Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"
Автор книги: Шарлотта Бронте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 72 страниц)
Глава II
Последняя фраза первой главы предполагает, будто я тружусь над жизнеописанием этого джентльмена, но если мои читатели так думают, то ошибаются. Я не силен в биографическом жанре вообще и не способен создать повествование о жизни подобного человека. С тем же успехом я мог решиться засесть за жизнеописание лорда Брума. Лишь ignis fatuus[266]266
Блуждающий огонь (лат.).
[Закрыть], который освещает пустоши непроходимых мест, может высветить следы подобного странника по дорогам жизни. Я бы заблудился, попытайся отважиться на путешествие по диким зарослям вслед за неверным огоньком. Нет, читатель, если уж вы отправились в путь вместе со мной, мы будем держаться проезжей дороги, а то и железной, проложенной через Чэт Мосс. Мы будем судачить со всеми встречными и поперечными, но порой неожиданно Эшворт, как этот блуждающий огонь, вдруг переметнется через дорогу и, возможно, приостановится, может, два или три раза обернется, странно жестикулируя, а затем ускользнет прочь туда, куда мы не сможем за ним последовать.
У меня не вызывают особого интереса пятнадцать лет, последовавшие за смертью миссис Эшворт, хотя, конечно, этот срок в жизни человека слишком велик, чтобы обойти его молчанием, не говоря уж о том, что то был самый бурный и богатый событиями период в жизни Эшворта. Но повторяю: я не могу проследить странные политические и коммерческие метания Эшворта, которые занесут его имя в анналы современной ему истории.
После банкротства он изменил Югу, и сценой его действий стали графства северной Англии. Он тогда глубоко нырнул в воду и вынырнул вдалеке от того места, где пропал. Однако изменил он не только место деятельности. Изменились также его характер, вид, осанка, причем не просто изменились, но коренным образом преобразились. Он оставил Эшворт-Холл, графство Хэмпшир. Перестал быть джентльменом аристократических внешности, поведения, речи, вкусов, привычек и предрассудков. Не прошло и трех месяцев, как он прибыл в гостиницу «Стаффорд Армзе» в Уэйкфилде, графство Йоркшир, в зеленом суконном пальто, белых брюках из грубой бумажной ткани, высоких сапогах, верхом на норовистом и сильном коне, а за ним следовало большое стадо. В его караване было три крытые повозки, а сбоку от него ехали, тоже верхом, четверо джентльменов, в которых ранее имевшие честь быть с ними знакомыми могли бы узнать Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, Артура Макшейна, эсквайра, и Роберта Кинга, эсквайра тоже. Джентльмена, поименованного последним, мы оставили двадцать лет назад в Донкастере в несколько затруднительном положении.
Тэдьюс Дэниелс, как я уже говорил выше, был ирландским джентльменом, человеком живого ума и крепкого телосложения, но с запятнанной репутацией, человеком, чьи моральные принципы были усвоены в «школе» французских революционеров. Женой ему приходилась как раз та самая Гарриэт, чье имя я упоминал раньше и которое было омрачено тенью порочной юности Александра Эшворта. Дэниелсу была известна ее история, но тем не менее он женился на ней и после свадьбы обращался с женой очень жестоко. Она была из тех несчастных женщин, чей жребий освещают лишь редкие проблески радости. В детстве она страдала от суровости мачехи. Когда она выросла, роковая ошибка навсегда лишила ее спокойствия душевного, а замужняя жизнь довела до сумасшествия. Она снова совершила ту же роковую ошибку и умерла в одиночестве, терзаясь угрызениями совести, – воздаяние за дважды содеянный грех.
Мистер Дэниелс был на восемь лет старше мистера Эшворта. Это он, в союзе с Робертом Кингом, преподал ему первые уроки развратного поведения, настолько хорошо усвоенные, что ученик превзошел учителей и теперь готов был к осуществлению планов, о которых они едва осмеливались и помыслить. Наследственное состояние Дэниелса было тоже утрачено, поэтому он жаждал осуществить план Эшворта, чтобы вернуть отчужденное судом имение, и, надо сказать, то был дерзкий план, основанный на нечистой политической игре и коммерческом мошенничестве, беспримерном в истории страны.
