Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"
Автор книги: Шарлотта Бронте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 72 страниц)
Глава IX
Г-н Пеле не мог, конечно, возражать против моих уроков у м-ль Рюте: возможность дополнительного заработка была одним из условий, на которых я поступил к нему. Потому уже на следующий день было оговорено, что я волен работать у м-ль Рюте четыре раза в неделю во второй половине дня.
Уже под вечер я собрался нанести визит самой м-ль Рюте, чтобы обсудить этот вопрос: весь день я был предельно занят и не имел возможности к ней зайти. Помню, собравшись наконец отправиться в соседний пансион, я заколебался: не сменить ли мне каждодневное облачение на что-нибудь понаряднее. В конце концов я решил, что это излишний труд. «Она наверняка холодная и чопорная старая дева, – подумал я. – Раз она дочь мадам Рюте, то уж всяко отсчитала добрых сорок годков; а будь это и не так, будь она молодой и милой – я все равно не красавец, и никакие наряды меня им не сделают. Так что пойду в чем есть».
Проходя же мимо туалетного столика, я покосился на свое отражение в зеркале. Узкое некрасивое лицо с глубоко посаженными темными глазами под широким лбом, лишенное красок и привлекательности; лицо молодое, но без юношеской живости – в общем, не такое, что способно завоевать любовь леди, не мишень для Купидона.
Очень скоро я уже дернул звонок у входа в пансион м-ль Рюте; через минуту меня впустили, и передо мной протянулся коридор, выложенный попеременно черным и белым мрамором, стены же выкрашены были в подражание полу; через распахнутую стеклянную дверь в конце коридора я увидел обсаженную кустиками лужайку в солнечном сиянии мягкого весеннего вечера (была тогда середина апреля).
Так я впервые заглянул в тот сад – и заглянул лишь мельком: привратница, утвердительно ответив на вопрос, у себя ли ее госпожа, раскрыла двери справа и, пригласив меня войти в комнату, закрыла за мной. Я очутился в гостиной с красивым, блестящим крашеным полом; кресло и софа в белых драпировках, облицованный зеленым изразцом камин, на стенах картины в золоченых рамах, золотые часы с маятником и разные украшения на каминной полке, большая люстра, зеркала, тонкие шелковые занавеси; наконец, красивый стол в центре комнаты завершал собою эту беглую опись. Все здесь было красиво и сверкало чистотой – однако неминуемо вселило бы в меня уныние, если б через вторые двери, двухстворчатые, широко раскрытые, не виднелась другая комната, поменьше, но более уютная и приятная глазу. Комната эта была устлана ковром, в ней помещались пианино, кушетка, шифоньер. Но что привлекло мое внимание – это высокое окно с малиновой занавесью, которая, будучи отдернута, позволила еще раз увидеть сад сквозь огромные чистые стекла, обрамленные снаружи листьями плюща и усиками виноградной лозы.
– Monsieur Creemsvort, n’est се pas?[104]104
Мсье Кримсворт, не так ли? (фр.)
[Закрыть] – раздался голос у меня за спиной, и, вздрогнув от неожиданности, я обернулся.
Я так увлекся рассматриванием этой маленькой комнаты, что не заметил, как в соседней появился человек. Это была, однако, м-ль Рюте, чей голос я только что слышал и которая стояла совсем близко от меня. Я поклонился, вмиг обретя sang-froid[105]105
Хладнокровие (фр.).
[Закрыть] – ибо смутить меня было не так-то легко, – и завел разговор, начав с того, сколь чудесна эта комнатка и какое преимущество имеет м-ль Рюте перед г-ном Пеле, владея столь замечательным садом.
– Да, – ответила она, – мы часто так думали. Знаете, мсье, только мой сад и удерживает меня в этом доме; если б не он, я уже давным-давно переехала бы туда, где попросторнее; но, вы ж понимаете, я не могу забрать его с собой, а другой такой мне едва ли удастся сыскать.
Я согласно кивнул.
– Но вы ведь его еще не видели, – сказала она. – Пройдемте к окну.
Я последовал за ней; м-ль Рюте распахнула окно, и я, облокотившись на подоконник, смог обозреть те заповедные земли, что прежде рисовало мне воображение. Я увидел достаточно протяженный, с любовью возделанный участок земли, аллею, окаймленную старыми, развесистыми фруктовыми деревьями, в центре нечто вроде клумбы – цветник с розовыми кустами и цветочным бордюром и, наконец, в дальнем конце сада – свободно рассаженные кусты сирени, золотого дождя и акации.
