого русла,
Где ветер стихает в пещере,
Туманы сползаются тускло.
Как девушка мчалась по круче,
Забывши адат родовой.
Как луч издалека зыбучий
Луна протянула ей свой.
Как мчалась по следу беглянки,
Стреляя, родня женихова,
Как билась у дикой стоянки
Арагви от стона глухого.
Несла она девушку мертвую,
От холода остервенев,
В стремительном беге наверстывая
На кручах растраченный гнев.
Нам пшав эту сказку рассказывал
Над кручей, над пеной Орцхали.
Он рану свою перевязывал
И хмуро оглядывал скалы.
«Там некогда сросся оплечьем
Со скалами Синдауридзе,
И высох костяк, искалечен,
И жаждет в долину спуститься.
Но в голые зубья расселин,
Где сумрачен быт бедняка,
Врезается, ясен и зелен,
Свет, видимый издалека.
Деревни, висящие в тучах,
Влачили безвыходно ночь.
Но там быть приветливым учат
И слова там ведают мощь.
И ждем мы сегодня такого
Рассказа иль песни такой,
Чтоб нам объяснили толково
О жизни долин городской», —
Так, руша гнездовья адата,
Сказал нам приветливый пшав.
Арагви неслась, как когда-то,
Столетьями в лица дыша.
И ночь разверзала нам щедро
Созвездья и дальше вела.
Врезаясь в скалистые недра,
Ломала река удила.
 

1931

 
Вот уж на тропах видим: хевсуры.
Значит, в предгорьях конец пути.
Завтра возьмем мы хребет темно-бурый, —
легче сказать о нем, чем перейти.
 

 
Вечер навстречу – идем, нахмурясь,
усталость качает, шли дотемна.
В Хахмати стали у Алудаури,
Кудиа будет хозяин наш.
 

 
Плоская крыша. Овчины горою.
Хахмати! Водкой полощем рот.
Об этом гнездовье древнем героев
достойную Кудиа речь ведет.
 

 
Хвтисо зовут одного, и Хвтисо
кличут другого, и третий еще
Хвтисо сидит, и в лесные выси
солнце уносит румянец щек.
 

 
И, от людей как бы отпрянув,
утесы взвились – столбовики,
только кружит тропа неустанно
за извивами дикой реки.
 

 
Кудиа, шрамами битв темнея,
о замке хахматском поведает быль:
пустынна крепость, в ней и над нею
лишь раскаленная тишь да пыль.
 

 
Кудиа дружески спрашивать будет:
«Как с барантой у вас, как покос?»
К нам, из долины пришедшим людям,
он обращает тихий вопрос:
 

 
«Как я шофером хочу быть! Смогу ли?
Сердце мое никак не легло
к косности сельской, к дикости… Пули,
меч – вот они опекали село».
 

 
Путает сумрак деревья, осыпи…
Лишь в опадающей в тьму крутизне
луч застревает в плече утеса,
словно стрелы отбитой конец.
 

 
Подумайте, Кудиа кинуть жаждет
лесами обвитые гор бока,
выйти из облака горных стражей
в автомобильные облака.
 

 
Мчаться долинами… Судьба любая
этой, трущобной, всё ж веселей.
Знает ли город, бушуя, сияя,
какая по нем тоска на селе?
 

 
Как темны еще эти выси,
за душу держит гор закон.
«Ты о шофере? – скажет Хвтисо. —
В Хахмати что будет делать он?»
 

 
«Лягут дороги по Хевсуретн,
так по-иному дела пойдут.
Мы перед новой жизнью в ответе, —
Кудиа молвит Хвтисо тут.—
 

 
Там, у реки, поставим школу,
листы газетные развернем,
святыни не впрок нам, войдем в веселый
Военно-Грузинской дороги гром».
 

 
Но Хвтисо-третий на это слово
грозно взглянул на нас из-под бровей,
словно он диском метнул свинцовым,
слово метнул нам серпа кривей:
 

 
«Что вы стараетесь понапрасну?»
Поднял меч – и сейчас же вниз.
Кудиа удалый отвел опасность,
Хвтисо – все трое – опомнились.
 

 
«Это же гости! Мужи, как Важа,
они о хевсурах сложат песнь…»
И взяли мы роги и пили важно.
И здравицам слов не хватало здесь.
 

 
И первый Хвтисо, и Хвтисо двое
пили за нас; мы пили, клянясь
союзом гор и долин травою,
и пели песни, объединясь.
 

 
Птичьим гнездом село висело.
Вдаль устремив над пропастью взор
и бормоча о глуши без предела,
с мечом и щитом сидел шофер.
 

 
Тьма поглотила скалы, ставни,
рукам своим волю дряхлым дав,
тупо река колотила камни,
замыслы Кудиа угадав.
 

 
В сон нас влекло осторожный, турий,
спало село, как одна семья.
Тихо сказал нам Алудаури:
«А все-таки буду шофером я!»
 

1931

1

 
Минуя шаткий мост через ущелье,
Стада, стада брели по склонам гор,
Пастух, играя песню на свирели,
Вел с ними свой нехитрый разговор.
 

