Текст книги "Белые волки Перуна"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Глава 2
Радимицкий бунт

Ночь для воеводы прошла спокойно. И челядь по утру не потревожила боярина, на подворье всё было чинно и тихо. От такого благолепия Куцай размяк сердцем, а потому появление у крыльца смурного Бирюча не доставило ему особой радости. Со двора съезжал уже сильно обеспокоенным. Предчувствие томило воеводу, чудилось несогласие на градских улицах, хотя большого ора вроде бы не было.

И по сигналу вечевого била все собрались дружно. Куцая горожане выслушали без ругани, недружелюбно косясь при этом на Перуновых волхвов, что стояли поодаль. Волхвов окружали Белые Волки, числом более двух десятков, без доспехов, но с мечами у пояса. Бирюч, видимо, опасался протестов радимичей, а потому и привёл в город чуть не всех своих дружинников. Куцай его действия одобрил, ибо своих мечников разослал большей частью по округе, дабы принудить неуступчивых к выплате податей в великокняжескую казну.

Боярин Всеволод, как и обещал, сказал своё слово в поддержку наместника-воеводы. Вече угрюмо промолчало в ответ. Но это молчание Куцай принял за добрый знак. Расходились радимичи тоже молча, выкрикнув лишь напоследок недружным хором свое согласие, чтобы Гудим сам указал перстом на жертву. Ждавший большого спора, а то и драки Куцай обмяк в седле. Своё дело он сделал, а остальное – забота волхвов.

Сам воевода весь день провёл в трудах – то лаялся с купцами, которые норовили обнести и князя Владимира, и самого воеводу, то на стены поднимался – нет ли где порухи, а с ближниками Ударяющего так больше и не столкнулся за весь день.

К вечеру уже подъехал воевода к своим воротам, которые выходили на Торговую площадь. А здесь Перуновы ближники всё приготовили для предстоящего нелёгкого волхования. Под звуки била начала собираться толпа, хотя и нельзя сказать, что густо шли радимичи. Ни боярина Всеволода, ни других бояр градских не было в первых рядах. Кого выбрал Гудим в качестве жертвы, Куцай даже вникать не стал. Спешился и прислонился плечом к плечу ближайшего Волка, как того требовал обычай. И мечники Куцая тут же встали. Больше никто в Перунов хоровод не рвался, да и места было мало, еле-еле развернулись, подпираемые со всех сторон угрюмо помалкивающими радимичами. Два смутно угадываемых в полутьме Волка держали связанного по рукам и ногам человека, который вёл себя тихо – то ли оцепенел от страха, то ли смирился со своей участью.

С первым же ударом Перунова сердца полыхнули разложенные треугольником костры, но светлее от этого почему-то не стало, скорее уж наоборот – всё, что находилось за пределами треугольника, окончательно погрузилось во тьму.

Воевода, подчиняясь ритму, задаваемому Перуновым сердцем, усердно топал ногами, подслеповато щурясь на разворачивающееся перед ним действо. Перунов камень, украшенный знаками, был поставлен как раз на том месте, где Лепок видел накануне ухмыляющегося нечистого. По словам Гудима именно там была слабина, которую следовало скрепить кровью во славу Ударяющего бога, дабы у бесов отпала охота таскаться из тёмного мира в наш.

Волки подвели к Перунову камню жертву и опрокинули навзничь. Сердце бога забилось чаще, и чаще задробили ногами мечники. Одетый во всё белое Гудим вознёс уде над обречённым жертвенный нож, но опустить его почему-то не сумел. А увлечённый танцем Куцай не сразу сообразил, откуда и почему в груди волхва появилась оперённая стрела. И только когда упали один за другим два удерживающий жертву Волка, а следом два помогавших Гудиму волхва, Куцаева глотка захлебнулась в страшном крике:

– Измена!

Стрелы летели из темноты густым роем жалящих ос, и одна из них, на излёте, угодила Куцаю в плечо, окончательно вернув его в мир страшной действительности. Стрелу он вырвал, благо вошла она в тело неглубоко, а потом крикнул своим растерявшимся мечникам:

– Отходите к дому, за ограду.

