Текст книги "Сторож сестре моей. Книга 2"
Автор книги: Ширли Лорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
И даже неуверенность и застенчивость, с какой Луиза приближалась к его письменному столу, отличалась от ее обычной манеры поведения. От этого он занервничал еще больше.
Он услышал свой дрожащий голос, когда сказал:
– Луиза, ради Бога, в чем дело? Что-нибудь не так?
– Не так! А что теперь так? – Слезы заструились по ее лицу.
Чарльз взглянул на дверь у нее за спиной, оставшуюся открытой. Не войдет ли сюда сию минуту отец? Он торопливо пошел закрывать дверь, и она прочитала его мысли.
– Я одна. Твой отец в Вашингтоне. Я должна была прийти… Чарльз…
Когда он приблизился к ней, она умоляюще протянула к нему руки.
– Чарли, – повторила она.
Он мог поклясться, имя прозвучало, как «Шарли», точно так же, как в давно минувшие дни.
– Пожалуйста, не уходи… – последовала долгая пауза. – Не бросай меня…
Он не мог пошевельнуться. Его мысли пришли в такое смятение, что ему почудилось, будто он сходит с ума. Он не узнавал величественную Луизу Тауэрс в этой умоляющей женщине, простиравшей к нему руки. В глубине ее глаз таилась горечь и что-то такое, отчего он почувствовал себя виноватым.
– Луиза… – он подошел ближе, достаточно близко, чтобы ощутить нежный аромат сирени.
Он положил руки ей на плечи, потом взял за руки, мягко опустив их.
– Зачем все это? – прошептал он, отчаянно надеясь услышать ответ, который все поставит на свои места в этом безумном мире. – Ты знаешь, я только хотел помочь, сделать все, что в моих силах, как ты просила меня, чтобы Наташа почувствовала здесь себя, как дома. Почему все так ужасно получилось? Что она сделала, за что ты возненавидела ее? Что я сделал?
– О, Чарли, ничего, ничего…
Аромат сирени обволакивал его, он исходил от ее волос, кожи. Он заглянул в полные слез глаза Луизы. Дрожащим пальцем он коснулся ее ресниц. Она обратила к нему лицо, прелестное лицо, черты которого он так хорошо знал, но теперь на нем отражалось страдание, темные тени залегли вокруг глаз. Внезапно она обхватила его руками за шею; он почувствовал, как ее полные груди прижались к его влажной рубашке, мягкая шерсть ее свитера щекотала его кожу. Ее губы были приоткрыты, словно клюв голодного, жаждущего птенца.
Он ничего не мог поделать с собой. Он яростно поцеловал ее, словно желая растерзать рот, увлекавший его к гибели. Языком он раскрыл ее губы. Она отвечала с такой страстью, что он едва сохранял равновесие. Она походила на изголодавшегося ребенка, жадно поглощавшего ртом его поцелуи, но чем больше она теряла контроль над собой, тем больше его желание превращалось в смесь вожделения и гнева. Он желал ее, но в то же время он хотел наказать ее за каждый миг страстного томления, которое возбуждало в нем ее тело.
Когда она стала покрывать его лицо поцелуями, чувство вины полностью покинуло его. Она была той, кем, по словам Сьюзен, всегда была – всего лишь шлюхой, ведьмой, порочной соблазнительницей, которая завлекла отца в свои сети так же легко, как сейчас она пыталась завладеть им. Они оба предавали отца, но когда ее рука начала расстегивать его брюки, ласкать его вздымающийся пенис, он не смог остановиться. Это была знойная женщина, покорная плоть в его руках, служанка, рабыня.
Чарльз рывком распахнул на ней рубашку; она была без лифчика. «Возьмите, пожалуйста, не стесняйтесь», – эта фраза промелькнула у него в голове, когда он склонился к ней и начал сосать и покусывать набухшие соски, темно-красные на фоне молочно-белых грудей. По мере того, как он сжимал их и сдавливал в ладонях, его страсть усиливалась; его пальцы впивались в нее, словно клещи, он знал, что оставляет отметины на белой коже, делает ей больно. Он хотел выразить свое презрение, причиняя боль, но ее крик был криком женщины, жаждущей большего, и она настойчиво увлекла его к дивану, задыхаясь, всхлипывая, сгорая от желания отдаться ему любым способом, каким он захочет.