Я уже сказал также, что отец Эшворта был в политике радикалом. Сам Эшворт в юности и на протяжении своей супружеской жизни, казалось, совсем не интересовался подобными вопросами. Он не поддерживал ни одну из сторон и с равным пренебрежением отзывался о вигах и тори, о правительстве и оппозиции.
Однако после события, которое заставило замолчать все его лучшие чувства и возмутило все темные страсти, он поддался влиянию взрывного темперамента и, все еще презирая законные правительство и существующие институты, заявил о себе как самый яростный, убежденный республиканец, получив горячую поддержку Дэниелса. Та самая континентальная «школа», которая преподала Дэниелсу моральный кодекс, предоставила ему также ее политическое обоснование: он был учеником Барраса и Мирабо. Ирландцы и французы во многом схожи. Ярость, предательство и беспокойство ума – очень характерные черты обеих наций, и Дэниелс соединял в себе все три в совершенстве, добавив к ним сомнительное качество безрассудной животной энергии.
Я еще ничего не сказал о Гордоне и Макшейне. Они были негодяями, и к тому же нищими негодяями. Разница между ними состояла в том, что Гордону была присуща прежде всего тайная мрачная злонамеренность, а Макшейну – самое скудное понятие о том, что такое дворянская честь. Он тоже был ирландцем и тоже обладал преимуществом галльского воспитания. Я дам самое верное представление о качестве его моральных принципов, если скажу, что Гарриэт, жена Дэниелса и любовница Эшворта, была родной сестрой Артуру Макшейну. Он знал, что ее погубил первый, а второй обращается с ней жестоко и грубо, но это не мешало ему быть верным спутником первого и сотоварищем второго. И все же Макшейн был лучше как человек, чем Дэниелс или Гордон. Ему присущи были некоторая доброта и сочувствие ближним – свойства, в которых двое других были совершенно неповинны. Ну а что сказать о Роберте Кинге? Это был невысокий злобный человек, не отличавшийся ни отличным сложением, ни силой мышц, как его аристократические соратники, но который свою слабость и хилость употреблял с тем же успехом, что они силу. Мне кажется, я и сейчас вижу его воочию. Низкорослый, сутуловатый, он был очень нехорош собой: нос длинный, довольно крючковатый, маленькие близко поставленные глаза, очень рыжие, почти морковного цвета волосы. Он обладал своеобразными дарованиями, за что Эшворт ценил его и держал около своей персоны много лет.
Таковы были люди, которых Александр Эшворт выбрал себе в союзники: демагог, скототорговец и лошадник. И, как в прежние времена, он сам предводительствовал шайкой. Он был сатаной, они – Вельзевулом, Белиалом, Молохом и Мамоной. Ареной своих действий они избрали северные графства – Ланкашир, Йоркшир, Уэстморленд, Камберленд, Дюрэм и Нортамберленд, и следует ли пояснять, что они были завсегдатаями ярмарок и рынков, скупщиками волов и лошадей и одновременно занимались политической возней и произносили на улицах подрывные речи? Вряд ли можно найти хоть одного старого заготовителя в Кравене, опытного торговца лошадьми в Вест-Райдинге или шестидесятилетнего фермера в любой местности к северу от Хамбера, который не сумел бы лучше меня рассказать о знаменитой фирме «Эшворт и компания» и точнее описать внешность главарей фирмы, когда они верхом перегоняли свои огромные стада на продажу. Эшворт – высокий, красивый мужчина, безрассудно храбрый наездник. Дэниелс был погрузнее, более темноволос, шире в плечах, Гордон казался вечно угрюмым с его прямыми, точно стрелы, черными бровями. А вот и Макшейн – бесшабашный детина, кудрявый и рыжий, с такими же рыжими усами. Еще живы многие из торгового люда в Лидсе, Манчестере и Ливерпуле, кто помнит обеды на ярмарках, что задавал Эшворт, его шумные застолья, пьянки, брань, странный причудливый разговор, дикие выходки, кощунственные, злопыхательские, мятежные послеобеденные речи. Такое не забывают и никогда не забудут.
