Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"

Автор книги: Шарлотта Бронте

(Отношения между Заморной и Нортангерлендом продолжают ухудшаться. Надвигается восстание, которое изгонит герцога из его дома и отправит в ссылку. Он публично обвиняет врага, хотя даже в последний момент все еще надеется на примирение.) – Милорд Нортангерленд! Хорошо известно, что мы оба очень задолжали друг другу. Разрешите мне сказать: долги накапливались последние пять месяцев, и весь мир ждет, когда же дело разрешится. Все должно закончиться сегодня вечером.

Я не собираюсь утверждать, будто являюсь голубем посреди змей или ягненком, окруженным волками. Я тоже змея, и именно укусы моих отравленных клыков и угрожающее шипение подняли против меня братьев-драконов. Я тоже волк, и именно мой собственный аппетит и ненасытная жестокость подняли против меня всю волчью стаю. Все так, как должно быть. Я не жалуюсь. Я заслужил это, Перси! И не это подняло в моей груди противоречивые страсти, для коих нет слов в нашем языке. Смешанное ощущение горького разочарования, глубокий гнев, неутолимая жажда мщения – все это не в состоянии пробудить никакое действие моего открытого врага. Они предназначены для того момента, когда я обнаружил холодного, испорченного предателя с черным сердцем в том, кого считал своим верным советником.

Милорд, ваш взгляд говорит мне: «Я вовсе не ненавижу вас, Заморна». Я знаком с вашим вкрадчивым ртом и честными глазами. О, Перси, сбросьте с себя маску: моя кровь леденеет, когда я вижу ее. Если есть что-то, что я больше всего ненавижу в вашем поведении, то, к чему я питаю отвращение большее, чем к легионам моих врагов, то это тон поддельной искренности, выбранный вами по отношению ко мне. Разве я не знаю, милорд, что на свет еще не родился человек, который может так дружелюбно глядеть на меня? Разве я не знаю, что вы неспособны переносить даже ваших так называемых друзей, что ваша душа слишком холодна и испорчена, чтобы вы могли питать к ним хоть какое-то расположение? Разве я не убедился, что ваша странная нервная система заставляет вас больше всего ненавидеть именно того человека, коим вы, на людях, больше всего восхищаетесь; и, следовательно, из всех ныне живущих людей я наиболее противен вам? К счастью, горький опыт многому научили меня. Или вы считаете меня глупцом?

(Заморна переходит к детальному списку предательств Перси: обеспечение оружием и деньгами врагов Ангрии; яростная враждебность к «лучшим и величайшим министрам» Заморны и их преследование; опубликование «подлой и мерзкой лжи» в газете Нортангерленда.)

– Время идет быстро, и мне пора заканчивать. Перси, я перечислил все ваши преступления. Вы любите моих врагов и ненавидите моих друзей. Разве можем мы работать вместе? Невообразимо. Однако меня глубоко печалит широкая непреодолимая пропасть, коя ляжет между нами в то мгновение, когда мы расстанемся, когда исчезнет последнее зерно связывающей нас цепи. О, милорд! Когда-то я думал о вас совсем иначе. Последний год мы сражались вместе, и я бы заколол мечом того, кто сказал бы мне, что вы превратитесь в того холодного и черного предателя, коим вы стали сейчас. Но не будем оплакивать прошлое. Упавшее дерево не оживить. Тем не менее я все еще мечтаю (хотя сам не верю в свою мечту), что мы можем вместе сделать что-нибудь такое, перед чем будущий историк с восторгом остановится, прежде чем добавить в свои анналы; что мы сможем создать нацию, к коей можно приложить тот же великий символ кедра, при помощи которого Иезекииль описывает Ассирию.

(Затем Заморна цитирует, почти дословно, Иезекииль 31, 3–8.)

