Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Симон Чиковани

 
Этот мир быстротечный,
Ход мгновенный времен…
 

Важа Пшавела

 
На седину не поскупилось время
И спело песню сумерек. Иду,
А за спиною – старость, вровень с теми
Платанами, чьи листья как в бреду.
 

 
Я здесь косил, да сено ветром сдуло.
О пиримзе, где нежный венчик твой?
Редея, кроны клонятся сутуло,
И в дол схожу я узкою тропой.
 

 
И как Шопен мне листьев шум, похожий
На приглушенный, горестный напев.
Мир быстротечен, как всегда, но всё же
Под этот шум идет озимый сев
 

 
И память копит избранные думы,
Как золото запасов семенных.
А листья – как червонцы толстосума:
И ночь придет – и обесценит их.
 

 
Вгляжусь в туман: где моря блеск вчерашний?
Древесный корень мне связал ступни,
Мне лучший плод не сладок, а на пашне
Я сеятель еще и в эти дни.
 

 
Поет мне вечер жизни или года —
Души моей и боль и благодать.
Хочу я ради отчего народа
До поздней ночи внуку передать
 

 
Умение земли родимой раны
Любовью врачевать…
                                    Но листопад —
Что значит он? Что говорят платаны?
Зачем, как листья, волны шелестят?
 

КНИГУ ТЕБЕ ОСТАВЛЯЮ

 
Мне не спится до рассвета
И стиху не спится тоже,
Потому что книга эта
На приданое похожа.
 

 
Эту книгу оставляю,
Лик души и сердца муку:
Вырви лист ее – по краю
Тут же кровь окрасит руку.
 

 
Я тянул ярмо по взгорью —
Над землей, под небосводом.
Ну, а что писалось кровью,
То питалось горным медом.
 

 
В доме трута не осталось,
Я поддерживал горенье.
То ль на мельнице, то ль старость,
Но во мне – земли вращенье.
 

 
Мельник слова, словно душу,
Воду я запряг в запруду;
Мысль негромкую послушай,
Говорить я тихо буду.
 

 
Боли в книге не скрываю —
Я товарищей теряю.
Как Важа, пронизан мглою,
Звезды славлю над дорогой.
Стань травою молодою,
Протяну еще немного.
 

 
Улечу с тропы высокой,
Небо синей сетью станет;
Если я взлечу, как сокол,
Пропаду один в тумане.
 

 
Я пленяюсь, мельник слова,
Сединой твоею милой;
О, внимай молитве снова,
Согрешу – меня помилуй.
 

 
В предстоящие мне миги
Стань лозой, пустившей почки.
Если я хозяин в книге,
Ты – в ней нянька каждой строчки.
 

 
И сорвалась звезда. Ночной дорогой
Как из пращи несется вниз, сюда:
Кому, успел подумать я с тревогой,
Еще сверкнет падучая звезда?
 

 
За склон Мтацминды, может, заглянула
И раскололась о скалу звезда;
А может, в море пала, утонула,
В пучине вод затихла навсегда.
 

 
Как мне найти, как повстречаться с нею?
Не будь моею, я б искать не стал:
Моя звезда сестры своей нежнее,
Сверкнувшей раз над головой Нестан.
 

 
Моя звезда подвижнее погони,
Преследовавшей всадника не раз,—
Горячая звезда! Ее бессонниц
Я неусыпный молчаливый страж.
 

 
Не скрылась бы вдали, за облаками;
Я думы в узел не стянул, иду:
В закате иль за девятью горами
Я должен отыскать свою звезду.
 

 
И я на плиты наступил ногой,
Где церковь так задумчива сегодня.
Большой платан шумит над головой,
Он мне дороже, чем приют господень.
 

 
Не рассказать о язве скрытой мне,
Не отдохнуть в тени от башни с вами;
Да не удушат родину во сне,
Дуб в Грузии не срубят топорами.
 

 
Любимой туфля на песке Куры
В лоскут души навеки завернулась;
И в пестроте житейской мишуры
Я постарел, когда настала юность.
 

 
Худой, по узким улицам ношусь,
И мотыльки кружат над головою;
Я, как платан, один; и я молюсь;
И церковь соревнуется со мною.
 

 
В стопу горы я плоть замуровал,
Я думы поднял высоко, на горы;
Я след ступни твоей поцеловал,
О Кетеван, я не потупил взоры.
 

