Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"
Автор книги: Шарлотта Бронте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 72 страниц)
Отрывки
(Бравый Заморна, переодетый, ослепляет собрание юных аристократок, потом сталкивается с женой, которая оказывается в центре разгорающегося семейного скандала между мужем и отцом.)
В это мгновение через толпу пробился высокий и сильный джентльмен. Он одним прыжком преодолел ограду перед трибуной, бесцеремонно поднялся на нее, вытянул руки и, стоя по стойке смирно, сказал ясным громоподобным голосом, который почти успокоил шум:
– Граждане Ангрии, прежде чем кто-нибудь из вас пойдет домой, давайте споем наш великий национальный гимн! – Допев гимн до конца, он опять перепрыгнул ограду и, держась рядом с ней, пошел туда, где сидели дамы. Конечно же, все они глядели на него, и, подумал я, множество блестящих глаз задержались на его мощной фигуре и беспокойно следовали за ней. Он тоже рассматривал их с беспечной и снисходительной улыбкой, в коей сверкала гордость, потом повернулся к расступившейся перед ним толпе. На мгновение он остановился прямо напротив моего места[280]280
Рассказчиком выступает Чарльз.
[Закрыть], и я полностью и не спеша рассмотрел его.
Он, казалось, пребывал в расцвете юности; высокий и высокомерный, сложенный как античный бог, он казался наполненным чем-то, что я не в силах описать – чем-то величественным, неодолимым и одновременно пылким; увы, нет слова, способного выразить его непобедимое обаяние. Черные как смоль кудри спадали на лоб, но не смуглый, который так подходил бы к этим итальянским волосам, а белый и гладкий, как будто сделанный из слоновой кости. Его брови были черными и широкими, длинные ресницы и большие ясные глаза – светло-коричневыми. Завитки волос, низко падавшие с висков, встречались с пышными черными усами и бородой, скрывавшими рот и подбородок и затенявшими светлые щеки. Мне показалось, что эти символы зрелого мужчины слишком обильны для такого молодого человека. Он улыбнулся, показались губы и зубы, да такие, коим могла бы позавидовать любая дама – кораллово-красные и жемчужно-белые. Очень короткая верхняя губа – греческая – была изогнута в высокомерной усмешке, хорошо мне известной. Я немедленно узнал этого военного.
– Вот настоящий мужчина, – сказала Мария Перси, внимательно изучив его. – Один из немногих, на которых я согласна взглянуть второй раз. Господи, кто-нибудь знает его? Спрошу мою невестку Цецилию и леди Ричтон – они о чем-то шепчутся.
– Мария, вы говорили обо мне? – спросила мягкая и игривая Цецилия Перси, наклоняясь вперед.
– Да, девица, я хочу знать, знакомы ли вы с этим черноволосым титаном?
– Нет! – сухо ответила та. – А вы, Матильда? – К леди Ричтон.
– Нет.
– Клянусь честью, сейчас я спрошу его имя, – продолжала Мария.
– Конечно нет, – холодно вмешалась Эдит. – Он не может быть кем-нибудь важным.
– Конечно да, но так, чтобы он не мог гордиться этим.
– Давайте, давайте, – сказала леди Сидни, – вы всегда смотрите прямо в корень, Мария.
Княгиня, заслуженно гордившаяся знатным происхождением и красотой, перегнулась через перила.
– Сэр, подойдите сюда, – повелительно сказала она. Он только повернул голову.
– Эй, красотка, чего вы хотите? – с потрясающей фамильярностью обратился он к одной из самых прекрасных и гордых женщин Африки. Уже одно это подстегнуло ум Марии.
– Что я хочу, сэр? Ничего, кроме вашего имени, которое я собираюсь сообщить властям, и вас накажут за вторжение за ограду.
– Великолепно, – сказал незнакомец. – Вы желаете, чтобы я дал показания против самого себя? Ну нет, моя остроумная красавица.