Стрелами били сверху, с крыш выходящих на площадь домов. Стрельцов разглядеть было невозможно, зато освещённые пламенем костров Перуновы ближники были у врагов, как на ладони. Петляя испуганным зайцем, воевода всё-таки добежал до своих ворот почти невредимым. И неожиданно столкнулся с конными мечниками, в которых без труда распознал дружинников боярина Всеволода. Вынырнули они из-за угла и сходу ударили на уцелевших. Стрелы, по счастью, лучники метать перестали, боялись попасть в своих.

Если радимичи рассчитывали на лёгкую кровавую потеху, то здорово промахнулись. И Куцаевы мечники, и Белые Волки уже пришли в себя и теперь дорого продавали свои жизни. На глазах Куцая разъярённый Бирюч страшным ударом снизу вверх выбросил из седла противника и сам угнездился на его месте. И не один он оказался таким удальцом – ещё с полдесятка Всеволодовых ястребов кулями попадали на землю. Куцай зарубил своего противника, но с седла сдёрнуть не успел – на него сзади навалились озверевшие от крови радимичи. С этими драться было легче, редкий из горожан был в броне, а у многих мечи оказались худого закала. Вошедшие в раж Белые Волки и Куцаевы мечники валили их под ноги целыми рядами, а сам воевода стоял чуть не по колено в чужой крови.

За ворота усадьбы всё-таки прорвались, кто вершим, кто пешим. Да и Куцаевы челядины не растерялись и принялись посылать через ограду в радимичей сулицы и стрелы. Толпа отхлынула, прихватив с собой и Всеволодовых дружинников.

Из двадцати пяти Белых Волков уцелело двенадцать во главе с Бирючом, а остальных побили стрелами в спины, когда они дробили радость вокруг Перунова камня.

Оказавшись во дворе собственной усадьбы, Куцай не испытал особой радости. Против закрытых ворот стояли тысячи озверевших радимичей, у которых не было иного выхода, как только добить свидетелей своего неслыханного святотатства.

– Долго нам не продержаться, – сверкнул из темноты зубами спешившийся Бирюч.– Ограда слабая.

Куцай скосил глаза в сторону единственного уцелевшего Перунова волхва и без удивления опознал в нем Блуда, киевского боярина, побывавшего во многих битвах. Воинской удалью и спасся, наверное, волхв, хотя белая рубаха потемнела от крови. Впрочем, кровь эта, похоже, чужая. Глаза у Блуда светились бешенством:

– Ни князь Владимир, ни кудесник Вадим радимичам этого не простят.

Куцай тоже не сомневался в страшном ответе князя и кудесника, но особой радости по этому поводу не испытал, а только со вздохом почесал затылок испачканной кровью пятернёй. Никаких особенных мыслей он там не вычесал, а в ворота уже били тараном нетерпеливые радимичи.

– Приветьте их стрелами! – крикнул Куцай своим.

Но и это оказалось сделать непросто – самых расторопных быстро посбивали с ограды. Похоже, перед Куцаевыми воротами стояли более сотни лучников.

– В дом отходите, – скомандовал Бирюч. – Ворота сейчас рухнут.

В доме голосили сбившиеся в кучу челядинки. Куцаю пришлось цыкнуть, чтобы замолчали. Воевода искал глазами Забаву, но ничего не разобрал в темноте. Зажгли светильники и затворили двери. Челядинов и мечников, у которых были луки, поставили к окнам, а более делать было нечего, разве что ждать смерти.

А Забавы в доме Куцай не нашёл. По словам челядинок, за ней прибежали Всеволодовы холопки и звали к матери, которая внезапно занемогла. Воевода и сам не знал, обрадовало его это известие или огорчило. Но, пораскинув умом, пришел к выводу, что вряд ли Всеволод стал бы посвещать дочь в свои замыслы, а потому и винить жену не в чем. Кабы знала бы об измене, то, наверное, сказала бы мужу. Ах, Всеволод, Всеволод! А какими честными глазами смотрел на воеводу ещё сегодня утром. Княжьей власти, что ли, захотелось? Так за эту власть не с Куцаем воевать придётся, а с Владимиром, который просто так её не отдаст, учинит с радимичей кровавый спрос. Неужели у радимицкой старшины не хватило ума понять это? И ведь непохоже, что взбунтовались в горячке, а по всему видно, что готовились долго и выжидали случай, чтобы ударить наверняка.

