Текст книги "Зелень. Трава. Благодать."

Автор книги: Шон Макбрайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

19

Йоу. С добрым утром. Как дела, придурок?

Ральф Куни выстрелил моему брату Стивену – который все еще не приходил в себя и продолжает оставаться в критическом состоянии – из пистолета в живот, когда две машины, битком набитые фиштаунскими, подрулили к спортплощадке, чтобы поквитаться за своих. Никто из них не имел никакого отношения к тем пятерым чувакам, которых здесь избили. Они не были их братьями, или друзьями, или хотя бы дальними родственниками. Скорее всего, такие же отморозки, как и те, что избивали тех пятерых.

Ральф сидел на спортплощадке весь вечер. Про пушку он никому ни слова не сказал, но говорил всем, кто к нему подходил, что в случае чего на него можно рассчитывать. Стивен появился в Тэк-парке одновременно с машинами. Он встал между Ральфом с его пушкой и десятком парней с бейсбольными битами. Ральф нажал на курок. Попал в Стивена, и тот упал. Фиштаунские побежали назад к машинам. С того момента Ральф не сказал никому ни слова, и теперь он сидит там, куда, бля, обычно сажают таких пидоров, как он. В общем, хватит о нем. И без того есть чем заняться.

Я сижу у себя наверху на нашей со Стивеном двухъярусной кровати в белых трусах и выгляжу просто охренеть как сексуально. Я проснулся не так давно и в данный момент занят тем, что щеткой для пыли смахиваю с постера с Майком Шмидтом налипшие бумажные шарики. Покончив с этим, я снимаю постер со стены, сворачиваю его в трубочку и прихватываю сверху резинкой. Я не собираюсь его у себя оставлять, но у меня также нет никакого желания рвать его в клочья или сжигать, равно как и производить над ним любые другие церемониальные действа. Это будет все равно что плеваться бумажными шариками. У нас с Майком Шмидтом больше нет никаких косяков. Косяки с игроком третьей базы – это для детишек. А я мужчина. Мой член выстрелил, я сам получил выстрел в сердце и держал на руках раненного выстрелом в живот брата – и все это за один-единственный вечер. Долго ли теперь ждать, когда яйца обрастут? Я так не думаю.

Когда мне в 1978 году было семь лет, Майк Шмидт отказался дать нам со Стивеном и Бобби Джеймсом автограф. Фрэнсис Младший тогда достал нам всем билеты на воскресную игру, где обещали раздачу личных вещей каждого спортсмена. Сначала он повез нас на машине в игрушечный магазин и покупал там все, чего мы только у него ни просили. В то время он был еще другой, счастливый. Мы втроем со Стивеном и Бобби Джеймсом настояли на том, чтобы отправиться на стадион как можно раньше, а то вдруг не успеем на раздачу. Чего они хотели там раздавать: бейсбольные перчатки, футболки, повязки на запястье, часы, гольфы, постеры, – не важно, главное, чтобы на всем на этом были коричнево-белые цвета «Филлиз» и личные автографы наших героев. В тот день мы, равно как и все остальные, пришли на стадион за два часа до первой подачи. Мы были полностью одеты под игроков «Филлиз», ну может, за исключением бандан. Хотя нет, по-моему, Бобби Джеймс и ее нацепил на голову. Не помню уже. Давно дело было.

Шмидт упражнялся с приемом подачи вдвоем с какой-то загорелой телкой с шарами как волейбольные мячи. Нас с ним разделяли от силы десять футов. И никого больше на всем стадионе. Мы подошли. Стивен вежливо обратился к нему «мистер Шмидт» и попросил поставить автографы нам в программки. Шмидт даже не взглянул в нашу сторону. Просто сказал «нет» и как швырял туда-сюда мяч с этой своей телкой, так и продолжал швырять. Жутко униженные, удалились мы на свои места и больше за всю игру не обменялись ни словом. Молчали и всю дорогу домой. Я поднялся к себе в комнату и бросился рыдать в подушку, так же сильно и безутешно, как вчера. Я поклялся ненавидеть Майка Шмидта всю оставшуюся жизнь. Бобби Джеймса я тоже привлек к себе в союзники. Но хватит. К черту. Я прощаю тебя, Майк Шмидт. Усики-то у тебя все равно дурацкие, но в остальном все ништяк.