Как умиляла взор эта картина – ведь мне долго не доводилось видеть никаких садов. Налюбовавшись вдоволь деревьями, заботливо ухоженными клумбами и кустиками с набухшими бутонами, я обратил взор на хозяйку – и не торопился его отвести.
Я ожидал встретить высокую, сухопарую, пожелтелую особу монашеского вида в черном, с туго подвязанным под подбородком белым чепцом; между тем рядом стояла маленькая, с округлыми формами женщина; была она явно старше меня, но я решил, что ей не больше двадцати шести или семи; голова была непокрыта, красивые каштановые волосы уложены локонами; черты ее не казались ни миленькими, ни очень нежными, ни безупречно правильными, однако ни в коей мере не были некрасивыми, и я даже склонен был считать их выразительными.
Какое же впечатление вызывали ее черты? Ума? Прозорливости? Да, пожалуй, – впрочем, тогда я не мог еще этого утверждать. Милее всего были безмятежная ясность глаз и свежесть лица. Щеки напоминали крепкое наливное яблоко с сердцевиной, столь же здоровой и чистой, как и румяная кожица сверху.
Мы заговорили о деле. М-ль Рюте сказала, что не совсем уверена в мудрости шага, который намерена предпринять, ибо я слишком молод и родители могут возражать против такого учителя для своих дочерей.
– Впрочем, опыт показывает, что лучше действовать по собственному усмотрению, – продолжала она, – нежели идти на поводу у родителей учениц. Пригодность учителя не зависит от возраста; а судя по тому, что я слышала о вас и что мне привелось наблюдать самой, – я бы гораздо больше доверяла вам, нежели мсье Ледрю, учителю музыки, хотя он женат и ему уже под пятьдесят.
Я отвечал, что надеюсь, она найдет меня достойным столь высокого мнения обо мне (насколько я знал себя, я не способен был обмануть любое оказанное мне доверие).
– Du reste[106]106
Впрочем (фр.).
[Закрыть], – добавила она, – у нас строгий надзор.
И она перешла к обсуждению частных моментов.
Предусмотрительная, медлительно-осторожная, она не сразу определила мне жалованье, а попыталась выведать мои ожидания на этот счет; и когда ей так и не удалось что-либо из меня вытянуть, она рассудила – с быстрой, но спокойной многоречивостью – назначить мне пятьсот франков в год; не слишком много, но я согласился.
Еще не успели мы завершить эти переговоры – стало смеркаться. Я не торопился уходить, мне нравилось сидеть и слушать ее речь. Я, признаться, изумлен был такого рода деловитостью. Эдвард не казался мне настолько практичным, хотя настойчивости и грубости в нем было предостаточно. У м-ль Рюте находилось столько всяких доводов, столько объяснений; и кроме всего прочего, ей удалось утвердиться в моих глазах как человеку совершенно беспристрастному и даже великодушному.
Наконец разговор наш подошел к концу: тема была исчерпана, меня во все посвятили, и м-ль Рюте совершенно ни к чему было попусту упражнять язык. Мне следовало откланяться. Я посидел бы, пожалуй, чуть подольше: что ждало меня в ма ленькой одинокой каморке? А здесь глаза наслаждались, видя м-ль Рюте, особенно теперь, когда в неясном сумеречном свете черты ее смягчились, и я любовался открытым благородным лбом и ртом, нежным и в то же время четко очерченным.
Поднявшись, я протянул ей руку, хотя и знал, что это идет вразрез с их иностранным этикетом. Она улыбнулась и сказала:
– Ah! c’est comme tous les Anglais![107]107
О, как все англичане! (фр.)
[Закрыть] – однако с теплотой подала мне руку.
– Это привилегия моей страны, мадемуазель, – ответил я, – и помните: я всегда буду на нее претендовать.
Она легко рассмеялась, очень добро и с тем особенным спокойствием, что наблюдалось у нее во всем, – спокойствием, которое умиротворяло меня и было по нраву (по крайней мере так думал я в тот вечер).