– Тебе, старец, надо поменять рубаху, – сказал Куцай Блуду. – Бородой ты ещё не слишком окладист, в лицо никто тебя здесь не знает, глядишь, в суматохе и сумеешь выскочить за ворота.

– Воевода прав, – кивнул головой Бирюч. – И его мечников, и моих Волков радимичи знают наперечёт. А если сумеешь добраться до святилища в Дубняке, то предупреди мечников, что там остались, и уходите вместе.

Блуд совету внял, потому что не было смысла пропадать зря, но по глазам было видно, что не спустит он радимичам, если ныне убежит от смерти, а уж старшину местную пересчитает поимённо. Куцаю ли не знать боярина Блуда, который, встав в ряды Перуновых ближников, вряд ли помягчал сердцем.

Ор во дворе нарастал, а в двери терема ломились сусердием. Куцаю показалось на миг, что над головой закачалась крыша. Крыша, впрочем, не рухнула, но вдребезги разлетелись двери, и в образовавшийся проём ввалились радимичи. Дрались почти в полной темноте, больше угадывая летящую в голову сверкающим лезвием смерть, а потому, быть может, и прозевал воевода Куцай момент перехода из тьмы временной в тьму вечную. Вспыхнул только перед его глазами ослепительно белый свет, и всё закончилось для удалого киевского боярина в этом мире.

А для Блуда жизнь ещё продолжалась топотом чьих-то ног и хрипами умирающих людей. Каким-то чудом его вынесло на крыльцо прямо на воющую в нетерпении и жажде крови толпу. Наверное, здесь бы и закончилась жизнь Перунова волхва, забили бы его дубинами, но, видимо, кто-то в эту дикую ночь ворожил ему. Столкнули Блуда с крыльца не в толпу, а куда-то в сторону, в тёмный угол. А на крыльцо вырвался, сметая всё на своём пути, воевода Бирюч, и звериный рык, вырвавшийся из его окровавленной груди, заставил радимичей попятиться назад. Ещё какое-то время Бирюч кружил по двору затравленным волком, размахивая чёрным от крови мечом, круша им дурные головы налево и направо, пока невесть откуда прилетевшая сулица не пронзила насквозь его сильное тело. Ещё мгновение, показавшееся Блуду вечностью, Белый Волк стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, а потом рухнул под ноги враз затоптавшей его толпы.

К этому времени и в воеводином доме всё уже было закончено, и вышедший на крыльцо мечник что-то крикнул боярину, который один среди сотен пеших возвышался в седле чёрным гавраном, высматривающим лакомый кусок среди заваливших Куцаев двор трупов. Блуд догадался, что это и есть боярин Всеволод. Из поднявшегося торжествующего ора стало ясно, что воевода Куцай убит, и это его тело волокут сейчас с крыльца за ноги опьяневшие от насилий и убийств мечники.

Десятки факелов полыхали по двору, где стало уже светло как днём, но почему-то никто не обратил внимания на поднявшегося с земли бородатого старца. Быть может потому, что кафтан на нём оказался рваным, а свалявшейся бородой схож он был сейчас со многими толпившимися во дворе радимичами. Его теснили и толкали, пока не вынесли к воротам усадьбы и не выплюнули с отвращением на Торговую площадь, которая шевелилась жутковатым зверем от переполнявших её людей.

Блуду пришло в голову, что здесь собрались не только горожане, но и пришлые смерды из окрестных сёл, которых, судя по всему, заранее известили о предстоящем кровавом пире. Выходит, тщательно готовил свою измену боярин Всеволод, выезжающий как раз сейчас из Куцаевой усадьбы. Всеволода тут же окружили несколько десятков конников, среди которых, если судить по крикам, была вся радимецкая старшина.

Угасшие было Перуновы костры запылали вновь, а оттого на площади стало ещё темнее, во всяком случае, Блуд не боялся, что его опознают. И уже почти без страха, но с дикой ненавистью в груди смотрел он на остановившегося в десяти шагах боярина Всеволода.

