Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"

Автор книги: Шарлотта Бронте

Лорду Хартфорду, полковнику девятнадцатого пехотного полка, судье военного суда Заморны.

Милорд!

Я получил от его величества приказ предоставить вам следующее решение, утвержденное государственным советом, касающееся капитана Гастингса, ныне содержащегося пленником в тюрьме Заморны под охраной вашей светлости. Ваша светлость обязана немедленно представить Гастингсу следующие статьи и, в случае согласия последнего с оными, освободить его при следующих условиях.

Во-первых, он должен представить полный отчет о своих связях с другими личностями, с которыми он общался во время изгнания.

Во-вторых, он должен сообщить все, что знает, о планах и намерениях этих личностей.

В-третьих, он должен сообщить о тех местах, в которых видел означенные личности, и о том, насколько они связаны с последними убийствами на востоке и высадкой французской армии в заливе Уилсона; а также о всех тех персонах, которые связаны с иностранными политическими мятежниками; а также, и ваша светлость должна обратить особое внимание на этот вопрос, есть ли в южных провинциях дворы, поддерживающие тайную переписку с предателями Ангрии, и поощряют ли они их прямо или косвенно.

Буде Гастингс согласится ответить на эти вопросы, а также буде его величество и правительство сочтут его ответы удовлетворительными, смертный приговор будет заменен разжалованием, изгнанием из девятнадцатого полка и принудительной службой рядовым в одном из полков его величества.

Буде Гастингс, после получасового обдумывания, откажется отвечать на все или любой из сих вопросов, ваша светлость будет обязана без промедления привести приговор в исполнение. Его величество особенно настаивает на исполнении сего пункта, ибо считает, что дело необходимо немедленно довести до конца.

Имею честь оставаться

преданным и почтительным слугой вашей светлости.

Х. Ф. Итри, военный министр.

Вердополь, 18-го марта 1839 г.

Было 19 марта 1839 года, вторник. Стоял прекрасный день: горячее солнце, голубое небо, где-то далеко на горизонте громоздились серебряные облака, обещая быстрый весенний дождь. Час назад пролился ливень, но свежий бриз уже успел все высушить, и только кое-где на отбеленных мостовых остались сверкающие лужицы. Трава зеленела, на деревьях завязались почки, сады золотились крокусами. Однако Заморна, как и все его жители, мало думала о сельских удовольствиях. Вторник – рыночный день, суконные ряды и магазины едва держались под натиском толпы. Стюартвилл-армс, Вул-Пак и Райзинг-Сан гудели, готовя специальные рыночные угощения, официанты сбились с ног, принося, по бесчисленным требованиям, бренди, джин, содовую и бутылки с северным элем.

Несомненно, в суде напротив рассматривалось какое-то важное дело, ибо его двери осаждала толпа джентльменов в черных, зеленых и коричневых сюртуках с бархатными воротниками и черных бобровых шляпах. Время от времени дверь открывалась, из нее выскакивал человек, торопился в Стэнклиф, расположенный напротив; там он нетерпеливо требовал вино, быстро выпивал то, что приносили ему, и так же быстро возвращался обратно; при виде его толпа раздавалась, но он, поглощенный важными мыслями, не глядел ни влево, ни вправо. Дверь ревниво закрывалась за ним, разрешая только на мгновение увидеть констебля, стоявшего за ней.

Тем утром, о котором идет речь, я сам стоял в толпе около двери суда, проведя четыре ужасных часа у подножия широкой лестницы, украшенной высокими колоннами и величественным портиком. Военный суд начался в девять утра. Вся Заморна знала, что идет жестокий допрос Генри Гастингса, предателя, и от его результатов зависит его жизнь или смерть. Да: в судейском кресле сидел жесткий Хартфорд, рядом с ним – коварный Перси, наблюдавший за всеми перипетиями процесса, как коршун бросавшийся на каждую загадку и безжалостно задававший вопросы, без которых можно было бы обойтись. Отдельно сидели присяжные, все военные; несколько джентльменов, допущенных на заседание, занимали скамьи зрителей; и, последний, Гастингс, в цепях. Вообразите его в этот момент, представьте себе его духовные муки во время суда.