Раздался телефонный звонок, один, второй, прозвенев в сумеречном кабинете, словно сигнал тревоги. Комната качнулась перед глазами, когда он вскочил на ноги, преисполненный страха и отвращения к себе. Наташа! Он знал, что наверняка ему звонит Наташа, а он, какой же он ничтожный негодяй! Господи, какое затмение нашло на него! Что он допустил, что происходило здесь в течение нескольких минут? Если Луиза была ведьмой, то он превратился в настоящего дьявола. Ему хотелось зарыдать. Хотя Луиза пыталась схватить его за ногу, Чарльз кинулся к своему столу, но он не поднял, не смог поднять трубку. Телефон прозвонил еще шесть, может, семь раз. Луиза сидела и молча смотрела на него, не пытаясь прикрыть свои обнаженные груди, светящиеся в угасающем свете дня, словно две луны, ее черные волосы падали на лицо. Теперь она походила на ведьму, какой была на самом деле, подумал он, пленительную, безнравственную ведьму.
Чарльз тяжело дышал, словно только что пробежал дистанцию, но когда он заговорил, голос его звучал сдержанно.
– Я не поверил Наташе, я не поверил Сьюзен, но теперь вижу, как они были правы. – Он оперся руками о крышку стола, словно старик. Луиза по-прежнему не произнесла ни звука, лицо ее оставалось неподвижным, тогда как он тихо и твердо продолжал.
– Ради блага всех нас, умоляю тебя, пойми, какое бы безумие ни владело тобой, я – не спасение от твоего недуга. Что бы ты ни вообразила о своих чувствах…
Луиза встала и сделала шаг к нему, у нее по щекам бежали слезы. Чарльз выставил вперед руку, запрещая приближаться к себе.
– Не подходи ко мне, Луиза. Тебе не кажется, что ты принесла уже достаточно боли, достаточно бед? Это приведет только к трагедии и…
Снова зазвонил телефон. Чарльз взял трубку. Он повернулся спиной.
– Наташа, да, дорогая. Прости… Да, я, наверное, был в туалете. Да, я сейчас собираюсь уходить. Я буду у тебя в течение получаса… Я тоже не могу дождаться. Готовься встречать меня, как всегда. Да, ты мне тоже нужна, очень. Ты не представляешь, как я соскучился по твоему дивному лицу. Да, и я тоже…
Когда он повернулся, кабинет был пуст.
Дэвид Ример помнил, как во время первых учебных полетов ему говорили, что восточного летчика всегда можно отличить от западного: восточный пилот летает, глядя прямо на приборную панель, тогда как западный стремится внимательно сосредоточиться на далеком горизонте. Ну, сегодня он определенно вел себя, как восточный летчик.
Не спасало положение и то, что его единственным пассажиром была Сьюзен. Вероятно потому, что после старта ранним утром она проспала большую часть пути до их первой дозаправки в Джексонвилле, сейчас, после взлета, она болтала не переставая. В какой-то степени он был рад, что она, похоже, не замечает густого тумана, окружавшего самолет, так как с увлечением произносила монолог о том, как Чарльз несчастлив на своем Уолл-стрите, и ее отец явно не проявляет к нему никакого интереса, Луиза все больше и больше прячется в свою раковину, Наташа и Чарли вопреки всему все больше и больше оказываются в центре внимания.
Хорошо слыша ее слова, Дэвид больше не вникал в их смысл. Он летел на большой высоте, выше инверсионных потоков, где холодный воздух покрывает туман и любые испарения, поднимающиеся с земли, но теперь туман начал резко подниматься, сгущаясь под самолетом и вокруг него, пока незаметно – с ним это уже однажды случилось – бежевая пелена, обозначавшая границу инверсионных потоков, не стала его горизонтом, тогда как земной горизонт затерялся в тусклом свете.
