Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Симон Чиковани

 
Как келья отшельника дом твой в Чаргали,
и буки чернеют, как сажа в печах,—
весь путь они в изморозь рядом шагали,
так вот твой хваленый когда-то очаг!
 

 
Ты сам его выложил в виде камина,
чтоб в доме живое иметь существо.
Ты в комнате этой, немного пустынной,
поставил и глиной обмазал его.
 

 
Ты клал кирпичи по натянутой нитке
и вывел под звезды кривой дымоход,
чтоб с искрами вместе души пережитки
кружащимся вихрем несло в небосвод.
 

 
Увидев, что в жизнь воплотилась затея
и в обществе с нею – уже не один,
ты в творческой жадности, как Прометея,
к простенку в углу приковал свой камин.
 

 
Когда ты приделал железные дверцы
и вьюшку для тяги пред топкой прожег,
в счет будущей неги ты пламенем сердца
каминное устье ссудил под залог.
 

 
И вот началось бушеванье растопки.
Посыпались искры, послышался гул,
как будто свой голос и опыт неробкий
ты ветру поведал и в уголь вдохнул.
 

 
Как обе Арагви на водоразделе
текут, не сливая воды двух цветов,
так жизнь твоя знаменовала в ущелье
границу людских поселений и льдов.
 

 
Шел дождь, словно сыпали на пол пшеницу,
от струй поднимался светящийся пар,
и, видя, что солнце за тучей садится,
спускался орел на одну из чинар.
 

 
Сушилась развешанная одежда,
шипя, закипала вода в котелке,
и были на музыку горы похожи,
безмолвные после дождя, вдалеке.
 

 
Здесь зимние ночи, не ведая лени,
писал ты без устали, неутомим.
Ты весь был как пламя – порыв и горенье
и, с пламенем рядом, соперничал с ним.
 

 
Я – отпрыск творений твоих и героев,
и книг твоих отзвук, и мыслей двойник,
и, душу на лад твой посмертный настроив,
по шелесту леса в Чаргали проник.
 

 
И вот я в Чаргали. Шумит непогода.
Растапливаю. Запылала смола.
И первое, что я встречаю у входа, —
простертого вширь над камином орла.
 

 
Смотря на меня с нескрываемой злобой,
он, как самозванца, встречает меня,
как будто я с мыслью какой-то особой,
тебя унижая, сижу у огня.
 

 
Орел свирепеет от огненных знаков.
Он в отсветах пламени весь, как в крови.
Всю ночь я борюсь с ним, как праотец Яков,
и утром прошу его: «Благослови».
 

 
Мудрец, загадавший полуночью зимней
вот этот рассвет и вот эту мечту,
будь тоже поддержкою мне, помоги мне,
шум рощ помоги понимать на лету
 

1940

ГАМАРДЖВЕБА

 
Муж, полный сил, дитя, старик седой
под солнцем и луной родного неба,
когда в дороге встретятся с тобой,
блеснув очами, скажут: «Гамарджвеба!»
 

 
В годины бед, в нужде и на пирах
нас это слово мужеству учило,
и знал грузин – врагов развеет в прах
родной земли невянущая сила!
 

 
Мы помним предков дивные дела
и дальний зов старинной славы слышим…
Мы ныне станем твердо как скала
и «гамарджвеба» на мечах напишем.
 

 
Благословенна храброго рука!
Нам прадеды желали славной доли.
Как молния, сверкание клинка
пусть озаряет грозной битвы поле!
 

 
Стояла стража в древних крепостях,
и пахарь пел, спокоен под защитой, —
его хранил грузинской рати стяг,
зовущий к битвам, славою повитый.
 

 
И «гамарджвеба» – слово давних лет —
осталось нам… И слиты в этом слове
долин зеленых сладостный привет,
тень синих гор и строгий голос крови…
 

 
Так пусть теперь наш пыл горит вдвойне!
Всех к полю брани, родина, потребуй!
Все встанем в строй, все будем на войне, —
руке отчизны – войску – гамарджвеба!
 

 
Благословен победы нашей путь,
все, как один, в победу верим свято!
Грузинский воин, мужественным будь,
ждет роковая недруга расплата.
 

 
Позор и смерть врагу! Победа – нам!
Бойцам и полководцам – гамарджвеба!
Несокрушимой армии бойцам —
от мала до велика – гамарджвеба!
 