Я выхожу из комнаты в коридор. Сесилия стоит в коротком зеленом платье и соломенной шляпке – так она всегда наряжается, когда идет воскресным утром в церковь, если на улице тепло. Вид у нее изможденный, но все равно выглядит офигенно. Она с иронией оглядывает меня в моем нехитром наряде, состоящем из одних только трусов.

– Йоу, – говорит она. – Прямо так в церковь и пойдешь?

– Нет, могу еще галстук нацепить. Что, не нравятся мои трусы? Так ведь сама же и покупала.

Она смеется.

– Давай быстрей решай, в чем пойдешь. Яхве никого ждать не будет.

Сес выходит из своей комнаты, одетая точь-в-точь как Сесилия и с альбомом «Abbey Road» в руках.

– А я бы прямо так и пошла, Генри, – говорит мне она. – Всё веселее будет.

– Эй, – разочарованно вздыхает Сесилия. – А я думала, вы полюбили ходить на мессу с тех пор, как там начали петь эти девчонки с гитарами.

– Они, конечно, лучше, чем «Abbey Road», – говорит Сес, – но все равно не сказать, чтобы мне очень нравилось. Так и так слушать священника – скука смертная.

– Постой, ты сказала, тебе не нравится «Abbey Road»? – переспрашивает Сесилия.

– «Meet the Beatles» все равно лучше.

– Согласна, – говорит Сесилия. – Ну что, ребята, как насчет послушать по-быстрому одну песню оттуда? Пластинка же где-то тут, насколько я понимаю? – спрашивает она, указывая на дверь своей спальни.

– Третий ряд на стене слева, – возбужденно докладываю я.

– Ага, вот она, – говорит Сесилия и целует пластинку. – Споем что-нибудь?

– Что, как будто мы группа, прямо как у меня в комнате? – с восторгом спрашивает Сес.

– Да, прямо так и споем, – говорит Сесилия под наши с сестрой радостные вопли. – Какую песню?

– Как насчет «All My Loving»? – предлагаю я.

– Я не против, – отвечает Сесилия. – Но тогда – чур, я Джон.

– Я Пол, – говорю я.

– А я Ринго. И Джордж! – со смехом добавляет Сес.

Сесилия запускает песню с пластинки и берет вместо микрофона красную щетку. Я хватаю палку для штор в качестве гитары. Сес сворачивает в трубочки два каталога одежды – готовы импровизированные барабанные палочки. Начинается песня; мы поем в большой красный микрофон, играем на инструментах и прыгаем по комнате (я – в своих белых трусах, они – в летних платьях и соломенных шляпках), – и все это не изображая ровным счетом никого, кроме самих себя. И нам не нужно представлять, что мы поем где-то еще, кроме как здесь, в спальне у Сесилии Тухи, в доме Тухи номер 4017 по улице Святого Патрика, город Филадельфия, штат Пенсильвания, США, планета Земля, мать ее. Бум. Песня заканчивается так же быстро, как и началась. Мы тяжело отдуваемся, хлопаем друг друга и обнимаемся.

– Вот это было здорово, – говорит Сесилия, широко улыбаясь. – Потом как-нибудь нужно будет обязательно еще раз так спеть. Иди одевайся, Генри.

– Что – уже? – хнычу я в ответ. – Мне еще в душ надо.

– В душ? Это что еще за новости? – как бы возмущается Сесилия. – Бегом, у тебя есть пять минут.

Одной рукой она швыряет пластинку Битлз к себе на кровать, а другой хватает Сес под мышку.

– С дороги, белотрус, – кричит она, отпихивает меня локтем и бежит вниз по лестнице, а Сес визжит, зажатая у нее под мышкой, словно любимый футбольный мяч.