Дэвид обожал летать, и поэтому, собственно, он пришел в такой восторг, когда на прошлой неделе, в чудесный осенний день Сьюзен, находившаяся в сентиментальном настроении, что с ней бывало не часто, предложила, чтобы они только вдвоем полетели на Моут Кей отметить годовщину их свадьбы. Из Нью-Йорка они вылетели тоже в довольно погожий день. И до настоящего момента все шло превосходно.
– Радио Майами два-четыре-восемь-семь, вы получили сводку погоды из Нассау?
– Пять-ноль-пять Пи держите связь.
– Пять-ноль-пять Пи.
– Два-четыре-восемь-семь. Прогноз погоды из Нассау: три сто – неустойчивая, пятнадцать сто – сильная облачность, видимость полторы мили, дождь, альтиметр два-девять-точка-девять-шесть, сообщение грозовом фронте на северо-востоке. У вас все приборы исправны, сэр?
– Это Пять-ноль-пять Пи, прогноз принял, показания приборов принял.
Серая мгла за стеклом кабины почернела как раз тогда, когда диспетчер сообщал ему, что метеослужба предсказывает «осадки от умеренных до обильных по пути следования в течение следующих двадцати минут».
– Черт побери, – пробормотал Дэвид себе под нос. – Сьюзен, ты пристегнула ремни? – резко спросил он.
– Нет, ой, да. А что?
Она внезапно осознала, что видимости за иллюминаторами никакой. Она привыкла летать с Дэвидом. Он должен признать, что обычно она была хорошей пассажиркой, за исключением моментов, когда они попадали в зону турбулентности. Когда по стеклу кабины летчика забарабанил дождь, она сказала:
– Все в порядке? Боже, надеюсь, на Моут Кей нет дождя. Хобарт говорил мне вчера, что день был восхитительный, – капризно добавила она. – Я ему задам жару, если идет дождь, – она выглянула в иллюминатор. – Черт, я ничего не вижу.
Хотя самолет слушался пилота и было несложно привести приборы и рычаги в нужное положение, Дэвид по-прежнему чувствовал напряжение. Может, ему стоит попросить об изменении маршрута? Налетел ураган, и неожиданно начался такой грохот, словно миллион стальных шаров обрушился на корпус самолета прямо за кабиной, стремясь пробить его насквозь. Самолет резко взмыл вверх, вычертив стремительную дугу. Дэвид увидел, что показания альтиметра подскочили до невероятной отметки. Когда он наклонился вперед, чтобы снизить мощность, двигатель моментально заглох, и «сессну» несколько раз быстро и яростно тряхнуло.
В то время как Дэвид прилагал героические усилия, чтобы отрегулировать высоту полета, вдруг появилось ощущение невесомости. Скорость медленно снизилась. Не успел он вздохнуть с облегчением, как последовала новая серия быстрых и мощных толчков, от которых у него потемнело в глазах, и стало совершенно невозможно рассмотреть показания приборов. Он попытался одной рукой ухватиться за сиденье, но стремительно нараставшая сила тяготения, направленная против веса его руки, привела к нежелательным перемещениям рычагов управления.
Обеими руками он вцепился в поперечину траверса; альтиметр показывал, что теперь он опустился ниже заданной высоты. Он ничего не мог с этим поделать. Весь мир для него сосредоточился на показаниях индикатора высоты, даже когда Сьюзен начала плакать и кричать:
– Где мы? Мы можем приземлиться? Ты не можешь послать СОС, или Мэйдэй [4]4
Mayday – «помогите», международный сигнал бедствия.
[Закрыть], или что там ты должен передать? Господи, ну сделай что-нибудь!
Стрелка координатора поворота раскачивалась из стороны в сторону, не давая абсолютно никакой полезной информации. Оказавшись в центре урагана, Дэвид кипел от ярости и бессилия. Там, на земле, в полной безопасности сидел диспетчер, болтавший об «осадках от умеренных до обильных», а они были здесь, и их швыряло в разные стороны этим свирепым торнадо. Он поклялся не пожалеть денег на новый, в высшей степени дорогой бортовой радар, как только вернется в Нью-Йорк.