– А я говорю, что волхвов было шесть, – прозвучал молодой голос.

– Да где же шесть? – возразили из темноты. – Пять и было. Все как один лежат у костров.

– А всех опознали? – спросил боярин Всеволод, отворачивая лицо от пышущего жаром костра.

– По счёту если брать – никто вроде не ушёл.

– Волков только двадцать пять, – громко продолжал всё тот же молодой голос, – а при Бирюче их находилось тридцать.

– Остальные в Перуновом капище. Но туда ночью лучше не соваться, только людей погубим среди хитроумных ловушек.

– К рассвету мы доскачем неспешно до Дубняка. Если из Бирючёвых или Куцаевых мечников кто-то уцелел, то мы их опередим, – громко не согласился боярин Всеволод.

Мечники стали садиться в сёдла, а толпа расступилась, давая конным дорогу. Блуду если пешим до Дубняка бежать, то наверняка не успеть, но и столбом стоять тоже нельзя. Может, и не стал бы он так рисковать, если бы нашлось у него время для раздумий, но не разум правил Блудовой рукой, а ненависть, переполнявшая сердце. До боярина Всеволода ему было не дотянуться, а потому и выбрал он узкоплечего всадника, который единственный из всех правильно сосчитал Перуновых волхвов.

Прямо с земли прыгнул Блуд на круп коня, и острый нож сам нашёл хрустнувшее горло. Сбросил волхв с седла обмякшее тело да кольнул в бок забаловавшего было коня.

Радимичи не сразу сообразили, что произошло, а обиженный болью конь уже ломил сквозь толпу, вынося наездника из забурлившего страхом и ненавистью котла.

Была у Блуда опаска, что городские ворота окажутся закрытыми, но удача и здесь оказалась на его стороне. Растерявшаяся стража даже и не пыталась перехватить всадника, и под их растерянные крики он вихрем вылетел за городские стены.

Погоня началась почти сразу, что и немудрено – у боярина Всеволода оказалось под рукой полторы сотни мечников на застоявшихся конях. Отмахав чуть ли не две трети пути, Блуд понял, что оторваться ему, пожалуй, не удастся, а забрезживший рассвет и вовсе сделал его удобной мишенью для стрел. Конечно, на полном скаку не каждый сумеет удачно метнуть стрелу, но, видимо, среди Всеволодовых дружинников нашлись хорошие лучники. Один из них вогнал острое жало в ногу Блудова жеребца. С версту после этого конь не сбавлял скорости, а потом захромал, подсекая поврежденной ногой. А второй стрелой Блуду пробили плечо, и он кулем слетел с обезножевшего коня. Одно спасло: не вышел из ума при ударе о землю, а подхваченный неведомой силой бросился в заросли. Ждал, что вот-вот обрушится на голову безжалостный меч, и бежал из последних сил.

В себя пришёл только после того, как очутился под корягой. Да и то не сразу. Поначалу силы оставили Блуда, и сознание, кажется, тоже. Слышались как сквозь дрёму враждебные голоса, но до тех голосов ему уже не было дела.

Сколько он пролежал в беспамятстве, Блуд не помнил, но очень удивился, что остался жив. Кругом была тишь и такая темень, что на мгновение показалось – а не в страну ли Вырай занесло бывшего киевского боярина. Кабы не торчавшая из плеча стрела да не спекшаяся кровь вокруг раны, то, наверное, уверовал бы Блуд в свой состоявшийся уход из этого мира. Стрелу он выдернул, скрипя зубами, но при этом едва не лишился разума. Хлынувшую из раны кровь унял с трудом, изорвав для этого пропотевшую рубаху. Потом долго лежал без движения, пересиливая боль и переполняющее сердце отчаяние. Может быть, и ещё полежал, если бы не жажда, метавшая забыться хотя бы на краткий миг.

Уже выбравшись из-под коряги Блуд определил, что пролежал в беспамятстве много времени. По всем приметам выходило, что Даждьбогова колесница миновала верхушку пути и борзо покатилась к закату. Крался он поначалу осторожно, но потом осмелел и припал к ручью уже без большой опаски. От холодной воды заломило зубы и вернуло память. Вспомнил и о святилище в Дубняке, и о Перуновых Волках, обречённых на смерть его беспамятством.

