Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 72 страниц)

III

Однажды вечером, до наступления сумерек, когда маркиз Доуро возвращался с охоты, он внезапно услышал странный шелестящий звук в глубокой придорожной канаве. Он уже взвел курок на охотничьем ружье, когда перед ним появилась леди Эллрингтон, с непокрытой головой, завернутая в разорванные остатки темно-фиолетового манто. Развившиеся локоны растрепанных волос спадали на лицо, шею и плечи, почти скрывая ее лицо, истощенное и бледное как смерть. Артур отступил назад, испуганный внезапным страшным видением. Она бросилась на колени перед ним и завыла диким, сумасшедшим голосом:

– Милорд, умоляю, скажите мне правду! Где вы были? Я услы шала, что вы покинули Вердополь, и пятьсот миль шла за вами пешком. Потом силы покинули меня, я упала в этом месте и приготовилась к смерти. Но мне суждено увидеть вас прежде, чем стать обитателем могилы. Ответьте мне, милорд: видели ли вы эту негодницу, Мэриан Хьюм? Говорили ли вы с ней? Змея! Гадюка! О, если бы я могла вонзить этот клинок в ее сердце!

Здесь она остановилась, вдохнула и, выхватив из-под одежды длинный и острый нож, дико взмахнула им. Маркиз спокойно поглядел на нее и, не пытаясь разоружить, хладнокровно ответил:

– Вы задали мне очень странный вопрос, леди Зенобия. Я попытаюсь ответить на него, но прежде не хотите ли пойти со мной в лагерь? Я прикажу натянуть для вас шатер, там вы сможете провести ночь, а завтра, когда вы немного восстановите силы, мы обсудим интересующий вас предмет.

Ее гнев немного поутих, и она ответила с бóльшим спокойствием, чем выказывала ранее:

– Милорд, поверьте, провидение доверило мне предостеречь вас от великой опасности, грозящей вам. Если вы и дальше будете пытаться соединиться с Мэриан Хьюм, вы превратитесь в убийцу и, в конечном счете, покончите с собой. Я не могу объясниться более ясно; но обдумайте тщательно мои слова до того, как я увижу вас снова.

Потом, раболепно склонив голову до земли, она поцеловала его ноги, одновременно пробормотав что-то неразборчивое. В то же мгновение негромкое шуршание усилилось, стало похоже на рев урагана, и леди Зенобия, увлекаемая невидимой силой, унеслась прочь, прежде чем маркиз сумел протянуть руку и остановить ее или ответить на ее загадочное обращение. Он медленно пошел вперед, погрузившись в глубокие размышления о том, что видел и слышал. Луна поднялась над черными дикими горами прежде, чем он добрался до лагеря. Какое-то время он глядел на ее чистое, ничем не затуманенное сияние, сравнивая его с очарованием той, которая находилась очень далеко отсюда, вошел в свою палатку, завернулся в охотничий плащ и заснул беспокойным сном.

Текли месяцы, загадка оставалась неразрешенной. Леди Зенобия Эллрингтон появлялась, как повелось, в избранном кругу людей, среди коих всегда выделялась как необычное и изысканное украшение. В ее глазах не было никаких следов блуждающего огня, по коим внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ее разум не в порядке. Однако ее голос стал более подавленным, кожа побледнела, и кое-кто заметил, что она избегает встреч с маркизом, даже по самым заурядным делам.

Тем временем герцог Веллингтон дал согласие на союз своего сына с красивой и добродетельной, но не очень знатной Мэриан Хьюм. Для приближающейся свадьбы уже были сделаны пышные приготовления, но в самый решительный момент пришли новости о Великом Восстании, возглавляемом Александром Плутом. Известие об этом ударило неожиданно и жестоко, как молния. В это же время среди низших классов Вердополя стали появляться недвусмысленные признаки недовольства. Рабочие на основных мельницах и кузницах потребовали повышения зарплаты, мастера отказались выполнить их непомерные требования, и рабочих, всех одновременно, уволили. Вскоре после этого полковник Грепвилл, один из главных владельцев мельниц, был убит. Убийц быстро выявили и предали правосудию; допрошенные под пыткой, они остались непоколебимы – от них не удалось получить ни одного внятного ответа.