– Майами два-четыре-восемь-семь, вызывает пять-ноль-пять Пи. Как слышите меня?
Ему ответила тишина. Он потерял радиосвязь. Он знал, что должен сейчас приближаться к берегу. Слившиеся воедино серое небо и серая вода в сочетании с плотным береговым туманом совершенно уничтожили линию горизонта. Он утратил все визуальные ориентиры. Ему придется полагаться на показания приборов, пока не восстановится радиосвязь.
Боже Всемогущий! Альтиметр показывал стремительную потерю высоты. Дэвид изо всех сил пытался выровнять самолет. Он перестарался, слишком быстро увеличив скорость, и в этот момент яркая молния ударила в самолет, маленькая машина потеряла управление и заскользила все ниже, ниже и ниже.
В конце следующего дня поисковая партия нашла то, что осталось от их самолета. В результате исследования обломков выяснилось, что он упал на изолированную группу деревьев на северо-восточной оконечности болот Флориды. Обломки находились недалеко от широкополосной автострады. Двигатель заглох еще до столкновения, и топливные баки были пусты. В официальном отчете причиной катастрофы была названа «ошибка пилота». Самолету пришлось преодолевать сильные встречные ветры, и летчик, оставив это обстоятельство без внимания, возможно, не сознавал, что у него недостаточно бензина, чтобы долететь до Нассау. Где-то между Джексонвиллем и местом катастрофы «сессна» не оставила себе выбора, упустив возможность сесть еще на одну дозаправку и миновав превосходное двухрядное шоссе, где можно было бы попытаться совершить аварийную посадку.
Об этой трагедии еще много лет будут вспоминать люди, не знавшие ни одного из супругов Римеров. Она служила предостережением, подтверждавшим, что родители маленьких детей никогда не должны летать вместе на маленьком частном самолете, особенно если его пилотирует один из родителей. Она являлась наглядным примером, которым пользовались летные инструкторы и журналисты-летчики, чтобы обратить внимание на фатальные ошибки Дэвида Римера, столкнувшегося с тем, что чаще всего представляет наибольшую опасность – сгустившимся туманом и прорывом грозового фронта.
Что касается семьи и всех, кто близко знал Сьюзен и Дэвида, для них этот день был подобен тому, когда был убит Джон Кеннеди; на всю оставшуюся жизнь они запомнят, где были и что делали, когда впервые услышали эту страшную новость.
Из-за того, что гроза вокруг Моут Кей временно вывела из строя телефонные линии на острове, а в диспетчерской Нассау возникла некоторая неразбериха по поводу того, кому принадлежит и кто на самом деле пилотирует 505П, прошло целых пятнадцать часов, прежде чем кто-либо в Нью-Йорке поднял тревогу, что «сессна» Римеров не долетела до места назначения и пропала.
Первый, кому позвонили, был ночной сторож «Тауэрс фармасетикалз». Поскольку полиция аэропорта назвала только имя Дэвида Римера, он дал полицейским только домашний номер телефона секретарши Римера Коллин. Она не особенно встревожилась. Хотя именно она делала большую часть заказов, организуя это путешествие по случаю юбилея, слишком часто чета Римеров меняла свои планы, не поставив ее в известность. Причиной изменения планов неизменно была миссис Ример, но Коллин уже давно привыкла, что на самолеты они не успевали, заказы в отелях не аннулировались, привыкла даже к периодическим исчезновениям одного из супругов, исчезновениям, которые ни один из них не давал себе труда ей объяснить.
Учитывая все это, прежде чем распространить тревожную информацию, Коллин, гордившаяся своим умением проявить инициативу и сохранять хладнокровие при всех чрезвычайных обстоятельствах, сначала позвонила в резиденцию Римеров, чтобы удостовериться, что они действительно отправились накануне, в воскресенье, на Моут Кей. Потом она позвонила в аэропорт Тетерборо в Нью-Джерси, где стоял в ангаре 505П, и установила, что Дэвид Ример вылетел в восемь сорок пять прошлым утром, и его жена была единственным пассажиром.
