Текст книги "Соблазнение Джен Эйр"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 72 страниц)

Глава пятая

Дневник сэра Уильяма Перси

(Первая запись в дневнике сэра Уильяма рассказывает о романтической мечте, касающейся его знакомой француженки; этот отрывок подтверждает более раннее описание его как ловеласа, а также обнаруживает неодолимое очарование, которые он видит в фантазии, и твердое решение никогда не жениться. Следующая тема – охота на Гастингса.)

Только что говорил с Ингхэмом, моим полицейским инспектором. Он, по его словам, совершенно убежден в том, что Уилсон бросил свои убежища в городе. Мои парни обкурили серой каждую дыру, в которой он мог скрываться, и он был вынужден броситься в бега – важное достижение. Легче охотиться на Лиса на открытой местности, чем среди дыр, ям и «кроличьих садков» Вердополя – или Парижа. Поехал на Йорк-плейс и сообщил новость Муру. Елейный, гладколицый головорез, смахивающий на жабу, оказался достаточно хитер и сразу увидел все преимущества. Он потер руки и сказал, хихикнув: «Мы скоро возьмем его, сэр Уильям. Немного времени, немного терпения, и мы увидим его на эшафоте…»

Но куда же Гастингс направился? Мои парни должны искать везде и повсюду.

Я приказал людям из Эдварстона приглядывать за восточной дорогой, другим из Алнвика сторожить запад, и ребятам из Фритауна перешерстить север. Если он убежит от меня, он дьявол, а не человек; тем не менее он умеет уходить от преследования. Сколько раз ищейки чуть не хватали его за ноги, но он путал следы и уходил. Я спрашиваю себя, какое колдовство заставляет этого прожженного негодяя вести такую жизнь? В Париже я неоднократно обкладывал его со всех сторон и так припирал к стене, что он был на волосок от голодной смерти. Если бы он остался один, мои люди тут же перерезали бы ему горло. Но пока другие рыскали в поисках его смерти, упрямая природа заставляла его защищать свою никчемную жизнь до конца.

Сегодня, размышляя об этом, я вспомнил маленькое происшествие, которое я могу использовать, дабы обнаружить его нору. Несколько месяцев назад я отправился в оперу. Пока я, в блестящем мундире, сидел в своей ложе и считал себя совершенно неотразимым, я ощутил вокруг какое-то движение и услышал, помимо множества шепотков и поднявшегося гула восхищения, часто повторяемые слова «Что за прекрасный цветок Ангрии!» Убейте меня, если я не подумал, что они намекают на меня!

Слова «Не заставляйте меня краснеть от смущения!» уже легли на кончик языка и я уже начал думать, не нужно ли ответить на такое любезное внимание учтивым поклоном, когда сообразил, что головы и глаза всех глупцов из партера обращены не ко мне, но в совершенно противоположном направлении, к ложе, в которой высокая юная женщина сидела посреди толпы респектабельно выглядевших мужских особей, которым не хватало лишь хвоста для того, чтобы походить на самых симпатичных обезьянок, которых можно себе представить.

Юная женщина, одетая в белое бархатное платье, блистала на весь театр, а плюмаж на ее голове мог сдуть аравийского страуса. Платье оставляло открытыми руки и шею, настолько круглые, белые и величавые, что, казалось, Фидий изваял их из чистейшего мрамора, который только сумел найти в каменоломнях Пароса; их окружали жемчуга, доказывавшие вкус дамы, сумевшей создать эффектный контраст между ослепительной живой плотью и холодными блестящими драгоценностями. У нее был нос, как у великого Александра, и большие синие глаза, из которых изливался восторг, горящий в сердце женщины, убежденной в собственной божественности. Природа одарила ее роскошными волосами, а искусство снабдило длинными шелковистыми локонами, сверкающими, как золото.

Великолепное животное, без всяких сомнений! Я не знаю в Африке лица или фигуры, которые не поблекли бы рядом с ней; около локтя сей роскошной бриллиантовой люстры находилась маленькая тень, которую постоянно толкали мужчины – язычники, пришедшие поклониться своему идолу.