 
Так язва успокоилась моя;
Люблю Тбилиси каменные крепи,
Запели третьи петухи, и я
Отверг сегодня господа на небе.
 

 
Я бегаю; я всюду одинок;
Бег времени я снегом называю;
Никто дубиной сбить меня не смог,
И милости просить я не желаю.
 

 
А если бег состарил и меня,
Сейчас в тени платана отдыхаю;
Да не оставят тисового пня,
Дуб в Грузии не срубят, повторяю.
 

 
Слушай, как можно без слов бесноваться
И не метаться при этом по дому;
В юности старцем уставшим казаться,—
Слушай, зачем не смеешься смешному?
 

 
Так говорят, как кувшин телиани
Ставят на голову мне, но устало
Я не усну на скале, что в Исани,
И в закоулках верийских кварталов.
 

 
Я не стоял под скорбящей звездою,
Брел я; был вечер похож на смятенье.
Тень моя, мраку была ты сестрою,
Душу спаси, дай ночам объясненье!
 

 
Мнится, что греза подводит порою.
Как кому мнится, не знаю. В Тбилиси
Ветви чинары ласкаю рукою,
Низкие бани, балконные выси.
 

 
Зов колокольный согреть бы, прохладу
Дуба бугристого гладить ладонью,
Лучшую долю отдать бы собрату,
Выбрать на кладбище общую долю.
 

 
Шума боязни не ведало ухо;
Листья чинары, зачем облетели?
Нежится месяц на облаке пуха,
Чтобы затем воцариться в Бетлеми.
 

 
Я не бахвалюсь; я в памяти запер
Думы мои, я беседую с ними:
Там, на Махатской вершине, мой факел,
Факел мой там, на Гомборской вершине.
 

 
Как за днем ночь идет, так и смерть
Бродит загнанной тенью за мною.
Смерть, зачем отравляешь мне свет
Этой черной бредовой тоскою?
 

 
Ранен я и, по правде сказать,
Стать землей не спешу. В горсти эти
Ты мне проса насыпь; я внимать
Не хочу наступлению смерти.
 

 
Навестит меня скорбно жена,
Увлажнятся, просохнут ресницы;
И ровесница-осень должна
Мне с корзиною полной явиться.
 

 
Наклонившись, жена охладит
Поцелуем чело мне. Не дайте
Ахов-охов услышать; как в скит,
Тихо тело с душой провожайте.
 

 
Кости с глиной оставьте; свои
Слезы в плаче молитвенном лейте,
Чтобы жили останки мои,
Как два князя святых из Аргвети.
 

 
Ни врагов, ни друзей я не жду,
Приникаю к подушке щекою;
В мыслях берегом жизни иду,
Внук кричит мне и машет рукою.
 

 
Сердцу больно от мыслей опять,
Как в тюрьме я: бессонница в сердце;
Звезды дальние вроде цыплят
Золотистых, что видел я в детстве.
 

 
Было время, вставая чуть свет,
Я кормил их… Вернется ль всё это?
Ночь когда еще сменит рассвет,
Как еще далеко до рассвета.
 

 
Верно, узка моя комната. В зале
Больше простора, он стоит дороже.
Тут для улыбки твоей тесновато,
Тень твоя тут не поместится тоже.
 

 
Всё же войди, ее свод поднимая, —
Взорам лучистым неведома старость.
Очень узка моя комната, знаю,
Только о зале мне и не мечталось.
 

 
Стелется дым табака надо мною,
Годы мои мимолетными стали.
Комнату благослови всей душою,
Словно летучую мышь средь развалин.
 

 
Если к луне ночью гость заявился,
Надо поднять потолок, как бывало.
Знаю, цена человеку – огромна,
Всё же не больше, чем комнате малой.
 

 
Будь же, улыбка души моей, проще,
Вместе согреем дыханием стены.
Стану сокольничим этою ночью,
Я приручу тебя, ястреб мой белый.
 

 
На горы взбегаешь, не старишься ты;
Метнут изумруд в тебя йорские волны,
А всё же мне мало такой красоты,
Тропинкой взбираюсь на горные склоны.
 

 
Подъемом ударь в мою грудь иль в ночи
Мне спуск облегчи твоей лестницей прочной,
На Мтквари вначале мне мысль обточи,
Потом покажи бирюзовую ночь мне.
 