Эшворт был очень популярен в торговых и промышленных сферах. Сообразительные, умные механики из Манчестера и округа Вест-Райдинг, что в Йоркшире, обожали его, а он рассеивал ядовитые семена своих атеистических и республиканских убеждений на их фабриках и в ткацких мастерских. В сумеречных храмах промышленности его вознесли на пьедестал, словно божество, и рьяно ему поклонялись. Дэниелса тоже любили. Он был общителен и весел на пирушках, умело скрывая под маской жизнерадостности ирландского джентльмена натуру предателя.
Я еще не коснулся религиозных взглядов мистера Эшворта. Это случилось в период запоя – следствие нескольких недель дебоша и разгульной жизни, – когда он решил, что ему надо усердно проповедовать свои воззрения во всех городах, деревнях и деревушках, что лежали у него на пути. Его доктрина представляла собой смешение примитивнейшего арминианизма и самого схоластического кальвинизма. Его экстатическое вдохновение и бурное красноречие помогли совратить с пути истинного многих, чье рвение, однако, остывало еще задолго до очередного запоя их апостола. Такие запои длились немногим больше месяца и повторялись изредка и в последующие периоды его жизни. Итак, вот краткий очерк событий за отрезок его жизни в пятнадцать лет: я опускаю лишь некоторые эпизоды его частной жизни, когда он разрушил покой и мир не одной семьи и впоследствии поселил грех и печаль у таких домашних очагов, куда эти мрачные гости прежде не наведывались. Но еще до этого Александр Эшворт ответил за все свои прегрешения перед судом, перед которым его яркие таланты не только не послужили к его оправданию, но, наоборот, удвоили тяжесть справедливого возмездия.
А теперь, читатель, ты начинаешь вспоминать, что по смерти миссис Эшворт осталось трое детей, старшему из которых едва исполнилось четыре года. И что же произошло с этой троицей? Где они? Эдварда и Уильяма бабушка отослала в частный пансион, в Хэрроу, наверное. Если бы она не умерла, то в должный срок они поступили бы в один из университетов. Однако этому помешала ее смерть. Эдвард, старший сын, продирался сквозь тернии школьного бытия без особого ущерба для своих чувств и здоровья. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы его очень любили в Хэрроу или что он испытывал к кому-нибудь из соучеников дружбу наподобие той, что связывала Ореста и Пилада. Очевидно, у него никогда не было таланта к подобной дружбе. Если даже семена нежной симпатии и существовали изначально в его натуре, судьба распорядилась так, что они никогда не имели возможности прорасти. У него не было ни дома, ни отца, ни матери. Да, у него, конечно, была бабушка, которая, по-видимому, относилась к нему по-доброму, но, возможно, между их душами не существовало достаточной симпатии, потому что он никогда не отвечал на ее доброту равной благодарностью. Может быть, он любил маленькую сестру, но у него не было случая проявить к ней свою любовь, так как со дня рождения она жила совсем отдельной жизнью. Однако у него был брат, единственный брат, на год младше, чем он. Так, возможно, все нежные его чувства были сосредоточены именно на нем? Но если и так, то эта нежность была слишком глубока, чтобы находить выражение в словах или поступках, во всяком случае никто никогда не отмечал каких-либо ее проявлений.