 
Единой волей воодушевлен,
народ исполнен праведного гнева,
врага испепелять клянется он!
Отечеству родному – гамарджвеба!
 

1942

 
Перевяжите рану.
Под голову – седло.
Обманывать не стану —
я ранен тяжело.
 

 
Олень от раны плачет,
упавши у ручья,
и слез своих не прячет,
но не заплачу я.
 

 
Себя я не жалею —
жалею только вас.
Был ранен тяжелее
я в жизни столько раз!
 

 
Я замерзал в метели
и от жестоких слов,
и спал я на постели,
постели из шипов.
 

 
Вы не берите сбрую,
седло и кобуру…
Ведь, если и умру я,
я всё же не умру!
 

 
Себя я не отчислю.
Останусь я в строю.
Ты жизнь взяла, отчизна,—
прими и смерть мою!
 

 
Снесите на вершину
меня —
             я так хочу.
Сосновую лучину
зажгите, как свечу.
 

 
Меня на белом свете
когда-нибудь весной
колхидский вспомнит ветер
и конь мой вороной.
 

 
Когда утихнет битва —
у каменной скалы
в груди, где сердце было,
гнездо совьют орлы…
 

1942

 
Ворон каркает – горя глашатай.
Кукурузных корней волоконца
истлевают, и нивы не сжаты,
и подсолнух не смотрит на солнце,
 

 
умирает, согнувшись от боли.
Стали травы бесцветны и длинны.
Не шуршит утомленное поле.
И трепещут от взрывов осины.
 

 
Где же пахари? К пажити черной
наклонилась чинара, тоскуя.
Уронили подсолнухи зерна
на полоску землицы сухую.
 

 
Спят поля, словно умерших души,
всё же солнце нашел я за тучей.
Это солнце никто не затушит
у преддверия славы грядущей.
 

 
Цвет подсолнухов серо-свинцовый.
Танк топтал их простертые тени.
Где-то пес завывает дворовый,
и подсолнухи словно в смятенье.
 

 
Ждут и знают, что жизнь на пороге!
Сгинет враг, и герои вернутся,
станут снова цветы у дороги
петь о солнце и к солнцу тянуться.
 

1942

 
В той давности, в том времени условном
что был я прежде? Облако? Звезда?
Не пробужденный колдовством любовным
алгетский камень, чистый как вода?
 

 
Ценой любви у вечности откуплен,
я был изъят из тьмы, я был рожден.
Я – человек. Я – как поющий купол,
округло и таинственно сложен.
 

 
Познавший мудрость, сведущий в искусствах,
в тот день я крикнул:
«О земля моя!
Даруй мне тень!
Пошли хоть малый кустик —
простить меня и защитить меня.
 

 
Я по колено в гибели! По пояс!
Я вязну в ней! Тесно дышать груди!
О школьник обезумевший! Опомнись!
Губительной прямой не проводи!
 

 
Я человек! И драгоценен пламень
в душе моей!
Но нет, я не хочу
сиять заметно!
Я – алгетский камень!
О господи, задуй во мне свечу!»
 

 
И отдалился грохот равномерный.
И куст дышал. И я дышал под ним.
Немилосердный ангел современный
побрезговал ничтожеством моим.
 

 
И в этот мир, где пахло, где белело,
смеркалось, пело, силилось сверкнуть,
я нежно вынес собственного тела
родимую и жалостную суть.
 

 
Заплакал я, всему живому близкий,
вздыхающий, трепещущий, живой.
О высота моей молитвы низкой,
я подтверждаю бедный лепет твой.
 

 
Я видел одинокое, большое
свое лицо. Из этого огня
себя я вынес, как дитя чужое,
слегка напоминавшее меня.
 

 
Не за свое молился долговечье
в тот год, в тот час, в той темной тишине —
за чье-то золотое, человечье,
случайно обитавшее во мне.
 

 
И выжило оно. И над водою
стоял я долго. Я устал тогда.
Мне стать хотелось облаком, звездою,
алгетским камнем, чистым как вода.
 

1947

Некогда Амирани, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.

Из народного сказания

 
…И ныне помню этот самолет
И смею молвить: нет, я не был смелым,
Я не владел своим лицом и телом.
Бежал я долго, но устал и лег.
 