Через двадцать минут после получения первого сообщения, бледная и расстроенная, с трудом веря в то, что ей сейчас предстоит сказать, Кол-лик решила сообщить о случившемся родственникам.
Это оказалось непросто. В течение следующих тридцати минут она узнала, что Луиза Тауэрс улетела накануне в Лондон, чтобы присоединиться к мужу на время десятидневной деловой поездки по Европе.
Коллин не осмелилась звонить в «Клэридж», где Тауэрсы занимали свой обычный номер. Как она могла сказать самому главному боссу, что самолет, на котором находилась его дочь и которым управлял его зять, пропал где-то на Багамах? Это было невозможно. Вместо этого она позвонила мистеру Норрису – Бенедикт Тауэрс всецело доверял ему, – но тот был на пути в Чикаго.
Ее охватил панический ужас. Чарльз. Вот кто может сделать этот звонок. Она знала, что он был в плохих отношениях с отцом с тех пор, как ушел из «Луиза Тауэрс косметикс» и стал финансистом на Уолл-стрит, но ей ничего другого не оставалось.
Чарльз принимал душ, когда услышал звонок телефона. Подумав, что это Наташа, – он расстался с ней восемь часов назад – он выскочил из кабины и, мокрый с ног до головы, помчался в спальню, чтобы взять трубку. Телевизор еще работал. Он навсегда запомнит, что передавали «Панораму событий дня», и, сказав: «Алло», он наполовину сосредоточился на экране, где у Боба Вудворда и Карла Бернстайна брали интервью по поводу их интерпретации Уотергейта в «Вашингтон пост».
Чарльз на минуту пришел в замешательство, не сразу сообразив, кто звонит и что пытается ему сказать взволнованная женщина. Когда ужас всего того, о чем она говорила, дошел до него, он опустился на кровать. Комната плыла перед глазами. Он заставил ее повторить сообщение. Он заставил ее продиктовать телефоны, по которым он должен немедленно позвонить. Все это время «Панорама событий дня» шла своим чередом, а комната кружилась так, что он почти ничего не видел.
Первой он позвонил Наташе, набрав номер трясущимися пальцами. Теперь он впервые по-настоящему понял, какой это кошмар – не знать, жив или нет тот, кого ты любишь.
– Мне приехать?
– Нет, я не знаю, что будет дальше. Я… я попытаюсь держать тебя в курсе. – Чем яснее он осознавал, что хочет, чтобы Наташа приехала, пусть даже не утешать, а просто посидеть рядом с ним, тем больше понимал, как она будет мешать ему сделать все то, что он должен.
Больше часа он звонил по телефону: властям аэропортов в Майами и на Багамах; своей секретарше – заказать ему билеты на самолет в Майами; няне и дворецкому Римеров; директору школы, где учились Кик и Фиона; своему дяде Леонарду, тот болел гриппом и сидел дома; Марлен – попросить ее позаботиться о детях; начальнику отдела информации «Тауэрс», чтобы его сотрудники избегали газетчиков; и, после секундного колебания – Месси, тоже попросить ее помочь с детьми.
Наконец, он больше не мог откладывать самый важный звонок из всех, тот, которого он больше всего боялся, – своему отцу в Лондон. Он ждал, когда его соединят, сидя на простынях, пропитавшихся влагой, что стекала с его еще мокрого тела.
С точностью до наоборот повторялся день, когда он был в Европе и отец позвонил ему из Нью-Йорка с известием, что их мать погибла во время железнодорожной катастрофы в Филадельфии. И вот теперь отец находится в Европе, а он звонит из Нью-Йорка… Он заплакал. Вся их семья проклята. Он живо представил себе злое лицо Сьюзен, когда она, сверкая глазами, выкладывала подозрения и обвинения в адрес Людмилы, подозрения, в конце концов оказавшиеся правдой.
У него в ушах звучал голос Сьюзен, язвительный, холодный, когда она двадцать дней назад выступила с новыми, невероятными, безумными обвинениями: она, его родная сестра, соглашалась с Наташей, что Луиза, некогда звавшаяся Людмилой, жена его отца, сама была влюблена в Чарльза. Это привело к первой серьезной ссоре между ними, ссоре, которая так и не была улажена потому, что он никоим образом не мог пойти на риск, поделившись с сестрой историей о том, что произошло в тот вечер, в его последнюю неделю работы в фирме «Луиза Тауэрс».