Итак, не обремененный никаким глубоким чувством, Эдвард Эшворт вырос сильным и довольно упорным юношей. Он был хорошо сложен, не слишком высок для своего веса, с пропорциональными чертами лица, выражение которого можно было понимать по-разному, в соответствии с настроениями тех, кто его рассматривал. Одни назвали бы его одухотворенным и сдержанным, другие определили бы как эгоистичное, непочтительное и жесткое. Никто, однако, не смог бы отрицать, что оно свидетельствует о здравом смысле и явной одаренности, хотя чувств добрых и рыцарски благородных в нем можно было и не заметить. Эдвард энергично шел собственным путем. Он не искал благосклонности учителей и дружбы товарищей, но и те, и другие побаивались его. Он был опасен своим вечным недовольством, антипатией к окружающим и склонностью к мятежу. Он постоянно выходил за установленные границы поведения, а потом ловко сваливал положенное наказание на плечи какого-нибудь несчастного юнца из младшего класса. Он не обнаруживал вкуса к учению и никогда не мечтал о почестях и наградах.
Уильям Эшворт значительно отличался от Эдварда, но вряд ли пользовался большей любовью, чем брат. Он был спокойнее в обращении, но не добросердечнее. Нрав его не был столь необуздан. Напротив, Уильям был сдержан и умел контролировать свои чувства. Он не отличался склонностью Эдварда задирать других и драться, потому что не был достаточно силен и мускулист. Один или два раза, когда его вынудили драться с мальчиком сильнее себя, он подвергся жестокому наказанию, которое вынес, как индеец, в упорном молчании. Его сильная сторона как раз и заключалась скорее в выносливости, нежели в действии. На первый взгляд Уильям мог показаться приятным мальчиком, у него были светлые кудрявые волосы и замечательно ясные голубые глаза, но вскоре вы уже понимали, что ему не хватает искренности и откровенности. Он никогда не говорил о том, что чувствует на самом деле. Его отзывы о других мальчиках были нелестны и насмешливы. И еще ему было свойственно стремление уединяться – неприятное и неестественное для школьника. В этом отношении он был хуже, чем Эдвард, который никогда не избегал товарищей (хотя, будучи в их обществе, часто ссорился и дрался). Воскресным днем Уильям украдкой отправлялся на какую-нибудь одинокую прогулку, и ничто так не пробуждало в нем дремлющую, глубоко затаенную неприязнь к другим, как их стремление увязаться вслед или подглядеть за ним. Было замечено, что если его тайное убежище обнаруживали, то он уже никогда не возвращался туда, но уходил искать новое, более отдаленное место отдохновения. Уильям отличался от Эдварда тем, что питал любовь к чтению – но отнюдь не к учебникам и вообще занятиям: к ним он, напротив, проявлял небрежность и равнодушие, однако жадно читал журналы и альманахи и другую литературу, и если книга ему нравилась, то он часами лежал на спине где-нибудь в тени, позабыв об окружающем мире. То была его любимая поза, и когда ни читать, ни делать было нечего, он смотрел на облака и небо сквозь шумящую листву.
Уильям и Эдвард не часто проводили время вместе. Они не раз ссорились и дрались, и Эдвард, будучи сильнее, больно избивал брата. Ему свойственно было не слишком честно соблюдать правила боя. Иногда, затеяв первым драку и чувствуя, что младший слабеет, он, положив Уильяма на лопатки, все бил, бил, бил, пока у того из носа и расквашенных губ не начинала хлестать кровь. То была жестокая привычка, полученная в наследство от любезного дедушки. Наверное, юный джентльмен бережно хранил в памяти рассказы об этом даровании предка, от которого среди многих других блистательных качеств он унаследовал также неумение прощать.