 
Нет, не имел я твердости колен,
Чтоб снова встать. Пустой и одинокий,
Я всё лежал, покуда взрыв высокий
Землей чернел и пламенем алел.
 

 
Во мне скрестились холод и жара.
Свистел пропеллер смерти одичавшей.
И стал я грубой, маленькою чашей,
Исполненною жизни и добра.
 

 
Как он желал свести меня на нет,
Разбить меня, как глиняную цельность,
Своим смертельным острием прицелясь
В непрочный и таинственный предмет.
 

 
И вспомнил я: в былые времена,
Глупец, мудрец, я счастлив был так часто.
А вот теперь я – лишь пустяк, лишь чаша.
И хрупкость чаши стала мне смешна.
 

 
Что оставалось делать мне? Вот-вот
Я золотыми дребезгами гряну,
Предамся я вселенскому туману,
На искру увеличив небосвод.
 

 
Пусть так и будет. Ночью как-нибудь
Мелькну звездой возле созвездья Девы…
Печальные меня проводят девы
В мой Млечный и уже последний Путь.
 

 
Разрозненность сиротская моя
Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь.
И может быть, я всё ж вернусь, как аист,
На милый зов родимого жилья.
 

 
Земля моя, всегда меня хранит
Твоя любовь. И все-таки – ответствуй:
Кто выручит меня из мглы отвесной
И отсветы души соединит?
 

1944

У Азовского моря

 
Смертельно раненный, без сил,
приплыл с той стороны Баксана.
Он многим жизнь укоротил
из неприятельского стана.
 

 
И вот, защитник и боец,
в дыму пылающей долины
встречал он в муках свой конец,
подкошенный осколком мины.
 

 
Он простонал: «В глазах круги, —
как бы ища во мне опоры, —
я умираю. Помоги!» —
и в высоте увидел горы.
 

 
Как лучезарны небеса
за поясами снеговыми!
Их выступы как паруса,
и Грузия моя за ними!
 

 
«Смочи мне лоб!» – шепнул он вдруг
и задышал всё учащенней,
но испустил внезапно дух,
пока я воду нес в ладони.
 

 
Я стал, не в силах отойти
от места роковой развязки,
с водой ненужною в горсти,
с живой водой из детской сказки.
 

 
Я думал: «Уходи, вода,
назад в подпочвенную жилу.
Мы с ним из одного гнезда,
нас буря с домом разлучила.
 

 
Мы на краю родной земли
в одном окопе с ним сидели
и выход к югу стерегли
по эту сторону ущелья.
 

 
И этот смертный оборот —
лишь кажущаяся утрата.
Я в живости своих забот
нашел нечаянного брата».
 

 
Был снег нагорный ярко-бел,
и небо сине за горою,
и куст смородины горел
свечою в головах героя.
 

1942

 
В Черкессии,
                     в черкесской стороне
лежу в огне от незакрытой раны.
Мои виденья медленны и странны,
река в ущелье
                      плачет обо мне.
 

 
И причитает надо мной гора,
и всё лютей,
                    на самом солнцепеке,
глубоко провалившиеся щеки
пылают,
             как дубовая кора.
 

 
Над раной пар восходит тяжело,
на ниве сохнет колос переспелый,
Черкессии суровые пределы
туманной пеленой обволокло.
Обыскивая долы и луга,
жена страдает в нестерпимом зное,
и в низком небе
                          облачко лепное
похоже на орнамент очага.
 

 
И солонее
                материнских слез
точащиеся капли
                           жгучей крови,
и не шумит листвою в изголовье
платан тенистый,
                           под которым рос.
 

 
В теснине раскаляется гранит,
из горловины
                      пышет,
                                 как из домны.
И на моей руке орел огромный,
как на суку надломленном, сидит.
 

 
Он рану не когтит и не клюет,
он восседает на руке
                                 державно
и крыльями помахивает плавно,
как будто собирается в полет.
 

 
И от движенья крыльев
                                      надо мной
редеет зной и ширится прохлада,
а ране только этого и надо —
и облачко мне кажется женой.
 

 
Оно
       от человеческих забот
слезами истекает над долиной,
но я заботой окружен
                                   орлиной, —
орел мне пищу в клюве подает.
 

 
Одним крылом
                         он песню заслонил,
другим крылом высушивает рану,
и верю я,
               что исцелюсь и встану, —
и устремлюсь в дорогу, полон сил.
 