 
С древнейших лет корова для хевсура
Единственной надеждою была.
Медлительная, мелкая, понуро
Она брела на зорьке из села,
 

 
Траву щипала по альпийским склонам,
Шел молодой пастух за нею вслед,
И прыгал около нее теленок,
Счастливый тем, что он рожден на свет.
 

 
Но мир был шаток. И когда темнело
И полз туман лениво, как стада,
Из-за далеких гор зелено-белых
На пастбище хевсура шла беда.
 

 
Стада пугая топотом и свистом,
Свалившись, словно на голову снег,
Разбойничий отряд соседей-кистов
Скакал вершить свой воровской набег.
 

 
…Я вижу, как по бурой бычьей шкуре
Из рваной раны кровь бежит ручьем,
Я слышу звон пастушьего пандури,
Расколотого вражеским мечом.
 

 
Я вижу, как копыта бьют о камень,
Я слышу звон металла средь камней,
И бугаи с опущенными лбами,
Ревя, бегут на взмыленных коней.
 

 
Встречал людское горе ветер свистом,
По тропам и дорогам пыль мело
Туда, где в котловине каменистой
Окаменело мирное село.
 

 
А утром с гор, зловещих и туманных,
С остатком стад, усталы и тихи,
В рубахах, окровавленных и рваных,
В селенье возвращались пастухи.
 

 
Так жил хевсур.
                          Свой славил труд суровый,
И горный край и солнце славил он.
И снова тень теленка и коровы
Ложилась на крутой зеленый склон.
 

 
И снова шли стада под звон свирели
Щипать траву и пить из родника,
И тяжелело вымя, и звенели
О днище ведер струи молока.
 

2

 
Хевсур любил свой труд. И труд хевсуру
Давал, что мог: одежду и еду.
На плоских крышах просыхали шкуры
Быков, убитых старшими в роду.
 

 
Ноябрь. Детишки мал мала и меньше
У очага садились в полукруг.
Внимало пламя причитанью женщин
И завыванию ветров и вьюг.
 

 
Сухой кизяк, тепла давая мало,
Скорее душу согревал, чем плоть,
Но всё же это пламя помогало
Озябшим людям стужу побороть.
 

 
Приготовляли женщины хинкали,
Вскипала медленно вода в котле.
Коровы в хлеве каменном мычали,
Тоскуя о весне и о тепле.
 

 
В зубах хевсура трубка догорала,
Молился он за свой очаг родной,
Чтобы его несчастье миновало
И чтоб прошли обвалы стороной.
 

3

 
Но вот к столу хинкали подносили,
Из полных мисок жадно брали их,
Старик цветистыми словами были
Рассказывал о временах былых.
 

 
Припоминая звуки старых песен,
За маслом лезли пятерней в кувшин,
И оставались капли, словно плесень,
Покрыв пушистые усы мужчин.
 

 
Глава семейства, потянувшись сладко,
Произносил: «Куда нам, грешным, в рай!»
И по обглоданной гадал лопатке,
Чтоб предсказать грядущий урожай.
 

 
Потом, на жбан с продажным маслом глядя,
Бачками и уздечками звеня,
Для сына он оседлывал коня,
Одолженного у соседа на день.
 

 
И сын, привьючив груз и взяв немного
С собой еды, отдав отцу поклон,
Из сального стакана на дорогу
Пил второпях овсяный самогон.
 

 
Потом он на коня взлетал и мчался,
И вся семья смотрела вслед ему,
А он скакал, с туманами сливался
И не был уже виден никому.
 

4

 
Предстали предо мной картины эти,
Прошедшее на память мне пришло,
Когда я очутился в Хевсурети,
Приехав в Рошку – горное село.
 

 
Я вижу стройных, золотоволосых
Красавиц.
                Словно колос наливной,
На солнце отливаются их косы,
Омытые водою дождевой.
 

 
Я слышу: девушка смеется звонко,
Я вижу: яснолица и стройна,
Прижала к платью плотному она
Смешного годовалого ягненка.
 

 
Мне возле неба встретить довелось
Край, где Саната, Мзиа и Манана,
Встав на заре, на самой ранней рани,
Дождями моют золото волос.
 

 
Уже садится солнце, гонят стадо.
Напев пандури слышится вдали,
Дыханье горных пастбищ, их прохладу
Стада с собой в селенье принесли.
 

 
Бредет отяжелевшая корова,
Ей, видно, уж дорога нелегка.
Дай нам телка, пусть будет он здоровым.
Дай, дорогая, людям молока.
 

 
Жевать сухую корку скучновато,
Без масла не пойдет она нам впрок.
Об изобилье песню сепаратор
Поет и гонит масла ручеек.
 

 
Сегодня все здесь счастливы и сыты.
И радость заглянула к нам под кров.
Белеют деревянные корыта,
Наполненные маслом до краев.
 

 
Земля хевсуров, край животноводов,
Ты светел, и светлы твои дела,
И слава о стадах твоей породы
Всю Грузию, всю землю обошла.
 

 
Состарился последний хевисбери,
Он так боится новшеств и машин,
Что, в доме окна заперев и двери,
Он не выходит, он сидит один.
 

1932