Если бы был конь, то до Дубняка путь недалёк, а пешим обессилевшему Блуду разве что к ночи удастся добраться до лесного горда. И чувствовал уже, что всё напрасно, но не мог свернуть в сторону, не убедившись самолично в свершившемся несчастье. К Дубняку Блуд приковылял, когда стало смеркаться, а меж деревьев побрел, полагаясь только на милость Перуна. Он хоть и знал о бесчисленных ловушках, но не до того было, чтобы стороной обходить грозящие смертью самострелы. А как увидел распахнутые настежь ворота Перунова капища, так и рухнул обессиленный лицом в мох. Теперь уже не было сомнений, что опоздал.

Очнулся он от собственного воя далеко в стороне от того места, где упал. Блуд сам не заметил, что выбрался не только из Перунова горда, но и из Дубняка. Вот только не знал, куда его вынесла нелёгкая. А в мире царствовала ночь – непроглядная, беззвездная и безжизненная. И в этой ночи можно только выть, чтобы не пропасть и не затеряться во мгле уже навсегда.

Глава 3
Встреча

Из Киева по Днепру шли ходко, разве что подзадержались на волоках, но уж как пали в Двину, так вздохнули с облегчением – теперь, считай, уже дома. Хотя, конечно, до Плеши ещё грести и грести. Перед тем как ударить по Двине веслом, решили устроить привал. Спешить-то, в общем, было некуда. Это на пути в Киев соскучившийся по матери, братьям и сёстрам молодой Мечислав торопил посмеивающегося в усы Бречислава и разудалых гребцов, но в обрат можно идти и малым ходом. Так, во всяком случае, говорил Пересвет, подмигивая ухмыляющимся гребцам. И уж, конечно, Мечислав догадывался, почему он им подмигивает, да и все догадывались, потому и скалились добродушно. Плавал Мечислав в Киев за материнским благословением, и по возвращении в Плешь на пристани его будет встречать Веснянка, приемная дочь Твердислава Гаврана, к которой молодой боярин прикипел сердцем.

На Пересветовы шутки Мечислав давно махнул рукой. Да и не против он передыха, хотя и рвётся его душа к плешанской пристани. Путь туда и обратно неблизкий, и проходит его Мечислав не в первый раз, но, пожалуй, только ныне он чувствует себя на равных с дядьями и мечниками. Может быть, они и дали бы ему поблажку, но он сам бы её не принял. Если ты воин, то будь им и пешим, и вершим, и на весле.

Киев поразил в этот приезд Мечислава. За семь лет под рукой князя Владимира город словно бы раздался в плечах, да и народ смотрелся здесь побогаче, чем в кривецких землях. А уж торг – кого там только не было. У молодого боярина даже зарябило в глазах от обилия чужеродных одежд.

А мать не сразу признала Мечислава. И то сказать, за три года, что не виделись, вырос он в добрую орясину и в плечах стал не хлипок. Впрочем, это и не удивительно, Семаги всегда славились в Киеве ростом и статью. Мирослав, младший двумя годами брат Мечислава, тоже быстро пошёл в рост и уже во всю помогал матери. Про сестер и говорить нечего, хороши девки. А самого младшего брата Ладомира, только по золотым волосьям-круглякам опознал Мечислав.

Две семидницы у родного очага прошли быстро, глазом не успел моргнуть. И при расставании щемило сердце. Даже слезу украдкой уронил Мечислав, но это, наверное, и воину не стыдно, всё-таки прощался с родной матерью. Жаль только, что Великого князя так и не увидел молодой плешанский боярин, хотя очень хотелось взглянуть пусть и краем глаза на человека, о котором столько ходит слухов и в землях кривицких, и в землях радимицких, и в землях вятских. Говорили, что Владимир пошёл усмирять с войском мерь и мордву.