 
И вот уже дорога та видна,
над нею крылья распростерла птица,
Тяжелый сон
                     в Черкессии мне снится.
Светает. Продолжается война.
 

1943

 
Опасною ночью мы в море ушли,
Блестящее небо светилось во взорах.
Но что же мне делать вдали от земли —
Тобою дышать или думать о звездах?
 

 
О, как бы ты вздрогнула, вдруг увидав
Наш катер, окутанный тьмой и волнами.
Я воин, а ты виноградник, я прав,
Оставив тебя далеко за горами.
 

 
Но как ты решилась меня отпустить,
Неужто не дрогнуло сердце от горя?
Рискует, но всё же пытается плыть
Наш катер-смельчак, обезумевший в море.
 

 
Но с робостью, видимо, я не знаком,
Рука не дрожит при крутых поворотах,
Готов я вплотную схватиться с врагом
На всех девяти безымянных дорогах.
 

 
Пусть мина стоит на одной из дорог —
Я на берег выброшен буду волною.
Ты к берегу выйди на желтый песок
И щедрые слезы пролей надо мною.
 

 
Нет, я не исчезну, не кану на дно,
Не рухну, как буйвол, мыча бессловесно,
Лишь сердце останется рассечено
И две половины тебе вернет бездна.
 

 
Родимому краю одну подари,
Согрей на груди половину другую.
Пусть сердце мое неустанно горит,
Тебя утешая в минуту такую!
 

 
А катер без устали крутит винтом,
В туманах скрываются волн караваны.
Ты так далеко за высоким хребтом…
Мечтать о тебе ли, смотреть ли в туманы?
 

 
Не страшно по морю пустынному плыть.
От близости пуль мое сердце не плачет.
Упрямой волне меня в море не смыть,
Любовь и надежда в тумане маячат.
 

1943

 
Деревню разбомбили самолеты,
Облили землю ливнем из металла.
Я был в землянке, а неподалеку
Испуганная девочка лежала.
 

 
Объятые землей, огнем и прахом,
Мы замерли в землянке, как в могиле,
Ее глаза, наполненные страхом,
«О, помогите мне!» – меня молили.
 

 
Снаряд ударил в реку, поднял брызги,
Осколки с грязью по земле хлестнули,
И петушиный крик раздался близко
И тут же замер в грохоте и в гуле.
 

 
Ребенок плакал: «Помогите, дядя!»
Он трепетал, как слабое растенье,
И, в детские глаза-озера глядя,
Я ниоткуда не видал спасенья.
 

 
Ребенок плакал: «Дядя, помогите!»
А чем помочь, когда в землянке душной,
Как погребенный заживо в могиле,
Лежишь распластанный и безоружный?
 

 
И я подумал: расскажу ей сказку,
Которая кончается счастливо,
Но всё забыл – начало и развязку,
Когда снаряд обрушился на иву.
 

 
Вокруг стояли крики и стенанья,
А мы полузарыты, как в могиле…
О, это неизбывное страданье
И детский шепот: «Дядя, помогите!»
 

 
Под ливнем пуль, под грохотом бомбежки
Я был не в силах к сказке возвратиться…
Прошли года. Все стежки и дорожки
Позаросли,
А этот плач всё длится.
 

 
Где б ни был я – в горах или в долине,
Брожу в полях, ромашки обрываю,
Но этот плач в моих ушах поныне,
Я этот плач нигде не забываю.
 

 
Фиалки расцветают на Мтацминде,
Сползает снег с усталого нагорья.
А я всё слышу: «Дядя, помогите!»
И раны открываются от горя.
 

МОЯ ОТЧИЗНА

 
Кто сказал, что будто бы мала
моя отчизна, Картли дорогая,
что словно малый диск она легла?
Кто выдумал: мала земля родная?
 

 
А ну, поставь-ка скалы сверху скал.
В их серебре, в туманной пене,
орлиных крыльев у виска
послушай-ка и трубный крик оленей.
 

 
И крепостей на всех вершинах мощь
измерь-ка мастера глазами,
все собери ты краски наших рощ,
их в тьме времен уже сиявший пламень.
 

 
Измерь-ка крылья ураганов гор,
ущельями зажатых и ревущих,
измерь-ка рек клокочущий костер,
льды купола, вонзившиеся в тучи.
 