– Я прикажу арестовать вас прямо на месте, если вы не подчинитесь мне. Мои слуги неподалеку, – воскликнула разгневанная княгиня.
– Неужели? – сказал незнакомец, понизив тон голоса. Мария вздрогнула, краска залила ее шею, лоб и виски, и она опять уселась на свое место, тихая как мышь. Он усмехнулся и подошел к ней.
– Сударыня, – сказал он, – я совершенно не собираюсь ссориться с той, кто мне совершенно незнаком. Я – майор Альберт Говард, и я не знал, что за ограду запрещено вступать; простите мое вторжение.
– Да, прощаю, – сказала Мария, кивая и милостиво улыбаясь. Майор Альберт тоже улыбнулся, но его высокомерная голова отказалась поклониться, и он молча и медленно ушел.
– Как я могла быть такой дурой? – пробормотала Мария, когда он исчез из виду. Над ее плечом опять появилось хорошенькое личико Цецилии.
– Он, держу пари, сестрица, – лукаво сказала она.
– Или его призрак, – вернула княгиня.
Майор Говард пересек тихую площадь. Не поднимаясь в вестибюль, он крадучись обогнул крыло здания и остановился около двери, перед которой стоял часовой. – Стоять! – сказал стражник, когда перед ним появилась высокая, похожая на тень фигура.
– Вставать, – последовал короткий ответ. В тот же миг приклад мушкета вернулся на мостовую, а его обладатель отодвинулся в сторону с видом глубочайшего почтения. Майор дернул шнурок колокольчика, который отозвался слабым серебряным звоном. В то же мгновение дверь открылась и он вошел. Я на миг задержался перед открытой дверью и увидел, как слуга освобождает его от рокелора[281]281
Рокелор – мужской плащ, доходящий до колен, популярный в XVIII и начале XIX в. Назван по имени изобретателя, герцога Рокелора, 1716 г.
[Закрыть].
– Хочет ли ваша светлость переодеться? – спросил слуга.
– Нет, это не имеет значения. Где ваша хозяйка?
– Кажется, в пурпурном салоне, милорд. Она уже полчаса дает аудиенцию мистеру Роберту С’десу.
– Хм-м, подлец С’дес. Что у него за дело?
С этими словами он ушел прочь. Я, конечно, за ним. Взобравшись по короткой мраморной лестнице, которая заканчивалась в маленьком, но элегантном холле, я вошел в длинный, освещенный лампами коридор, по которому гуляло одинокое эхо. В этом царственно-тихом месте только майор мог пробудить его своими подбитыми медью сапогами. Вскоре он свернул в одну из внутренних комнат – я за ним – и прошел через анфиладу замечательно прекрасных комнат, производивших еще большее впечатление благодаря торжественному лунному свету, задумчиво лившемуся через греческие окна: каждая драгоценность и каждая серебряная вещь мягко сверкали под нежными лучами.
Он остановился у створчатых дверей одной из комнат, тихо открыл их и, не потрудившись закрыть, вошел. Приоткрытые двери давали мне возможность полностью видеть и слышать то, что происходило внутри. Теплый свет ламп освещал богатые темные занавеси, ослепительно дорогие ковры и пурпурные кушетки. Королева Мэри Генриетта сидела одна, частично откинувшись на груду подушек оттоманки, обитой пурпурным шелком: прекрасная, изысканная, как мечта, нежная, спокойная и величественная.
Да! Вот сейчас я почувствовал, что нахожусь в королевском дворце: толпа великолепия, ослеплявшая меня в Заморне, растаяла[282]282
«Толпа великолепия» – имеются в виду аристократы Ангрии, замеченные Чарльзом во дворце Заморны. К списку титулов Артура добавляется король Ангрии.