Пока умаявшиеся на волоках мечники обустраивались на берегу, Мечислав, прихватив лук, отправился в заросли, с надеждой на охотничью удачу. Придвинские леса побогаче живностью, чем приднепровские, так что молодой боярин почти не сомневался в успехе. Не в первый раз он скрадывает добычу, хоронясь среди зеленых завес. Этому умению обучил его воевода Ладомир, выросший в новгородских лесах и считавший любой лес своим домом. Но и Мечислав, проживший шесть лет на Плеши, не чувствовал себя здесь чужим. Ни ветка под его ногой не хрустнула, ни листья на ближайших деревьях не шевельнулись, но добыча, так и просившаяся на вертел свиным рылом, вдруг сорвалась с места раньше, чем он спустил тетиву. Мечислав даже крякнул с досады – уж очень хорош был нагулявший жира одинец. И ушёл он действительно не по вине молодого боярина. Теперь уже и Мечислав хорошо слышал треск, раздающийся сбоку. И по этому треску он сразу определил, что ломит сквозь заросли человек, потому как зверь так несторжко не ходит по лесу. А ещё почудился ему топот копыт, но это как-будто дальше. Всё так же бесшумно шагнул Мечислав навстречу бегущему человеку и затаился на краю полянки в полной уверенности, что именно сюда сейчас вынесет нелёгкая столь навредившего ему неумеху.

В своих расчётах плешанский боярин не ошибся. Одетый в немыслимое вретище человек выскочил на поляну и тут же упал, то ли задохнувшись от быстрого бега, то ли споткнувшись о корягу. Человек был стар, если судить по седым волосам и бороде. Не успел Мечислав открыть рот, чтобы окликнуть старца, как на поляну вывалились два конника в броне и с обнаженными мечами в руках. Седовласый попытался подняться, но для бегства ему не хватило сил. А из оружия у него был только нож, которым ему вряд ли удалось бы отмахнуться от летящего в голову меча.

Но этому мечу так и не суждено было попробовать чужой крови. Мечислав выстрелил не раздумывая, и стрела вонзилась в запястье расторопного всадника. Меч выпал из руки преследователя, а сам он растерянно оглянулся на своего товарища, в которого Мечислав успел послать ещё одну стрелу, но, уже просто пугая, а потом ещё одну, целя в щит, и без всякого желания нанести вред. Всадники, наконец, опомнились, поворотили коней и скрылись в зарослях.

Отдышавшийся старец тут же бросился к кустам, среди которых до недавнего времени прятался удачливый лучник, но добежать он не успел, а рухнул на траву, настигнутый пущенной из зарослей стрелой, которую метнул ему вслед один из преследователей. Тут уж Мечислав выстрелил не шутя и, судя по вскрику в зарослях, попал. А потом и вовсе послышался затихающий топот копыт. Всадники, испугавшись невидимого противника, не захотели попусту рисковать жизнями.

Тем не менее Мечислав к распростёртому на земле беглецу подходил осторожно, держа в уме возможную хитрость своих противников. Однако пока всё было тихо. А насчёт седовласого конники ошиблись, тот был ещё жив, разве что без памяти. Стрелу, пробившую тело, Мечислав трогать не стал – рядом на берегу имелись люди, которые могли её извлечь с большим умением. Старец оказался хоть и худым, но довольно рослым и тяжелым. Во всяком случае, Мечиславу пришлось потрудиться, петляя по заросшему кустарником лесу с нелёгкой ношей на плечах.

От костра его первым увидел Пересвет, разноцветные глаза которого умели пронзать не только ночь, но и лиственную завесу. Он и помог Мечиславу бережно опустить раненного на землю. Бречислав, выслушав объяснения родовича, немедленно распорядился тушить костры и возвращаться на ладью. Предосторожность была совсем не лишней, поскольку преследователей могло оказаться не двое, а много больше, и уж, наверное, у них нашлось бы, чем приветить из темноты сгрудившихся на свету людей в отместку за своих товарищей, помеченных стрелами Мечислава.

Пересвет вытащил стрелу из тела седовласого и тщательно перевязал кровоточившую рану. При этом лицо у Белого Волка было озабоченным и даже удивлённым, и взгляд он бросил на Мечислава странный. Молодому боярину показалось, что дядька узнал седовласого, но расспрашивать было недосуг, поскольку встревоженные происшествием гребцы уже подняли вёсла. И вовремя, ибо не успели они ещё смочить те вёсла в двинской воде, как из зарослей прилетало несколько злых пташек, впившихся острыми клювами в высокий борт.