Я ополаскиваюсь под душем, вылезаю из ванны и в темпе вытираюсь. Рукой приглаживаю волосы набок: геля и одеколона не надо. Прическа и так до сих пор чертовски здорово смотрится. Затем хватаю рубашку из Стивеновой половины шкафа, зеленую, из которой он вырос, без всяких там лосей, быков, бизонов и даже без носорогов. Обыкновенная чистая зеленая рубашка с воротничком. Завершаю свой гардероб, прибавив еще широкие серые брюки, темные носки и туфли к ним в тон, и в таком виде спускаюсь в гостиную.

– Ни фига себе, – удивляется Сесилия.

– Йоу, Генри. Здорово выглядишь, – говорит Фрэнни (у самого у него вид отнюдь не здоровский), – классная прическа.

– Йоу, Фрэнни. Спасибо, – отвечаю я. – А ты вот – нет, и прическа у тебя так себе.

– Что? – переспрашивает он и бросает критический взгляд на свое отражение в рамке со стеклом, где стоит его фотография во втором классе.

На кухне звонит телефон. Мы с Фрэнни бросаемся к нему, кто быстрее успеет. Я первый.

– Алло?

– Генри, это папа, – говорит голос Фрэнсиса в трубке. – Как дела?

– Йоу. В порядке. А у тебя?

– Тоже нормально, – говорит он. – Слушай, твой брат очнулся пару минут назад.

– Он сейчас в сознании? – спрашиваю я, и голос у меня удивленный и счастливый.

– Нет, он тут же снова отключился, но главное, что в сознание все-таки пришел, и врачи сказали, что он пойдет на поправку. Вот, так что передай маме, что он приходил в себя.

– Понял. Ага, сейчас, только…

– Генри, подожди. Скажи маме… скажи, что я ее люблю, хорошо? Можешь сказать, пока я еще на проводе? Скажи ей про Стивена и что я ее люблю, пока я еще здесь.

– О’кей. Йоу, мам, – зову ее я.

– Йоу, – откликается она.

– Утром Стивен приходил в сознание. И папа говорит, что любит тебя.

Она переводит взгляд с меня на Сес и снова на меня, и на лице ее появляется улыбка.

– Скажи ему, что это хорошие новости.

– Мама говорит – это хорошие новости, – сообщаю я в трубку Фрэнсису Младшему.

– Замечательно, – говорит он. – Увидимся в больнице.

– Заметано, приятель. – Я дожидаюсь, пока он положит трубку, потом поворачиваюсь ко всем остальным Тухи и говорю: – Ну что, шоу продолжим, думаю, уже по дороге.

Мы выходим из дома. Улица Святого Патрика обрушивает на нас солнечную симфонию звуков: скрипят велосипеды, шипят поливалки на газонах, жужжат электрические газонокосилки, ругаются родители, пивные банки трещат под каблуками, – и всем этим дирижируют безжизненные истуканы святых. Сесилия отправляет себе в рот жвачку.

– Ты видела, Сес? Мама жует жвачку, – говорю я.

– Как ты сказал? Что мама?

– Она жует жвачку меньше чем за час до причастия. Это ведь нарушение церковных правил, разве нет?

– А фиг его знает, – отвечает Сес, забираясь ко мне на плечи.

Мы переходим на тротуар, ведущий к церкви. Рядом с церковью останавливается троллейбус, который идет до надземки и на котором мы скоро поедем в больницу, где лежит мой старший брат Стивен, и его сердце гонит по жилам хорошую, новую кровь вместо того старого дерьма, что было в нем раньше. Рядом с ним на виниловом кресле, обняв руками колени, сидит Фрэнсис Младший и, роняя слезы на пол, клянется себе, что дальше все будет только хорошо и все будут друг друга любить так сильно, как должны, так сильно, как только могут. Так и будет. Все хорошо. Солнце светит, и даже если пойдет дождь, то после дождя солнце всегда выходит снова… Если только не ночью, когда 10 000 других солнц мигают на небе.

Через полквартала я вижу Грейс, стоящую у себя на веранде с зажженной сигаретой в зубах, и останавливаюсь.

– Йоу, чувак, в чем дело, почему стоим? – спрашивает Сес.

– Подожди, я на пять сек, – говорю я и подхожу к веранде Макклейнов.