Силы полиции были удвоены. В самых подозрительных частях города разместили отряды солдат. Любой гражданин был обязан, выходя из дома, вооружиться. В таком положении дел был созван парламент, дабы обсудить самые лучшие меры, которые было необходимо предпринять.

Вечером первого заседания здание парламента было переполнено. Присутствовали все члены парламента, и на галерее появилось еще около тысячи дам высшего света. С каждого лица не сходило выражение тревоги и озабоченности. Какое-то время все сидели, глядя друг на друга, в их молчании угадывалось отчаяние.

Наконец маркиз Доуро встал и поднялся на трибуну. Именно в тот памятный вечер он произнес знаменитую речь, коя будет даже для самых отдаленных поколений служить законченным примером изысканного красноречия. Души всех тех, кто слушал его, задрожали от противоречивых эмоций. Некоторые дамы на галерее упали в обморок. Объем моего труда не разрешает привести сию речь полностью, и я посчитал бы святотатством попытку изложить ее вкратце. Но я хочу, однако, представить читателю заключение:

– Сограждане! Я призываю вас воодушевиться и начать действовать. В нашем городе тлеет скрытое пламя восстания, которое может залить только кровь: потоки горячей крови, нашей и наших врагов. Каждый день видим мы на улицах людей, чьи лбы, когда-то открытые светлому дню, ныне наморщены от черного неудовольствия, и свет глаз которых, когда-то изливавшийся как солнечное сияние, ныне затемнен беспокойными подозрениями. Наши выдающиеся купцы живут под вечным страхом убийства. И кто же грозит им? Те, кто совсем недавно любили, уважали и почитали их как отцов. Наши мирные граждане не могут перешагнуть порог, не нагрузив себя оружием; постоянный страх смерти сопровождает их, куда бы они ни пошли. И кто же вызвал это ужасное изменение? Какой злодей, вышедший из ада, какой величайший дух преступности, князь греха, Вельзевул самого черного беззакония напал на наше королевство? Я отвечу на этот ужасный вопрос: Александр Плут. Друзья-сограждане, вооружайтесь для битвы; укрепите свое сердце, верьте, что сама справедливость нашего дела предохранит нас от злодея, и пусть военным криком, с которым мы пойдем в атаку, будет: «Бог защитит правду!»

Маркиз закончил речь, и весь парламент взорвался громом аплодисментов, который долетел даже до тенистых рощ на берегах реки. Артур вышел наружу и какое-то время стоял, вдыхая свежий ночной ветер, который, пролетев над широкой быстрой рекой, стал еще холоднее; он только начал приходить в себя после сильного возбуждения, в которое завел его собственный энтузиазм, когда почувствовал, как кто-то схватил его сзади. Обернувшись, он увидел леди Зенобию, стоявшую рядом, с тем же диким и неестественным выражением на лице, которое однажды уже искажало ее прекрасные черты.

– Милорд, – с чувством прошептала она, – ваше красноречие, ваш благородный гений опять довели меня до отчаяния. Я больше не хозяйка самой себе, и если вы не согласитесь принадлежать мне, мне одной, я убью себя на этом самом месте.

– Леди Эллрингтон, – холодно сказал маркиз, вырывая руку, – такое поведение недостойно вас. Прошу вас, перестаньте говорить языком безумной женщины, ибо, уверяю вас, миледи, эти военные хитрости не производят на меня никакого действия.