 
Одень меня в шелест чинары, устрой
В ущелье вечерю, а можно – над склоном.
А хочешь: разрушь меня или построй,
Ну, скажем, как дом, что раздумьями полон.
 

 
Взнуздай мою душу иль дух мой волнуй,
Я слушаю молча твои разговоры,—
Мне тысячу сказок сложи и одну
О Грузии, что замурована в горы.
 

 
Писать стихи я выучился поздно,
Хоть пел давно о жизненном пути.
Зовусь я – мастер радости, мне можно
В твой тихий дом с улыбкою войти.
 

 
О, как прекрасно молодость и силу
Иметь и мудрость старца постигать,
Чтоб сердце, как орешка сердцевину,
Однажды братьям девяти раздать —
 

 
Всё до конца! И только строчки чутко
Я для любимой в сердце сберегу;
Ее в строфу воркующей голубкой
Я посажу и дам ей рифм серьгу.
 

 
Писать стихи я выучился поздно,
Хоть много чувств истрачено в пути.
Зовусь я – мастер радости, мне можно
И странником пустыню перейти.
 

 
Я девушкой пленяюсь рыжекосой
И Картли богородицей пленен.
В камин подброшу стих, из жизни прошлой
Гонца не жду, огнями озарен.
 

 
О богородица, явившаяся втуне,
Как ранний снег, так седина моя.
Я схож с камином, что дымит, и всуе
Молюсь душой задымленною я.
 

 
Стой, грузовик! Подхожу, подошел;
С гордостью в узкую будку влезаю.
Мне улыбнулся смущенно шофер,
Ночью в Тбилиси летим, уезжаю.
 

 
В буках колышется тьма, вдоль моста
Мягко фиалки луна набросала.
Дума в дороге, а в небе звезда,
Вижу, как утро, уже замерцала.
 

 
Спать мне не даст расстоянье; шофер
Крепче схватился за руль, подобрался.
Тоже частицею дремлющих гор
В горные сны я, как в сети, попался.
 

 
Внемлю шоферу, веду разговор,
Тучу дождя я с сомнением взвесил.
Кто-то зовет меня голосом гор —
Так поезжай между высью и весью!
 

 
От бездорожья и мне дай устать,
Должен к собрату и ты торопиться.
Должен на плечи я груз поднимать,
В смелости с горной водою сравниться.
 

 
Наш грузовик нужен родине так,
Как золотая пчела. Ты послушай
Вот что, шофер: покури мой табак,
Он твоего табака ведь получше.
 

 
Лучше «Победы» и твой грузовик,
Вольным набегам ущелье внимает;
Брат, это ведь на дорогах твоих
Чистый твой пот, проливаясь, сверкает.
 

 
В облаке ложе твое, среди звезд;
Буки ветвятся во мгле небосвода;
Не подломился в ущелье бы мост,
Брат, мои мысли не вывали в воду.
 

 
Горечь мою не развей и уважь:
Утром туман проруби; через выси
Добрые замыслы – весь наш багаж —
Мы привезем дорогому Тбилиси.
 

 
Снится мне: сижу в кувшине
И петуха кукареканье слышу.
Онемел иль ранен, ныне
Я тишины, как мне кажется, тише.
 

 
В чури я иль пал в канаву,
Волосом конским мне спутало ноги.
Рис мне нынче не по нраву,
Дайте горячего хлеба немного.
 

 
Пули свист – в ушах звенит ли,
Не различаю рассветы и ночи.
Грезу-жажду утолит ли
Облако, схожее с буйволом тощим?
 

 
Ртвели или чури вижу,
Глину попробовал дед до работы.
Лай собачий где-то слышу,
Чу, у калитки зовет меня кто-то.
 

 
Веко вдруг затрепетало,
Шрам остается на ветке дубовой.
Надо мною тень чинары,
Словно прохлада струи родниковой.
 

 
Острый нож хирурга светел,
С голубоватым холодным отливом.
То ль шумит нездешний ветер,
То ли зовут виноградник и нива.
 