[Закрыть]. Это были люди нашего мира; они собирались вместе, смеялись, говорили и приветливо шутили. Но здесь находилась ясная большая звезда, неземной красоты, живущая отдельно от всех в своей собственной безоблачной четверти неба; бесценная жемчужина, которую нашел и ревниво охранял сильный человек.
Однако каким бы царственным ни было одиночество королевы Мэри, оно казалось подобным меланхолии. Я не завидовал ей. Высокое положение отрезало ее от собственного народа. Тем не менее надменное выражение ее лба и сияющие в лунном свете глаза говорили, что жалеть ее не стоит. Она, однако, не казалась счастливой, нет, но задумчивой, печальной и даже несчастной: она в раздражении оторвала щеку от подушки, закрыла лицо руками, и через тонкие пальцы потекли слезы тайной сердечной муки.
Рядом с ней стоял столик из эбенового дерева, на котором лежало распечатанное письмо, и именно на него с беспокой ством смотрели ее глаза. Майор Альберт пристально взглянул на нее. Прежде чем он успел оторвать от нее взгляд, она посмотрела вверх и увидела его. В то же мгновение она судорожно спрыгнула с кушетки, очевидно крайне взволнованная. Какое-то время она стояла изумленная и озадаченная, маскировка полностью сбила ее с толку. Однако стоило ему, улыбнувшись, прошептать одно-единственное слово – ее собственное имя, «Мэри» – и она тут же все поняла. Она не бросилась к нему в объятия, но сказала мягко и печально:
– Ах, Заморна, неужели вы думаете, что можете обмануть меня маскарадом вроде этого? Где вы были, милорд? И сколько часов прошло с вашего ухода? Я потеряла счет времени.
Герцог искривил губы, подошел к камину и ничего не сказал. Он, вопреки обыкновению, был недоволен сам собой. Герцогиня заговорила опять:
– Скажите мне, где вы были, Адриан. Это все, что я хочу знать.
– Что вас беспокоит, Генриетта? – быстро спросил он.
– Меня гложет печаль, как и все последнее время.
Рука Заморны схватилась за золотую цепь, висевшую на груди, лицо стало мрачным как ночь.
– Опять за старое? – сказал он, глядя на нее в упор и заставляя опустить взгляд. Она не ответила, и он продолжил: – С’дес был здесь, не так ли?
– Да, милорд.
– И что этот дьявол хотел?
– Он пришел от моего отца, милорд.
– В этом я не сомневаюсь. Он всегда передает послания от Сатаны. И что сказал он о вашем отце, голубушка?
– Что за границей он чувствует себя куда хуже, чем дома. Кроме того, он принес это письмо, которое я бы предложила вашему величеству, но, боюсь…
– Ничего не бойтесь, дитя. Оно не может содержать более дьявольские чувства, чем те, которые я в нем предполагаю. Давайте посмотрим на сей драгоценный документ.
– Я верю, сир, что вы подумаете более лестно о моем отце, когда прочитаете это послание, в коем он обнажает свое сердце, – сказала Генриетта, передавая конверт мужу. Он сел. Затененная люстра, свисавшая с потолка салона, давала ему достаточно света. Сжав губы, с непоколебимым видом, он внимательно прочитал знаменитое письмо Нортангерленда ангрианам. Ни один звук не прерывал тишину, царившую в салоне, только шелестели листы письма, когда герцог переворачивал их.
Мэри сосредоточенно смотрела на него. Бессознательно она мало-помалу подвигалась к нему до тех пор, пока не оказалась рядом. Устав стоять, она опустилась на колено и оперлась об его софу, нежно и серьезно глядя на мужа; я никогда не видел ни у статуи, ни на картине лицо, осиянное таким страстным воодушевлением.
Он закончил и отложил письмо в сторону. К концу чтения его щека отчетливо покраснела, в глазах загорелось недоброе пламя.
– Сир, могу ли я говорить? – спросила королева, с силой сжимая руки.