Зазвонил телефон.
– Говорит Уайт Пленс. Мы соединим вас сейчас, сэр.
Порыв ветра, шум океана, невнятный хор голосов делали зримым огромное пространство. Его еще не соединили с отцом, но Чарльз плакал в трубку, точно ребенок, одинокий и перепуганный.
У него не сохранилось в памяти, что он на самом деле сказал, как изложил ужасные факты. Но одно Чарльз не забудет никогда. Впервые в жизни он услышал, как отец плачет, плачет и кричит снова и снова:
– О, Боже мой, Боже мой, нет, нет, нет, этого не может быть, нет!
Похороны состоялись в узком кругу, но даже несмотря на это некоторые предприимчивые репортеры, должно быть, использовав длиннофокусные телефотообъективы, заполучили расплывчатые снимки семьи и близких друзей, скорбевших у могилы, где Сьюзен была похоронена возле своей матери. Фотографии были опубликованы во всех ведущих газетах мира, трогательные до глубины души, запечатлевшие Кика, стоявшего, словно маленький солдат, держа за руку свою десятилетнюю сестру Фиону, тогда как один из самых крупных промышленников мира Бенедикт Тауэрс, в темных очках, стоял ссутулившись, как старик, положив руки на плечи детей. Некоторые газеты отметили неувядающую красоту жены Бенедикта Тауэрс Луизы, по праву заслужившей репутацию одной из самых известных женщин Америки, основательницы и руководителя косметической компании, носившей ее имя.
В газетах сообщалось: она была в туалете от Баленсиаги – своего рода дань уважения великому кутюрье, тоже умершему недавно, но газеты ошиблись. Ее черный костюм и шляпа-колпак были творением многообещающего, входившего в моду американского модельера Билла Бласса.
Один из самых красноречивых фактов совершенно ускользнул от внимания прессы, так как это был строжайший секрет, известный только Бенедикту, Луизе, директору бюро ритуальных услуг и Норрису. Члены семьи ошибались, полагая, что в двойном гробу покоились тела и Сьюзен, и ее мужа. Сьюзен одна была похоронена на фамильном участке Тауэрсов. Останки Дэвида Римера были кремированы по приказу Бенедикта; именно такой способ он избрал, дабы уничтожить память о человеке, который, по его убеждению, убил его единственную, обожаемую дочь.
Во время мучительного возвращения из Флориды в Нью-Йорк Бенедикт сказал Луизе, что они, конечно, усыновят Кика и Фиону. Ему даже не пришло в голову обсудить это с ней. В течение многих часов после телефонного звонка Чарльза он был не в состоянии говорить. Луиза сама звонила в главный офис, чтобы отдать все необходимые распоряжения о перелете из Лондона в Майами, отменила все дела их более чем насыщенного графика, расписанного на десять дней вперед, и вызвала в «Клэридж» штат секретарей – последние должны были справляться с лавиной звонков, которые начали поступать в тот же день. Именно Луиза согласилась с предложением отдела по делам корпорации, что как только неизбежное будет окончательно подтверждено, необходимо объявить день траура в офисах «Тауэрс» по всему миру.
Усыновление! Казалось, Бенедикт одержим этой мыслью с того самого момента, когда он вынужден был смириться с фактом, что искалеченные тела в болоте Флориды принадлежали его дочери и ее мужу. Луиза не сомневалась, что только эта мысль спасла его от помешательства в последующие дни. Эта тема была единственной, которую он желал обсуждать, когда выходил из сменявшихся один другим запоев.
– По крайней мере Кик и Фиона будут воспитываться, как Тауэрсы, а не Римеры, – заявив так однажды, он повторял это сотни раз.