Когда Эдварду исполнилось восемнадцать, а Уильяму семнадцать, их бабушка умерла. Она ничего не оставила им в наследство, так как ее состояние, будучи общим имуществом, возвращалось к сыну. Средства молодых Эшвортов сразу иссякли. У них не было больше возможности оставаться в Хэрроу. Оба, соответственно, покинули школу, обладая весьма умеренным гардеробом и небольшой собственностью в один соверен и несколько шиллингов каждый. Не было у них ни вымощенной родными мирской дороги, ни профессии, которая давала бы возможность осуществить честолюбивые мечты, ни родственника, желающего протянуть им руку помощи. Молодые люди оказались совершенно одиноки и в подобных обстоятельствах канули в темные воды неизвестности, как это было и с их отцом, но в гораздо более холодные и мрачные, где родителю никогда не приходилось обретаться. У молодых людей не было никакого житейского опыта, и они оказались одни в мире. Им пришлось близко познакомиться с бедностью. Постоянные лишения, голод, в сущности – нищета, когда почти нечем прикрыть тело, вот чем их наградила жизнь.
Однако мы их на время и оставим в темных и холодных волнах житейского моря. Возможно, они снова когда-нибудь вынырнут на свет солнца с жемчугом в руках, который можно сыскать в глубинах моря бед.
А теперь давайте узнаем, какова же судьба дочери Эшворта, и это все равно, как если бы мы перевели взгляд с двух кустиков вереска, растущих на склоне холма, открытого всем ветрам, на цветок, бережно взращенный в теплице. Однако, хотя я и прибегнул к подобной метафоре, мисс Эшворт, подобно братьям, никогда не знала родительской заботы и любви. Ее тоже отослали в школу в раннем возрасте с той разницей, что она училась в первоклассном частном лондонском пансионе для молодых леди, а не просто в учебном заведении для молодых джентльменов. Хотя мисс Эшворт редко навещали друзья, с ней всегда почтительно обращались гувернантки, учителя, владельцы пансиона и подруги, потому что ее успехи в изучении наук щедро оплачивались и были многочисленны, а ее знакомые, ее платья – изысканны и дороги. Отец редко приезжал к ней, но экипаж, прекрасные лошади, сама его в высшей степени выдающаяся наружность неизменно оказывали глубокое впечатление на хозяйку сего первоклассного пансиона. Нам следует помнить, что мистер Эшворт снова разбогател. Он выкупил обратно Эшворт-Холл и расширял свои йоркширские владения, но даже без этих преимуществ мисс Эшворт, возможно, своей внешностью и осанкой завоевала бы должное уважение со стороны окружающих. Я предпочитаю слово «уважение» другим, таким, как «нежность» и «привязанность», ибо молодая леди, как думали окружающие, была несколько высокомерна и замкнута. Можно предположить таким образом, что в этом она чем-то напоминала брата Уильяма. Да, совершенно верно, она была сдержанна. Она никому не поверяла своих тайн. У нее не было подруги-наперсницы, но в ее характере была одна положительная черта. Хотя она держалась застенчиво и отчужденно со старшими и резковато со сверстницами, обычно она по-доброму относилась к людям низкого положения. Доброта ее, однако, была спокойна и проявлялась, только когда младшие пансионерки испытывали трудности и огорчения, например, от непосильного задания, когда им грозило внушавшее страх наказание. Тогда мисс Эшворт делала все возможное, чтобы помочь страдалице. И еще: когда проявлялись хоть малейшие признаки тиранического отношения к малышам со стороны старших, она всегда была готова сразу же заклеймить деспотизм.
Мисс Эшворт доставляла воспитателям много беспокойства своими капризами и упрямством, когда только что поступила в пансион шестилетней избалованной девочкой, но по мере того, как она подрастала, она становилась все спокойнее и воспитаннее. Она все внимательнее относилась к наукам, которые, впрочем, представляли для нее не большую трудность, так как она обладала хорошими, даже превосходными способностями. У нее был особенный талант к музыке, очевидно наследственный. По-видимому, занятия музыкой доставляли ей молчаливое, но глубокое наслаждение, и ее учитель, сам выдающийся профессионал, вскоре провозгласил ее совершенством. Постепенно мисс Эшворт стала одной из «примадонн» пансиона. Ее гувернантка тоже очень гордилась ею, ибо внешность и способности мисс Эшворт делали пансиону большую честь. Да, многие ее уважали, но мало кто любил, однако ей, по-видимому, было безразлично, как к ней относится большинство окружающих. Было ли такое безразличие следствием холодности сердца и недостатка чувствительности или оно проистекало из другого источника – об этом мы позаботимся навести справки позднее.