– С вашей помощью, милорд, я надеялся достичь этого; и без вашей помощи я все еще надеюсь. Песок ссыпается со стекла: мгновения милосердия исчезли без следа. Мы должны решить все, прямо сейчас. Должен ли я протянуть оливу или обнажить меч? Решайте. Я не трепещу, Нортангерленд. Мое положение лучше, чем у вас – предательство не на моей стороне. Я не пожму руку человека, к коему питаю отвращение; мои уста никогда не скажут то, что опровергнут мои дела. Нет, правда на моей стороне, и я буду мстить, так жестоко, как только смогу. Я уничтожу опору, поддерживающую ваше изнуренное, уставшее от жизни сердце. Пусть Бог сражений, бог, чье существование вы отрицаете и чьи законы я ежедневно нарушаю, пусть это могущественное и милосердное существо защитит своей мощной рукой того, чье дело справедливее. В Его священном свете мы оба запачканы грязью. Я покрываю себя пылью и признаюсь в своих грехах; я осыпаю себя пеплом и осознаю свои беззакония; я надеюсь и умоляю о прощении; я верю и опираюсь на Него, как на камень своей защиты; я искренно поклоняюсь у Его алтарей; и что еще я могу сделать? Милорд, я требую назад печати, которыми вы обладаете. Вы больше не являетесь премьер-министром Ангрии. – Герцог на мгновение замолчал. Потом подошел к лорду Нортангерленду и, взяв руку графа своими, вновь заговорил, очень тихо, но выразительно. Кровь поднялась к щекам, в глазах сверкнул жестокий свет.

– Воспользуйтесь моим предостережением. Я сделаю так, как сказал; и я не поколеблюсь, даже если в тот же миг меня настигнет вечная смерть. Подумайте, Перси, подумайте. От следующих пяти минут зависит слишком многое. Все исчезнет, как только мы расстанемся. Все. Не останется ни одной капли крови, ни одного человека: вы никогда не смоете с себя кровь от дел, которые я готов совершить. Говорите. Так и будет? Произнесите ваше решение, во имя всей любви в мире.

Март, 1835 г.

(Поэма, первоначально в семидесяти двух стансах, представляет из себя длинный монолог Заморны о том, что ему пришлось перенести в изгнании после поражения от войск Нортангерленда.)

1.

 
Что думал я, когда один остался?
Я не скажу вам, Перси, никогда;
Но я по лику вод в челне скитался
И не видал людей и их суда.
Я с жизнью сотни раз навек прощался.
И вам скажу, что именно тогда
Молился, как больной на смертном ложе.
О, отпусти мне прегрешенья, Боже.
 

2.

 
И мир что хочет может говорить
Об им забытом страхе и любви,
Он без боязни может отворить
Дорогу тайнам, что лежат внутри
Его груди и угрожают смыть
Иль загасить огонь в его крови.
Я ветру дикому и хлещущим волнам
Все тайны и мечты свои отдам.
 

3.

 
Ты – демон мой, тебе я говорил
Наполовину в шутку иль всерьез.
Тебе я клялся, а в груди бурлил
Жестокий ад, и гром гремел с небес.
И вот сейчас, под сению ветрил
Я повторяю вновь и вновь: ты бес!
Хоть я не лучше, и мы оба вместе
Врага готовы растерзать на месте.
 

4.

 
Как часто мы друг другу душу рвали
И точно знали, как никто другой,
Куда нацелить дрот, и посылали
Безжалостной отравленной стрелой
Друг другу боль и смертной муки ждали.
Лишь мы видали след печали той,
Мы так страдали, будто рок ужасный
Послал нам Бог своей рукою властной.
 

5.

 
Мы связаны навек слепой судьбой,
На нас проклятье дьявол наложил.
Один из нас имел алмаз драгой,
Которым больше жизни дорожил.
Другому бросил он сей дар святой,
Он превозмочь не мог, как ни тужил,
Влиянье звезд, хотя прекрасно знал, Что друг на ветер бросит сей овал.
 

6.

 
О Перси, дочь твоя – златой шербет,
И ты ее так искренно любил.
В ее глазах горел сей теплый свет,
Что родился в твоей груди; и был
Он тайной для любого много лет.
И только я любовью пробудил
Его лучи, и сладостный пожар
Зажег в моей душе ответный жар.
 

7.

 
Заклятый враг! когда на трон прекрасный
Воссела Мэри, украшая зал,
Вы видели, как лоб ее атласный
Поток кудрей блестящий покрывал.
И слышали, как голос сладкогласный
О грусти и печали рассказал.
Могли ли вы подумать, сердце раня,
Что будет она жертвой нашей брани?
 

8.