 
Рукою, что в бою закалена,
коснись ворот Дербентских, взятых в сече,
тогда откроется она —
моей отчизны бесконечность!
 

 
Кто сказал, что будто бы мала
моя отчизна, Картли дорогая,
что словно малый диск она легла?
Кто выдумал: мала земля родная?
 

1944

 
Тает утренней дымки завеса
и лучи простирает восток
там, где волны в теснине ЗАГЭСа
создают электрический ток.
 

 
Мцхет Арагвой обвит и Курою…
Где б я ни был, рассветной порой,
лишь глаза на мгновенье закрою,
вижу – Ленин стоит над Курой.
 

 
Вижу – Ленин стоит над волнами,
озирая земли торжество,
и листва Зедазени, как знамя,
за плечами шумит у него.
 

 
Смотрит пристально он с пьедестала,
как цветут берега над водой
там, где прежде волна клокотала,
в белой кипени, в пене седой.
 

 
Пробудились деревья во Мцхете
в чистом цвете живого луча,
и сверкнул этот луч на рассвете,
словно мысль над челом Ильича.
 

 
И красою увенчаны строгой
гордых скал вековые верхи,
где Военно-Грузинской дорогой
Пушкин шел, сочиняя стихи.
 

 
Где ветра возносили впервые
над снегами нагорий седых
сочиненный поэтом России
воспевающий Грузию стих.
 

 
И прекрасен рассветной порою
гор Кавказа незыблемый строй.
Там, где Ленин стоит над Курою,
загорается свет над Курой.
 

 
Этот свет величав и нетленен
в нашей жизни, в трудах и в бою.
И меж всеми народами Ленин
делит светлую мудрость свою.
 

1947

 
Бывает, мнится, что из мглы времен
Я выехал однажды на коне.
Был долгим путь. Но потрудился он,
Чтоб современность стала ясной мне.
 

 
Глядят в меня прошедшие века,
Чтоб наши дни узнать сквозь сумрак злой…
Ковш держит материнская рука,
Наполненный слезами и землей.
 

 
Весь лик ее морщинами пробит.
Кахетию оплакивает мать.
О Гванце безутешная скорбит,
Ресницы разучившись подымать.
 

 
Но над Казбеком рассвело уже.
К его вершинам рвусь я издали.
И слезы материнские в ковше,
Как розы, встрепенувшись, зацвели.
 

 
Тех слез горячих ножевая боль
Доспехи накаляла добела,
Земле грузинской сохранила соль,
Под плиты к мертвым ветер принесла…
 

 
Смотри же, мать! Счастливую звезду
Твой сын любимый держит над судьбой.
Ты счастлива. Светло в твоем саду.
Позволь на землю пасть мне пред тобой!
 

 
Сними лечаки траур с головы.
Остались беды за спиной в ночи.
Пусть седина под платом синевы
Трепещет, как рассветные лучи.
 

 
Не нахожу достойных слов любви.
Твои следы целую я в пути.
О мать моя! Народ благослови!
Грядущие дороги освети!
 

 
Чтоб свет твоих неувядавших роз
За рубежи струился. И еще —
Чтоб сердце, не страшащееся гроз,
Во все века стучало горячо.
 

1940

 
Пора сенокоса – и косу я правлю,
зарей серебрю и подругу зову,
зову тебя, жизнь, заклинаю и славлю —
приди! Для тебя расстилаю траву.
 

 
Дай силы на труд до соленого пота,
с корзинами, полными туты, приди,
со мной поделись повседневной заботой
и сон подари у тебя на груди.
 

 
А помнишь – мне засуха кости крушила,
но всё ж целину подымал я весной?
С шестой пятилеткой души легкокрылой,
как с песней, теперь возвращаюсь домой.
 

 
Мой долг – эту сталь заострить на точиле
мечты и до блеска зари довести.
О, только б теснее меня обхватили
объятья твои! Подойди! Обхвати!
 

 
И если я в поле прилягу на камни,
окликни меня, разбуди, не жалей,
молю: будь и в старости ясно видна мне,
как в пору зари отгоревшей моей.
 

 
Влюбленное сердце безумно и жадно, —
возьми его, милая, не прекословь,
сожми; пусть прольется, как сок виноградный,
на нивы грузинские жаркая кровь.
 