Он услышал ее голос, но, как мне показалось, не слова. Его дух бродил далеко, в другой области, и, поглядев на ее исключительную красоту, он слабо и рассеянно улыбнулся и опять глубоко задумался.
Мэри приняла его улыбку за согласие, подвинулась еще ближе и обратилась к нему с такими словами:
– Сир, я знаю, что вы, образец королевской чистосердечности, сейчас понимаете: лорд Нортангерленд не хочет вам ничего плохого. Он называет Заморну благородным королем и восхищается им. О, Адриан, если бы вы знали, как я люблю отца; тогда бы вы оценили страдания, которые я испытываю в последнее время. Я видела, как вы мрачнели, стоило ему предстать перед вами. Я знала, что вы ненавидите его и не говорила ни слова. Я попрощалась с ним – быть может, в последний раз. Я видела, как судно, уносившее его из Африки, уменьшилось и исчезло, и все еще молчала. Со всех сторон я слышала намеки, что королева не имеет никакого влияния, что она холодна и равнодушна. Мой брат, Эдвард, говорил мне колкости прямо в лицо, и я терпела. И хуже всего, сир, я боялась – не без причины? – что ваша нелюбовь к Перси начинает смешиваться с вашими чувствами к его несчастной дочери. Я плакала в одиночестве, и, хотя мое сердце было почти разбито этим неестественным усилием, я прикладывала палец к губам. У меня была причина для такого поведения, но я едва осмеливалась прошептать ее самой себе. Это страх, ужасающий страх, что ваше величество действительно имело все основания ненавидеть Перси – быть может, самого ужасного врага Заморны; и, правда это или ложь, истина или навет, я приготовилась пожертвовать жизнью отца, коего я люблю самой искренней любовью, ради интересов того, кого я люблю слепой, безрассудной и всепоглощающей страстью. Я не говорю о моей собственной жизни, моем собственном счастье; это пыль на весах истории. Но, сир, когда два часа назад я получила это письмо и прочитала его, иллюзия рассеялась. Теперь я знаю, что Нортангерленд был верен вам, и благословляю его от всей души. Сир, моего отца оболгали, подло и низко. У него человеческие чувства, но сверхчеловеческий интеллект. Его ошибки могли быть результатом сего несоответствия, он пишет, что не будет защищаться, и после такого благородного признания кто осмелится обвинить его? Мой король, мой муж, мое божество, улыбнитесь мне еще раз и скажите, что сделаете Перси своей правой рукой. Сир! он достойнее всех шакалов, толпящихся вокруг вас. Он настоящий королевский лев, достойный сопровождать вас, а его клеветники лежат ниже пыли, которую попирают ваши ноги. Проведу ли я и эту ночь без сна, Заморна? Съем ли я отравленный хлеб и выпью горькой воды, или, благословленная прощающим светом вашего лица, засну в мире и проснусь в безопасности?
Восторженность, с коей она преклонила колена, почти припав к его ногам, ее мольбы, нежный взволнованный голос, вид – все это быстро оторвало Заморну от его мыслей, и он с большим вниманием выслушал последнюю часть ее просьбы. Под влиянием глубокого внутреннего чувства рука монарха дрогнула, он провел ею по широкому лбу и медленно опустил на голову королевы, склонившейся перед ним, как потрепанная бурей лилия.
Она счастливо расплакалась, когда почувствовала, как его пальцы ласково погладили ее золотые кудри.
– Успокойтесь, любимая; успокойтесь, моя дорогая Мэри, – сказал он негромким прозрачным голосом. – Я бы принял вашего отца с распростертыми объятиями, ради его нежной дочери, если бы чувства, выраженные в его последнем письме, были искренними хотя бы на четверть. Но нет, Мэри, я не вижу ничего, похожего на свет правды. Пустое колесо мелет пустоту; занавеси сотканной им лжи могут ослепить глаза Макиавелли, но я отбрасываю их со своего пути и твердо иду своей дорогой, не поворачивая ни направо, ни налево.