 
Я помню свадьбы долгожданный день,
Как через час иль два после обряда
Мы бегали сквозь залов полутень
И забрели в собор. Его громада
Была пуста, и лишь хоругвей тень
На пол и стены падала, крылата.
Одни мы были, лишь фонтан хрустальный
На каменном полу журчал печально.
 

9.

 
На ионийский лик ее взирая,
Я думал, что на свете нет ровней
И белоснежней лба, который с края
Обвили нежно завитки кудрей.
Но тень его покроет, омрачая
Лица красу, через немного дней.
Печаль всегда лежит, то всякий знает,
На лбу у тех, кто рано умирает.
 

10.

 
– Меня ты любишь? – был вопрос задан.
– Навек, – она сказала, – и готова,
Как уроженки самых жарких стран,
Я умереть, по первому же слову.
Я ей сказал, любовью обуян,
Что нежность леди с запада родного,
И жар их душ, и их сердец тепло
Им первенство навеки отдало.
 

11.

 
Она сказала – за меня умрет,
И в Алнвике, где бьет прилив морской,
Украл ее дыханья нежный след
Тот самый бриз, что челн волнует мой.
Над той он прошуршал, что в цвете лет
Под бледным деревом найдет себе покой:
Хотел бы я, чтоб здесь она была,
Без тени смерти, что на лоб легла.
 

12.

 
И побежал бы в теле жизни ток,
Когда бы я ее к груди прижал!
Бальзам на раны смертные потек,
И мирный сон дурную хворь прогнал.
Но океан, что так широк, глубок,
На нас обрушил бы валов своих оскал
И пену белую; и я клянусь душой,
Что снова смерть сменила бы покой.
 

13.

 
Решительность святая, жду тебя.
Ведь я старик – почти мне тридцать лет.
Я чувствую, как холод жжет меня
И месть кровавая спешит ему вослед.
О страсть животная, раскаянье гоня,
В меня проникла ты, источник бед.
Ты глубоко забралась мне в живот
И превратила грудь в могильный свод.
 

14.

 
Плыву один, мой недруг победил,
Разрушив все мечты, что я питал.
Но я сполна за это отплатил:
Милорд, рыдайте, ваш цветок увял.
Теперь дворец, где цвел он, полон сил,
И красотой и свежестью блистал,
Стал местом тьмы, где только вран кричит,
Где рыщет смерть и птичий хор молчит.
 

1.

 
Вот наш корабль вдоль Франции плывет,
И мягкий бриз его проносит мимо
Прованса стен, о коих пел поэт.
А вот Марсель, нахмурившийся зримо;
Но как приятно видеть волн полет
Вкруг корабля, морского пилигрима.
И вот уже лежит пред нами град,
Людские толпы на брегу кипят.
 

2.

 
У трапа я стоял, за борт держась,
И мрачно на веселие взирал,
Толпа марсельцев гордо в порт лилась,
И колокольным звоном смех звучал.
Он брызгал жизнью, и в груди зажглась
К свободе страсть; но дико закричал
Мне голос прошлого, что бунт напрасен мой,
И душу мне сковал испуг немой.
 

3.

 
И в миг сей темный нежный голос женский
Сказал мой титул, коему в морских
Волнах уж лучше сгинуть; по-французски
Услышал я: – Заморна, купишь их?
Я повернулся, будто пламень жаркий
При слове сем слетел с небес чужих.
Увидел деву рядышком со мною,
Чьи косы на лицо легли волною.
 

4.

 
Блестящие и цветом как агат,
Они спускались из-под шляпы галльской;
В ее корзине спелый виноград
Соседствовал с цветами розы майской.
В нее вперил я молчаливый взгляд;
Она плоды природы провансальской
Опять мне предложила деликатно:
– Не хочешь покупать, возьми бесплатно!
 

5.

 
Я взял цветок и опустил взамен
Монету из страны своей несчастной.
На ней мой профиль был изображен
На плахе, обагренной кровью красной.
А выше, там, где неба лик, донжон
И смерть костлявая с гримасою ужасной.
– Мне жаль, – она сказала. Я тогда
Поцеловал прекрасные уста.
 

6.

 
Когда ж я поднял девы ясный лик,
Чтоб с ней проститься, косы разметал,
Ее глаза увидел в этот миг
И вздрогнул, ибо тут же их узнал.
– Не может быть! Наверно, ты двойник! –
Я полувозмущенно закричал.
Но, видя смертную печаль у девы нежной,
Не смог ее оставить безутешной[284]284
  Загадочная продавщица фруктов оказывается преданной любовницей Заморны, Миной Лори, последовавшей за ним в ссылку.