Пока я глядел на нее, в мою ложу пришел Таунсенд.

– Не правда ли, Джейн Мур сегодня вечером выглядит как королева? – сказал он.

– Да, – ответил я. – Своей красотой она отравила половину всех светских дам. Но, Таунсенд, во имя всех небес, кто это рядом с ней? Что это за несчастная смертная? Быть может, ее наняли на всю ночь, дабы оттенить божественную красоту мисс Мур?

Таунсенд посмотрел на нее через лорнет.

– Не имеете ли вы в виду эту бледную невысокую девушку, одетую в серое, как квакерша, с волосами статуи Победы из Дельф? Мне не очень нравится ее вкус. Мне кажется, несколько завитков пришлись бы как нельзя кстати и немного оживили бы ее неправильные черты. И все-таки я не знаю; ее наряд кажется глубоко продуманным. Все подходит одно к другому: белое кашне, простая серебряная лента в волосах…

– Таунсенд, вы знаете, кто она? Быть может, это наследница, чей толстый кошелек заменяет необходимость богатого наряда?

– Не думаю. Взгляните, около ее платья не крутятся ни одни брюки. Если бы у нее были деньги, половина юных бездельников Ангрии, теснящихся вокруг мисс Мур, тут же повернули бы свои мысли к обладательнице денежных мешков. Смотрите, сейчас девушка смотрит прямо на нас, и я уверен, что где-то ее видел. Точно. О! В почтовой карете на ангрианской дороге. Какое-то время я путешествовал вместе с ней, и, насколько я помню, она очень острый и практичный субъект.

– Вы слышали ее имя?

– Нет.

Здесь разговор прервался, ибо меня не интересуют персоны такого сорта.

Через день или два я обедал у Торнтона. Был праздник по случаю начала сезона в Вердополе, собрался весь ангрианский свет, а я, как обычно, немного запоздал. Только я вошел в гостиную, как всех уже пригласили к столу. Первой, кого я увидел, была Джейн Мур, и три джентльмена уже предлагали ей руку. Пока я наблюдал за их маневрами, все остальные дамы уже нашли себе провожатых. Я остался последним в длинной веренице плюмажей и платьев, и, к моему ужасу и смущению, мне не осталось никого, кроме того самого маленького серого создания, которое я видел в опере: простая маленькая протеже мисс Мур.

«Ну, – подумал я, – будем надеяться, что она уйдет раньше, чем я предложу ей руку», – и, делая вид, что не вижу ее, беспечно последовал за остальными и, со своей обычной легкостью и хладнокровием, занял место у самого конца стола.

Она проскользнула вслед за мной. Остался всего один не занятый стул, подле моего, и она была вынуждена его занять. Однако с другой стороны от меня сидела милая красивая девушка, Августа Лонсдейл, а напротив – величественная леди Сеймур. Так что, решив не обращать к соседке слева ни слова ни взгляда, я великолепно устроился.

Ангриане всегда смеются и разговаривают за едой, и вечер проходил необычайно весело. Глядя вдоль стола, я видел очень много симпатичных женщин, сверкающие драгоценности и искрящиеся сияющие глаза. Приглашения выпить бокал переходили из уст в уста, постоянно отвешивались самые вежливые поклоны. Дамы наклоняли головы, слыша грубую лесть мужчин, и, со своей стороны, я задабривал мисс Августу Лонсдейл самыми изящными комплиментами по поводу ее цветущей внешности и нежной улыбки.

Поток удовольствия достиг пика, и я оглянулся вокруг в поисках лакея, у которого надеялся найти тарелку с овощами. И тут, к несчастью, мой взгляд упал на маленькое создание, на которое я решил не смотреть. Она ничего не ела и ничего не слушала; ни одна душа не обращала к ней ни одного слова, и ее лицо превратилось в большое батальное полотно, освещенное ярким светом ламп – на нем сражались ужас и уныние.