Мэри глубоко вздохнула.
– Неужели я никогда больше не увижу отца? – сказала она.
– Уверяю вас, любимая, увидите, и в этом самом дворце. Я даже предскажу, что еще до конца месяца он опять станет премьер-министром Ангрии. Я решил убрать все препятствия на его пути. Я хочу использовать его гений, так ярко выразившийся в этом письме. Но да поможет мне бог: я опасаюсь его коварной злобы.
– Он любит вас, сир, – опять прервала его Генриетта. Герцог улыбнулся. Он мягко поднял жену, усадил ее на собственную софу, а сам встал и начал ходить по комнате, сложив руки и нахмурив лоб. Ускорившийся шаг выказывал, что поток его мыслей унесся высоко вверх.
Он остановился, Мэри взглянула на него. Красный свет камина освещал его величественную позу: одна нога впереди, голова гордо поднята, горящий взор, наполненный самым вдохновенным триумфом, упирается в противоположную стену; капелька безумия, растворенная в крови, выглядывает через жестокие расширенные глазницы и освещает видения, которые он сам разлил в воздухе.
– Мы пойдем вместе! – воскликнул он. – Сцепив руки, к одной цели. У него нет сердца, а я вырву свое из груди прежде, чем быстрые горячие толчки помешают мне сделать то, что я вижу, чувствую, предвкушаю, днем и ночью. Для чего еще мы родились в одном столетии? Его солнце должно закатиться прежде, чем поднимется мое, иначе их сияния сольются и Земля погибнет в огне. Клянусь великими духами! Оно распространяется! Что? Дальше, дальше; будущее все более и более течет кровью. Я иду за тобой: ты не осмеливаешься не призвать меня туда, куда я не осмеливаюсь не идти. Ха! оно остановилось, наполнилось. Мрак, мрак, где я? Свет дня внезапно прекратился! Все черно, чернее адской тьмы. Дух! Перси! Я видел конец их сражений. Как спешит время – ты говоришь, двадцать лет? Собралось в пядь, отсюда мне кажется, что прошел только час. Жизнь ускользает от меня, я падаю в водоворот вечности. Вечность! Глубокая, бестелесная, бесформенная, что плывет там? Почему так тихо? Откуда сие каменное молчание, такая безжизненная пустота? В пространстве должны быть звезды. Кто сказал, что я могу вспомнить? Пустая надежда; мысли уже ускользнули. Земля, бытие; я был велик в обоих, но я больше не помню моего величия.
Он замолчал, глаза перестали изрыгать пламя, лицо стало пепельно-бледным и безжизненным, но, держа одну руку на груди, а второй опираясь на подставку для ламп, он стоял совершенно ровно.
Во время его вдохновенного пророчества все мое внимание было привлечено к нему, и я не обращал внимания на другую половину салона. Но сейчас я услышал голос, сказавший: «Вы видели его таким раньше, Мэри?» Я посмотрел туда. Рядом с герцогиней стоял джентльмен, одетый в черное; по напудренным волосам и величавому лицу я мгновенно узнал герцога Веллингтона. На нем была одежда путешественника, и он, очевидно, только что приехал во дворец. Его сопровождал мистер Максвелл, дворецкий. Генриетта, казалось, уже успокоилась, хотя еще дрожала всем телом.
– Я дважды видела герцога в таком состоянии, – сказала она, – оба раза мы были одни, и я не сказала об этом ни слова никому из живых созданий. Ваша светлость знает о сиих пароксизмах?
– О да, конечно, Мэри. И еще более странных, чем этот, или, по меньшей мере, более опасных. Алфорд в доме?
– Да, но, прошу прошения, ваша светлость, я не пошлю за ним. Сейчас Заморна не вовсе бесчувственен. Он может разъяриться от любого движения двери или звона колокольчика. Однажды я уже совершила подобную ошибку, и я никогда не забуду тон и голос, которым он скомандовал мне прекратить звонить.
