Текст книги "Зелень. Трава. Благодать."

Автор книги: Шон Макбрайд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

17

Стивен истекает кровью. Блядь, похоже его подстрелили. Какие-то пацаны бегут прочь, к машине, которая визжит истертыми шинами по асфальту где-то поблизости, а я бросаюсь к Стивену, чтобы держать, держать его плечи и голову у себя на коленях. У него из живота на землю течет кровь. Нужно не дать ей вылиться, и я ловлю ее руками и запихиваю обратно ему в живот. О господи.

– Стивен, смотри на меня, – говорю я. – Смотри сюда. Это я, твой брат Генри. Кто-нибудь вызовите «скорую», – что есть силы кричу я. – Пожалуйста, кто-нибудь, вызовите гребаную «скорую помощь»!

О черт, я вскочил и сдвинул ему голову. Я чуть не уронил его на землю. Какой я дурак. Нужно собраться. Господи, у него глаза закрываются. Блядь.

– Стивен, не закрывай глаза. Слышишь ты, говнюк, не смей закрывать глаза. Кто-нибудь, пожалуйста, блядь, хоть кто-нибудь помогите, – кричу я. Ветер свистит и кусает меня сзади за шею, по Ав туда-сюда тащатся сонные машины, и никто меня не слышит, никто не остановится. Где мама с папой? Или хотя бы Фрэнни? Вы так нужны здесь.

Он закашливается и отхаркивает что-то изо рта. О господи, что это – кровь? Не пойму. Сирены. Где-то очень далеко, в миллионе кварталов отсюда. Слишком медленно ползут, гораздо медленней, чем теплая, даже горячая кровь из живота Стивена у меня между пальцев.

– Стивен, ты меня слышишь? – исступленно кричу я.

– Это я, Генри. «Скорая» уже едет, приятель. Слышишь, братишка? Слышишь сирены? Это за нами. А теперь главное не закрывай глаза и все время меня слушай.

– Генри? Мэган? – борясь с кашлем, бормочет он.

О господи. Он смотрит на меня, а у меня за спиной на стене портрет Мэган. Или он уже умирает и правда видит ее? Боже, у него опять изо рта пошла эта дрянь. Лицо белое, губы багровые. Мимо по Ав проносится машина и сшибает пивную банку. Я слышу, как грузовой автопоезд въезжает в город где-то чуть дальше пересечения Ав и 95-й в десяти кварталах к востоку. Мне с трудом удается глотать холодный воздух, словно я задыхаюсь, словно я в панике. Без паники, говорю себе я. Нельзя, держись, ради Стивена. Не плачь и вообще не подавай виду, а не то он может сдаться и умереть.

– Не сдавайся, не умирай, Стивен, – внушаю ему я. – Еще раз повтори мое имя.

– Генри, – говорит он.

– Правильно, – говорю я, – твой брат Генри. Я здесь, с тобой.

О господи, сколько крови. И льется и льется дальше на асфальт. И на мой белый костюм тоже. Все, нет костюма, мама будет в ярости. Я держу ему голову и обнимаю его, но нельзя слишком сильно. Нельзя, чтобы кровь текла еще быстрее. Сирены визжат уже совсем близко.

– Я, блядь, не пойму – это что, обязательно, чтобы сирены орали так громко? – кричу я. – Заткните, блядь, свои сирены!

– Стивен, не оставляй меня здесь одного, – умоляю я.

Он не отвечает. Глаза закрыты, но он все еще дышит. Похож на младенца. Такие приятные на ощупь, мягкие волосы. Слышно, как распахивается дверь «У Манджоли», щелкает зажигалка, мужской голос вскрикивает Черт возьми.Потом бум,дверь закрылась, бум,снова открылась, вываливаются тонны людей, что-то взволнованно спрашивают, шлепая ногами по бетону, бегут ко мне, машина визжит тормозами, водитель материт толпу, текущую через улицу. Уже куча людей окружила нас. Первым я вижу Фрэнни, потом маму с папой.