 
Вместе мы были, все дни и все годы, всё время,
Это не басня, поверьте, а правда сама.
Словно когда-то хотели вдвоем у камина
Щепку, еще одну, сдвоенной жизни зажечь.
Если бы диким, пещерным я был человеком,
Был бы я рад, словно первому дыму, тебе.
Словно кольцо золотое я выковал, юный,
Взгляд твой искал, чтобы золотом окольцевать.
Год наступает четырнадцатый, год военный,
Год наступает дождливый, семнадцатый год.
Где ты? – я звал, а ведь ты не откликнулась даже,
Маленького облегчения мне не дала.
То черепахой к тебе, то бегом я стремился,
Грез уголок – так в душе я тебя называл;
Двадцать седьмой и сентябрь тридцать третьего, бедность,
Комнатка в парном паденье уютных секунд.
Всё это было и в узел любовь завязало.
Звезд было две – это взор твой меня украшал.
После – безгорестной истинной жизни заботы,—
Всё это хрупким теплом называю сейчас.
Годы тридцатые… год сорок первый тревожный,
Сколько случайностей гнули надежду мою.
Ветер порывистый, воспоминанье и горечь —
Всё это вместе и вправду отчизной зовем.
Встанешь, поправишь в ночи одеяло ребенку,
Страх за него и молитва о счастье его —
Всё это в узел тугой мы вдвоем завязали,
Две золотистых звезды мы зажгли на столе.
Вместе мы были, все дни и все годы, всё время,
Это не басня, поверьте, а правда сама.
В плющ крепостной мы закутаемся, а не в лавры,
В день нашей смерти мы ляжем в могилу одну.
 

Миколе Бажану

 
Мы многим дорогам обязаны многим,
А значит, сроднились с тобой не вчера;
Нас нежность пиримзе встречала у Тмогви,
Калины краса нам цвела у Днепра.
 

 
Нам общее горе, я знал, было личным,
По-братски сидели, веселье любя;
И притчу святую, о дружестве притчу,
Я помню, народ твой узнал от тебя.
 

 
Снега моей памяти борются с сердцем,
Снега и дожди оставляю горам.
Дай руку мне, дай мне сейчас опереться,
Спокойно пройти по висячим мостам.
 

 
Горят пред глазами днепровские ивы,
Я сполохи вижу в вечерней тиши;
Я празднику внемлю твоей Украины,
Но кто успокоит мне язву души?
 

 
Ведь если от боли страдал я когда-то,
Ты тут же с надеждой ко мне приходил.
О, снова зовешь меня голосом брата,
Как рану мне скрыть, если боли не скрыл?
 

 
Одна только боль во мне борется с сердцем,
Да вижу: пиримзе исходит слезой.
Дай братскую руку мне, дай опереться,
Чтоб вместе пройти по дороге ночной.
 

 
Когда топтал песок у Мтквари, дома
Бумаги лист исписанный лежал.
Что в смене дней тебя увижу снова,
Что встречу – нет, не думал, не гадал.
 

 
Как мог подумать, что не постареешь,
Очарованье, смелость сохранишь;
Дождем старинных слез, которым веришь,
Тебя обнимут юг, ночная тишь.
 

 
Как мог подумать, что под чуждой сенью
Душой не оскудеешь, что без нас,
Бестенные, быть может, наши тени
Там, в Сагареджо, ходят и сейчас.
 

 
Легли следы на берег в дымке мглистой,
Их соль волны не стерла, может быть;
Твой голос, может, и сейчас в Манглиси,
Где сердце я хотел тебе открыть.
 

 
Не думал, нет, что вспомнишь нас, что в доме,
У Мтквари, запылаю, как тогда:
Как будто мчатся экипаж и кони,
Зовешь меня с Верийского моста.
 

 
Не станут дни и чувства золотыми,
Хотела б нежность сохранить, а мне
Как приласкать, взглянуть, промолвить имя;
Мы отдохнуть не можем на земле.
 

 
Года ушли, куда ушли – не знаю,
Как паруса летят – я остаюсь;
Зарю на Черном море вспоминаю
И вновь воспоминаньям отдаюсь.
 

 
Пока на Верийском мосту я стоял,
В груди моей юности нота звучала.
На горы глядел и богаче я стал,
В день дважды на мост приходил я, бывало.
 

 
Бывало, беспомощный, там я стоял,
Мне жизнь открывалась иной стороною.
«Постой, не спеши, – так я жизни сказал,—
Не рухнул бы свод голубой надо мною.
 

 
Не рухнул бы мост подо мной», – я сказал.
Но были опоры тверды: не опасно
Темнело; я стол на мосту накрывал,
Я пил, и не стал я врага опасаться.
 