Широкий солнечный луч покоился на внешней стене здания суда. Поддерживаемый колоннами фасад и величественная крыша затемняли чистое небо. Но мог ли Иуда Гастингс, продававший душу банде дьяволов, судившей его, наслаждаться этим радостным днем?

(Таунсенд и некоторые его друзья, стоящие в толпе, обсуждают, станет ли Гастингс предателем и спасет ли, таким образом, свою жизнь. Наконец двери суда открываются и оттуда начинают выходить участники суда.)

Раздался крик: «Гастингс!» Я взглянул наверх и увидел, как из тени портика появился человек в черном однобортном пальто, застегнутом на широкой груди, и в шляпе, натянутой на лоб. Не могу сказать, что видел его лицо, однако я поймал мгновение, когда он вскинул голову и быстро посмотрел на толпу с таким выражением, которое легко заметить и трудно забыть. В нем сошлись ревнивая подозрительность негодяя, ожидающего, что все его ненавидят, и железная наглость мстительной натуры, решившей ненавидеть в ответ всех. Он сжимал зубы, на лице играла мрачная насмешка. Он казался похож на одного из тех, кто испытает желчное отвращение к самому себе. Полисмен ввел его в наемный экипаж, вслед за ним туда поднялся второй полицейский. Карета укатила прочь. Никто не сказал ни одного слова: не свистел, не улюлюкал.

– Иуда, ручаюсь головой, – сказал я.

Не прошло и двух часов, как результаты заседания стали известны всей Заморне. Гастингс принял все условия: он передал множество свидетельств о своих бывших друзьях, смысл которых, пока секретный, скоро будет раскрыт дальнейшей деятельностью правительства; отдал патент на звание капитана; получил полосатую куртку и алый пояс рядового, и в придачу жизнь. Жизнь без чести, без свободы, без самого себя. Так началась новая карьера Генри Гастингса, юного героя, солдата, поэта Ангрии! Как пали сильные!

Сэр Уильям Перси, как и его отец, очень крепко держался за свои любимые идеи, за любые прихоти своей фантазии; и чем меньше его каприз приносил пользы тому, кого он касался, или любым другим, тем более тщательно он его лелеял и более сосредоточенно преследовал. Нортангерленд всю жизнь походил на ребенка, охотящегося за радугой, и в какие только дикие пропасти ни бросала его погоня! Как часто она отвращала его от более серьезных целей!

Сэр Уильям, значительно более холодный, чем отец, и менее одаренный воображением, никогда не впадал в такое исступление – по сравнению с Нортангерлендом он был человеком из мрамора – но зачарованного мрамора, способного ожить, как скульптура Пигмалиона. Самое привлекательное лицо вызывало у него, человека переменчивого настроения, только насмешку над женским тщеславием и ничего другого; тем не менее выражение, пролетавшее над достаточно обыкновенными чертами, временами вспыхивающий луч в глазах, не больших и не блестящих, приковывали его внимание и бросали в самые романтические размышления главным образом потому, что им случалось соответствовать некой прихоти его собственного капризного ума. Тем не менее, вдохновившись этой мыслью и получив семена своего рода пристрастия – склонности, нежности, называйте как хотите – его сердце превращалось в цепкую почву, способную крепко держать, долго вынашивать и тайно взращивать раскрывавшийся зародыш, со временем выраставший в крепко укоренившуюся страсть.

Сэр Уильям, главным образом занятый дебатами в Совете министров и живущий в атмосфере бесконечной суматохи, тем не менее не забывал свой маленький интерес: необычный каприз, маленькую забаву, милую фантазию – мисс Гастингс. После аудиенции с его сестрой-королевой она пропала из поля его зрения, исчезла неизвестно куда; он не стал утруждать себя поисками. Последним воспоминанием о ней осталось вспыхнувшее от внутренней боли лицо, с которым она выходила из приемной.