Бречислав отвечать не стал, а ударил колотушкой в кормовое било. Весла махом окунулись в воду, и тяжелая ладья, набирая с каждым ударом била ход, понеслась вперёд, в надвигающуюся с лесистых берегов темноту.

– Кто эти люди? – Мечислав оглянулся на сидевшего за спиной Пересвета.

– Не знаю, – глухо отозвался тот. – Но, судя по всему, не всё ладно в радимицких землях. А спасенный тобою старец – Перунов волхв, знак у него есть на теле.

Вот, значит, почему так удивился Пересвет. А Мечислав не знал, радоваться ему по этому поводу или огорчаться, но, пораскинув умом, пришёл к выводу, что спасение человеческой жизни всегда благо. А уж кем оказался спасённый, это не Мечиславова забота. Сам молодой боярин Перуна не почитал, а кланялся греческому Богу, единому для всех племён и общин. Он и матери дал слово, что не свернёт с пути, указанного Христом, даже если его будут понуждать силой. Но никто пока Мечислава не принуждал, и Ладомир, и дядьки только посмеивались над неразумным родовичем. А женщины слушали Мечислава с интересом, уж больно занимательной казалась им чужая вера. Только Ждана шепнула ему как-то, чтобы он не распространялся о Христовой вере при Перуновых волхвах и боярыне Милаве. Давно это было, совсем мальчишкой тогда был Мечислав, но совету боярыни внял, поскольку ничего худого Ждана ему не посоветовала бы. Единственным человеком, от которого Мечислав не скрывал никогда и ничего, была Веснянка. Истинного Бога она приняла давно, но помалкивала об этом, не желая выходить из родительской воли. Вот когда станет мужней женой, тогда и сможет открыто кланяться, кому захочет. Веснянке четырнадцать лет исполнилось ещё зимой, а уж к лету она в такое тело вошла, что у Мечислава при взгляде на нее иной раз перехватывало дух. Бегала голенастая худышка, которую Мечислав числил за товарища и вдруг – нате вам. А Пересвет ещё посмеивался. Да краше Веснянки Мечислав не встречал девок ни в Плеши, ни В Полоцке, ни в Киеве. А Ладомир выбор своего пасынка одобрил. Так и сказал – девка хороша, и под другими гонтами искать тебе, Мечислав, нечего. Пересвет тут же пояснил с усмешкой, что Ладомир хлопочет за свой род. За девкой придётся приданное давать, так хоть не на сторону. Может, и не всё в Пересветовой шутке было неправдой, но Мечислав Ладомира не судил. Да и не жаден был плешанский воевода, а с женой своей Людмилой так и просто щедр. Мечислав мог убедиться в этом собственными глазами. Не захирело его родное подворье, и нажитков много прибавилось за эти годы. Есть чем теперь поделиться с младшими братьями и сестёр отдать замуж не с пустыми руками. А при таком богатстве и силе никто теперь не посмеет оспорить боярское достоинство Мечислава.

С матерью и Ладомиром уже оговорено, что вернётся он с молодой женой в Киев и осядет там основательно, как это и подобает старшему в боярской семье. Как-то встретит Великий князь Владимир молодого боярина Мечислава? К боярыне Людмиле он благоволит, а к воеводе Ладомиру часто бывает несправедлив. Третьего года на рати с печенегами плешанский воевода был первым, а среди отмеченных Великим князем чуть ли не последним. Об этом говорили и боярин Вельямид, и боярин Хабар, приходивший в прошлом году в Плешь за подросшим внуком Яромиром, которого все и в глаза и за глаза кличут Рыжешерстным волчонком. В том, что Яромир доводится воеводе сыном, никто не сомневается, да и как усомниться, если малой вылитый Ладомир. Да и с младшими сыновьями воеводы он схож, что с Звезданом, что с Всеславом, что с Вышеславом. О том, что связывает воеводу Ладомира с боярыней Милавой, в Плеши предпочитают не говорить вслух, но то, что младший сын боярыни, Владимир, тоже от воеводы, сомнений ни у кого нет. Конечно, не Мечиславу в эти дела вмешиваться, но боярыню Милаву Белые Волки совсем не случайно зовут между собой новгородской вилой. А в Плеши её почитают чуть ли не больше, чем Перунова волхва Гула, совсем уже одряхлевшего старца. Мечислав так глубоко задумался, играя тяжёлым веслом, что не сразу очнулся, когда Севок Рамодан толкнул его в бок:

– Передохни, боярин.