Когда я вышел на улицу, Брюссель показался самым благоприятным для меня местом на свете; чудилось, будто путь мой, светлый, насыщенный событиями и уходящий далеко ввысь, уже открывается предо мной – в этот мягкий, тихий апрельский вечер. Столь впечатлительное существо человек! – во всяком случае таким я был в те дни.
Глава Х
На следующий день утренние уроки в школе г-на Пеле тянулись нестерпимо медленно; я ждал, когда снова смогу отправиться в соседний пансион и провести первый урок в этой чудесной стране, ибо показалась она мне и впрямь прекрасной. В полдень полагался часовой перерыв в занятиях, в час пополудни был ленч – все это скрасило мое ожидание, – и наконец церковный колокол глубокими, размеренными ударами возвестил два часа.
Спустившись по узкой черной лестнице, что вела из моей комнаты, я встретил г-на Пеле.
– Comme vous avez l’air rayonnant! – воскликнул он. – Je ne vous ai jamais vu aussi gai. Que s’est-il donc passé?[108]108
Какой лучезарный у вас вид!.. Таким оживленным я вас еще не видел. Что-нибудь произошло? (фр.)
[Закрыть]
– Apparamment que j’aime les changements[109]109
По-видимому, мне на пользу перемены (фр.).
[Закрыть], – ответил я.
– Ah! je comprends – c’est cela; soyez sage seulement. Vous êtes bien jeune – trop jeune pour le rôle que vous allez jouer; il faut prendre garde – savez-vous?[110]110
О! понимаю – это верно; только будьте благоразумны. Вы слишком молоды – чересчур молоды для той роли, которую собираетесь играть; вам следует остерегаться, вы знаете? (фр.)
[Закрыть]
– Mais quel danger у a-t-il?[111]111
Но в чем возможна опасность? (фр.)
[Закрыть]
– Je n’en sais rien; ne vous laissez pas aller à de vives impressions – voilà tout[112]112
Не знаю, но не позволяйте себе глубоких впечатлений – только и всего (фр.).
[Закрыть].
Я засмеялся; радостное возбуждение охватило меня при мысли, что «vives impressions» у меня, похоже, уже возникли; ежедневная пустота и однообразие жизни доселе были мне уделом. Воспитанники г-на Пеле в форменных блузах никогда не будоражили во мне «vives impressions» – разве что порой вызывали гнев.
Я скоро отделался от г-на Пеле и, пока шел по коридору, слышал вслед характерные смешки – чисто французские, ехидные и даже непристойные.
Как и накануне, я остановился перед соседней парадной дверью, позвонил и вскоре оказался в красивом, опрятном коридоре с чистыми, отделанными под мрамор стенами. Вслед за привратницей я прошел по коридору, спустился на ступеньку и, повернув, очутился в другом коридоре; сбоку открылась дверь, и появилась маленькая, грациозная фигурка м-ль Рюте. Теперь я увидел ее при дневном свете; скромное, но изящное, из тонкой шерсти платье делало совершенной ее компактную округлость; кружевные манжеты и маленький воротничок, аккуратные французские ботинки довершали это впечатление. Но каким строгим было ее лицо, когда она подошла ко мне! Во взгляде, да и во всем облике, сквозила деловитость, директриса казалась едва ли не суровой. Ее «Bonjour, Monsieur» было предельно учтивым, но таким спокойным, таким банальным – и, надо сказать, на мои горячие «vives impressions» оно легло холодным, мокрым полотенцем.
С появлением хозяйки привратница вернулась к себе, и я медленно пошел по коридору рядом с м-ль Рюте.
– Сегодня мсье даст урок в первом классе, – сказала она. – Вероятно, лучше всего начать с диктанта или чтения, поскольку это простейшие способы проведения подобного урока, а в первый раз, естественно, учитель чувствует себя скованно.
Она была абсолютно права – это я знал уже по опыту, – и я выразил согласие. Дальше мы продвигались в молчании. Коридор заканчивался большим, прямоугольным и высоким холлом. Стеклянная дверь с одной стороны вела в длинную и узкую столовую с буфетом, столами и двумя светильниками – там не было ни души. Огромные двери напротив, тоже стеклянные, выходили в сад. И оставались еще большие, двухстворчатые тяжелые двери, закрытые, и ведущие, несомненно, в классы.