[Закрыть].
 

7.

 
На город посмотрел, и на настил,
И на причал с стотысячной толпой.
И мягко деву на пол усадил
Со мною рядом. Дернув головой,
Она сказала: – Часто был не мил
Мой облик вам, но слишком плохо стало
Тем, кто вам прежде послужил немало.
 

8.

 
Я в Ангрии осталась; ожидала,
Что час придет, и вам, сир, послужу.
Но мой цветок, что каждый день ласкала,
Сорвали люди Перси, отложу
Рассказ о сем. Но после запылала
Его постель, и дом сгорел дотла.
И я сюда уплыла, в чем была.
 

9.

 
Я вам нужна, я вам пойду вослед,
На мрачный остров, что вам предназначен.
Там меланхолия за сердце вас возьмет
 
 
И грохот волн, что горю равнозначен.
Вдоль берега проложите вы след
И будете один, угрюм и мрачен.
Взгляните в сердце – даже тварь, как я,
Поможет вам на крае бытия.
 

10.

 
Я не нашел ответ на сей вопрос.
И мы, Марсель оставив за кормою,
Подняли якорь, и Пирата нос
Стал резать волны линией прямою.
Но вот издалека Борей принес
Громаду волн, грозившую разбоем.
Объял нас мрак сгустившихся теней,
И призраки сновали вкруг огней.
 

11.

 
И капитан сказал, что ей остаться
На корабле придется, ибо нет
Вельботов у него, и что прощаться
Нам не придется, хоть не видел свет
Такую бурю; и что он клянется,
Что пальцем для меня не шевельнет.
А Мина улыбнулась и сказала:
– Фортуна за меня, я это знала.
 

12.

 
Но, ради Мэри, я не стал бедняжке
Дарить улыбку иль другое нежно чувство,
Хоть видел, что рабыню ранил тяжко.
И на волну она взглянула грустно. И вся пред мной открылась нараспашку:
Она свой дом в волнах искала страстно,
На небо не надеясь; все сильней
Она страдала от холодности моей.
 

13.

 
Но и прогнать ее не мог я сам,
Хоть умирала Перси дочь в мученьях;
Как верный пес, припав к моим стопам,
Она меня просила о прощенье.
И умоляла только дать ветрам
Донесть к ней слово о моем решенье.
– Хоть самый малый нежный знак богам,
Хоть звук за все, что сделала я вам.
 

14.

 
Я маленькую ручку сжал ее,
По-братски, как родной сестре любимой.
Она взглянула с болью на нее,
Со слабым светом радости гонимой.
Потом в меня ударило копье
Сих черных глаз, которых бог незримый
Наполнил светом. Слезы полились,
Но очи тут же радостью зажглись.
 

(Мина сообщает Заморне трагическую новость, что его старший сын, Эрнест, оставленный на ее попечение, злодейски убит его врагами.)

1

 
Вот Мина перестала говорить.
Любивший сына с индианской силой,
Что я почувствовал, когда рассказа нить
Закончилась кровавою могилой?
Земля, вода и небо затряслись,
Ад двинулся от муки нестерпимой:
Но ни земля, ни ад, ни благодать
Покой не дали мне и не могли отдать.
 

2.

 
О ты, кого лелеял у груди,
Кого любил со всей отцовской силой,
Ты умер там, когда я был в пути,
Во тьме, в печали, в муках взят могилой.
Тот дикий шторм, что Ангрию почти
На части разорвал и нас развел, мой милый,
Он все убил, сорвал и обнажил.
После него равнина голая лежит.
 

3.

 
Но ты, о Перси, ты не спас его,
И тем меня повергнул в бездну горя,
Я гибну, празднуй злое торжество.
Твое проклятие свершится очень скоро.
Прими мой дух, благое божество!
Мое сокровище сокрылось в бурном море.
Да, я оставлю все, душа уже мертва,
Погибла радость, плоть моя – трава.
 

4.