– Боже мой, Фрэн, там же Стивен и Генри, – вскрикивает Сесилия и бежит к нам.

– Господи помилуй, – произносит Фрэнсис, замирая на месте как вкопанный.

– Боже ты мой, – кричит кто-то вместе с ним.

Некоторые начинают вслух молиться.

– Генри, что здесь случилось? – спрашивает меня Фрэнни, который теперь тоже держит Стивена вместе со мной и мамой.

– В него стреляли, – сухо констатирует мама, но тут же начинает плакать.

– О господи, – только и может сказать папа, который по-прежнему стоит в стороне, не двигаясь с места.

– Стивена Тухи застрелили, – вопит кто-то на улице.

Мама плачет. О господи– продолжает твердить папа.

Люди из толпы зовут на помощь. Машины начали съезжать на обочину и останавливаться: из них, стуча дверями, вылезают все новые и новые люди, спрашивают у кого-то поблизости «что случилось?», кто-то отвечает им «парня подстрелили», и так до бесконечности, и все это на фоне обращенной к Богу непрекращающейся молитвенной истерики.

– Где Сес? – спрашивает мама, все еще держа Стивена на руках и неистово озираясь.

– Сильно его не тряси, Генри, – резко и отрывисто, как помешанный, бросает мне Фрэнни.

– Кто трясет – я? – огрызаюсь я; еще одно слово, и я кинусь драться.

– Он еще дышит? – спрашивает мама.

– Думаю, еще дышит, – говорю ей я. – Думаю, да.

– Фрэн! – кричит мама, поворачиваясь к папе.

– О господи, – отвечает ей он.

– Фрэн, очнись, – рявкает она на него. – Иди помоги нам.

Он подчиняется, подбегает и втискивается между нами на коленях, как будто и не было никакого ступора.

– Стивен, – произносит он с каменным лицом и кладет руку ему на щеку.

Стивен открывает глаза и смотрит прямо на него.

– Папа? – неуверенно спрашивает он.

– Да, это я, твой папа, – говорит папа, шаря глазами по лицу Стивена.

– Прости меня, – шепчет ему Стивен.

– Тебе не за что просить прощения, – отвечает он тоже шепотом. – Это ты меня прости.

Они улыбаются настолько, насколько это сейчас возможно, глядя друг другу в глаза. Но тут, бум,посторонний.

– Так, с дороги, парень, с дороги, – кричит какой-то ублюдок в белом и прет прямо на нашу семью, прямо на меня.

– Не толкайся, – ору я на него. – Ты еще, блядь, кто такой, откуда взялся? Тут мой брат. Еще раз толкнешь – в морду получишь, слышал?

– Не мешай нам работать, – говорит ублюдок. – Отойди, парень, мы хотим помочь.

– Пошел на хер, – говорю я и замахиваюсь.

Фрэнни с папой валят меня на землю.

– Ублюдки, убью, – кричу я и рвусь из рук у папы и Фрэнни – только бы добраться до этих уродов из «скорой помощи»; я размахиваю руками и ногами, а уроды тем временем кладут Стивена на носилки и перекидывают друг другу пакеты с каким-то прозрачным дерьмом внутри и с кучей каких-то трубок и проводов. Мама сквозь слезы просит меня успокоиться, но я все равно продолжаю молотить ногами по воздуху и махать кулаками. В перерывах между собственными воплями я слышу позади себя встревоженные голоса, слышу, как хрипит Стивен, как трещит голос по рации, слышу умножившийся хор воющих сирен. Красные всполохи загораются на лицах через каждые полсекунды. Я вижу дыру, которую мы пробили в круглом окне церкви. Она скалится на меня двумя рядами острых осколков, словно чудовищная пасть с клыками.

– Я его отец, – говорит папа и отпускает меня. – Я поеду с ним.

– Я тоже, – говорит мама, борясь с душащими ее рыданиями.

– Загружайте его, нужно ехать, – говорит один ублюдок в белом другому такому же.

– У него сильное кровотечение, – говорит этот, второй. – Если вы с нами, поторопитесь, нужно ехать прямо сейчас, скорее.