Пылкий юноша захихикал бы с внутренним удовольствием при воспоминании о холодном отстраненном выражении лица, которое он надел на себя, стоя у королевского стула. Он знал, что более она не обратится к нему, что впредь будет избегать даже его тени из опасения, что самое отдаленное приближение будет воспринято как нежелательное вторжение. Он знал, что она оставит Вердополь так быстро, как только возможно, и разрешил ей уйти, ничего не сказав на прощанье.

Мисс Гастингс задержалась в его воспоминаниях, хотя он иногда подсмеивался над ее рвением; тем не менее ему нравилось воображать себе быстрые взгляды ее глаз, по которым он легко мог прочитать то, что она считала похороненным в самой глубине своего сердца. Вид стройной фигурки, маленьких ножек и умного тонкого лица приносил ему смутное чувство чего-то приятного, чего-то такого, с чем приятно находиться рядом. Так что он ни в коем случае не отказался от мисс Гастингс. Нет, он еще увидит ее, со временем. Пусть события идут своим чередом. Но в одном он был уверен: нечего бояться, что его впечатление умрет.

Так что, приехав в Заморну и убедившись, что она еще там, он использовал остаток свободного времени на размышления о том, как, когда и где он может восстановить связь с ней. Но ни в коем случае он не собирался действовать прямо и грубо. Не должно казаться, что он ищет ее. Он должен наткнуться на нее, словно бы случайно. И потом, надо дать делу брата покинуть ее голову. Он подождет несколько дней, возбуждение уляжется, и предатель благополучно отправится подальше от Заморны, в полк, расположенный за границами цивилизации. Вот тогда мисс Гастингс останется одна в этом мире, отделенная от друзей и родственников, и мало кто будет претендовать на ее внимание. В таком состоянии дел, рассчитывал сэр Уильям, легко устроить так, что встреча с другом окажется самым невыразительным, случайным событием. Он будет следить за всеми ее перемещениями и, безусловно, сумеет придать событиям форму, вполне подходящую для его целей.

Прошло несколько недель. Суд над Гастингсом, как и все девятидневные чудеса, утонул в забвении. Сам Гастингс исчез: под звук флейт, барабанов и горнов лорд Сорвиголова отправился в изгнание, оставив за собой воспоминание о том, кем он был, и о том, кем он стал, – чудовищем. Очень странно, но сестра не стала думать о нем хуже, несмотря на все его бесчестие. Личная подлость, а не публичный позор – вот что унижает человека в мнении родственников. Каждый рот в окружении мисс Гастингс ругал его, каждая газета в Заморне осуждала его. Однако для нее он оставался тем же братом, что и раньше. Она глядела на его поступки через призму собственного зрения. Она видела, как он уходит прочь с триумфальной надеждой (которую, она была уверена, никто не разделял с ним), что его будущие поступки уничтожат клевету его врагов. Тем не менее она знала, что он неисправимый негодяй. Природа человека полна противоречиями; естественную любовь невозможно выдернуть оттуда, куда она вросла корнями.

Как только эти волнительные события закончились, мисс Гастингс, удовлетворенная тем, что ее брат вышел из тюрьмы живым, а не бездыханным трупом, и, решив для себя, что он был самым лучшим человеком во всем мире, начала глядеть вокруг себя и думать, как устроить свою жизнь. Большинство людей, оказавшись в таком достаточно неприятном положении, величественно замкнулись бы в себе посреди торговой Заморны. Вместо этого она взялась за работу с неутомимостью муравья и, призвав себе на помощь всю свою ловкость и благородные манеры, обратилась к богатым городским промышленникам и аристократам, поражая их своим тактом, быстротой и примерами своих достижений; уже через две недели она руководила классом, что было достаточно не только для того, чтобы вести скромную жизнь, но и удовлетворить все свои потребности в комфорте и изяществе. Она полностью успокоилась и более не зависела ни от кого, кроме себя.