 
Король, Пес, Дьявол, больше никогда
Тебе не сделать ничего, что тело
Наполнит ужасом. О горькая беда!
Роса кровавая на щеках загустела.
Задушены все мысли, что всегда
Росли в душе, и сердце зачерствело.
О жизни пульс, горячий, торопливый!
Я выцвел и поник, как гриб червивый.
 

5.

 
О Мина, вытри слезы, я люблю
Тебя, как жертву; для тебя забуду
Всех важных дам, служащих королю.
Ты как звезда, что видна отовсюду.
Презреньем я тебя не уязвлю,
Но лишь жестокой страсти дам свободу.
Я знаю, ты все сможешь перенесть,
Хоть в сердце не любовь, а злая месть.
 

6.

 
Не трепещи, коль я, тоской гоним,
Под властью самых горестных рыданий
Сойду к началам жизненным твоим
И грудь мою спасешь ты от страданий.
О мученица верная! Другим
Постигнуть не дано твоих мечтаний.
И рада ты, что сможешь жертвой стать,
Коль скованный орел слетит клевать.
 

7.

 
Прекрасное созданье! Я невинной
Ее видал; от лба серьезность шла
И смешивалась с силою глубинной,
Что мудростью наполнена была.
Она держалась твердости старинной,
И сладострастья ветер никогда
Не мог поколебать сей розы чистой
И землю оросить росой искристой.
 

8.

 
Я сяду рядом с ней и на плечо
Склоню свой лоб, и сразу тишь прольется.
И сердце верное забьется горячо,
Почувствовав, как рядом мое бьется.
Божественный бальзам бриз-морячок
Мне принесет, и старый псалм раздастся.
И я, многострадальный человек,
Поверю, будто боль уйдет навек.
 

9.

 
О муки, муки! дорогая Мина,
Течет по щекам горьких слез родник.
Ни море синее, ни песня соловьина
Не могут дать душе покоя миг.
И дьявольский вопрос ест беспрерывно:
Что стоит жизнь, коль ты не знаменит?
Не будет мне спокойного житья,
Пока небесна слава не моя!
 

10.

 
И плохо мне, когда вокруг блестят
Земля, вода и небо, и алкают
Моей любви, и на меня глядят.
Я чувствую, как вкруг меня вскипает
Загадочная ночь, и облака летят,
И темнота мне сердце обнимает.
Как коршун брошусь я на девы грудь:
Да, все, напрасно, от себя не улизнуть.
 

11.

 
Пусть черная волна волос меня покроет,
Прижми ко лбу твою холодную ладонь.
И укажи на небо; там, не скрою,
Я вижу свет, что скоро свой огонь
На море изольет; я слышу, как воркует
Могучий вал и ластится, как конь.
И видя, как горит морской простор,
Приносят ветры солнечный костер.
 

12.

 
Мне кажется, что я еще не жил.
Всю юность средь полей лесных цветов
И сумрачных долин один бродил,
Вдыхая запах сладостный садов.
И вот однажды в бурю угодил,
Под град и снег, и гроз немолчный рев.
Тот шторм унес и розы, и кусты,
В живых остались только я и ты.
 

13.

 
Сравнение – абсурд, и слов нет подходящих:
Язык не силах муки передать.
Я здесь лежу на озере горящем,
И подо мной ревет огонь, как тать.
Дохнул мне рок дыханием мертвящим,
И демона рука сумела взять
Тот маленький сосуд в груди моей,
Где я хранил надежды юных дней.
 

14.

 
Разбит сосуд, и вытекла струя,
Надежды нет, в груди лишь желчь осталась:
Отравленный напиток бытия.
Им раньше Море Мертвое питалось.
То Море Содомитов, чьи края
Лишь громом адских криков оглашались.
Но стой! Сказал достаточно; сей вал
Пусть унесет слова в могильный зал.
 

Июль 1836 г.

Настали последние дни осени, мрачные и тоскливые. В воздухе задержалось немного летней нежности, но поток падающих листьев и побуревшие рощи Алнвика предсказывали, что зимний снег совсем близко. Мэри, бледная и изнуренная, в первый раз за месяц встала с кровати, которую, казалось, ей никогда больше не покинуть. Слишком слабая, чтобы вынести холод октября и запах гниющих лесов и цветов, она ходила только по длинным гулким коридорам замка, от восхода до полуночи, час за часом, время от времени отдыхая на сиденьях у зарешеченных окон, молчаливая, отрешенная, погруженная в никем не нарушаемые видения.