Она бросилась к его ногам и, почти задыхаясь от неукротимых эмоций, воскликнула:

– О! не убивайте меня холодным жестоким презрением. Только согласитесь последовать за мной, и вы убедитесь, что не должны соединять жизнь с таким в высшей степени недостойным вас созданием, как Мэриан Хьюм.

В конце концов маркиз, побежденный ее слезами и мольбами, согласился последовать за ней. Она вывела его далеко за город и привела в подземный грот, в коем на медном алтаре горел огонь. Она бросила в пламя некий порошок, и в то же мгновение они перенеслись в апартаменты, находившиеся на вершине величественной башни. Большое зеркало стояло в одном конце комнаты, другой был загорожен занавесом, за которым сиял яркий свет.

– Вы находитесь, – сказала леди Эллрингтон, – в священном присутствии того, чьим советом, милорд, не стоит пренебрегать.

В то же мгновение занавес исчез, и потрясенный маркиз узрел Крэши[276]276
  Крэши – могущественное божество в пантеоне Шарлотты Бронте.


[Закрыть], божественного и непогрешимого, сидевшего на золотом троне и окруженного лучами загадочного света, который исходит от него.

– Мой сын, – сказал тот внушающим страх гармоничным голосом и величественно улыбнулся. – Безжалостная судьба предписала, что в тот час, когда ты соединишься с выбранной тобой девушкой, ангел Азазель одним ударом сокрушит вас обоих и перевезет ваши лишенные тел души через быстротекущую реку смерти. Послушайся мудрого совета; иначе, знай, своим безумием ты уничтожишь себя и Мэриан Хьюм, отказавшись принять руку той, коей, с момента твоего рождения, звезды в небесах предназначили стать твоей супругой и поддерживать тебя на протяжении всех темных лет будущей жизни.

Он остановился. Несколько секунд в сердце маркиза шел настоящий бой между любовью и долгом, смертельная боль пробежала по всему его телу, отчаяние зажгло его щеки и лоб. Наконец долг победил, и, сделав над собой усилие, он заговорил твердым решительным голосом:

– Сын Мудрости, я больше не в силах сражаться с волей небес, и клянусь вечной…

Он не успел закончить поспешную клятву, как некий дружественный дух заставил его остановиться, прошептав в ухо:

– Это магия. Берегись.

В то же самое мгновение почтенный облик Крэши растаял, и на его месте появился злой джинн, Дангаш[277]277
  Дангаш – злой дух из «Тысячи и одной ночи».


[Закрыть], обнаженный отвратительный урод. С диким криком ярости демон немедленно исчез, и маркиз обнаружил, что находится в роще вместе с леди Эллрингтон.

Дама бросилась на колени и униженно заклинала простить ее попытку, продиктованную одной любовью, но, презрительно и жестоко улыбнувшись, он отвернулся от нее и поторопился во дворец отца.

Спустя неделю после этих событий состоялось бракосочетание Артура Августа, маркиза Доуро, с Мэриан Хьюм, отпразднованное с беспрецедентной роскошью и великолепием. Леди Эллрингтон, увидев, что все ее надежды растаяли как дым, впала в глубочайшую меланхолию. Находясь в этом состоянии, она немного развлекла себя, вырезав маленькую статуэтку, о которой я уже упоминал. Спустя долгое время она пришла в себя, и маркиз, убедившись, что ее сумасбродство происходило исключительно от расстроенного рассудка, согласился опять удостоить ее своей дружбы.

Около двух месяцев оставался я в загородном замке маркиза Доуро, наслаждаясь обществом благородного хозяина и его прекрасной жены. Потом вернулся в Вердополь.

Август 1832 г.

Найдёныш
(отрывок)

(Артур и Мэриан поженились. Зенобия, в поисках утешения или, быть может, мести, соединяется с соперником Артура, Александром Плутом. Следующая сцена изображает их семейное счастье.)