Мама с папой запрыгивают к Стивену в «скорую помощь».

– Фрэнни, возьми машину, встретишь нас там, – говорит папа.

– Генри, найди сестру, – говорит мама, – и отведи ее домой. Мы позвоним.

– Все разговоры потом, мэм, – встревает ублюдок в белом, – нам пора ехать.

Шварк. Врумм.«Скорая помощь» уносится прочь по Ав, увозя с собой маму, папу и умирающего брата. Какого хрена так громко орут сирены? Вот, заткнулись наконец. Самое, бля, время. Я поворачиваюсь посмотреть, что за ослы стоят там сзади меня и чешут языками. Парк забит народом. Две сотни идиотов субботним вечером сгрудились на залитой кровью спортплощадке. В этом, бля, даже есть что-то забавное. Я уже почти готов рассмеяться, но тут вдруг слышу чей-то плач. Это Ральф Куни – сидит на скамейке, опустив голову, и трясется. В руке пушка. Никто не видит его, кроме меня. Я срываюсь с места и прыгаю на него, сейчас я зубами выгрызу ему кадык. Бам. Пушка отлетает по бетону в сторону, Ральф падает, я сверху. Неистово молочу его кулаками по лицу и одновременно плююсь, плююсь в него. Разжимаю кулаки и вцепляюсь ему в лицо, он плачет и старается оттолкнуть меня ногами. Чьи-то руки пытаются меня оттащить, кругом слышны крики: «Остынь, Генри», – это мужские, и женские: «Боже мой, пистолет». Меня оттаскивают все дальше, но я еще могу дотянуться ему до лица. Я хочу содрать с него кожу, чтобы обнажить прячущийся под ней уродливый череп.

– Я с тебя шкуру спущу, – истошно кричу я.

Все-таки меня отволокли от Ральфа. Теперь он лежит, скорчившись на земле, и плачет. Пушка валяется в десяти футах у него за спиной, никто не смеет к ней прикоснуться. Появляются машины полиции. Распахиваются дверцы, на площадку высыпает толпа жирных копов и бежит к нам, шурша черными ботинками по шершавому бетону.

– Спокойно, Генри, – говорит мистер Джеймс: он стоит за мной и держит меня за руки. – Ребята, оружие вон там. – Мистер Джеймс кивком указывает копам на валяющийся рядом пистолет. – Стрелял вон тот парень, что лежит на земле.

При слове стреляля снова начинаю вырываться, не говоря ни слова и ничего вокруг себя не слыша, пока мистер Джеймс не заламывает мне руки так, что их начинает колоть, как булавками. Я вижу перед собой Бобби Джеймса и по его губам читаю то единственное, что он твердит мне: Сес.

Сес.

Когда я перехожу через улицу, в моей голове все еще звучат сирены, и чем больше я ускоряю шаг, тем медленнее иду вперед. Уличные фонари жужжат громко, как надземное метро. Гудки клаксонов и визг тормозов в двадцати кварталах отсюда отдаются в ушах с мощью реактивных двигателей. Я захожу к Манджоли, все взгляды, включая Грейс и Гарри, моментально устремляются на меня и на мой костюм. Грейс идет ко мне и хочет что-то сказать. Я хватаю ее за плечи и усаживаю задницей на стул. Сядь, – говорю ей я. Не трогай меня.Я беру плачущую Сес за руку и веду ее обратно на улицу Святого Патрика. Всю дорогу мы не произносим ни слова, Сес ревет, совсем как маленькая, и сыплет всхлипами, как из пулемета. Грейс и миссис Макклейн идут за нами и смотрят нам вслед, но тоже молчат и сильно к нам не приближаются. Кровь начинает засыхать у меня на белом костюме. В коротких перерывах между рыданиями Сес ноет, что мы идем слишком быстро. Макклейны следуют за нами все время, пока я волоку Сес за собой к дому, как тряпичную куклу. На пороге я поворачиваюсь на каблуках и вижу стоящих перед нами Макклейнов.