Не решаюсь сказать, что за мысли теснились в ее голове, но слезы наполнили ее глаза, как если бы они видели крутящиеся облака дыма, трясущиеся гривы и безумные глаза летящих в атаку лошадей и кровавые трупы людей под конскими копытами. Но, скорее всего, она чувствовала себя одинокой и всеми пренебрегаемой. Быть может, самая большая горечь для человеческого сердца – знать, что ты одна и презираема, в то время как вокруг сотни других веселятся и наслаждаются ухаживаниями.

Я подумал, что должен был заговорить с ней, но тут внутренний голос посоветовал мне другое: «Каждый несет на своих плечах собственное бремя. Пусть этот горький кубок судьбы коснется ее губ». Кроме того, было что-то, так подходящее моему складу ума, в идее о пренебрегаемом человеческом существе, отвернувшемся от пустого мира, блестящего такой соответствующей ему эгоистичной роскошью, обратившегося к созерцанию мрачных видений войны и нашедшего в облаках битвы, пыли и дыма, плавающих в воздухе, что-то созвучное своему духу.

Я не стал разрушать чары и пытаться отвлечь ее от мрачных мыслей. С ее ресницы скатилась слеза, она торопливо вынула платок и вытерла щеку; потом, вновь обретя присутствие духа, придала лицу безразличное выражение и отвернулась от картины, выглядя как человек без мысли, чуждый окружающему ее миру. Я поторопился сделать вид, что увлечен беседой с Августой Лонсдейл, чтобы она и не подозревала об исследовании, объектом которого оказалась мгновением раньше.

После еды дамы удалились гостиную, и я, как обычно, последовал за ними одним из первых. Я терпеть не могу, когда пьют из графина: вульгарная непристойная привычка. Весь вечер я пристально наблюдал за своей протеже, но она вела себя безупречно, и я пришел в полный восторг. На нее стали обращать внимание: она поговорила с несколькими дамами, свободно и вежливо. Она соглашалась, отказывалась от своего мнения и с несомненным интересом слушала, что говорят другие. Она попросила мисс Мур спеть именно тогда, когда мисс Мур хотела, чтобы ее попросили. Из всех замечательных арий она выбрала именно ту, в которой голос мисс Мур звучит наиболее эффектно. И когда дама запела, она выскользнула из-за пианино, оставив место поклонникам, собравшимся вокруг нее.

Через два часа она стала любимицей женской части собрания; на мужчин она по-прежнему не глядела и, похоже, не желала привлечь к себе их внимание. И, при более внимательном рассмотрении, она уже не казалась уродливой. Глаза были очень красивы и, казалось, могли выражать глубокие чувства. Прекрасная гладкая кожа и руки, нежные, как у фей; ноги и лодыжки выглядели как у великолепных танцовщиц из оперы или балета, но на лицо она надела чуждую ему маску вежливого внимания. Все ее жесты были сдержанны и осмотрительны; ей не хватало открытости, оригинальности и искренности.

Еще до конца вечера я ухитрился узнать ее имя и фамилию: Элизабет Гастингс, сестра этого дьявола Генри.

С тех пор я никогда не видел ее и, откровенно говоря, полностью о ней забыл. Но сейчас мне пришло в голову, что, найдя ее, я мог бы – при умелом подходе – получить полезную информацию о ее брате. Пожалуй, я обращусь к мисс Мур и задам ей несколько небрежных вопросов о ее протеже, с рассеянным видом подбрасывая едкие замечания. Внимательный жнец найдет хорошие пшеничные зерна там, где дурак увидит только пустую стерню.

Глава шестая

(Сэр Уильям продолжает.)

Десятое февраля. Все утро болтал с мисс Мур в ее будуаре. Как много мудрости в том, чтобы все делать потихоньку; я продолжаю свои махинации посреди бархата и пуха комнаты дамы. Джейн Мур действительно умеет очаровывать. Она то, что весь свет называет изысканным добродушием.

Милая улыбка на прекрасном лице – божественное зрелище, а еще в ней есть определенная простота и нет жеманства. Она не знает человеческой натуры и не умеет проникнуть в мысли тех, кто находится вокруг; у нее нет страстного желания, которое, лишись она его, могло бы разрушить ее жизнь; нет у нее и изысканности чувств, заставляющей некоторые характеры содрогаться от непонятных эмоций при виде земных или небесных явлений: мягких облаков, трепета лунного света на поверхности воды, старых огромных деревьев, живых звуков, проносящихся в ночи, или еще каких-нибудь маленьких событий природы, в которых больше беспокойства, чем смысла.