Мисс Эшворт уже почти завершила свой шестнадцатый год, и пансионом было получено уведомление, что она проводит там свой последний семестр. Настали рождественские каникулы. Назавтра все лондонские школы должны были закончить занятия, и на сегодня были назначены публичные экзамены с раздачей наград. Однако я уже довольно долго утомляю читателя своей повествовательной манерой. Настало время перейти к более точным описаниям, и я попытаюсь дать представление о характере, время от времени показывая его в драматических столкновениях и диалогах. Я не собираюсь вести читателя в большую классную комнату или в ярко освещенную гостиную пансиона миссис Тернер, где собралось веселое общество и двадцать юных леди в изящных туалетах демонстрировали перед собравшимися свои наряды и получали награды за старания в прошлом полугодии. По всему дому разносились глубокие бархатные звуки рояля. Здесь также звенел смех, общее веселье было в разгаре, но пока оно царило внизу, комнаты верхнего этажа полнились молчанием. В одной из них горела одинокая свеча, но и тусклого света было достаточно, чтобы увидеть следы сборов и упаковки вещей, которые сейчас были разбросаны на кроватях, стульях или еще заполняли открытые ящики комодов. На полу громоздились коробки всех видов и размеров. Там же, стоя на коленях, одна из невольниц, которые учатся в пансионе за половинную плату, деловито складывала вещи в большой сундук. В окно спальни барабанил дождь, как это нередко бывает в ненастный декабрьский вечер.
Прошел час, в течение которого невольница продолжала укладывать вещи, все так же молчаливо и споро. Никто не появился за это время в спальне, а сама пансионерка иногда выходила поискать недостающую принадлежность туалета в другие комнаты. Тогда она уносила с собой свечу, и комната погружалась в сплошной мрак и совершенную тишину. Однако вскоре все переменилось. Внизу послышалось хлопанье дверей, затем голоса в коридоре. Экзамены окончились, и ученицы освободились. Раздались шаги, девицы быстро поднимались по лестнице. Вот шаги уже у порога, и пансионерки со смехом ворвались в спальню. Большинство вошедших девушек были высокие, привлекательные, «сливки общества», все в очень дорогих, лучших нарядах. Шелковые платья, отделанные кружевами, скользнули мимо бедно одетой, озабоченной делом невольницы на половинном содержании, все еще коленопреклоненной на полу возле сундука. В своем темном закрытом шерстяном платье, украшенном только узкой тесьмой, она представляла не очень для нее лестный контраст с пышно разодетыми девицами. Последние не обратили ни малейшего внимания на эту особу, не принадлежащую к их касте, но собрались группками у туалетных столиков, стоявших в нишах под окнами. Комната наполнилась болтовней, и в общем шуме можно было расслышать только отдельные фразы.
– Ну до чего я рада, что все уже позади. Я вся дрожала, когда надо было играть сонату. Я хорошо ее исполнила?
– О да, а я хорошо прочла отрывок из Расина? Это был настоящий французский, без акцента?
– Да, ты прочла замечательно, но миссис Тернер поступила просто отвратительно, не дав мне награды за музыку. Все расскажу папе, когда приеду домой, и вряд ли он разрешит мне снова вернуться в этот пансион.
– О да, все очень несправедливо! И мама говорит, что именно этим ей и не нравится наша школа.
– Значит, твоя мама ошибается, – прервала говорившую еще одна молодая леди довольно импозантной внешности. – Я как раз считаю, что миссис Тернер распределила награды очень правильно.
– Ну конечно, ведь она никогда не оставит без внимания вас, мисс Де Капелл. Вы одна из ее любимиц.