Катастрофа была трагическим, кошмарным несчастным случаем для всех, кроме Бенедикта: в течение многих недель и даже месяцев Луизе предстояло слышать, как рано утром или глубокой ночью он кричит: «Убийца… убийца…»
То же самое происходило и в офисе. Он не желал ни под каким видом снова слышать о Римере. Те сотрудники фирмы, кто были особенно близки к Римеру, дрожали от страха потерять работу, если только они не будут безоговорочно соглашаться с боссом в том, что Ример убил единственную дочь босса.
Больше всего пришлось вынести Норрису.
– Я доверил ему свое самое драгоценное сокровище, а он не уберег его, Норрис. Он не позаботился о моей дочери, Норрис. Мы должны сделать все, чтобы ее дети осознали это, когда вырастут, осознали, какая честь носить фамилию Тауэрс. Норрис, ты должен помочь мне. Я не справлюсь один.
Через полтора месяца после трагедии они как-то сидели в конце дня в кабинете Бенедикта: Норрис вертел в руках все тот же бокал бренди, который Бенедикт калил ему больше сорока минут назад, тогда как сам Бенедикт допивал уже второй.
– Как быть с Чарли? Ты позволишь ему сейчас вернуться к работе в «Луизе Тауэрс» или в одном из подразделений, если он захочет?
– Как я могу положиться на него? – прорычал Бенедикт. – Он не слушал свою сестру, когда та умоляла его не уходить из компании. Сьюзен… – он потерял ход мысли. – Сьюзен… она знала, когда начинаются трудности, выдерживает стойкий… Она никогда бы не бежала с тонущего корабля. Но что же делает мой сын и наследник, как только мы поняли, что пригрели на груди змею? Он хочет уйти. Он хочет иметь под рукой миленькую сучку всякий раз, когда ему захочется трахнуться, – Бенедикт топнул ногой, подчеркивая свое отвращение. – Но он не желает мириться с какими бы то ни было вещами, которые ему неприятны, когда мы даем понять, что ему не следует иметь ничего общего с дерьмом из сточной канавы. Он предпочитает быть «независимым». И хотя он знает, что Уолл-стрит не для него, он предпочитает быть «независимым».
Норрис поморщился от язвительного тона, каким Бенедикт произнес слово «независимый». Он любил Чарльза. На самом деле он считал, что Чарльз был замечательно неиспорченным, трудолюбивым молодым человеком, учитывая, кто такой его отец. А так как Норриса никогда не посвящали в обстоятельство, приведшее к отчуждению между сестрами и исходу Чарльза из «Луизы Тауэрс», он не знал, что сказать. Имея дело с Бенедиктом Тауэрсом более тридцати лет, он понимал, что неведение частенько являлось в буквальном смысле блаженным.
– Суть в том, Норрис, дружище…
Норрис в смятении наблюдал, как Бенедикт наливает себе очередную щедрую порцию бренди.
– Суть в том, что я презираю своего сына и наследника. Сьюзен – вот кто должен был носить штаны. Именно она всегда проявляла мужество. Уповаю на Бога, чтобы Кик унаследовал характер своей матери. Если сейчас это и не так, я сочту своим долгом проследить, чтобы он вырос истинным Тауэрсом. Я не уделял должного внимания воспитанию Чарльза. Из-за войны и всего прочего я слишком многое доверил Хани. Вот почему он такой слабак. Я усвоил урок. Кик может рассчитывать на мое полное внимание, слышишь?
Готовились и другие большие перемены. Однажды утром за завтраком Бенедикт сказал Луизе, что жизнь в квартире на Парк-авеню стала для него невыносимой.
– Она хранит слишком много воспоминаний о близких, безвременно погибших в страшных, немыслимых катастрофах. Так же сильно, как я когда-то любил эту квартиру, я начинаю ненавидеть ее.
Он невидящими глазами смотрел на Луизу, не пытаясь высказать, о чем еще он думал: что было нетрудно изгнать отсюда память о Хани благодаря сексуальному восторгу, который дарила ему жизнь с Луизой в первые годы, годы, когда он не мог приблизиться к ней без того, чтобы не захотеть овладеть ею. Она по-прежнему волновала его, но сейчас, разумеется, все было иначе. Ни одна женщина, даже такая, как Луиза, которая, казалось, никогда не уставала изобретать новые способы возбудить его, даже она не могла облегчить боль, которой он терзался теперь каждый день в доме, где выросла Сьюзен. Куда бы он ни посмотрел, все напоминало ему о Сьюзен.