– Послушай, Генри, – говорит мне миссис Макклейн, – вам лучше не оставаться сегодня одним на ночь.

– Все нормально, – с безразличием в голосе говорю я. – Нас же двое.

– Ну хорошо, – говорит она, – но если что – непременно звоните нам, и мы тут же придем, ладно?

Я чувствую на себе взгляд Грейс, но ответить на него сейчас не могу. Вместо этого я молча киваю миссис Макклейн, затем снова поворачиваюсь к ней спиной, открываю дверь и пропускаю вперед Сес. Первое, что я делаю, когда захожу в дом вслед за ней, – это бросаю взгляд на телефон, в надежде, что Сесилия позвонит с новостями о Стивене, в надежде, что кровь перестала хлестать у него из живота.

18

В доме Тухи тихо и пахнет порошком для чистки ковров, полиролью и жидкостью для мытья стекол. Две лампы по краям стола излучают мягкий свет. Храпят собаки. На полу чисто и ничего не валяется. Все это действует на меня настолько умиротворяюще, что, кажется, еще чуть-чуть, и я усну прямо стоя. Два-три раза в год Сесилия устраивает в доме генеральную уборку и перемывает все сверху донизу перед тем, как отправиться в люди по какому-нибудь особенному поводу. По ее словам, самое приятное – это возвращаться потом в чистый дом, где все убрано, в свой собственный чистый дом, где они с мужем Фрэнсисом вырастили четверых детей. Фрэнсис с Сесилией возвращаются вечером после подобных выходов в свет нарядные, в самом что ни на есть хорошем расположении духа и с приятной тяжестью в животах от всего съеденного и выпитого за ужином. Вместе они садятся на диван. Он ослабляет галстук и швыряет куртку на стул. Она сбрасывает туфли и кладет ему ноги на колени. Он принимается их разминать. Они болтают и играют в «мешки». Если это, конечно, можно так назвать. Дай мне все свои восьмерки, – говорит Сесилия. Фрэнсис Младший показывает ей все свои карты, она передумывает и требует у него валетов, девятки – словом, любые из тех карт, что у него на руках, какие ей больше нужны. Они обводят глазами комнату и смеются, глядя на фотографии своих четверых детей в разном возрасте с крупными и кривыми, точно воротнички на наших рубашках, молочными зубами, стоящих, опираясь на огромные колеса телеги, с дурацкими прическами на голове (разумеется, у всех, кроме меня). Сесилия говорит Фрэну: Стивен с Фрэнни – прямо все в тебя.Он смеется и замечает, что это потому, что оба вечно хмурятся, оттого мы с ними и похожи.Сесилия возражает ему, что ничего они не хмурятся, а просто оба будут посерьезнее, чем ты.Фрэн отвечает, что в таком случае двое младших – вылитая ты, Сесилия. Только посмотри на их улыбки. И с юмором у них все в порядке. Вылитая ты, все в точности как у тебя, Сесилия. Они покоммуникабельней, что ли, да? – Первые двое – из тех детей, которые букашек собирают, – говорит Сесилия. А эти, наоборот, из тех, что их едят, – добавляет Фрэнсис, а Сесилия смеется и говорит ему: Вот видишь, можешь ведь, когда хочешь. Ты просто не даешь выхода своему юмору.Тут они замолкают и смотрят друг на друга, на чистую гостиную, в которой приятно пахнет и всё на своих местах, по крайней мере, до завтрашнего дня. Тикают часы на стене. Собаки попукивают во сне, на миг просыпаются от звука, затем снова засыпают. Фрэнсис и Сесилия сходятся на том, что все о’кей. У нас четверо прекрасных детей. Фрэнни – примерный сын. Стивен – тот, возможно, слишком много о себе понимает, но тем не менее. Генри? Со странностями, конечно, но все равно очень славный. А Сес – ну она у нас вообще одна и самая замечательная.

Сес. Стоит рядом и плачет – тихо и с опаской, наверняка боится, как бы меня снова не понесло.

– Генри, ты злишься на меня? – спрашивает она, прерывисто всхлипывая.