Прошу моего читателя простить меня, если я перенесу действие в Эллрингтон-Хаус. Спустя неделю после праздника у лорда Селби леди Зенобия сидела одна в будуаре, когда вошла служанка и сообщила, что лорд Эллрингтон прибудет меньше чем через час.

– Очень хорошо, – сказала она. – Я готова принять его в любое время. – Служанка поклонилась и вышла из комнаты.

Какое-то время она сидела одна, положив голову на руку, устремив взгляд на трагедию Эсхилла на греческом, лежавшую перед ней. Скоро они увидятся, в первый раз после ссоры на балу, и она всерьез опасалась последствий его негодования, которое, она точно знала, не смягчилось, несмотря на отсрочку; напротив, оно увеличилось, и теперь он собирается дать ему выход. Вначале ее лицо оставалось бесстрастным, но вскоре большие круглые слезы затрепетали на темных глазах и упали на раскрытую страницу. Наконец она встала из-за стола, заходила по комнате и воскликнула низким дрожащим голосом:

– Что означает эта слабость? Почему я опасаюсь того, кого должна презирать? О, зачем, в злосчастном порыве досады от отвергнутой любви, я отдала себя в руки этого человека; после часа лживого восхищения моими истощившимися талантами я предала свою свободу и попала в докучное рабство, худшее, чем египетское. Артур! Артур! Зачем я узрела вас? Зачем услышала ваш голос? Если бы любовь к другому не заняла все мое сердце, не поглотила все мое существо, возможно, я бы смогла меньше мучаться, перенося крайнюю жестокость этого человека. Возможно, я смогла бы, благодаря бесконечному терпению и постоянному безропотному подчинению, добиться, хотя бы частично, его уважения и частички его любви. Сейчас сие невозможно. Я не могу любить его. Я не могу даже сделать вид, что люблю его, и поэтому должна влачить остаток своих дней в горе, печали и бесконечных и бесполезных жалобах.

Замолчав, она бросилась на софу и долго плакала, громко и горько.

(Зенобию прерывают ее фатоватые братья, убежавшие от Плута, который угрожал отрубить им головы на плахе, как цыплятам.)

Леди Зенобия едва удерживалась от смеха, слушая их жалостливый рассказ. Чувствуя, однако, что нельзя терять времени, она приказала им немедленно бежать через дверь, которую указала им, поспешить во Дворец Ватерлоо и умолять герцога Веллингтона защитить их до тех пор, пока шторм не пройдет.

Они убежали буквально за мгновение до того, как появился Плут. Твердым шагом он вошел в комнату, но Зенобия вздрогнула, увидев дикий свет опьянения, блестевший в его, как всегда, жестоком взоре. Усевшись, он вытащил пару пистолетов, положил их на стол, грубо привлек к себе жену и обратился к ней с такими словами:

– Ну, мегера, вы, наверно, думаете, что я забыл ваше бесстыдное поведение неделю назад, но, уверяю вас, вы жестоко ошибаетесь. Давайте, бросайтесь мне в ноги и смиренно просите о пощаде за все обиды, или, клянусь…

– Никогда! – сказала она, и презрительная усмешка искривила ее губы. – Никогда я не паду так низко. Не надейтесь и не думайте, что я так поступлю.

– Я не надеюсь и не думаю, я совершенно уверен; и, если вы откажетесь, унция холодной меди найдет путь в ваше сердце. Неужто вы думаете, что я дам вам в моем присутствии плясать и кокетничать с этим самодовольным малодушным щенком?

– Для вашего собственного блага не пытайтесь больше оскорблять маркиза Доуро!

– Дура! – сказал Плут громовым голосом, и из его глаз метнулось белое пламя. – Дура и сумасшедшая. Неужели вы рассчитываете, что слова спасут вас от моего гнева? Лучше бы вам валяться передо мной в пыли. Бросайтесь к моим ногам и молите о прощении до тех пор, пока ваш наглый язык не сгниет и не перестанет двигаться. Уверяю вас, ни один ангел, небесный или адский, не может повелеть мне смилостивиться.