– Хм, – ответил мой отец. – Как одержимый дьяволом.
– Не посылайте ни за кем, прошу вас, – быстро сказала Мэри. – Я осмелюсь сама подойти к нему, если вы боитесь, Максвелл. Ни один человек на земле не знает, как страдает та, кто, поклоняясь ему, как богу, видит его в такие мрачные мгновения. И я истинно верю, что ему, в отличие от обычных людей, являются видения, или что его воображение пылает, как уголь в камине. Но взгляните. Он шевельнулся, я подойду к нему.
Она уже собиралась подойти к Заморне, когда герцог Веллингтон обхватил ее за талию своей сильной рукой и оттянул назад.
– Подождите, моя дорогая, – сказал он. – Пока я не доверяю ему.
Заморна медленно пересек салон и подошел к маленькой группе. Я поздравил себя с тем, что меня среди них не было. Он остановился в полуярде и уставился на них таким взглядом, что было ясно: он не видит ни жены, ни отца, ни Максвелла. Зрачки остановились и остекленели; они не шевелясь смотрели сквозь твердые предметы, только время от времени вздрагивали веки или длинные ресницы.
Какое-то время перед его мысленным взором проходили таинственные картины, но потом глаза медленно повернулись вверх. Его лицо все более и более бледнело, на губах появилась пена, лоб конвульсивно задергался.
Герцог Веллингтон повернулся к Максвеллу.
– Уведите мою дочь из комнаты, – приказал он, – и не обращайте внимания на ее сопротивление. Потом возвращайтесь сюда.
Дворецкий повиновался, мой отец закрыл на замок все три двери в салон, не забыв и створчатую; больше я ничего не видел.
(Нортангерленд возвращается в Ангрию, и с ним подобие спокойствия, которое благополучно прерывается после того, как королева рожает близнецов.)
Как хорошо, что герцогиня Заморна наконец сделала это, в славном и лихом ангрианском стиле. Ее подданные были счастливы – они боготворили ее. То, что произошло, так соответствовало их образу мысли – что-нибудь необычное – что ничего другого произойти и не могло; больше можно не волноваться. Ангрия не любит банальностей. Должны быть выстрелы и суматоха, и слухи о всех ее делах, особенно во всем, что касается короля. Так все и было.
Пятого октября 1834 года, в двенадцать часов пополудни, я сидел в гостиной дворца Юлия. Внезапно, без единого предупреждения, окно, перед которым я сидел, затряслось от металлического звука; я был настолько поражен, что ничего не понял. После маленького перерыва звук повторился, и на этот раз я сообразил, в чем дело – одновременно зазвенели колокола всех соборов и церквей. Оглушительный звон повторился двенадцать раз, потом звуковые цепи ослабели – или их объединение рухнуло под собственным натиском – и колокола загремели вразнобой под солнечным безоблачным небом, наполнив его такой ликующей и вдохновенной мелодией, что я инстинктивно воскликнул «Ура!» и выбежал на улицу.
Там уже волновалось людское море. Я не знаю, как удалось им так быстро собраться. Все говорили быстро и громко, и бесцеремонно прокладывали себе путь через толпу, так энергично толкая друг друга локтями, как если бы дело шло о жизни и смерти. Быстро заключались пари, и, казалось, все только и хотели знать: «сын или дочь, дочь или сын»; эти слова только и пробивались через окружавший меня хаос.
– В чем дело? – спросил я крепкого рослого ангрианина.
– Дело? – переспросил он. – Дело в том, парень, что наша добрая королева – благослови ее бог! – исполнила свой долг перед мужем, королем и страной. Родила нам ребенка. Мы еще не можем сказать кого, сына или дочку, но два гвардейца только что проскакали по Парламент-стрит в направлении батареи. Наверняка у них приказ открыть артиллерийский огонь. Десять выстрелов, если мальчик, пять, если девочка. Что? Что я скажу? По мне, не может быть никаких сомнений: мальчик! – И с этим клятвенным утверждением он отвернулся от меня.