Да, ну и что с того? Гений и восторг могут убираться к черту! Я забыл о гении и восторге всей земли, когда Джейн поднялась из своего гнездышка около огня и, встав во весь рост, изящно протянула руку, приветствуя меня.

– Добрый день, сэр Уильям, – сказали свежие губки с такой искренней улыбкой, что я полюбил свое имя только за то, что она его произнесла. – Садитесь поближе к огню, вы совершенно замерзли.

Я так и сделал, и уже через пару минут мы с ней болтали самым дружеским образом.

Джейн спросила меня, согрелся ли я, и позвонила, попросив слугу подкинуть побольше угля, ради меня. Потом поинтересовалась, когда я думаю приехать в Ангрию, ибо она надеется, что, будучи в Заморне, я безусловно нанесу им визит, при условии, что они будут дома.

– Вы еще не были в нашем новом доме, – сказала она. – Быть может, вы знаете, что после смерти дедушки мы уехали из Киркхэм-Лодж.

– Да, – сказал я, – но, я полагаю, вы живете где-нибудь поблизости?

– О да. У нас есть семейное гнездо рядом с Мессинджером – странный старый дом – но папа собирается снести его и построить на его месте современный особняк. И мне очень жаль, ибо, я уверена, многие в Заморне скажут, что гордятся древним замком.

– О, надеюсь, вы не имеете в виду зависть, – ответил я и, чтобы изменить тему разговора, заметил, что у вазы, стоявшей на каминной полке, великолепный орнамент – изысканно нарисованные на переднем плане греческие руины и оливковые деревья, вдали мрачные горы.

– Она вовсе не так великолепна, – сказала она, опуская ее на пол. – Ее сделала сестра бедного капитана Гастингса. Между прочим, полковник, вам не кажется, что вы чересчур жестоко преследуете юного Гастингса – ведь он был таким умным отважным юношей?

– Да, и он показал высокий ум и отвагу, жестоко убив Адамса, – ответил я.

– Адамс не был и наполовину таким милым человеком, как он, – возразила Джейн. – Он был крайне самонадеянным. Я даже осмелюсь сказать, что он подло оскорбил бедного Гастингса. Однажды я встретила его и, придя домой, сказала папе, что он противный гордец.

– Значит, вы считаете, что на этом основании младший офицер имеет право пустить ему пулю в лоб?

– Нет, не имеет. Но как жаль, что бедный Гастингс должен из-за этого умереть! Я бы хотела, чтобы вы познакомились с его сестрой, полковник, тогда вы бы пожалели ее.

– Его сестра – кто она такая? Не та ли дурнушка, которую я как-то видел в опере?

– Вы бы не назвали ее дурнушкой, если бы узнали ее получше, полковник, – ответила Джейн с самой добродушной серьезностью. – Она очень добрая и очень умная. Она знает все на свете и совсем не такая, как другие. Я даже не могу сказать вам, насколько…

– Ну, – сказал я, – она совсем не тот человек, моя дорогая мисс Мур, который может привлечь к себе мое внимание. Она действительно ваша подруга?

– Не скажу вам, полковник, ибо вы слишком презрительно говорили о ней.

Я засмеялся.

– Значит, как я понимаю, этот образец совершенства пытается заставить вас хлопотать за ее брата-убийцу? Рассказывает вам истории о его героизме, уме и несчастьях?

– Нет, – сказала задумчиво Джейн, – и это довольно странно, я сама часто поражаюсь этому. Она никогда не упоминала его. И я не осмеливаюсь заговорить с ней на эту тему; у нее свои странности, и, если она почувствует себя оскорбленной, немедленно покинет меня.

– Покинет вас? Что! неужели она живет с вами?

– Она моя гувернантка, в некотором смысле, – сказала мисс Мур. – Она учит меня итальянскому и французскому. Она сама училась в Париже, и ее французский безупречен.