– Низкий негодяй, я презираю ваше прощение, я топчу его ногами. И даже не мыслите повредить маркизу – вам это не удастся. Эта запятнанная кровью и погрязшая в преступлениях рука не сможет тронуть даже волосок на его голове. Так знайте, негодяй: я очень высоко ценю его, я смотрю на него не как на человека, а как на ангела, даже полубога; и все-таки скорее я упаду мертвой у ваших ног, чем допущу вероломство, хотя бы по отношению к вам.

– Лгунья! – воскликнул Плут. – Эти слова будут вашим приговором, и я быстро приведу его в исполнение, но не думайте, что я пущу вам пулю в лоб и вы легко умрете. Нет! Я буду медленно вонзать острый клинок вам в тело, и вы будете чувствовать это каждой частицей своего тела и наслаждаться пыткой!

Он выхватил из ножен длинный сверкающий меч, схватил ее длинные черные волосы и, пока она лежала, оглушенная и неподвижная, уже собирался пронзить ее, когда кто-то неожиданно схватил его сзади за руку. Наполовину задушенный яростью, он повернулся. Его пылающие огнем глаза увидели отвратительное лицо Монморанси[278]278
  Монморанси – один из заговорщиков, приятель Плута.


[Закрыть], ставшее в десять раз ужаснее от гадкой усмешки, исказившей его безобразные черты. Вздрогнув от гнева и негодования, Плут спросил, что дало Монморанси право вторгнуться в его личные покои.

– Ничего, мой любезный друг, – ответил тот, – ничего, кроме желания помочь вам и, конечно, не пострадать самому. Я шел по коридору, когда услышал ваш дорогой, всем извест ный голос, звучащий слегка громче обычного. Беспокоясь узнать, что могло так взволновать моего друга, а также желая разделить его удовольствие, если он развлекается, или, наоборот, облегчить его боль, если он страдает, я на цыпочках прокрался к двери. И вот, глядя через замочную скважину, я с удовольствием созерцал трагедию, которая развертывалась перед моими глазами; но, заметив, что дело идет к кризису, вспомнил, за убийством часто следует виселица, и, потеряй мы вас сейчас, наше дело не скоро оправится от потрясения, пострадают мои самые амбициозные мечты, и, более того, неиссякаемый источник, колодец с живой водой, в котором я обычно утоляю жажду моей души к справедливости, раз и навсегда высохнет. Побуждаемый этими соображениями, я великодушно отказался от удовольствия досмотреть пьесу до конца. Я, как герой, ринулся вперед, без страха предстал перед впавшим в ярость львом и в последний миг спас сию прекрасную даму.

– Ну, – презрительно ответил Плут, – коль вмешался брат моего сердца, я дам этой женщине избегнуть заслуженного наказания.

Правда состояла в том, что Плут, уже почти не человек, но еще не полное чудовище, был слегка тронут смертельной бледностью, покрывшей лицо жены, а также полной беспомощностью, с которой она лежала перед ним; кроме того, в оправдание его жестокости заметим, что он чувствовал себя жестоко оскорбленным, а такой человек, как он, не мог и не должен был терпеть молча. Плут, однако, посчитал ниже своего достоинства выказывать какие-нибудь чувства к даме. Оттолкнув ее ногой, он воскликнул:

– Вставайте, собрание всех низостей, и немедленно покиньте меня. – Она даже не попыталась пошевелиться. Он пристально посмотрел на нее и понял, что от пережитого страха она потеряла сознание. Громко и грязно выругавшись, он позвонил в колокольчик и приказал появившемуся слуге унести женщину прочь.

Июнь 1833 г.

Часть III
Мэри

Взгляд в книгу с картинками

(Чарльз, в поисках послеобеденных развлечений, листает несколько томов, озаглавленных «Аристократия Африки».)

