Текст книги "Белые волки Перуна"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Глава 15
Печальники греческого бога

Вилюга, рассчитавшись с князем, отправился к боярыне Людмиле с её долей от удачного похода. На Блудовом дворе в эту жаркую пору тишь да покой, даже разомлевшие от жары псы не гавкали в сторону пришельца, похоже, в конец обленились без хозяина. Сонный Пятеря полудохлой мухой вылез из подклети навстречу Вилюге и растерянно захлопал редкими куцыми ресницами.

– Скажи боярыне, что прибыл мечник от воеводы Ладомира.

Громкий Вилюгин голос растревожил сомлевших челядинов, и во дворе началось шевеление. А Пятеря ленивой собачонкой потрусил к крыльцу, на ходу разглаживая потными ладонями светлые патлы.

Доля боярыни Людмилы хоть и не шла ни в какое сравнение с долей князя Владимира, но в обиде её не оставили. Забитый доверху короб Вилюга приказал челядином аккуратно снять с возка и нести в дом. А сам пошёл следом, не слишком надеясь на расторопность ленивого Пятери.

Боярыню Людмилу Вилюга уважал и за строгость, и за приверженность к христианской вере, оттого и согласился возглавить мечников в походе, несмотря на застарелую обиду на бывшего её мужа боярина Блуда. О Блуде-то ныне ни слуху ни духу. Вилюга успел челядинов расспросить, но те в ответ только разводили руками. Для Иуды, предавшего князя Ярополка, это, наверное, единственный выход – в волхвы кровавого идола Перуна.

Людмила встретила Вилюгу с ребёнком на руках, а мечник как взглянул на малого, так сразу и определил – Ладомиров. В знак признания заслуг Вилюги боярыня сама поднесла ему чарку – честь немалая, но нельзя сказать, что незаслуженная.

Людмила скользнула по коробу равнодушным взглядом и указала Вилюге рукой на лавку у стены. Разговор завели неспешный – и Вилюга не частил, и боярыня его не торопила. Но по большим тёмным глазам было видно, что слушает она его с большим вниманием. Перво-наперво сказал Вилюга боярыне о сыне её Мечиславе, что он жив-здоров и матери того же желает, а уж далее повёл речь о походе.

– Значит, бросил вас Владимир в чужой земле? – спросила Людмила удивлённо.

– Так зуб у Великого князя на плешанского воеводу, – усмехнулся Вилюга в светлые усы. – Ну, и за Луцевых детей заступился Ладомир, а это очень не понравилось Владимиру.

Хоть и с усмешкой это сказал Вилюга, но боярыня поняла, что князя он осуждает за жестокость, а боярина Ладомира одобряет.

– Худого слова не скажу про воеводу, хоть он и Перунов Волк. С мечниками справедлив, в сечи лют, после сечи отходчив. А золото большей частью на торгу взято, в торговле воевода тоже удачлив.

Может быть потому, что не спускала Людмила с рук сына, малого Ладомира, Вилюга догадался, что Плешанский воевода крепко пал боярыне на сердце. Да в этом и греха не было никакого, поскольку Ладомир ей муж, хоть и языческим обрядом. А мужа, каков бы он ни был, надобно любить всякой жене. Знал Вилюга, что его слова приятны боярыне, но если было бы что сказать дурного – сказал бы, душой не кривя. Однако упрекать воеводу действительно было не в чем. И сам Вилюга, и киевские мечники, которые ходили с ним в поход, боярином Ладомиром стались довольны. Вилюге, например, обретённых прибытков хватит, чтобы поставить новый дом. Вот только земли у него под этот дом нет, а в Киеве тесно уже за тыном.

– Землю я тебе дам, – сказала Людмила. – У южных ворот амбар сгорел весною, вот на том месте и стройся, в том моя воля.

Вилюга от этих слов боярыни поплыл в улыбке – не ведал, не гадал, что всё для него обернётся так удачно. Пора ему уже обзавестись своей семьёй, третий десяток вот-вот сравняется, да и место под тем амбаром он знал – очень удобное место. Н,у и боярыня, коли так, может не сомневаться в Вилюгиной верности.

– А я и не сомневаюсь. По заслугам плачу.

Напоследок попросила его боярыня, кивнув на короб:

– Отнеси десятую часть нашим пастырям на новый божий дом и попроси, чтобы молили Бога за просветление умов и душ пребывающих в грехе язычества бояр Ладомира и Мечислава.