Утра она проводила в гостиной, не утомленно пытаясь передать начатки знаний зевающим упрямым ученикам (то, что она ненавидела всей душой и что совершенно не подходило к ее резкому, беспокойному характеру), но совершенствуя образование тех, кто уже далеко продвинулся в учении; она читала, объясняла, комментировала, и им оставалось только внимательно слушать; если они все-таки что-то не понимали, ей было приятно осознавать, что виновата не она, а они сами. Маленькая, но полная собственного достоинства учительница скоро приобрела большое влияние на учениц, дочек самых богатых семейств в городе. Она сумела внушить юным дамам благоговейное уважение к своим необычайным талантам, а потом завоевать их доверие очаровательной любезностью.

У нее быстро образовался большой круг друзей; благодаря способностям, воспитанию, любезному характеру, а также самым надлежащим и изысканным манерам ее постоянно приглашали в самые модные дома Заморны. Ее класс расширился, и она процветала так, как только может хотеть не достигшая двадцати лет маленькая женщина пяти футов роста. Она хорошо выглядела и хорошо одевалась: быть может, даже проще, чем обычно, но изысканно и со вкусом. Она была трудолюбива, как пчела. И конечно, она была счастлива, да?

Нет. Она имела деньги, верных друзей, была здорова; повсюду ее только и ласкали. И тем не менее это исключительное гордое существо знало, что еще не встретилось с тем единственным, кто был равен ей по уму и которого она могла бы полюбить. Кроме того, ее самые добрые друзья чувствовали к ней не любовь, а уважение, она же презирала это чувство. Она даже на мгновение не стремилась к нему, и тем не менее всегда его получала. Наоборот, она искала теплой нежной привязанности. Она не могла жить без нее, но именно это чувство не хотело пробуждаться и не отвечало взаимностью никому. Ну разве что Генри, Пендльтону и виду на Уорнер-Хиллс.

Иногда, в сумерках, она бродила в одиночестве по своей красивой гостиной, думая о доме, в котором так хотела оказаться; и ходила до тех пор, пока не начинала горько плакать, убежденная, что больше никогда не увидит его. Ее желание было настолько необузданно, что, глядя на темное небо, видимое через занавеси эркера, она представляла себе, что видит на горизонте голубоватые очертания торфяников, как из окна гостиной Колн-Мосс. Вечерняя звезда висела надо лбом Боулс-Хилла, вдали простирались фермерские поля. А когда реальность возвращалась – дома, лампы и улицы – она бесилась. Но опять и опять, при любом шуме в доме ей казалось, что отец подвигает свой любимый стул поближе к кухонному очагу; иногда ей казалось, что воют и лают Гектор и Юнона, любимые гончие Генри; в коридоре раздавались шаги Генри, и она отчетливо слышала выстрелы его ружья за углом дома. Глупые мечты! Генри изменился, она изменилась, те времена ушли навсегда. Она была любимицей брата и отца; она потеряла одного и брошена вторым. В эти мгновения ее сердце так рвалось к одинокому старику в Ангрии, что почти разрывалось. Но победить гордость не так-то просто. Она не вернется к нему.

Часто – когда сумерки сгущались и огонь в камине, ставший чисто красным, бросал спокойное сияние на оклеенные обоями стены – ее мысли принимали другой оборот. Она грезила о сэре Уильяме Перси. Она не думала, что когда-нибудь услышит о нем. И краснела, вспоминая, как, на мгновение, осмелилась самонадеянно подумать, что он заинтересовался ею. Тем не менее она вспоминала его голос, взгляд и слова с сильным романтическим чувством, о котором очень мало людей в этом мире могут иметь даже отдаленное представление. Все сказанное им бережно хранилось в ее сознании; в любое мгновение она могла произнести любое его слово, она мысленно видела, как живое, его лицо, быстрый ястребиный взгляд, привычную горделивую осанку. В ее жизни настал период, когда она искала в газете его имя или заметку, упоминающую его. Она сохраняла эти абзацы и перечитывала их опять и опять, когда оставалась одна. Среди них был тот, в котором упоминалось, что он вошел в список офицеров, выбранных для участия в компании на востоке, и немедленно ее пылкое воображение зажглось предвидениями опасностей, славы и странствий. Она воображала его в сотнях ситуаций: накануне битвы, во время долгого утомительного перехода, в биваке на берегу дикой реки. Ей казалось, что она видит его спящим под лучами пустынной луны – или под пологом широколиственных деревьев в джунглях. Несомненно, она думала и о том, что юный гусар видит во сне свою любовь – ей казалось, что над его грубой подушкой склонилось прекрасное лицо, одно из тех, которые очаровывали его в салонах столицы:

 
И с мыслью пришел импульс,
Сломавший чары сна:
Над сей картиной медлить
Мисс Гастингс не должна.
 
 
Клялась свои мечтанья
Оставить в стороне,
Забыть о юном Перси,
Что спит в чужой стране.
 
 
Он, нечего стыдиться,
Мечты сумел пленить.
Но хватит сердцу биться
И хватит слезы лить.
 
 
Напрасны все мечтанья,
Чудес на свете нет.
Но сладостно желанье
Любви в расцвете лет!
 
 
Надежды столь сердечной,
Не знало естество:
Ему вручить сердечко,
Что без того его.
 
 
Как сладко трепет страстный
Отдать душе родной!
Как жаль любви напрасной,
В тоске погибшей злой!
 

Так размышляла мисс Гастингс; в ее сознании слова сами составили песнь, но она не выговорила их и не спела. Она даже не осмелилась признаться в любви самой себе. Она только остановилась возле открытого пианино, положила пальцы на клавиши и, пробудив несколько нот простой мелодии, прошептала последние слова.

В то же мгновение ее руки отдернулись, она с шумом захлопнула инструмент, громко пожурила себя за глупость, зажгла ночную свечу и, поскольку уже было одиннадцать вечера, поспешила наверх в свою комнату так быстро, как будто за ней гналось чудовище из ночного кошмара.

Однажды, тихим мирным полуднем, мисс Гастингс отправилась погулять. Достаточно удалившись от суеты Заморны, она медленно шла по дорожке вдоль Гирнигтон-роуд. Дорога, протянувшаяся через спокойную и открытую местность, бежала мимо благородных особняков, окруженных высокими стенами и деревьями. Время от времени пролетала карета или скакал всадник, но общей характеристикой дня и сцены оставалось спокойствие. Мисс Гастингс, закутавшись в шаль и опустив вуаль, лениво шла вперед, в самом светлом состоянии ума, какое только она могла пожелать. Склонная к мечтательности, она любила молчание и не любила тех, кто докучал ей разговорами, мешавшими ей предаваться мечтам. Пролетавшие время от времени кареты поддерживали в ней состояние смутного ожидания. Она всегда поднимала глаза, когда они подъезжали поближе, в неопределенной надежде увидеть кого-то – она сама не знала кого – быть может, пришельца из далекого Пендльтона.

Следуя дорожкой, которой она часто ходила раньше, мисс Гастингс скоро повернула на обочину дороги, составленной из белых растрескавшихся плит, и прошла под зеленой изгородью; по обе стороны от нее простирались поля. По мере того как она шла вперед, тишина все углублялась. Почтовая дорога осталась далеко позади, она оказалась в полном одиночестве. Спокойное послеобеденное солнце мягко улыбалось с небес. В далеком поле птица пропела прерывистую мелодию, ясную и радостную; потом настало задумчивое молчание.

Она подошла к старым воротам – каменные столбы заплесневели и посерели. Деревянный палисад был разрушен, между обломками росли зеленые кусты. Ворота открывались в большой уединенный луг, или, скорее, ряд лугов, заросшая травой дорожка вела от одного огороженного пастбища к другому, в неизвестность. Именно здесь мисс Гастингс обычно проводила долгие часы, предаваясь своей болезненной страсти к воздушным замкам, счастливая, как только могла; только изредка она пугалась, слыша отдаленный злой рев огромного гирнигтонского быка, который изредка наведывался сюда.