– Эй, Хэнк, – тихим, мягким голосом говорит мне Грейс. – Я слышала, твой брат отлично держится.

– Похоже на то, – отвечаю я, хладнокровно и искоса глядя на нее.

– Ты еще злишься на меня за то, что я вчера отказалась выйти за тебя замуж, да?

– Нет, у нас все зашибись, – говорю я.

– Может, тебе стоит снова попытаться лет так через семь-восемь?

– Может, и стоит, – говорю я. – Но никаких гарантий давать не буду. К тому времени спрос на меня может резко подскочить.

– Просто если что – имей меня в виду. А пока – ты не против, если мы с тобой сегодня вечером еще раз поцелуемся?

Хьюстон, как слышно? – у нас тут член резко скакнул вверх (и продолжает подниматься).

– Ну, Генри, пойдем уже, – недовольно ноет Сес.

– О’кей, забились на свидание, – говорю я.

– На свидание с кем? – переспрашивает сбитая с толку Грейс.

Я показываю на Сес, сидящую у меня на шее:

– Сначала с ней, а уже потом с тобой. Определенно, с тобой потом.

– Круто, – говорит Грейс, улыбается и затаптывает ногой бычок. Она скрывается за дверью, а я думаю про себя, на хрен восемь, попытаюсь еще раз через семь.

– Генри, давай будем представлять, что мы в лесу, как ты вчера говорил, – просит Сес.

– О’кей, Сес, – соглашаюсь я и удобнее усаживаю ее у себя на плечах, – ты готова?

– Да, черт возьми, – говорит она. – Уже давно. С первого дня как родилась. Ну что, поехали?

Видишь однотипные дома по обеим сторонам улицы? – говорю я ей. – Теперь это уже не дома, а скалы. Можно нырять с них прямо в воду. Да, в точности как Тарзан, только я хотел бы посмотреть на того человека, который заставит меня нацепить набедренную повязку. Что значит – а где река? Река – это вся улица. До свидания, улица Святого Патрика. Ух ты. Чуть в воду не влезли. Нужно быть осторожней: вода холодная и течение очень быстрое. Смотри, газонов больше нет: теперь это деревья с густыми кронами, свисающими до самой воды. Их так много, что и не сосчитать. Ветви гнутся под тяжестью яблок, каждое из которых размером с надувной мяч. Давай, побежали скорей. Хватайся за меня покрепче. Нам ни в коем случае нельзя свалиться в реку. Не, это не скейтборд, а плот. На нем мы перепрыгнем на тот берег. Не бойся. Не упадем. Только посмотри, как красиво вокруг: река, деревья. Ты же видишь их, правда? Это потому, что в твоем сердце живет любовь. У тебя очень большое сердце, и от этого мне тяжело тебя нести, но я все равно ни за что на свете не уроню тебя. Тяжеловато тащить на себе столько любви, но не бойся, я не отпущу. Ну вот, мы уже и на том берегу, как я и сказал. Давай, побежали дальше. Посмотрим, кто быстрее – мы или эта древняя река…

– Генри Тобиас и Сесилия Реджина Тухи! – кричит нам сзади Сесилия. – Ну-ка притормозите! Нельзя явиться в церковь грязными и потными!

Мы останавливаемся.

– Ну что, Сес, будем ее слушаться? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она. – Заводи моторы, чувак.

Я издаю звук, подражая взлетающему самолету, и начинаю вертеться на месте так быстро, как только могу. Сес визжит.

– Хэнк, прекрати вертеть сестру и перестань ее смешить. У нее голова закружится.

Так я и поступаю. Я прекращаю вертеться, но и только. Смешить ее я не перестану никогда. Меня зовут Генри Тухи. У меня сердце в двадцать футов шириной и двадцать тысяч футов глубиной. Мы взлетаем вместе, я и Сес, и по прямой, не меняя направления, несемся к Ав, к церкви, к больнице, к папе, к нашему брату, к жизни, по пути обгоняя речные быстрины. С двух сторон красно-зелеными силуэтами нас обступают яблони, похожие на Рождество, похожие на счастье, покуда мы наконец полностью не растворяемся в них, словно в любви.