– А этот Гастингс, откуда он? – спросил я.

– Из Пендльтона, в Ангрии, очень глухое, неприятное место – в отличие от Заморны. Там нет хорошего общества, и земля почти совсем не возделана. Однажды я была там, в гостях у сэра Маркхэма Говарда, и объехала на своей кобыле все окрестности. И меня поразили эти пустоши и горы. Вы даже не представляете себе – плохие каменные дороги, ни зеленых лужаек, ни единого дерева.

Меня окликнули из дома старого мистера Гастингса. Они живут не так, как мы – он считается джентльменом, а его род – одним из самых старых в этой части страны. Он сидел на кухне того, что они называют домом. Удивительно чистая, пол сверкает, как мрамор, в камине большой огонь – как в наших залах. Сам мистер Гастингс выглядит очень странно – весьма небрежно одетый, на голове шляпа, говорит с отчетливым ангрианским акцентом, намного более сильным, чем у генерала Томпсона. И все-таки мне он очень понравился – он так гостеприимен. Он назвал меня красивой девчушкой и сказал, что я буду желанной гостьей в Колн-Мосс Тарн в любое время.

– А в это время капитан Гастингс был дома? – спросил я.

– Нет, я была там вскоре после того, как он ушел в армию; тогда все еще хвалили его, а его песни пели на банкетах и встречах. Но Элизабет Гастингс была дома, и в этом невзрачном месте она казалась элегантным и утонченным существом. И хотя она очень привередлива, я уверена, что она любит эти мрачные пустоши и старинный особняк намного больше, чем Заморну или даже Вердополь. Странно, правда?

– Очень, – ответил я.

– Я часто спрашиваю себя, – продолжила Джейн, – что заставило ее покинуть дом и отправиться в мир. Папа думает, что ее отец что-либо сделал – или сказал – против Генри, ибо старый мистер Гастингс очень упрямый и вспыльчивый человек; и действительно, в этой семье все вспыльчивые. Элизабет уже два года не была дома, и сейчас она живет в нашем старом доме, Мессинджер-Хаусе; совершенно одна в таком мрачном старом месте – как она все это выносит…

Вот эта последняя фраза мисс Мур и содержала информацию, которую я хотел от нее получить. Дальше продлевать визит было ни к чему. Через несколько минут я в последний раз поглядел на ее доброе милое лицо, пожал руку, поклонился и ушел. И, черт побери, когда я приехал домой, меня уже ждал Ингхэм с важной новостью. Ему удалось узнать, что этот бешеный пес Уилсон уехал на восток. Значит, Ангрия. Я уезжаю завтра и надеюсь посмотреть на Мессинджер-Хаус изнутри не далее чем через два захода солнца.

Глава седьмая

(На этом кончается очередная порция дневника сэра Уильяма, и Таунсенд возобновляет свой рассказ, достаточно долго описывая первоначальный характер Генри и «оскорбление», из-за которого, по всей видимости, и был убит Адамс.)

Чаще всего именно после полудня настает самое тихое время зимнего дня; зачастую именно снег и ураган, бушующие снаружи, придают добавочную ценность теплу очага и крыше над головой. Ближе к концу этого бурного дня, прямо перед тем, как тени сумерек сгустились над миром, капитан Гастингс и его сестра сидели у камина в дубовой гостиной Мессинджер-Хауса, глядя на жуткий буран, бесящийся за большим готическим окном. После долгого молчания Гастингс сказал:

– В Боулсхилле будут глубокие сугробы… – Он пребывал в подавленном настроении, как и его сестра – никто из них не казался самым веселым, спокойным или нежным среди всех человеческих существ. Перед одним всегда витал призрак насильственной смерти, а другая печалилась, сознавая, что ее брат – убийца, изгнанник, дезертир и предатель.

– Значит, ты думаешь, что никакое заступничество при дворе не поможет тебе? – сказала Элизабет Гастингс, возвращаясь к разговору, который они вели несколько минут назад.