Достигнув ворот, она инстинктивно остановилась, чтобы открыть их. Однако они уже были открыты, она вошла внутрь. На приворотном столбе лежала шляпа – по виду принадлежащая джентльмену – и пара перчаток; к столбу был привязан спаниель, делавший вид, что охраняет их. При приближении незнакомца собака прыгнула вперед и коротко рявкнула, не очень свирепо. Инстинкт, наверно, подсказал ей, что пришелец не опасен. Откуда-то, совсем близко, послышался очень тихий свист; тем не менее не было видно ни одного человека. Спаниель подчинился команде, завыл и опять улегся. Мисс Гастингс прошла. Но не успела она сделать и пару шагов, как услышала удивленное восклицание: «Святые угодники!», отчетливо произнесенное кем-то за ее спиной.

Конечно, она обернулась. Справа от нее стояла живая изгородь из орешника, под которой вся земля была покрыта зелеными мягкими листьями. Вытянувшись во весь рост на этой зеленой кровати, освещенный заходящим солнцем, на ней лежал мужчина, без шляпы и с открытой книгой в руке, которую он внимательно читал еще мгновение назад; впрочем, сейчас его глаза поднялись от открытой страницы и внимательно разглядывали мисс Гастингс. Было еще светло, и все его черты – голубые глаза, широкий лоб, волосы, усы и так далее, и так далее – были отчетливо видны, и, конечно мой читатель немедленно узнал его: сэр Уильям Перси, собственной персоной, хотя, откровенно признаюсь, я не настолько проницателен, дабы угадать, что привело его в этот отдаленный деревенский уголок.

Мисс Гастингс, душу которой, как знают мои читатели, волновали некоторые романтические мысли о нем, полностью растерялась при этом внезапном появлении. Пять минут она молчала, пытаясь прийти в себя и придумать извинение за то, что, как она опасалась, сэр Уильям мог воспринять как нежелательное вторжение. Тем временем баронет встал, взял в руку шляпу и подошел к ней с таким видом и улыбкой, как если бы ее присутствие не было неприятным.

– Вы еще не сказали мне ни одного слова. Вы выглядите испуганной и бледной, как лист бумаги. Надеюсь, я не испугал вас.

– Нет, нет, – взволнованным голосом, – но так необычно встретить кого-нибудь в этих лугах… Я боюсь, что, напротив, потревожила вас, сэр Уильям, я должна была воспринять намек спаниеля и отступить.

– Отступить? От кого? Вы испугались Карло? Мне показалось, что он приветствовал вас очень вежливо. Честное слово, эта тварь очень умна и отлично знает, что вы – вовсе не та личность, которую ее хозяин не рад видеть. Вот если бы появилось большое мужское пугало в куртке и крагах, он бы вцепился ему в горло. – Голос сэра Уильяма, как по волшебству, вернул уверенность, которую мисс Гастингс всегда чувствовала во время разговора с ним. Но он вернул и участившийся пульс, бьющееся сердце и огонь в венах, который быстро окрасил румянцем ее побледневшее лицо.

– Я испугалась не Карло, – наконец сказала мисс Гастингс.

– Отлично, но тогда кого вы испугались? Конечно, не меня?

Она посмотрела на него. К ней вернулись ее обычный голос и манеры, так давно заброшенные.

– Да, – быстро сказала она, – вас и никого другого. Я столько времени не видела вас и решила, что вы забыли обо мне, тем более что мои дела никак не пересекаются с вашими. Я ожидала, что вы будете холодны и высокомерны.

– Ну нет, я буду настолько горяч, насколько вы захотите. Что касается высокомерия, то, по моим вычислениям, вы совсем не тот человек, который зажигает во мне это чувство.

– Полагаю, я должна обидеться: вы высокомерны, без сомнения, с равными или превосходящими вас. Однако вы говорили со мной так любезно, за что я вам весьма обязана, ибо мне неприятно, когда ко мне относятся с презрением.