Я становлюсь на колени, чтобы быть к ней ближе.

– Нет, что ты, – успокаиваю ее я.

– А вид у тебя такой, как будто злишься, – заикаясь, между всхлипами выдавливает она.

Я достаю из кармана платок и проверяю, нет ли на нем крови – нет; затем я утираю ей лицо от слез – так, как обычно вытирают лобовое стекло машины на автомойке.

– Сесилия, – говорю я, – пожалуйста, прекрати плакать, а не то своими слезами испортишь коврики для ног.

Она смеется сквозь слезы, потому что коврикам для ног в нашем доме уже давно ничего не страшно.

– Генри, а можно мы послушаем наверху пластинки? – спрашивает она.

– Конечно, можно.

– Круто. А принесешь мне поесть?

– О’кей. Чего тебе хочется?

– Если не трудно, то какао и сыр, – говорит она. – Две ложки какао. Четыре кусочка сыра. Молоко с пенкой. Спасибо тебе, братишка.

Она идет наверх в своем летнем сарафане и сережках из искусственного жемчуга – наряд в точности такой же, как у мамы сегодня на свадьбе. Остановившись на полпути, оборачивается и смотрит на меня взглядом настолько взрослым, что я вскакиваю.

– Генри, скажи: в Стивена стреляли из пистолета?

– Да, – невольно отвечаю я, не в силах соврать ей здесь и сейчас.

– Он умер? – снова спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я. – Нет. Пока нет.

– Он умрет?

– Не знаю.

Она смотрит на мой костюм, затем обводит взглядом комнату.

– Ты скоро ко мне поднимешься?

– Да, сейчас, скоро поднимусь.

– Здорово. Только побыстрее, ладно? – С этими словами она скрывается наверху.

Я спешу на кухню. Две ложки какао в молоко с пенкой. Пять кусков сыра, потому что она всегда просит еще один после того, как съест свои четыре. Я ставлю телефон у нижней ступеньки лестницы, взбегаю наверх, отдаю еду Сес и иду за пластинками. Сгребаю в кучу штук тридцать и тащу их в ее комнату. Сверху оказывается «Альбом 1700» Питера, Пола и Мэри. Я кладу пластинку на диск проигрывателя, включаю его и сажусь на краешек кровати Сес, чтобы удобней было общаться с ней, сидящей напротив на маленьком стульчике. Комната наполняется музыкой. Сес жует сыр, держа кусок обеими руками, как белка орех.

– Какой вкусный сыр, – говорит она.

– Могу представить, – отвечаю я.

– Хочешь кусочек?

– Я не голодный.

– Тебе нужно есть больше сыра, – говорит она, – а то ты такой худенький. А сыр тебе поможет. У меня вон, видишь, даже складки появились. Думаю, это все от сыра.

– Да нет, я правда не голодный, – настаиваю я.

– Ты не хочешь есть из-за Грейс?

– Не знаю. Может быть, – честно отвечаю ей я.

– А они с мамой придут к нам? – спрашивает она.

– Нет.

– Это хорошо, – говорит она. – Сейчас я хочу просто побыть с тобой.

– Да, малышка, и я тоже, – говорю я и обнимаю ее, а она рыгает, правда, тихо.

– Это что было – благородная отрыжка? – интересуюсь я.

– Ты должен слышать телефон, когда позвонит мама, – говорит мне Сес.

– Бля, точно.

Питер, Пол и Мэри уносятся за горизонт на реактивном самолете и бог весть когда еще вернутся. Тишина в комнате отдается тяжелыми пульсирующими ударами, как головная боль, как биение сердца. Мы сидим и смотрим в пространство.

– Генри, помнишь ту ферму с коровами, про которую ты мне рассказывал вчера вечером?

– Конечно, помню, – говорю я. – А что?

– Сколько лет еще ждать, пока мы туда переедем? – спрашивает она.

– Ну, я думаю, где-то лет через семь, а если повезет, то и через шесть. А что?

– Не хочу так долго ждать. Хочу сейчас.