Батарея на восточном берегу реки была отчетливо видна из дворца Юлия. Все глаза беспокойно повернулись к ней. Вспышка огня, облако дыма, долгий громкий рев, вырвавшийся из линии орудий и прокатившийся над водой – первый привет неизвестному наследнику королевства. Еще один, потом третий, четвертый, пятый. Город замер в ожидании. Наконец, когда раскаленные шары шестого залпа упали на грудь реки и отскочили от нее, Юлианский дворец крикнул об этом Парламент-стрит, Парламент-стрит проорала «ура!» Адриан-роуд, Адриан-роуд передала крик Дворцовой площади, короче говоря, по всему Адрианополю живым землетрясением прокатилось ликование. Восточная батарея отмерила положенные десять выстрелов, шесть или семь минут молчала, потом, к всеобщему изумлению, опять загремела всеми своими пушками. Гром следующих залпов полетел над городом, еще десять раз.
В этот момент джентльмен на лошади проскакал через толпу, с полным счастья лицом и сияющими от радости глазами.
– Браво, ангриане! – воскликнул он, размахивая шляпой. – Бросайте в воздух ваши шляпы и парики! Я только что из дворца и никогда еще не слышал таких хороших новостей. Двойня, парни, двойня! Оба – здоровые красивые мальчуганы. Вот!
При этом известии толпа взорвалась от восторга. Я оставил их, затмивших солнце взлетевшими в воздух шляпами и шляпками, прыгающих, кричащих и визжащих, как сумасшедшие. В тот же день я отправился во дворец, но не смог найти места, куда поставить ногу.
(Чарльзу, которому, как обычно, нужно всюду сунуть свой нос, удается получить от дворецкого намек, что не все хорошо между Заморной и Нортангерлендом. Позже он проникает во дворец, чтобы посмотреть на маленьких принцев.)
– Что герцог думает обо всем этом? – спросил я. – Он доволен?
– Ну, лорд Чарльз, – ответил Максвелл, – сами знаете, моего хозяина довольно трудно понять. Всю прошлую ночь и весь нынешний день он провел в студии, не пуская никого, и только граф его тесть, леди Элен Перси[283]283
Леди Элен Перси – мать Нортангерленда и бабушка Мэри.
[Закрыть] и доктор Алфорд смогли поговорить с ним. Где-то через полчаса после рождения детей он послал за мной, чтобы вручить некоторые письменные приказы. Я нашел его беспокойно расхаживающим взад и вперед по комнате, а лорд Нортангерленд сидел около камина с таким печальным видом, как будто дом посетила смерть, а не добавилась жизнь. Заморна улыбнулся мне и снисходительно подал руку. Она дрожала и была холодна как лед. От всего сердца я принес ему свои скромные поздравления.
«Спасибо вам, Уильям, – быстро сказал он. – Надеюсь, что и вся страна радуется, как и вы. Совершенно в Ангрианском стиле – двое вместо одного. В любом случае я рад, что все кончилось».
Он поговорил со мной еще пять минут, весьма небрежно, и все это время в его глазах мерцал этот судорожный свет, как бывает всегда, когда его чувства возбуждены. Его правая рука ни на минуту не отпускала цепочку с лорнетом и красную ленточку на груди. В целом я считаю, что он доволен.
Я пользуюсь некоторым влиянием у двух фрейлин герцогини, и благодаря этому мне удалось посмотреть на юных принцев. На цыпочках я вошел в их детскую. Она вся украшена белой и серебряной камчой, на колыбели – белая атласная занавеска, отороченная серебром и украшенная кисточками.