– Могу я поинтересоваться, вы здесь одна? – спросил сэр Уильям. – Или ваша компаньонка где-то неподалеку?

– Одна. Я всегда гуляю одна.

– Хм-м. Я тоже один. В высшей степени неуместно, когда юная женщина, такая как вы, бродит в одиночестве по безлюдным полям. Я бы рискнул предложить свою защиту на время прогулки и потом, обещаю, доставлю вас домой, живой и невредимой.

Мисс Гастингс рассыпалась в извинениях. Она не собиралась доставить сэру Уильяму так много волнений. Она привыкла обходиться без чьей-то помощи. Она не опасается ничего в мире. На что баронет ответил, осторожно взяв ее за руку.

– Тогда я должен действовать с позиции силы, – сказал он. – Я знаю, что самое лучшее.

Видя, что ей не убежать, она пожаловалась на поздний час; быть может, ей лучше всего немедленно вернуться домой.

– Нет. – Сэр Уильям собирался пройтись с ней где-то полмили. До темноты ей все равно в Заморну не вернуться; он с ней, и ей нечего бояться. Пока они шли, мисс Гастингс торопливо решала, не сделала ли она что-нибудь действительно плохое, и решила, что нет; напротив, было бы грехом и глупостью отбросить мгновение счастья, которое Судьба предложила ей.

Кроме того, у нее не было никого, кто указал бы ей на ошибку, никого, перед кем она была бы ответственна – ни перед отцом, ни перед братом. Сама себе хозяйка, она была уверена, что страх вреда стал бы ханжеством и притворством.

Отбросив прочь сомнения и полностью отдавшись бурному счастью, трепетавшему в сердце, она пошла, чуть не прыгая, так легко и быстро, что сэру Уильяму пришлось поднапрячься, чтобы не отстать.

– Тише, тише, – наконец взмолился он. – Я люблю проводить время, бродя без цели, но не в состоянии так быстро идти и говорить одновременно.

– Исключительно приятный день, – ответила мисс Гастингс, – а в этих полях такая мягкая зеленая трава. Я чувствую себя намного веселее, чем обычно. Но ради вас я пойду потише.

– Теперь, – продолжал баронет, – не расскажете ли вы, что вы делаете в Заморне и как идут ваши дела?

– Я преподаю, у меня два класса по двенадцать учеников в каждом. У меня высокий уровень – высший! – и нет недостатка в желающих.

– А что с деньгами? Вы устроены?

– Да, богата, как еврей. В первый раз в жизни я начала откладывать деньги и, как только соберу две тысячи фунтов, оставлю работу и буду жить как светская дама.

– Вы – замечательный маленький управляющий самой себе. Я думал, что, если оставлю вас на пару месяцев без присмотра, вы попадете в стесненное положение и будете рады любой дружеской руке, которая вытащила бы вас из неприятностей; но нет, вы умудрились устроиться раздражающе хорошо.

– Да, и я не хочу быть никому обязана.

– О, не надо говорить мне такие гордые слова. Помните, Фортуна изменчива, и лучшие из нас не свободны от ее превратностей. Я могу помочь вам восторжествовать над ней.

– Даже если мне понадобится шесть пенсов, вы будете последним человеком в мире, у которого я их попрошу, – сказала мисс Гастингс, глядя на него с лукавым выражением, таким обычным для ее глаз, но которому она так редко разрешала появляться там.

– Неужели, юная леди? Будьте осторожнее и не решайте слишком поспешно. Если вы будете вынуждены просить, вы будете рады пойти к тому, кто в высшей степени охотно даст их. И вы не найдете много настолько щедрых рук, как мои. Откровенно говоря, мне будет приятно смирить вас. Я еще не забыл, как вы отказались принять тот маленький простой крест.

– Нет, – сказала мисс Гастингс. – Тогда я знала о вас так мало, что сгорела бы со стыда, взяв от вас подарки.