Сес снова плачет, а я снова ее обнимаю. От нее пахнет сахаром. Она трется носом о мой испачканный кровью костюм. Я протягиваю ей платок, и она громко в него высмаркивается – ну просто туманный горн.

– Придется подождать, – говорю я. – Семь лет – это ерунда. Тебе сейчас уже целых восемь. А посмотри, как быстро годы пролетели.

– И правда, быстро, – соглашается она. – Я помню садик, как будто еще вчера туда ходила.

– Вот именно, – говорю я. – А следующие восемь лет пролетят и того быстрее. Посмотри на меня: мне тринадцать. Мужик уже.

– Ну, это ты сильно загнул, приятель, – прыскает она, все еще продолжая плакать, но уже не так сильно.

– Я только хочу сказать, что тебе просто нужно стиснуть зубы и ждать. Все, что нам с тобой нужно, – это стиснуть зубы и ждать. Вместе.

– Все равно было бы здорово, если б мы уезжали туда уже завтра, – говорит Сес. – Даже не могу себе представить, как это – жить на ферме, где вокруг столько деревьев.

– Еще как можешь, – уверяю ее я. – А знаешь что? Давай до тех пор, пока не переедем на ферму, будем понарошку считать, будто мы живем в лесу. Прямо завтра и начнем. Как тебе?

– Не знаю, Генри, – говорит она. – Иногда мне кажется, что у тебя не все дома.

Я сигаю с кровати через ее голову, а она сидит, вжавшись в стульчик, и визжит.

– Ты что, хочешь сказать, я ненормальный, Сесилия, ты это хочешь сказать? Если да, то так оно и есть, – соглашаюсь я. – Уууу уууу ахххх уууу уууу аххх аххх.

Я кричу, изображая обезьяну, прыгаю по комнате и чешу себе подмышки. Сес смеется, а это как свежая кровь для давно засевшего у меня в заднице юмориста.

– Обезьяны. Не понимаю, почему на то, чтобы эволюционировать из обезьяны, человечеству потребовались миллионы лет? Да просто возьми ты эту обезьяну, нацепи на нее куртку «Филлиз» и рабочие ботинки – вот и готов твой собственный портрет. Вылитый современный отец семейства. Я что-то не пойму: где здесь эволюция? Видела когда-нибудь, какие у папы на спине заросли? А голым его никогда не видела? Господи. Всякий раз, как он расхаживает в белых трусах по дому, я только и жду, что вот-вот из-за цветочного горшка высунется Элмер Фадд и пристрелит его из слоновьего ружья. Что за чухня у нас до сих пор стоит на проигрывателе? Неужели все те же Питер, Пол и Мэри? Пора сменить пластинку.

Пластинки следуют одна за одной: Айрн Баттерфлай, Конуэй Твитти, Лайтнинг Хопкинс, Литтл Ричард, Руфь Браун, Брюс Спрингстин, Чикаго, Бостон, Канзас, Исли Бразерз, Файв Сэйнтс, Рай Кудер, Кэрол Кинг, Тодд Рундгрен. Летят песни, летят шутки.

Кинкс.

– Покажите мне священника, и я покажу вам его счет в швейцарском банке и жену в штате Юта.

Тертлз.

– Даже мне становится неловко, когда тренеры в профессиональном спорте то и дело хлопают своих спортсменов по заднице. А это еще что за сборище голых Барби, Сес? Не иначе решила основать здесь колонию для нудистов?