Вилюга воле боярыни противиться не стал и прибавил на храм и от своих щедрот. Христианская церковь ещё с Ольгиных времён поодаль от Детинца стояла. Христианских пастырей никто в Киеве не обижал, хотя и чтить не чтили. Кланялись греческому богу заезжие купцы да редкие киевляне, которые разочаровались в славянских богах. Вилюга тоже не сразу нашёл сюда дорогу, а как встал пред светлым ликом, взглянул в нарисованные, но почему-то живые глаза чужого бога, так сразу и понял, что дороги из этого храма для него уже нет. Н даже обида на боярина Блуда, сжигавшая тогда его сердце, показалась вдруг мелкой и неважной перед тем, что вдруг открылось его взору.

И дед, и отец Вилюги были мечниками. Его жизнь, как и жизнь отца должна была оборваться в битве, свистом чужого лихого меча или стрелы. А славянские боги даже и не заметили бы смерти мечника. Иное дело Бог истинный, который о Вилюге знал всё, и не на мгновение не оставлял его своим вниманием. Более всего именно это поразило в нём Вилюгу – всевидящ, ни днём, ни ночью не знает покоя, и в любую минуту можно воззвать к Нему с мольбой об утешении или с просьбой простить невольно свершённый грех.

Пастырем при киевской церкви был грек Никифор, человек далеко ещё не старый, с темноватой бородкой на горбоносом лице и умными проницательными глазами, пристально вглядывающимися в мир из-под высокого лба. Встретил он Вилюгу ласково, на короб с подношениями взглянул равнодушно, благодарить тоже не стал – не ему был тот дар, а божьему делу. О боярыне Людмиле отозвался тепло, похвалив за стойкость и терпение.

Говорил грек на чужом языке бегло, лишь иногда путаясь в шипящих, и Вилюга слушал его с умилением в сердце. После недолгого разговора пошли в исповедальню, где Вилюга покаялся в грехах и получил отпущение.

В христианском храме было тихо и прохладно, словно сама благодать сошла на эти стены. Мечник с наслаждением вдыхал полузабытый уже аромат и неотрывно смотрел в глаза нарисованного Бога. Почему-то именно эти глаза его более всего поражали в храме. Получив благословение от пастыря Никифора, он вышел на солнечный свет с лёгкой душой.

У входа Вилюга столкнулся с греком Анкифием, которого знал как богатого купца, не в первый раз приезжающего в Киев. Анкифий тоже узнал мечника и кивнул в ответ дружелюбно.

Количество христиан в Киеве увеличивалось с каждым годом, и Анкифий не мог этому не радоваться, как не мог не огорчаться тому, что князь Владимир и его ближники к истинной вере более чем равнодушны. Пастырь Никифор радость почтенного Анкифия разделял, а что касается огорчения, то на всё воля Божья.

Видимо, в Константинополе думали иначе, во всяком случае, читая привезенные купцом письма, настоятель единственной в Киеве христианской церкви хмурил редкие чёрные брови и слегка кривил тонкие губы. Анкифий скромно помалкивал, изредка поглядывая на берестяной короб, стоявший неподалёку от резного креслица пастыря Никифора.

– Не оскудеет рука дающего. – Настоятель перехватил взгляд купца. – Подношение христианской цёркви боярыни Людмилы и мечника Вилюги. Мечник мне кое-что рассказал о событиях в Плеши, но и тебе, Анкифий, они должны быть известны.

Купец кивнул в ответ головой. Никифор, разумеется, знал, что не только торговые дела заставляют Анкифия проделывать столь тяжёлый путь, но об этом вслух они говорили редко, предпочитая из свойственной обоим осторожности вести разговор намёками, лишь изредка касаясь важных тем. Греческий язык не был в диковинку на славянских землях, и можно было почти не сомневаться, что расторопный князь Владимир имеет уши средь служек христианского храма. Никифор был весьма высокого мнения о молодом Великом князе, которого можно было упрекнуть только в излишнем пристрастии к кровавым языческим обрядам.

– Владимир поставил на Перуна, в надежде сделать его главным богом всех объединившихся под его рукой племён, но вряд ли эта затея закончится удачей.

Никифор вопросительно посмотрел на Анкифия, а тот в ответ ещё раз утвердительно кивнул головой.

– Киевская старшина весьма ревниво относится к возрастающему влиянию Перуновых волхвов, справедливо усматривая здесь ущемление своих прав. Вилюга рассказал мне о проснувшемся интересе к учению Христа у боярина Изяслава, сына Ставра.