Он выглядела высохшей и побелевшей, и слуги с удивлением спрашивали себя, как может она так долго идти; однако их страшила ее терпеливая меланхолия и они не решались спросить. Они даже не осмеливались просить ее почаще отдыхать, и весь день был слышен слабый шорох ее платья, пока она мерила холл слабыми шагами, более похожая на летящую тень, чем на живую женщину.

Что за мысли тревожили ее душу в течение этих безотрадных часов? Мне сказали, что она почти не плакала, хотя изредка слеза, собиравшаяся на веке, одинокой жемчужиной падала на пол.

Однажды, воскресным вечером, когда садящееся солнце безмятежно сияло над спокойным парком, она пошла в гостиную леди Элен; там, склонившись к открытому окну, она слушала, как звонят колокола находившегося в двух милях от имения Алнвикского собора, собирая прихожан на вечернюю службу. Легко могу вообразить себе, какие ассоциации принес с собой святой звон, раздавшийся в тот день и час.

Мисс Клифтон (ее служанка) сказала мне, что она продолжала носить вокруг шеи маленькую миниатюру герцога, которую не снимала во время замужества, но никогда не открывала медальон. В одной из ее комнат находился маленький мраморный бюст Заморны, но не потому, что она ожидала того, чьим подобием он был. Она не обращала на него внимания и слишком пылко обожала человека, вырванного из ее руки судьбой, чтобы обращать внимание на холодную безжизненную тень.

Но, о! просыпаясь, днем или ночью, она лежала в постели, и ее мысли бесцельно бродили, она сама не знала где; однако сознавала, что где-то в море.

Ее тяготили видения обширного океана, без островов и берегов, даже без кораблей: тихая прозрачная ночь, ясная луна, отражающаяся в непостижимых глубинах, и над всем этим летает призрак чувства, что сии волны поглотили ее надежду, счастье, бога – ее небеса[285]285
  Мэри рассказали – и она поверила, – что Заморна утонул во время шторма.


[Закрыть].

Тем временем ей не становилось хуже, хотя она обходилась почти без еды. Того, что она ела в течение двадцати четырех часов, хорошему желудку едва ли хватило бы на один раз.

Прошел ноябрь, наступили грубые и буйные дни декабря. Она больше не могла ходить по коридорам, воздух в которых был напоен водой – любой вздох вызывал у нее угрожающий кашель. Поэтому она сидела в большом зале, изысканно обставленном и роскошно украшенном леди Элен, стремившейся таким образом развлечь свою внучку. На стенах висели картины с милыми итальянскими сценками: люди среди сверкающих статуй и красных роз величественного сада; озеро и, вдали, солнечный берег; и над всем этим южное небо.

Однако Мэри сидела, не обращая внимания на эту роскошь, с утра до ночи, всегда в одном и том же положении.

Потрясающее зрелище! ибо она была одета так же, как тогда, когда сидела на троне в Адрианополе, посреди самого ослепительного двора в мире. Утро за утром дамы одевали ее так, как привыкли это делать.

«Много раз, – говорила мне одна из них, – надевая кольца на маленькие слабые пальцы и застегивая бриллиантовое ожерелье вокруг истощенной шеи, белой как мрамор, я думала: очень скоро мы обернем ее в саван и положим в гроб, юную и божественно прекрасную, холодную и одеревеневшую».

Наверное, было бы даже хорошо, если бы этот сон наяву наконец прервался, ибо, давно избавившись от всех надежд на счастье, она освободилась бы и от клыков нестерпимой боли; даже сейчас, видя внезапное волнение, иногда охватывавшее ее, жар, горящий в груди, нервно ломаемые худые руки и горячечный взгляд, можно было легко понять, что, пробуждаясь, она только и думает о своих печалях.

(Мэри произносит долгую душераздирающую речь перед бабушкой, вспоминая старые счастливые дни и свою любовь к отцу и Заморне.)

С безумным оживлением рассказав о своих горестях, неудачливая королева отправилась в спальню и, больная от отчаяния, бросилась на роскошную кровать и потребовала, чтобы вся ее свита оставила ее. Не раздеваясь, она осталась лежать на богатом атласном одеяле, на шее трепетало бриллиантовое ожерелье, сумрачный свет одной-единственной лампы падал на ее белое лицо, освещая слезы, висящие на ресницах и мягких чистых щеках.