Стоял прекрасный теплый день. Я находился в особняке Торнтона. Генерал наслаждался послеобеденным сном; спокойные лучи вечернего солнца отдыхали на его добродушном лице и безмятежном лбу, атмосфера спокойствия заполнила апартаменты.

Чем же мне развлечь себя? Я не осмеливался пошевелиться, иначе он тут же бы проснулся; а в это время любая помеха его сну имела бы для меня крайне серьезные последствия: только это заставляло моего обычно спокойного и любезного командира рвать и метать. Чу! легкий храп, более музыкальный и меланхолический; похоже, бог сна крепко сковал его невидимыми узами, надобно попытаться. На противоположном конце комнаты, на серванте, лежали три больших фолианта, выглядевших как книги с картинками; их зеленые муаровые переплеты и позолоченные корешки со страшной силой тянули меня к себе, и я решил попробовать завладеть ими.

Затаив дыхание, я самым легким кошачьим шагом скользнул к серванту и схватил свою добычу; точно так же вернулся обратно, устроился на стуле и открыл тома. Посмотрим, вознаградит ли достойная награда мои мучения.

(На первых двух портретах были изображены Плут, ныне известный как Александр Перси, граф Нортангерленд, и его жена Зенобия.)

Могущественный призрак ответил на мое заклинание: в магическом зеркале сгустилась кошмарная фигура! Читатель, я созерцал земной сосуд с непостижимой душой графа Нортангерленда! Невозможно поверить, что сей сосуд слеплен из грубой земной глины! Невозможно поверить, что сей цветок возрос из смрадной почвы человеческого бытия! Сосуд блестит и сверкает, он как будто только что вышел из руки творца. И цветок блистает зрелой красой: ни одного увядшего листка, ни одного упавшего лепестка. Портрет сделан до того, как свет и тень двадцати пяти лет легли на извилистый лабиринт жизненного пути Перси. Перси! Перси! Никогда человечество не создавало более прекрасный сосуд. Завороженный взгляд следует за классическими очертаниями лица и фигуры; кажется, что уродливые изгибы или углы не нарушают их утонченную правильность – они вырезаны из слоновой кости. Плоть и кровь слишком грубы, они не подходят для создания сей скульптурной точности и чистейшей гладкости. С восхищением взираю я на нос, с такой совершенной грацией изваянный Фидием[279]279
  То есть в стиле Фидия, знаменитого афинского скульптора (род. в 490 г. до н. э.).


[Закрыть]; на точёный подбородок и на безгранично совершенные губы; на высокое бледное чело, не лысое, как сейчас, но и не затенённое кудрями; густые волосы зачесаны назад, их завитки собрались на висках, оставляя лоб открытым для славы и тьмы, играющих на поверхности из ожившего мрамора – подобного ему нет. Выражение лица задумчиво, сосредоточенно и свободно от сарказма; лишь насмешливая улыбка и странный смертельный блеск глаз, из которых глядит смесь острейшего презрения и глубочайшей мысли, заставляет кровь зрителя превратиться в лед. Мне кажется, что в этом портрете воплотилось всё, что мы знаем о мятежном архангеле Люцифере: полнейшее отсутствие человеческих чувств и сострадания, ледяная гордыня, бесконечная мощь интеллекта, бесстрастная и, одновременно, совершенная красота – не горячая живая кровь, огненная мысль и пылающие чувства, как у некоторых других, коих сразу вспомнит читатель, – но выверенный твердой рукой расчёт, холодный, утонченный и безупречный, как бесценный бриллиант. Нортангерленд влил черные капли яда в вены, текущие по всему сосуду; зелье пятнает каждый член тела, скапливается вокруг сердца, и там, в самой цитадели жизни, превращает славную кровь Перси в самую едкую, прогорклую желчь. Оставим же его, осиянного красотой, омрачённого преступлениями. Прощай, Перси!