– Трать столько, сколько хочешь, – сказал он Луизе. – Обратись к лучшим агентам по продаже недвижимости. Наведи справки у Эбботсона в офисе о лучших агентах по продаже квартир. Когда найдешь то, что тебе понравится, свози туда детей, чтобы удостовериться, что им тоже понравится.
Бенедикт отправился в офис, а Луиза медленно обошла громадную квартиру, где некогда она жила и работала служанкой. Эти воспоминания хранились под спудом так долго, что больше не могли причинить ей боль. В ее памяти ярко запечатлелась – словно это только что произошло – иная картина: воспоминание об унижении, пережитом в кабинете Чарльза, воспоминание, которое она не забудет до конца жизни. Даже потрясение от смерти Римеров и последовавшие затем перемены не утишили ее боль. Если никто больше ничего не заметил, то Бенедикт видел, что Чарльз едва узнал ее на похоронах.
В коралловой с белым гостиной, ныне превратившейся в спальню Фионы, сдерживаемые гнев и горечь Луизы выплеснулись наружу. «Свози туда детей, чтобы удостовериться, что им тоже понравится». Приказ Бенедикта с новой силой зазвенел в ушах, когда она увидела на полу крошечных плюшевых мулов Фионы. Она яростно пнула их ногой, отшвырнув чуть ли не на другой конец комнаты. Когда она повернулась, собираясь уходить, она увидела няню-англичанку мисс Хобсон, сурово взиравшую на нее из соседнего маленького кабинета, который Фиона теперь делила со своим братом.
– Я могу вам чем-то помочь, миссис Тауэрс?
Ее тон был недружелюбным, даже покровительственным, тон, напомнивший Луизе, что это была женщина, в течение многих лет выслушивавшая нелестные отзывы о ней от Сьюзен. Луиза покинула комнату, не удостоив ее ответа.
Довольно скверным было то, что дети так угрюмы и недружелюбны с ней. Даже сама манера произношения ее имени Лулу казалась осуждающей и неуважительной, как будто она ровно ничего не значила. Много лет назад Ян тоже называл ее Лулу – сокращенно от Людмилы. Это было совсем другое дело.
Луиза твердила себе: дай детям время, имей терпение, они недавно потеряли родителей, потребуется очень, очень много усилий, чтобы завоевать их доверие, не говоря уже о дружбе. Но обязана ли она мириться с надменной служанкой, которая может повлиять на ее собственную прислугу? Нет, не обязана. Она пообещала себе, что когда подыщет новый дом, не важно, что скажут дети, она будет твердо настаивать, что няня – дети звали ее Хобби – с ними не поедет.
В зале заседаний правления стояла гробовая тишина, пока Бенедикт сосредоточенно просматривал бумаги. Норрис со своего обычного места возле двойных дубовых дверей хорошо видел, что многие из сидевших вокруг стола казались невероятно напряженными. Чарльз, которого он не видел несколько месяцев – Бенедикт потребовал его присутствия, – своим бледным, усталым лицом больше не напоминал того молодого жизнерадостного человека, о ком Норрис часто думал.
Холодным, уверенным тоном Бенедикт начал перечислять все то, с чем дирекции приходилось сталкиваться за последние два-три года: судебные процессы, постоянное вмешательство и расследования правительства, активное расширение дела в удачные годы, что привело к нескольким крупным краткосрочным займам.
– Учитывая недавние трагические события… – На мгновение голос Бенедикта дрогнул, и Норрис заметил, как Чарльз стиснул ручки своего кресла. – Трагические события, – повторил Бенедикт, медленно обводя взглядом всех членов правления, каждый из которых в той или иной степени приходился ему родственником, – заставили меня задуматься о собственной смертности. Неохотно я пришел к заключению, что не располагаю хрустальным шаром и больше не чувствую уверенности, что проблемы нашей компании исчезнут, если еще больше работать, еще безжалостнее бороться с конкурентами.