– Сейчас вы меня знаете лучше, и крест со мной. Возьмете? – Он достал из кармана сюртука зеленую коробочку, вынул оттуда драгоценность и протянул ей.

– Нет.

– Хм-м! – сказал сэр Уильям. – Когда-нибудь я отомщу. Что за вздор! – Он разозлился – совершенно необычное для него состояние.

– Я не хотела оскорбить вас, – взмолилась мисс Гастингс, – но мне было бы неприятно принять от вас что-нибудь такое дорогое. Я охотно взяла бы маленькую книгу, ваш автограф, соломенную шляпку или простой камень. Но бриллиант… – Эти слова сопровождались ласковой улыбкой и выражением такой нечаянной простоты, что сэр Уильям сам не мог не улыбнуться. Его лоб разгладился.

– Вы умеете ввернуть комплимент, мисс Гастингс, – сказал он. – Я обязан вам. Я начинаю думать о себе как о неумелом генерале, который, как бы он ни старался и какую бы тактику ни выбрал, никак не может заставить сдаться Крепость. Я не могу прорваться даже за внешнюю стену. Однако, если внутри Цитадели у меня есть друг, если за меня говорит ваше сердце, я чувствую, что все в порядке.

Мисс Гастингс почувствовала, как ее щеки загорелись. Она пришла в замешательство и несколько минут не могла ответить на странную метафорическую речь сэра Уильяма. Баронет украдкой пронзил ее взглядом и понял, что она слегка напугана; тогда он, насвистывая куплет и давая ей возможность прий ти в себя, сделал вид, что играет со спаниелем. И только тогда, когда еще один косой взгляд убедил его, что краска на щеках исчезла, он подвинул ее руку к себе немного ближе и, сменив тему, возобновил разговор.

– Как одиноки и спокойны эти луга, – сказал он. – И вся эта местность кажется мне очень уединенной. Я хорошо знаю ее, каждую дорожку, каждые ворота, каждую стену.

– Значит, вы бывали здесь раньше? – спросила мисс Гастингс. – Я часто слышала, что вы любите бродить здесь.

– Я бывал здесь днем и ночью; я видел, как эти изгороди светятся под светом солнца, как сейчас, и как они бросают тень под светом луны. Если бы на свете существовали феи, я должен был бы часто встречать их, ибо это их место: листья наперстянки и колокольчиков, зеленый бархат мха, грибы, внезапно появляющиеся из-под корней дубов, столетние колючки, обвитые плющом – все в духе сказок о феях.

– И что вы делаете здесь? – спросила мисс Гастингс. – Что заставляет вас бродить здесь одному, днем и ночью? Потому ли, что вы любите видеть, как над этими дорожками собираются сумерки и над этими зелеными пастбищами встает луна, или потому что вы несчастливы?

– Я отвечу вам другим вопросом, – ответствовал сэр Уильям. – А почему вы любите бродить одна? Ответьте на него, и вы ответите на свой вопрос. Я не люблю делиться своими мыслями, особенно теми, которые доставляют мне более всего удовольствия. Поэтому я не ищу компаньонов. На самом деле я привык мечтать вместе с неким безымянным существом, которое я наделил определенными лицом, фигурой и умом и которое я могу полюбить. Я привык желать кого-то, обладающего более тонкими чувствами и более теплым сердцем, чем те, кого я вижу вокруг себя. Я считаю, что могу стать очень страстным любовником – если встречу женщину, юную, изящную и слегка умнее, чем животное.

– Вы должны были встречать множество таких, – сказала мисс Гастингс, не избегая разговора, доверительный тон которого очаровывал ее сильнее любого заклинания.

– Я встречал множество хорошеньких женщин, и некоторые из них были достаточно умны; пару раз я даже подумал, что нашел свою любовь. Но через несколько дней, в лучшем случае недель, я от них уставал. Их пресные чары надоедали мне, и я возвращался к моей идеальной Невесте. Правда, однажды я действительно с головой погрузился в безумную страсть к настоящему человеку – но все уже прошло.