Быть может, она чувствовала, что такие страдания никогда не проходят: сильная тоска по тому, что, как она знала, совершенно недостижимо; умирающая надежда; убеждение, что счастье никогда не вернется; ужасающий упадок духа, приведший ее на порог смерти, облаченной в страшную форм у.

Была бурная ночь. Непрекращающийся голодный ветер выл в наступившей тьме, начался дождь, крупные капли били в окно. Сверхъестественный ужас начал овладевать рассудком Мэри, и ее расшатанные нервы едва сопротивлялись ему.

Оглядев мрачную большую комнату, она подумала: «Как я пройду через ночь, лежащую предо мною?» Ее рассудок рисовал призрачные фигуры существ из другого мира, странных невиданных пришельцев, лишенных всякой любви к людям и холодных, как камень, – никакой смертный не может узреть их и остаться в живых.

Она, сжав руки, взмолилась о мгновении покоя, ожидая, что какой-нибудь внеземной голос ответил на ее страстный призыв. Едва она закончила, как со лба потек холодный пот; взгляд, опущенный после возвышенного призыва к Богу, уперся в маленький шкафчик, стоявший напротив кровати, и заметил белый лист бумаги, похожий на сложенное письмо.

(Оказалось, что это письмо от Заморны, в котором он уверяет ее, что он близко, в полном порядке и собирается встретиться с ней после того, как сведет счеты с врагами.)

Я хотел бы прижать тебя к своей груди (продолжение письма), но время еще не пришло. Если ты достаточно сильна, то завтра, в девять часов утра спускайся к воротам в парк и, быть может, увидишь меня; но не ожидай, что будешь говорить со мной. Я не прячусь, как преступник, но иду своим путем. Я не дам дьяволу ни схватить, ни удержать меня. Вот локон моих волос. Ты достаточно романтична, и тебе понравится мой дар. Сейчас я еще не твой муж и какое-то время не собираюсь им становиться, но в минуту досуга я продолжаю думать о тебе, и если твои стражники не слишком бдительны, я вскоре перехитрю их.

Быть может, письмо звучит слишком резко и грубо, но в последнее время мне пришлось через кое-что пройти. И я не тороплюсь умирать.

До свидания.

А. У.

Читатель, как мне описать впечатление, произведенное этими словами – этим письмом – на Мэри Перси? Еще пять минут назад она лежала на кровати, безжизненная и слабая, как тот, кто умирает от жестокой печали. Отчаяние вызвало к жизни странные ужасы ночи, вокруг нее сомкнулась темнота; и вот несколько слов изменили все.

Только сейчас она осознала, что жила в мире отвратительных призраков, который, по ошибке, считала настоящим. Непонятный ужас, который накрыл все связанное с Алнвиком, каждую комнату в доме, каждую дорожку в саду, рассеялся. Ясная разумная надежда восторжествовала над отчаянием.

Она знала, что Заморна еще не ее, а она не его, но он жив, он в Африке, он помнит ее. Вот его письмо, вот локон его волос, совсем недавно срезанный с его головы. Она взяла в руки мягкий темно-каштановый завиток, опять взглянула на хорошо знакомый почерк и почувствовала, как в ее возбужденном мозгу промчалась вереница соблазнительных улыбок, звуков и картин, и она одна, из всех цветков Африки, выбрана, чтобы доставить ему удовольствие; и слегка засомневалась, как обычная западная дама, при мысли о том, что ей придется довериться отчаявшемуся беглецу.

Мысль о том, что она не его жена, быстро пришла и ушла, но за ней пришли воспоминания о некоторых отчаянных и беспринципных чертах его характера. Она прошлась по комнате, и эти мысли вызвали краску на ее щеках. Наконец она подняла голову, в глазах заискрилась решимость, исчезли сомнения и непонимание; в это возвышенное мгновение никакая осторожность не могла удержать ее могучую волю. Все ее чувства собрались вместе, превратились в одно желание. Собравшийся поток остановился на краю водопада: позади ветер колышет тростники, призывно машут цветы и ивы; но какая волшебная палочка, какая красота могут остановить неминуемый рывок вниз?