М-ль Рюте искоса посмотрела на меня, дабы удостовериться, что я вполне сосредоточился и меня можно ввести в ее святая святых. Надо полагать, вид мой директрису удовлетворил: она открыла двери – и вот мы были уже в классе.
Наше появление ознаменовалось пробежавшим по классу шорохом – ученицы нас приветствовали. Не глядя по сторонам, я сразу прошел между рядами скамей и парт к отдельно стоящему столу на возвышении (площадке на ступеньку выше уровня пола) против одной половины класса; другая половина оставалась под надзором maîtresse[113]113
Наставницы (фр.).
[Закрыть], место для которой было на соседнем возвышении. Позади, на разборной перегородке, отделяющей этот класс от соседнего, висела большая деревянная доска, черная и блестящая; на столе лежал толстый кусок мела – для удобства объяснения каких-либо правил, – а рядом с ним влажная губка – для уничтожения записей, когда объяснения мои достигнут цели.
Прежде чем обратить взгляд на скамьи передо мной, я внимательно, не спеша, осмотрел свое место; подержал мел, поглядел на доску, потрогал губку (в нужном ли она состоянии); и вот когда я обрел полнейшую невозмутимость, я воззрился на класс. Первое, что я обнаружил, – м-ль Рюте уже исчезла, ее нигде не было видно; maîtresse, словно оставшись за мною присматривать, занимала соседнее возвышение; особа эта сидела немного в тени, а я был близорук – тем не менее я различил, что она худа и угловата, с бледным одутловатым лицом и каким-то сальным видом, со взглядом притворно-апатичным.
Гораздо более яркими, рельефными, прекрасно освещенными за счет большого окна были сидевшие на скамьях ученицы, из которых одни были четырнадцати-, пятнадцати-или шестнадцатилетние, другие же, как мне показалось, приближались к двадцати. Все были в очень скромной одежде, с незамысловато убранными волосами; и у многих милые, румяные, цветущие лица, большие блестящие глаза, развитые и упругие формы. Я не смог стоически вынести такого зрелища; ослепленный, я опустил глаза и голосом натянуто низким произнес:
– Prenez vos cahiers de dicté, Mesdemoiselles[114]114
Достаньте тетради для диктантов (фр.).
[Закрыть].
He так велел я когда-то мальчикам г-на Пеле достать книжки! Раздалось шебуршание, и застучали крышки парт, мигом скрыв от меня головки склонившихся за тетрадями девушек. Тут я услыхал шепот и хихиканье.
– Eulalie, je suis prête à pâmer de rire![115]115
Элалия, я сейчас умру со смеху! (фр.)
[Закрыть] – сообщила одна.
– Comme il a rougi en parlant![116]116
Как он покраснел, когда говорил! (фр.)
[Закрыть]
– Oui, c’est un véritable blanc-bec[117]117
Да он совсем молокосос (фр.).
[Закрыть].
– Tais-toi, Hortense, – il nous écoute[118]118
Тише ты, Гортензия, – он нас слышит (фр.).
[Закрыть].
На этом крышки парт опустились, и головки показались снова. Я заметил трех шептуний и не постеснялся одарить их строгим взглядом, когда эти светила появились после недолгого затмения. Удивительно, какую раскованность и храбрость внушили мне их дерзкие реплики; до этого я благоговел перед ними при мысли, что эти юные создания в темной, словно монашеской одежде немного похожи на ангелов. Приглушенное хихиканье, их наглый шепот освободили меня от этого излишне оптимистического и в то же время стесняющего образа.
Троица эта сидела как раз против меня, у самого стола, и относилась к той части класса, что выглядела довольно взросло. Имена их я узнал после, но, опередив повествование, назову теперь: Элалия, Гортензия и Каролина.
Элалия была высокая, белокурая девушка очень красивой наружности; черты ее были в духе местной Мадонны – я видел не одно нидерландское «figure de Vierge»[119]119
Изображение Девы (фр.).
[Закрыть], точь-в-точь похожей на эту девицу. В лице ее и во всем облике не было ничего ангельского; ни мысли, ни чувства, ни страсти не тревожили ее черт, не вспыхивали румянцем на бледной чистой коже; только величественная грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, да глаза были единственными признаками жизни в этой большой, красивой восковой фигуре.