Мисс Де Капелл отвернулась с презрительным видом и продолжала разговор с двумя темноволосыми девушками, похожими на испанок, Джулией и Гарриэт Дэниелс, дочерями Тэдьюса Дэниелса, эсквайра. Разговор касался главным образом того, что происходило на экзаменах, а также – платьев и внешности тех, кто получил награды. Молодые леди обменивались также взаимными комплиментами.
– А ты, Амелия, так хорошо выглядела, когда получала награду за рисунок, была ну просто красавица.
– Глупости, Гарриэт. Я вполовину не такая яркая, как ты. Это розовое платье из газа тебе очень к лицу. Да, кстати, что ты думаешь о мисс Эшворт?
– Не знаю. То же, что всегда. Вид у нее был гордый.
– Да, как всегда, но она очень умная. И сколько же наград она получила!
– Кажется, вы обе покидаете пансион после этого семестра, да, мисс Де Капелл?
– Да.
– Вы будете встречаться, когда вернетесь домой, в Йоркшир?
– Не знаю. Возможно, Эшворты переедут в Хэмпшир, ну а пока я должна узнать у той полупансионерки, уложила ли она мои вещи как следует.
Величественная мисс Де Капелл направилась к невольнице и спросила:
– Хэлл, ты уложила мою рисовальную доску?
– Да.
– И мою рабочую шкатулку?
– Да.
– Но, наверное, забыла про туалетный несессер?
– Нет, я положила его на дно сундука.
– Какая ты глупая! Должна бы знать, что он мне может понадобиться в дороге. Пожалуйста, достань его снова.
– Но мне придется тогда выложить все вещи обратно, а я уже все завязала, – возразила полупансионерка.
– Ну, тут я ничем тебе помочь не могу, – последовал высокомерный ответ. – Мне необходим несессер.
Труженица прервала работу и, все еще глядя вниз, ответила:
– Мне кажется, мисс Де Капелл, что это неразумно. У меня еще так много работы.
– Однако, я полагаю, обслуживать нас – твоя обязанность, – отвергла возражение другая, очевидно, избалованное дитя богатых родителей. – Нет, будь так добра и сделай мне одолжение, или придется пожаловаться миссис Тернер.
Девушка на половинном содержании повиновалась и стала поспешно развязывать узлы на толстых веревках, которые только что с таким трудом затянула.
Амелия Де Капелл вернулась к своим подругам.
– О, – сказала она, сжимая руки словно в порыве неожиданного всплеска чувств, совершенно изгладившего из памяти мысль о несчастной труженице Хэлл, – о, как чудесно будет завтра, когда к подъезду подкатит карета, наша собственная карета, и выйдет папа, а Николсон позвонит в колокольчик и громко застучит в дверь молотком. А потом я попрощаюсь с вами и удобно усядусь в карете рядом с папой, и лошади рванут с места. Как будет приятно сказать «прощай» Кенсингтону и помчаться в наш веселый Йоркшир, в милый Де Капелл-Холл!
Мисс Амелия была красивой, цветущей девушкой, но теперь, когда глаза у нее засияли от радостного предвкушения, она казалась прекрасной. Да, немногим могла улыбаться такая приятная перспектива. Кроме нее, в семье дочерей не было, и ей суждено было стать богатой наследницей. Отец ее, несмотря на аристократическую фамилию, занимался делом, то есть торговлей, но принадлежал к таким торговцам, которые напоминают принцев. Его образ жизни, дом, экипаж, лошади и слуги вполне были под стать человеку благородного происхождения.