Мечислава взяло любопытство: как там спасенный беглец, не очнулся ли, а потому и побрёл он на корму, натыкаясь в темноте на тюки с товаром. И там же, у тюков, услышал он голос Бречислава:

– На радимицких землях разорены все Перуновы святилища и убиты все волхвы. Посечены также тридцать Белых Волков и воевода Куцай со своими мечниками. Бирюча тоже убили.

– Как Бирюча?! – ахнула темнота голосом Пересвета.

– А вот так, – вздохнул Бречислав. – Боярин Всеволод устроил замятню на радимицких землях против Великого князя и Перуна. Вся старшина и все смерды на его стороне.

– А старец не бредил случайно?

– В ум он вошёл твёрдо и рассказал всё, как было.

– Про Мечислава он знает?

– Я ему ничего не говорил, и ты тоже молчи.Захочет признать сына, так сам скажет, а не захочет, так на то он и Перунов волхв.

– А он выживет?

– Выживет, – твёрдо сказал Бречислав. – И духом он крепок, и телом.

Дальше Мечислав не пошёл, так и присел среди тюков, прислонившись спиной к чему-то мягкому. Было о чём подумать. И сразу же на память пришли слухи об отце, боярине Мечиславе Блуде, который шесть лет тому назад ушел на Перунов холм и не вернулся обратно. Мечислав, уже не малец в те годы, отца помнил твёрдо. Но у отца волосы и борода были тёмными, а у этого человека совсем седые. Да и грузен был боярин Блуд, а этот худ, кожа да кости, и ростом как будто ниже. А к лицу Мечислав не приглядывался, стараясь побыстрее уйти от возможной погони.

Для Блуда возвращение к жизни казалось чудом, свершившимся не иначе как волею Перуна. Да и кто иной, кроме Ударяющего бога, мог послать ему спасение, когда меч уже висел над головой. А дальше был удар стрелы, и обессиливший меч упал на траву. Ну а чьей рукой послал Перун разящую стрелу, уже не так важно. Ухмыляющийся Пересвет, которого Блуд помнил ещё по прежним временам, указал ему на рослого отрока, унёсшего раненного волхва от радимецкой погони. В молодом мечнике Блуду чудилось нечто знакомое, а когда кто-то из гребцов окликнул отрока Мечиславом, тут волхва, словно шилом кольнуло. О том, что плешанский воевода Ладомир стал мужем его бывшей жены Людмилы, он слышал краем уха и отнёсся к этому равнодушно. Все связи с родом и семьёй он разрубил Перуновым мечом в неуёмной жажде служения Ударяющему. А потому чужой ему сейчас этот отрок.

За минувшие годы Блуд приобщился к великим таинствам. В отдалённых от мирской суеты Перуновых капищах протекала его жизнь, в тяжких борениях с собственной плотью и злыми духами, норовившими овладеть его мыслями и телом. И ныне Блуд видит много глубже и дальше, чем прежде. В радимицкой град он советовал Гудиму не ходить, было у него предчувствие великой беды, но старый волхв поступил по-своему, и в этом его поступке тоже чудился смысл, доступный только самым давним ближникам Перуна. Блуд с трудом, но постигал, что эта смерть волхвов и Белых Волков угодна Ударяющему, как предвестье, грядущей расправы с восставшими на бога радимичами, которая послужит хорошим уроком тем, кто не чтит Перуна. А расправа будет жестокой, в этом Блуд не сомневался. И кудесник Вадим скажет своё слово, и князь Владимир, которого пролитая радимецкая кровь ещё больше привяжет к Ударяющему.