Я перевернул лист и узрел – графиню! Что за глаза! Что за черные как смоль волосы! Что за впечатляющие формы тела и лица! Как она величава в фиолетовом платье, темных перьях и похожем на корону тюрбане! Леди из дома Эллрингтон, жена Нортангерленда, примадонна ангрианского двора, самая ученая женщина своего века, современная Клеопатра, мадам де Сталь Вердополя: одни словом, Зенобия Перси! Кто бы мог помыслить, что женское величие способно совместиться с необузданными страстями, коим сия достойная дама нередко предается. Огонь блистает в ее глазах, властность украшает лоб, гордость слегка касается пухлых губ, изогнутых презрительной улыбкой. Но все это так смягчено женским достоинством, что, кажется, ни огонь, ни гордость, ни властность не в силах пробудить чудовищные приступы неуправляемого безумного гнева, так часто искажающие ее совершенную красоту.

(Хотя на картине Зенобия изображена с «большим закрытым томом» в руках, Чарльз признается, что он неоднократно становился физической жертвой ее ужасного гнева. Он переходит к портрету важного, но доброжелательного герцога Фиденского, и мы узнаем, что жена Артура, Мэриан, брошенная ради новой любви, умерла от разрыва сердца.)

Я часами глядел на него в те мгновения, когда любимая жена сидела рядом с ним, а юная маркиза Доуро играла у его ног; и слушал как он, с восхитительной простотой, проистекавшей из запасов его необъятной эрудиции, дружески отвечал на все вопросы прекрасных слушательниц, примешивая супружескую нежность к серьезной меланхолической мягкости, как Мэриан всегда называла его отношение к себе.

Бедняжка! Она видела в нем единственного друга: брата, советчика, безошибочного оракула. С теплой преданностью, характеризовавшей ее характер, она всегда следовала его совету, как если бы это была заповедь Священного Писания. Фидена не мог ошибаться; он не мог ни думать, ни действовать ошибочно; он был самим совершенством. Те, кто считали его слишком гордым, – жестоко ошибались. Она никогда не считала так. Ни у кого не было столь мягких и обходительных манер, никто не говорил более приятно. Так она говорила всегда и вспыхивала от гнева, если кто-нибудь осмеливался противоречить ее чересчур лестному мнению. Я верю, что герцог считал Мэриан нежным цветком, попавшим в шторм, красивым и хрупким существом, нуждавшимся в заботе и защите; и он всегда защищал ее, иногда с риском для собственной жизни. Он поддерживал ее до последнего. Много одиноких дней он провел у ее кровати, ободряя ее во время последней длительной горячки.

Но доброты и нежности всего мира было недостаточно, чтобы поднять лилию, упавшую в тот миг, когда ослабел солнечный свет, лившийся из глаз ее идола, и музыкальный голос того, кого она преданно и верно любила, стал звучать далеко от ее ушей. В момент ее смерти Фидена находился в доме. Отойдя от ее кровати, он в последний раз наклонился над приемной сестрой, одна большая слеза упала на маленькую сморщенную руку, которую он держал в своей, и он вполголоса пробормотал:

– Благодаря Богу я владел сим сокровищем; не нужно было его выбрасывать.

Дальше находились портреты Мэриан. Все знают, как она выглядела: маленькие тонкие черты, темно-синие глаза, полные дикой и нежной страсти, прекрасные темно-коричневые волосы и хрупкая фигура; так что я не буду останавливаться, чтобы описать все подробности.

(Краткость, с которой описана Мэриан, заставляет предположить, что Шарлотта потеряла интерес к своей первой сентиментальной героине – она даже ошиблась в цвете ее глаз. Вновь появляется Артур, снабженный новым титулом – герцог Заморна – и новой женой: Мэри Генриетта, дочь Александра Перси от первого брака.)