 
С корзиной ты шла. Земляника твоя
Созревшей красой освещала картину.
Но к берегу Мтквари спустился и я,
Сверкнувшие звезды насыпал в корзину.
 

 
Груз лет был на мне; я боялся тогда,
Что саван и тьму принесут мне метели.
Но снова считаю недели, года:
У жизни не смог я украсть дни апреля.
 

 
На свод и на мост я гляжу из окна:
Вон путник проходит тропою нелегкой,
Трамвай не грохочет, вдали тишина
Плывет золотистою звездною лодкой.
 

 
Мы ищем былые шаги; как звезда,
Нам Мтквари сияет всё ближе и чище;
В нас радость волной перельется, когда
Следы на мосту, вот на этом, отыщем.
 

 
Вечереет; с горы я спускаюсь тропою;
Дети бегают, вижу, в квартале своем.
Как Толстой, я с отпущенною бородою;
Прохожу я и пальцем играю ремнем.
 

 
Я присяду на пень у подножья; там ветер
Шепчет горным чинарам об этом, о том;
И чинары подходят ко мне в этот вечер,
А незримыми станут, конечно, потом.
 

 
Больше мучиться здесь, на тропе, не желаю,
Не желаю к себе небеса призывать.
Больше ночь на Мтацминде встречать не встречаю,
Так хочу: буду в вечер мой камни кидать.
 

 
Путь мой прям как струна; я засохшие ветви
Для тебя близ огромных камней отсекал.
Я встречал тебя в грезе, в нахлынувшем свете
И в Тбилиси на улицах узких встречал.
 

 
Пусть начало ночей меня встретит в ущелье.
Почему эта засуха ходит за мной?
Всё молчанье мое, всё терпенье, мученье
Не учел календарь, обошел стороной —
И в святые меня не зачислит святой!
 

 
Мне в душе твоей строгой остаться хотелось,
Мне в Тбилиси не видится церкви другой.
Тратил чувства, как деньги, как звонкую мелочь,
Огорчения сеял я щедрой рукой.
 

 
Где же брат мой – соратник души; неужели
Там, в тени у платана, нет равного мне?
Я с горы ухожу, как Толстой, но в молельне
Мне дверей не откроют в глухой тишине.
 

 
Всё ж грущу; не сверкай надо мною слезами,—
Сердце так же пустеет легко, как поднос.
Цвета сумерек мир между гор, между нами,
Он не станет светлей от улыбки и слез.
 

 
Дай сердечные капли; приди; стань опорой,—
Может, ночь растопчу. Среди белого дня
Для чего затеваю то речи, то споры,
Если Грузия завтра забудет меня?
 

 
Сжег я ладан души над Курой; над скалой
Дыма вижу курящийся столб.
Я гляжу; я верблюд вечно жаждущий твой,
Посадить тебя должен на острый свой горб,
Мчаться в густо заросшие горы.
 

 
Моя греза: мегрельская пацха, луна,
Легкий ужин с тобой у огня.
Если станет мне жарко в горах, ты должна
Серебристой косынкой овеять меня,
Родником из кувшина обрызгать.
 

 
Но зачем меня станом пугливым манить
И во сне моем так красоваться?
Не желать на худого верблюда вскочить,
С этим знойным Тбилиси расстаться?
 

 
О, как плавно идешь, о, как ноги болят,
Как воды из колодца приносишь;
Раны сердца касаешься ногтем опять,
Безобидно и ласково смотришь.
 

 
Сеть паучья во взглядах твоих; что ни день —
Невод рыщет вдали, на просторе;
Плотность облака там и расщелины тень,
Журавлиные стаи до моря.
 

 
Кто чинару срубил? Мое сердце болит —
Излечи и вдохни в меня силы!
Над тобой позлащенное небо горит,
Звездным золотом небо мостили.
 

 
Я на след твой гляжу, на сияющий свод;
Млечный Путь, вот где коши отныне!
Посадить тебя должен на острый мой горб
И умчаться в родные пустыни.
 

 
Я маленький цветущий сад разбил,
Деревья-грезы там плодоносили.
В вечерний час навеки уходил —
Я не сумел отведать сочной сливы.
 

 
У тени сада я скорбя стоял;
И тень, как гроб, раскинулась широко.
Слезами оросил я слез квартал
И свой аршин отмерил по дороге.
 