1956

 
Как пьяно пахнет это сено!
В его росе твои колена.
Иди ко мне!
Скорей иди!
Забудь всё прошлое мгновенно.
Меня не думать убеди.
И сладостно и откровенно
в цветы и сено упади!
 

 
Швырни пахучей горстью тута,
глазами темными маня.
С тобой не будет мне уюта.
Ты как восстание,
как смута.
Ты – моя сладкая минута
и вечность горькая моя!
 

 
Меня и засухой пытало,
меня и голодом шатало,
но снисхожденья не прошу.
И раз пора косить настала,
мне быть усталым не пристало!
Ты погляди, как я кошу!
 

 
Стирая добрый пот обильный,
я, молодой,
                   большой и сильный,
свою косу точу не зря.
Так помоги, брусок точильный,
чтобы горела,
как заря!
 

 
Любимая,
навстречу вышли
к тебе и яблони и вишни,
и просьба всей моей души:
как гроздь,
ты сердце мое выжми,
потом еще немного выжди
и, запрокинув,
осуши!
 

1957

 
Мне снился сон – и что мне было делать?
Мне снился сон – я наблюдал его.
Как точен был расчет – их было девять:
дубов и дэвов. Только и всего.
 

 
Да, девять дэвов, девять капель яда
на черных листьях, сникших тяжело.
Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,
я не забыл то древнее число.
 

 
Вот девять гор, сужающихся кверху,
как бы сосуды на моем пути.
И девять пчел слетаются на квеври,
и квеври тех – не больше девяти.
 

 
Я шел, надежду тайную лелея
узнать дубы среди других лесов.
Мне чудится – они поют «Лилео».
О, это пенье в девять голосов!
 

 
Я шел и шел за девятью морями.
Число их подтверждали неспроста
девять ворот, и девять плит Марабды,
и девяти колодцев чистота.
 

 
Вдруг я увидел: посреди тумана
стоят деревья. Их черты добры.
И выбегает босиком Тамара
и девять раз целует те дубы.
 

 
Я исходил все девять гор. Колени
я укрепил ходьбою. По утрам
я просыпался радостный. Олени,
когда я звал, сбегали по горам.
 

 
В глаза чудес, исполненные света,
всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.
О, девять раз изведавшему это
не боязно однажды умереть.
 

 
Мои дубы помогут мне. Упрямо
я к их корням приникну. Довезти
меня возьмется буйволов упряжка.
И снова я сочту до девяти.
 

1959

 
Любовь и силу —
Тратил всё, что было, —
Горенье сердца, юности накал.
Работал,
Чтобы только сил хватило,
Сам из себя я искры высекал.
 

 
И замечаю —
Молодость осталась,
Вновь восхищен небес голубизной.
Отчизна, ведь проглядывает старость,
Как сокол старость вьется надо мной.
 

 
К любви и к жизни,
                                как и прежде, жаден.
Узлы дорог вяжу я на ходу.
Какой мне срок, скажи, тобою даден?
Как мне поймать, скажи, свою звезду?
 

 
Развязываю все мои сомненья
И не боюсь ночевок на пути.
Ты – моя жизнь,
В боренье каждый день я,
Я близок к цели,
Победил почти.
 

 
Мне по душе крестьянская работа —
Пшеницы горсть рассыпать в полукруг.
На яблоках осенних капли пота
И листья, облетающие вдруг…
 

 
Не жадничал я.
Тратил всё, что было, —
Любовь и силу, юности года.
И молодость на сердце не остыла.
А что берег —
Пропало без следа.
 

Май 1963

КАРТЛИНСКИЕ ВЕЧЕРА

 
Я – путник, я шел по ущелью,
Спешил в Триалет из Атени,
И, как шелковичные черви,
Отары в горах шелестели.
 

 
Орешник стелил предо мною
Свои беззаботные тени.
Деревья шумели листвою,
А по небу птицы летели.
 

 
Догнал я мальчишку и деда,
Которые шли спозаранку.
Овечьи отары к рассвету
Спускались с горы на стоянку.
 

 
Дед вел мальчугана за руку,
Мы вместе дошли до селенья.
И старец подобен был внуку
В ребяческом увеселенье.
 

 
Орешник стелил предо мною
Свои беззаботные тени.
Деревья шумели листвою,
А по небу птицы летели.
 

1948