Огонь! Блеск! Что у нас здесь? Сам Заморна, сверкающий на фронтисписе, как солнце на его стяге. Как обычно невыносимый, – или неотразимый, как предпочитают говорить дамы, льнущие к нему, словно воздух, – он стоял так, как будто даже удар молнии не потушит свет, льющийся из его глаз, ни даже не заставит его нахмурить лоб. Энергичное великолепное создание! Закаленный в боях, блестящий, острый и быстрый, как скимитар на его боку, в тот миг, когда его вращает изящная, но сильная рука, сейчас сжимающая повод лошади, такой же порочно прекрасной, как и он сам. О Заморна! Что за глаза сверкают под глубокой тенью вороньего шлема! Они не сулят добра. Ни мужчина ни женщина не получат от их благожелательного света ничего большего, чем судорожное тревожное счастье. Сатана даровал им способность углублять полуночную тьму, что всегда происходит с теми, в ком гаснет свет любви. Однако он совсем не Перси. В нем всё страсть и неугасимый огонь. Бурный грех, ураганная гордость, божественная восторженность, война и поэзия, всё наполнило огнем его вены; юная кровь бурлит в его сердце и возвращается обратно, как поток только что родившейся лавы. Юный герцог? Юный демон! Я гляжу на тебя до тех пор, пока мне не начинает казаться, что ты заговорил своим поразительным волнующим голосом и из тебя полились слова, ясные и глубокие, как серебряные струны арфы, и крадущие любовь, как по волшебству. Мне кажется, что я вижу, как он склоняет голову и, говоря с какой-нибудь дамой, шепчет слова, трогающие сердце, как сладкая мелодия. Поднимается легкий ветер, его вздохи становятся все глубже. Внезапно шуршат перья шлема – их высокомерная тень накрывает лоб; глаз, огромный сияющий глаз дивно сверкает; кудри колышутся; губы презрительно улыбаются. Он поднимает голову, откинув назад перья и копну блестящих волос. И вот, пока он стоит, прямой и богоподобный, его regards (взгляд, как говорят французы) склоняется к даме – которая в это время, безусловно, пытается понять, человек он или ангел; вокруг его рта появляется неописуемое выражение и брови слегка поднимаются, говоря о том, что из него бьет поток блестящих мыслей. О самый низкий ум, помещенный в самый благородный сосуд! Презренный негодяй! Я ненавижу его.

Прямо напротив него, отделенный только тонким листом серебряной бумаги, находится совсем другой потрет – изображение его жены, бесподобной Генриетты! Она смотрит на него спокойными глазами, как если бы роса безмятежных мыслей могла донестись до его сердца под влиянием сих больших ясных звезд. Как будто лучи луны спускаются в беспокойные воды. Я хотел бы провести параллель еще дальше и сказать, что она так же далека от печалей, поднимающихся от ненасытных амбиций и жестокой порывистости ее мужа, как Диана над ударами беспокойной пучины. Но это не так: ее судьба связана с его. Какой бы странный путь ни выбрала великая река судьбы Заморны; как бы неистово она ни неслась в своих берегах; как бы ни были мрачны темные берега и бушующие волны океана, в который она в конце концов впадет – Мэри должна последовать за ней. Прекрасное создание! Я плачу, думая о тебе. Я надеюсь, только ради тебя, что твоего лорда ждет блестящее будущее. Как жаль, что тень печали когда-нибудь затмит свет столь прекрасных светильников. Все знают, как герцогиня походит на отца, она – вылитый он, только более нежный и утонченный. Они схожи во всем, даже в утонченности рук. Она походит, говоря словами Байрона, на застывшую статую, и ее черты имеют ту же спокойную классическую грацию, что и у графа. Она, однако, обладает одним преимуществом перед ним: задумчивый блеск карих глаз и мирная сладость рта придают гармонию всему ее существу, в то время как сатанинская усмешка, застывшая на глазах и рту Нортангерленда, полностью уничтожает его лицо.

Май-июнь 1834 г.