Гортензия была немного поменьше ее ростом, девица статная, но без грации; лицо впечатляло, будучи подвижнее и ярче, чем у Элалии; волосы у нее были темно-каштановые, цвет лица живой и свежий, глаза играли озорством и весельем; возможно, ей и были свойственны постоянство и рассудительность, но ничего подобного в чертах ее не отражалось.
Каролина представляла собой миниатюрную, хотя явно уже не маленькую особу; волосы цвета воронова крыла, очень темные глаза, безукоризненно правильные черты и бледная, смугловатая, без малейшего румянца кожа, чуть оттененная у шеи, составляли ту совокупность деталей, в которой многие находят совершенную красоту. Как, с блеклой кожей и холодной, классической безупречностью черт, ей удавалось казаться чувственной – не знаю. Наверное, ее глаза и губы сговорились между собой, и результат этого сговора не оставлял сомнений в сущности их хозяйки. Тогда она казалась чувственной, а лет через десять стала бы вульгарной – на лице ясно читалась перспектива многих бесшабашеств в будущем.
Когда я в упор посмотрел на этих девушек, они нимало не смутились. Элалия, устремив на меня неподвижный взгляд, казалось, ожидала – пассивно, но настороженно – невольной дани ее колдовским чарам. Гортензия посмотрела на меня весьма самоуверенно и, посмеиваясь, проговорила с бесстыдной непринужденностью:
– Ditez-nous quelque chose de facile pour commencer, Monsieur[120]120
Для начала подиктуйте нам что-нибудь попроще, мсье (фр.).
[Закрыть].
Каролина же тряхнула небрежными локонами густых, своенравных волос и сверкнула глазами; губы ее, полные, как у горячего марона[121]121
Марон – беглый раб-негр в Вест-Индии и Гвиане.
[Закрыть], приоткрылись, обнажив ровные, сверкающие зубки, и Каролина подарила мне улыбку «de sa façon»[122]122
В своей манере (фр.).
[Закрыть]. Прекрасная, как Паулина Боргезе[123]123
Паулина Боргезе (1780–1825) – прекраснейшая из сестер Наполеона Бонапарта, во втором браке супруга принца Камилло Боргезе, герцогиня Гуастальская с 1806 г. Известна скульптура А. Кановы «Паулина Боргезе в образе Венеры».
[Закрыть], в эту минуту она казалась едва ли целомудреннее Лукреции Борджиа[124]124
Лукреция Борджиа (1480–1519) – дочь испанского кардинала Родриго Борджиа, позднее ставшего папой Александром VI, который трижды с политическими целями выдавал ее замуж.
[Закрыть]. Происходила Каролина из благородной семьи, но, когда я прознал о некоторых особенностях ее мамаши, то перестал удивляться столь скороспелым достоинствам дочери.
Я сразу понял, что эти три девицы мнили себя королевами пансиона и не сомневались, что своим блеском затмевают всех остальных.
Менее чем за пять минут я проник в их натуры и тут же надел латы стального равнодушия и опустил забрало бесчувственной строгости.
– Приготовьтесь писать, – сказал я таким сухим, бесцветным голосом, будто обращался к Жюлю Вандеркелкову и K°.
Диктант начался. Три описанные уже красотки то и дело прерывали меня глупыми вопросами и неуместными замечаниями, одни из которых я пропускал мимо ушей, на другие же отвечал лаконично и невозмутимо.
– Comment dit-on point et virgule en Anglais, Monsieur?
– Semi-colon, Mademoiselle.
– Semi-collong? Ah, comme с’est drôle![125]125
– Как по-английски «точка с запятой», мсье?
– Semi-colon, мадемуазель.
– Semi-collong? Ах, как забавно! (фр.)
[Закрыть] (Смешок.)
– Semi-colon, мадемуазель.
– Semi-collong?
– J’ai une si mauvaise plume – impossible d’écrire![126]126
У меня такое плохое перо – писать невозможно! (фр.)
[Закрыть]
– Mais, Monsieur – je ne sais pas suivre – vous allez si vite[127]127
Но, мсье, я за вами не успеваю – вы так спешите! (фр.)
[Закрыть].
– Je n’ai rien compris, moi![128]128
Я ничего не понимаю! (фр.)