 
Что кроме строк останется? Я жил,
Я много раз бывал владыкой жизни;
Святое сердце я стихом кормил,
И вился сокол в небесах отчизны.
 

 
Мне кажется, клинком себя пронжу,
Мне собственная грубость – как мученье.
Одни страданья я переношу
И в сердце посадил лишь утешенье.
 

 
Пришел и ушел я так рано из Рима,
Что взгляд не успел дотянуться до края.
Хочу я на камне сидеть молчаливо,
Летящие годы мои догоняя.
 

 
         Ужели бегут меня тайные мысли?
         В сомненье сердечном я веру предвижу,
         На мне сожаленья ночные повисли,
         Мне кажется – я Микеланджело вижу.
 

 
Иду; забываю вокзала ступени,
Я глыбы обтесанные вспоминаю;
Хочу подтвержденья ревнивицы-тени —
Я римского утра дождусь, полагаю.
 

 
         Тоска меня давит; дышать тяжелее;
         След-коготь на мне: так судьба прикасалась.
         Поблескивая и мерцая, темнеет
         Ночь. Ранена ночь! В твердый камешек сжалась.
 

 
Я с камнями римскими грусть сопоставил.
Голубка, дичась, на вершину взлетает.
Иду; Капитолия купол оставил,
Я слышу, что всадник меня догоняет.
 

 
         Кто ранил ночь Рима? Мне, греясь на камне,
         Смыкать бы до у́тра дремотные очи.
         Ты с лошадью спрыгни и голос подай мне,
         Отдай, уступи мне боль раненой ночи!
 

 
Пришел и ушел я под вечер из Рима,
Душа неспокойна; слова исчезают;
Бежать, улететь я хочу нестерпимо —
Так быстро, как годы мои пролетают.
 

 
Там бледная мгла, Средиземное море,
Прибой бирюзой закипает.
В душе ли моей иль в огромном просторе
Лучина Колхиды пылает?
 

 
Мне чудится, словно чинары лепечут
И шепчет листва о разлуке;
Где море исходит, там тени трепещут,
И ждут меня там мамелюки.
 

 
На скалах огонь высекают подковы,
Рогов мне послышались звуки;
Без родины трудно и всюду сурово,
И кличут меня мамелюки.
 

 
У них, что на тквирских росли кобылицах,
Как взгляд изменился в чужбине!
И в знойной долине с покорностью в лицах
Пристанища ищут отныне.
 

 
Их гнали, как ланей. Теперь вспоминают
Глаза, материнские руки;
Арабских теперь жеребят объезжают
И «челу» поют мамелюки.
 

 
А помнят ли проса поля, деревушки,
Заборчики, хаты-плетушки?
В страну, в ее долю, я тоже врезаюсь,
О берег душой ударяюсь.
 

 
Неужто из гроба сюда, в переулки,
Теней простираются руки?
Там черные кони, там черные бурки,
Мерещатся мне мамелюки.
 

 
Сорвались слезы с глаз твоих; скорбя,
Я подобрал и в дом отнес их. Тьмою
Ночь страшная настигнет ли тебя,
На тихий зов предстану пред тобою.
 

 
Пересчитаю звезды и отдам,
Чтоб ночь в ущелье ярко освещалась,
Чтоб ты по нашим золотым следам
До уголков души моей добралась.
 

 
Скажу: бери, я звезды обернул
Сухой соломой; в доме выбрал место;
Их у меня и ветер не задул,
Просил их дед на семена, но тщетно.
 

 
То – искры, что похожи на глаза,
Они, сверкая, говорят как будто;
Бесчисленными каплями роса,
С твоих ресниц свисающая утром.
 

 
Всех досчитался; средь ночей моих
Мхом не покрылись; звездные иголки
Пронизывают, чуть касаюсь их,
Они остры, как жемчуга осколки.
 

 
Ты звезды наделила красотой,
Пушком легчайшим, персиковым цветом,
Каштановой колючей кожурой
И звонким заливающимся смехом.
 

 
Я – старый поседевший звездочет,
А ты – с весны по золотую осень —
Лучащийся, румяный небосвод
Или гумно, где тысячи колосьев.
 

 
Я те колосья ночью накосил;
Их во дворе вплету в плетень недвижный,
Чтоб путнику, что выбился из сил,
Путь освещали на закате жизни.