На юных эльфов я смотрел через тонкую кружевную паутину, висящую над ними. Они очень похожи на остальных детей герцога Заморны: нежны и прекрасны, как если бы вылеплены из воска по одному шаблону, с тонкими колечками светло-коричневых волос на маленьких снежных лбах, под которыми сияют отцовские глаза – большие, живые и темные. Даже странно, что наследственные черты (вроде носа Нортангерленд) передаются с такой точностью; у Эрнеста, Юлия и этой парочки они похожи как две капли воды. На следующей неделе их окрестят, с большой помпой и роскошью. Мистер Максвелл, безоши бочный специалист в этой области, назвал мне их будущие имена и титулы.
Старший, родившийся на четыре или пять минут раньше, – благодаря чему является наследником трона Ангрии и всех владений Веллингтона – будет называться Виктор Фредерик Перси Уэллсли, маркиз Арнский. Младшего будут звать Юлий Вернер ди Энарна Уэллсли, граф Салданский.
(Дальше Чарльз описывает роскошные крестины, омраченные только зловещим отсутствием деда близнецов.)
Напрасно я искал среди джентльменов графа Нортангерленда. Его там не было. Уже позже один паренек рассказал мне, что весь этот день он провел в добровольном заточении в царственной тьме Нортангерленд-Хауса, впав в глубокую меланхолию.
Открылись огромные ворота главного входа, и боковая дверь тоже не осталась запертой. Из нее выскользнули две высокие темноволосые дамы и, пройдя среди колонн вестибюля, остановились между двумя центральными столбами. Они какое-то время стояли неподвижно, давая толпе возможность рассмотреть маленьких прекрасных младенцев, одетых в белые рубашечки, особенно их карие блестящие глаза, свет коих пробивался из-под тени склонившихся над ними белоснежных страусовых перьев. Необычный размер сих ярких шаров таинственным образом сочетался с несколько диким выражением лица маленьких принцев; в остальном их черты выглядели нежными и мягкими.
Громкий крик бесчисленной толпы ангриан приветствовал инфантов. В воздух взлетели ленты, торжествующе развевались стяги. Внезапно дверь дворца затемнила увенчанная гребнем фигура, более высокая, чем у любого другого сына земли. Человек быстро и порывисто вскинул руку, спустился по лестнице и вышел на зеленую площадку, освобожденную для него перед фасадом дворца.
– Ангриане, вот что небеса послали вам! – воскликнул Заморна, указывая на своих детей. – Они такие же ваши, как и мои. Я посвящаю их вам, с самого их рождения. Рожденные на благо Ангрии, они будут жить ради ее славы и, если понадобится, умрут за нее. Я радуюсь тому, что они родились для вас.
Я больше люблю их за связь с страной, солнце которой освещает их, чем за кровь, бегущую в их венах, и плоть, покрывающую их кости, хотя это моя плоть и кровь или той, что лучше меня. Если бы я мог, ангриане, я бы разрешил каждому, кто находится здесь, благословить моих детей и обнять их.
Он повернулся и подошел к няням. Не думаю, что маленькие отпрыски видели его вблизи, ибо, когда высокая тень подошла ближе, они, не заплакав, но с испуганным и потрясенным взглядом схватились за своих нянь. Он улыбнулся, склонил голову с траурными перьями над одним из них, кажется Виктором Фредериком, поцеловал его и, что-то тихо и нежно сказав, прижал к груди. Маленькое создание не издало ни одного недовольного звука; в ответ оно улыбнулось, на крошечных щеках появились ямочки…
Прости, читатель, но я не буду описывать все представление. Именно тогда, когда Заморне дали его ребенка, я слишком далеко высунулся из дворцового окна, из коего смотрел представление, потерял равновесие и упал вниз с высоты двадцать футов. Я сильно разбился, почти до смерти, потерял сознание и пришел в себя только на следующее утро. Так что приношу извинения за вынужденную лакуну в моих воспоминаниях.
Октябрь 1834 г.