[Закрыть]
Постепенно поднялся многоголосый ропот, и maîtresse, впервые разомкнув уста, изрекла:
– Silence[129]129
Тихо (фр.).
[Закрыть], Mesdemoiselles!
Тишины, однако, не последовало – напротив, три леди в центре заголосили:
– C’est si difficile, l’Anglais![130]130
Трудный этот английский! (фр.)
[Закрыть]
– Je déteste la dictée![131]131
Ненавижу диктовки! (фр.)
[Закрыть]
– Quel ennui d’écrire quelque chose que l’on ne comprend pas![132]132
Какая тоска писать то, чего не понимаешь! (фр.)
[Закрыть] Другие засмеялись; беспорядки начали распространяться по всему классу, и требовалось немедленно принять меры.
– Donnez-moi votre cahier[133]133
Дайте мне вашу тетрадь (фр.).
[Закрыть], – сказал я Элалии довольно резко и, перегнувшись через стол, забрал тетрадку, не дожидаясь, пока мне ее дадут.
– Et vous, Mademoiselle – donnez-moi le vôtre[134]134
И вы, мадемуазель, – дайте мне и вашу (фр.).
[Закрыть], – обратился я уже мягче к бледной некрасивой девушке, которая сидела в первом ряду другой половины класса и которую я уже отметил как самую некрасивую, даже безобразную, но притом самую внимательную ученицу.
Она встала, подошла ко мне и с легким реверансом подала тетрадь. Я просмотрел обе работы. Диктант Элалии был написан неразборчиво, с помарками и полон глупейших ошибок. У Сильвии же (так звали ту некрасивую девочку) работа была выполнена аккуратно – никаких серьезных ошибок не было, лишь несколько мелких погрешностей. Я с бесстрастным видом прочитал оба диктанта вслух, останавливаясь на ошибках, затем посмотрел на Элалию.
– C’est honteux![135]135
Стыдно! (фр.)
[Закрыть] – произнес я и спокойно порвал ее работу на четыре части, после чего вручил Элалии.
Сильвии я возвратил тетрадь с улыбкой и сказал:
– C’est bien; je suis content de vous[136]136
Хорошо; я вами доволен (фр.).
[Закрыть].
У Сильвии на лице появилась сдержанная радость; Элалия же надулась, как разгневанный индюк. Как бы там ни было, мятеж был подавлен: самонадеянное кокетство и тщетный флирт первой скамьи сменились зловещим молчанием; это вполне меня устроило, и оставшаяся часть урока прошла без заминок.
Звонок, донесшийся со двора, объявил об окончании занятий. Почти одновременно я услышал звонок в школе г-на Пеле и, сразу за ним, в общем коллеже неподалеку. Порядок в классе мгновенно нарушился: все посрывались с мест. Я схватил шляпу, поклонился maîtresse и поспешил покинуть класс, пока туда не влился поток воспитанниц из смежной комнаты, где их наверняка содержалась сотня, – я уже заслышал их шевеление и возгласы.
Только я пересек холл и проникнул в коридор, навстречу мне снова вышла м-ль Рюте.
– Задержитесь ненадолго, – попросила она, не закрывая двери, и мы зашли в комнату.
Это была salle-à-manger[137]137
Столовая (фр.).
[Закрыть], судя по тому, что часть обстановки в ней составляли буфет и armoire vitrée[138]138
Застекленный шкаф (фр.).
[Закрыть] со стеклянной и фарфоровой посудой. Едва успела м-ль Рюте закрыть дверь, как коридор заполнили приходящие ученицы, которые срывали с деревянных вешалок свои плащи, капоры и сумочки; время от времени раздавался визгливый голос maîtresse, что безуспешно силилась навести какой-то порядок. Я подчеркиваю «безуспешно», ибо дисциплины в этих буйных массах не было и в помине, хотя заведение м-ль Рюте слыло одной из лучших школ в Брюсселе.
– Итак, первый урок вы провели, – начала м-ль Рюте совершенно спокойным, ровным голосом, будто не сознавая, от какого хаоса отделяет нас всего лишь стена. – Вы довольны ученицами или же что-либо в их поведении заставит вас пожаловаться? Ничего не скрывайте, вы можете мне полностью доверять.