Читателям моим вовсе не следует на основании только что описанного разговора заключать, что мисс Амелия была бессердечной или нелюбезной юной леди. Напротив, ее очень любили те, кого она считала себе ровней, потому что с ними она была очень приветлива. Ее мать слыла гордой и черствой женщиной, и с детства мисс Амелии внушали мысль, что надо сохранять дистанцию между собой и нижестоящими, обращаясь с ними свысока. Снисходительность и лесть обширного круга богатых родственников внушили ей мысль, что она существо неподражаемое. В таких обстоятельствах только природное добродушие, красота и некоторая доля здравого смысла помешали ей превратиться в невыносимую особу. Мисс Де Капелл и мисс Эшворт никогда не ладили вполне. Свойственная обеим леди гордость мешала им сблизиться. Мисс Эшворт была лишена, однако, некоторых недостатков мисс Де Капелл, например избалованности неразумной лестью родни. Кроме того, ее ум, конечно же, отличался более высоким полетом, а строй чувствований был совсем иным. Она привыкла думать самостоятельно и размышлять над загадками человеческой натуры. Она была гораздо оригинальнее и несравненно меньше считалась с правилами хорошего тона. По правде говоря, я не могу дать полное представление о ее характере, поэтому выведу ее на сцену. Пусть говорит сама за себя.
Спальня снова опустела, так как внизу прозвонил колокол, созывающий всех на ужин. Даже ученица на полупансионе оторвалась на минуту от безостановочной упаковки вещей. Она не спустилась вниз с другими. Ей принесли наверх стакан молока и хлеб, и теперь она села на одну из коробок и медленно, задумчиво начала есть. Мисс Эшворт тоже осталась. Она сидела в изножье одной из кроватей с белыми занавесками, склонив голову над книгой в великолепном переплете, одной из полученных ею в награду, и, казалось, рассматривала иллюстрации. Потом, закрыв книгу, она встала.
– Мисс Хэлл, – позвала она, – вы уже упаковали мои вещи?
– Да.
– И, наверное, уже некуда положить эти книги? Если коробки уже перевязаны, то, может быть, придется положить их в карманы экипажа.
– Но я легко найду им место, – весело отозвалась мисс Хэлл.
Она быстро поднялась и, открыв большой портманто, начала укладывать туда книги, сверкающие позолотой корешков.
Молодая леди стояла рядом и наблюдала за этим процессом. Теперь свет одинокой свечи выхватил из темноты ее фигуру полностью, и мои читатели тоже могут бросить взгляд на мисс Эшворт.
Природа наградила ее невысокой, но грациозной и хорошо сложенной фигурой. Лицо, пожалуй, можно было назвать прекрасным, с его греческими чертами и цветом, подобающим таким чертам, не румяным, но светлым и чистым. Волосы у нее были каштановые, очень просто уложенные, глаза карие, широко открытые, большие и ясные. Выражение лица было одновременно серьезным и живым.
– Где вы собираетесь провести рождественские каникулы, мисс Хэлл? – спросила юная леди, молча наблюдавшая за тем, как та укладывала книги, а потом водворила портманто на прежнее место.
– Я всегда провожу их здесь, в Лондоне, – ответила девушка.
– Значит, у вас нет родителей?
– Нет, мэм.
– Но братья или сестры есть?
– У меня есть брат, но он служит хирургом на одном из судов Вест-Индской компании.
– И он, конечно, ваш старший брат?
– Да, ему двадцать три года, а мне еще пятнадцать.
– А другие родственники у вас есть?
– Да, кажется, где-то, в одном из графств у меня живут дядя и тетя, но они богатые люди, и им, конечно, не до меня.
Последние слова были произнесены не только не печально, но скорее беспечно и просто, причем девушка посмотрела на мисс Эшворт и улыбнулась. В первый раз она посмотрела снизу вверх, и можно было заметить, что она недурна собой, хотя лицо ее слишком худо и омрачено заботой, несвойственной возрасту. Мисс Эшворт тоже улыбнулась в ответ и мягко продолжила расспросы:
– А где вы жили прежде, мисс Хэлл, до того, как поселились у миссис Тернер?
– Я жила довольно далеко от Лондона, на границе графства Ланкашир, – последовал ответ, и говорившая снова деловито склонилась над коробками.
– Вы чувствуете себя здесь очень несчастной? – опять спросила мисс Эшворт.