Сес смеется над всеми моими шутками, хотя больше половины из них не понимает. Я ловлю себя на том, что все время, пока травлю байки и шутки и меняю пластинки, не могу оторвать взгляд от залитых кровью рукавов пиджака и все пытаюсь куда-нибудь спрятать руки. Я представляю себе Стивена лежащим на столе в операционной, заполненной безразличным пиканьем приборов, дух покидает его тело, тело кладут в яму и присыпают землей, теперь их с Мэган разделяют всего каких-то десять рядов могильных плит, Фрэнсис с Сесилией кричат от горя, Сесилия прыгает в могилу вслед за гробом, Фрэнсис Младший вытаскивает ее, они сидят друг напротив друга за длинным столом, каждому адвокат что-то шепчет на ухо, нас с Сес расселяют по разным домам, ни там, ни там нет Стивена. Я не перестаю отгонять эти образы, то и дело возникающие у меня в голове. Любовь, что у меня внутри, помогает мне побороть все плохое. Чаще сыпь шутками, больше громких песен, ты, двурукая, двуногая, начиненная любовью бомба в запачканном кровью белом костюме; ты, что заставляешь корчиться со смеху свою сестру, пока врачи черт-те что творят с твоим умирающим братом. В этом и заключается моя миссия сегодня, сейчас, завтра, вчера, каждый, бля, божий день, потому что я нужен Сес так же сильно, как и мне нужно, чтобы ей был нужен я.

Дело заканчивается тем, что Сес катается по кровати, держась за живот от смеха, и умоляет меня прекратить, а я скачу по комнате среди разбросанных повсюду пластинок, большинство из которых мы уже успели послушать. Кроме одной: «Abbey Road» Битлз. Я понятия не имею, сколько времени мы уже сидим дома. Час, может быть, два?

– Что это там у тебя, Генри, – «Abbey Road», что ли? – спрашивает у меня Сес, когда я поднимаю пластинку с пола. – Да ну, не люблю ее.

– Смеешься надо мной? – говорю я: ни хрена себе новости.

– Не, серьезно, – говорит она. – Мне нравится, где они все в одинаковых костюмах и поют «она тебя любит, йе, йе, йе», ну и всякое такое.

Я смеюсь ей в ответ даже несмотря на то, что наши, бля, с ней мнения на этот счет совершенно не совпадают, и прислоняюсь спиной к двери, чтобы слышать телефон. Пожалуйста, зазвони. Пожалуйста, не звони.

– Ну или поставь хотя бы «Here Comes the Sun», – предлагает она. – Эта мне по крайней мере нравится.

– О’кей, – отвечаю я.

Мы вместе слушаем песню, улыбаемся друг дружке и тихо-тихо подпеваем. Как только песня заканчивается, внизу раздается телефонный звонок. Я спрыгиваю с кровати и несусь вниз по лестнице, чтобы ответить; когда я подбегаю и снимаю трубку, мой голос срывается.

– Генри? Это мама, – говорит Сесилия голосом настолько измученным, что по нему ей дашь не меньше восьмидесяти. Она сообщает мне новости. Я вешаю трубку и возвращаюсь наверх к Сес, которая лежит на кровати, натянув на себя одеяло аж до глаз.

– Он жив.

Она скидывает с себя одеяло и разводит руки, чтобы обняться. И я обнимаю ее крепко-крепко.

– Спать будешь? – спрашиваю я.

– Да, – говорит она. – А ты можешь поспать на полу рядом с моей кроватью?

– Хорошо. Только сгоняю за одеялом и подушкой. Сейчас вернусь.

– Круто. А можешь еще свет выключить?

– Конечно.

Я целую ее в лоб и тушу свет в комнате. Она уже почти спит. Ее детское лицо похоже на лицо Стивена на спортплощадке, когда я держал его, истекающего кровью, на руках. Я спускаюсь вниз и выглядываю за дверь на улицу. На веранде дома Макклейнов стоит Грейс, курит и смотрит в наши окна. Я плавно и бесшумно закрываю и запираю дверь и поднимаюсь в ванную посмотреть на себя в зеркало. По всему костюму пятна крови. Прическа ни к черту. Я отодвигаю занавеску и в первый раз за несколько дней залезаю в ванну. Снова и снова я слышу, как Грейс отвечает мне «нет», вижу, как Стивен лежит весь в крови и как дерутся родители. Они даже не взглянули на меня, как я пою. Вода потоком льется на мой окровавленный белый костюм. Просачивается сквозь ткань на спине, стекает по ногам и утекает в слив. Я открываю кран еще сильнее, чтобы шум воды мог заглушить мои рыдания, от которых плечи содрогаются все равно что, бля, от кашля.