– Я думаю, что двор – собрание не повешенных негодяев, – ответил Генри низким грубым голосом.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я на минутку остановлюсь и расскажу о капитане Гастингсе. Девятнадцатый, в котором он когда-то служил, вышвырнул из своих наглых ужасных рядов этого человека только для того, чтобы поддержать свою особую славу, которой полк был широко известен. В самом начале карьеры он считался претендентом на выдающееся положение, которое должен был получить. Прежде чем порок схватил его в свои сети, он был сильным и жизнерадостным человеком, атлетического сложения – сила родных холмов горела в темных щеках; отчаянная храбрость и жестокость никогда не покидали глаза; высокомерная манера вести себя, ломающая более слабые умы, только добавляет силу в крылья орла; вооружившись ею, он шел вперед во главе вереницы одурманенных последователей.

Но этот человек был мятежником от природы и безнадежно испорченным эгоистом. Он обладал странной особенностью: если кто-нибудь помогал ему, он немедленно заключал, что в ответ от него требуется подчинение и покорность; в результате он всегда кусал руку, которая ласкала его. И тогда его бывшие покровители холодно глядели на него, пожимали плечами и с отвращением отступали, а Гастингс, глядя на их уход, разражался криками ненависти и полного пренебрежения. Таким образом он разрушил все свои надежды на возвышение: люди, занимавшие высокие посты, поклялись – и дно ада всколыхнулось от их клятв, – что они скорее отправятся на свидание с Вельзевулом, чем поднимут Гастингса хотя бы на дюйм. Нет никаких сомнений, что со временем эти аристократы исполнят свои клятвы – но капитан, как истинный мудрец, знал, что опередит их. Честолюбие не заводило его дальше Пандемониума, и он уже запряг крылатых лошадей удовольствия, чтобы побыстрее добраться туда.

Он обладал сильной естественной страстностью и быстро распаляемым воображением. Вместе они превращали его в дикое чудовище, особенно когда их погонял кнутом Пьяный Экстаз; в такие мгновения с ними не могли бы соревноваться и Жеребцы Апокалипсиса, грохотавшие к Армагеддону. Повсюду говорили о его излишествах. Люди с отвращением слышали о них; герои девятнадцатого, услышав о его подвигах, поднимали вверх свои святые глаза и руки и восклицали: «Черт побери! Это чересчур!»

Как-то раз, во время кампании в Сирхале, Гастингс был на дежурстве, когда к нему подскакал человек в офицерском плаще, придержал коня и сказал:

– Гастингс, это вы?

– Да, – ответил капитан, не отрывая взгляда от приклада своего ружья, на которое он опирался. Он узнал и голос и фигуру, и его раздражало, что ему придется отдать честь подъехавшему офицеру на глазах у всех окружающих. Однако всадник, как оказалось, был один – значит, свидетелей его унижения не будет. Поэтому Гастингс наконец снизошел и поднял фуражку с головы.

– Вы дразните собак, Гастингс, – продолжал всадник. – Из какого теста вы сделаны, черт побери?

– Из буйного веселья и проказ, судя по тому, что я чувствую, – ответил страдающий развратник с видом рычащего бульдога.

– Вы не собираетесь остановиться? – продолжал командир.

– Не имею никаких намерений такого рода.

– Ну, возможно, вы и правы, – продолжал всадник, осаживая своего беспокойного жеребца, раздраженно грызшего удила. – Возможно, вы правы, парень. Едва ли было бы достойно вам остановиться, вам, потрепанному сломленному негодяю.

В ответ капитан поклонился.

– Благодарю вас, милорд – это истинная правда.

– Когда-то я с удовольствием глядел на вас, – добавил его собеседник. – Я считал вас изысканным, многообещающим юношей, подходящим для любых дел. Но вы бедолага – и больше ничего.

– И это истинная правда, – последовал ответ. Всадник, оставаясь в седле, положил руку на плечо Гастингса и с мрачным видом воскликнул: – Черт бы вас побрал, сэр! – тронул шпорами коня, и он помчался так, как если бы на нем сидел святой Николай.

Этот разговор происходил вечером, а утром следующего дня Гастингс застрелил полковника Адамса.

(Рассказ продолжает дневник сэра Уильяма.)