Я же, однако, чувствовал в себе достаточно сил, чтобы совладать со строптивыми ученицами без посторонней помощи; очарованность, золотой туман в голове, что лишили меня поначалу ясности мысли, большей частью рассеялись. Не могу сказать, будто я был огорчен и подавлен контрастом между неясным образом этого пансиона в моем воображении и тем, чем оказался он в действительности; я был выведен из заблуждения и даже позабавлен – следовательно, вовсе не был расположен жаловаться м-ль Рюте и потому на призыв к откровенности ответил улыбкой.
– Тысячу благодарностей, мадемуазель, все прошло очень гладко.
Она посмотрела на меня с большим сомнением.
– Et les trois demoiselles du premir banc?[139]139
И три девицы с первой скамьи? (фр.)
[Закрыть]
– Ah! tout va au mieux![140]140
О! Как нельзя лучше! (фр.)
[Закрыть] – был мой ответ, и м-ль Рюте больше об этом не расспрашивала; но глаза ее – не огромные, не сверкающие, не трогательные или воспламеняющие, но умные, цепкие, пронизывающие – показывали, что она прекрасно поняла меня; на миг они вспыхнули, словно сказав: «Что ж, скрывайте, сколько хотите, мне безразлична ваша искренность: все, о чем вы умалчиваете, я и так уже знаю».
Очень плавно и натурально поведение директрисы переменилось, беспокойная деловитость сошла с лица, и м-ль Рюте принялась болтать о погоде, о городе и по-соседски расспрашивать о мсье и мадам Пеле. Я отвечал ей; она все говорила и говорила, и я следовал за нею по лабиринту разговора; она сидела так долго, говорила так много, так часто меняла тему, что нетрудно было понять: задерживала она меня с особой целью. Простые слова ее не дали мне никакой нити к этой цели – совсем иначе ее лицо; в то время как губы произносили истертые любезности, глаза то и дело обращались на меня. Взглядывала она не прямо, не открыто (хотя и не украдкой), но очень быстро и спокойно. Я не упустил ни единого ее взгляда; я следил за ней так же настороженно, как и она за мной, и скоро догадался, что она прощупывает меня, выискивая сильные и слабые места, выведывая особенности моей природы; она явно рассчитывала в конце концов найти какую-нибудь щель, какую-нибудь ячейку, куда она смогла бы поставить свою маленькую уверенную ножку и, прижав меня, стать владычицей моего внутреннего мира. Не поймите меня превратно, читатель, она отнюдь не добивалась любовной власти – тогда ей требовалось лишь, так сказать, политическое могущество надо мной; я сделался учителем в ее пансио не, и ей необходимо было знать, в чем она меня превосходит и посредством чего может мною управлять.
Мне нравилась эта игра, и я не торопился из нее выйти; иногда я обнадеживал м-ль Рюте, начиная говорить что-либо вяло и неубедительно, и проницательные глаза ее уж загорались: она думала, что наконец поймала меня; и с каким удовлетворением, проведя ее немного по своей дорожке, я внезапно разворачивался и заканчивал фразу с жестким, непоколебимым здравым смыслом, отчего моя собеседница тут же менялась в лице.
Наконец вошла прислуга объявить, что обед подан. Таким образом, противостояние наше как нельзя кстати было нарушено, причем ни одна из сторон не добилась каких-либо преимуществ: м-ль Рюте даже не дала мне возможности ее атаковать, а мне удалось разбить все ее замыслы. Это было настоящее сражение с неясным исходом.
В дверях я снова протянул ей руку, она подала мне свою, маленькую, нежную – и такую холодную! Я устремил глаза на Зораиду, требуя ответного, открытого взгляда; последняя эта проверка была не в мою пользу: я увидел лишь трезвое спокойствие и сдержанность и был разочарован.
«Вот так и становишься мудрее, – размышлял я, возвращаясь в дом г-на Пеле. – Посмотри на эту маленькую женщину – похожа она на женщин из романов и сонетов? Судя по тому, как подана женская натура в поэзии и беллетристике, можно подумать, она сплошь состоит из чувств, и высоких и дурных. Но вот тебе экземпляр – и, надо сказать, весьма характерный и заслуживающий внимания, – чья основная составляющая – чистый рассудок. Талейран не был более бесстрастным, чем Зораида Рюте!» Так думал я тогда; позднее я осознал, что заглушать страсти есть, пожалуй, страсть самая стойкая и сильная.