– По моим сведениями, – подал, наконец, Анкифий свой голос, – Изяслав берёт по совету княж Владимира дочь Басалая в жёны. Боярин Ставр поступком сына будет огорчен, как уже огорчён его неудачей в Плеши. А Изяславу не к кому прислониться, кроме как к Великому князю. На языческих идолов он тоже в большой обиде. Слово утешения прольётся бальзамом на его раны.

– А как князь Владимир отнёсся к тому, что Ставрова сына согнали с Плеши? – настоятель гостеприимно подвинул гостю чарку с вином, но тот ограничился лишь одним глотком.

– Ну, если брать по форме, а не по сути, то боярина Изяслава никто не гнал с Плеши. Он уехал сам, убоявшись гнева идолов, а земли его остались за сыном и женой Милавой, дочерью Хабара.

– Той самой, что изображала богиню Макошь в брачном обряде?

– Той самой, – подтвердил Анкифий. – И кто знает, не придёт ли Перуновым волхвам в голову мысль, назвать рождённого ею сына сыном божьим.

– А им придёт это в голову? – прищурился Никифор.

– Не знаю. Но это может прийти в голову князю Владимиру, который наверняка увидит в этом угрозу своей власти и власти всего рода Рюриковичей.

Слова Анкифия не то, чтобы поразили Никифора, но заставили призадуматься. В любом случае усиление Перуновых волхвов на Руси не к пользе империи и вере христианской. Князь Владимир воинственный правитель, под рукой которого изрядная сила, и рано или поздно, но его взоры обратятся на юг, где его отец князь Святослав испортил много крови императорам византийским. И уж конечно кровавый идол устами своих волхвов направит князя именно по этому пути. Сердце языческого князя могла бы смягчить христианская вера, но, увы, уши его закрыты для её служителей. А в предложении Анкифия есть свой резон. И человеком, который направит мысли князя в нужное русло, вполне может оказаться боярин Изяслав.

– Людей мало, – вздохнул Никифор. – Разве можно столь малым количеством пастырей достучаться до такого множества душ, гибнущих во мраке язычества?

– Я расскажу о твоих трудностях в Константинополе, думаю, что и в патриаршем, и в императорском окружении поймут всю важность для Византии процессов, протекающих в землях северного соседа.

Конечно, нет никакого дива в том, что сын одного славного на Киевщине боярина берёт в жёны дочь другого не менее славного боярина, но это только тогда, когда в роли свата не выступает князь Владимир. Боярин Ставр не был на сговоре, не пришёл он и на свадебный пир – сказался хворым. Боярин Басалай, наоборот, смотрелся соколом и, похоже, мужем своей дочери вполне остался доволен. Изяслав выглядел смурным, младая жена – спокойной, притерпелась, видимо, к поворотам в своей судьбе.

В свадебном обряде из мужних жён за суженой шли только Швартова Весняна да боярыня Людмила. Со стороны суженого погуще: там и Шварт, и Ратша, и Будимир и прочие Владимировы ближники из молодых бояр.

На свадебном пиру присутствовал и Великий князь. Что там ни говори, а это большая честь для боярина Изяслава и всей Ставровой семьи.

– Жалко сам Ставр прихворнул, – вздохнул, облизывая жирные пальцы, воевода Отеня. – Порадовался бы.

Смеха не было: бояре попрятали усмешки в бороды, а князь Владимир сурово глянул на шутника. Старый воевода сделал большие глаза – не шутил, дескать, а на полном серьёзе, но в глупость Отени никто не поверил.

Многое поменялось в Киеве с вокняжением Владимира Святославовича. Не слышен ныне не только голос простого люда, но и голос старшины. Тявкнешь иной раз на Отенин лад за княжеским столом, да тут же подожмёшь хвост. Строг князь Владимир и с годами не становится мягче. Даже сидя за свадебным столом, выражение лица сохраняет твёрдое и неприступное, словно воевать с кем-то сей же час собирается. Хотя за столом-то не враги пируют, а самые ближние к Великому князю люди. Уж на что воинственным был князь Святослав, а на его пирах каждый боярин и дружинник могли чесать всё, что взбредёт в голову. С хмельных спроса не было. О князе Ярополке и говорить нечего – о его пирах вся киевская старшина вспоминает с умилением. И боярин Путна в том числе. Хотел было боярин на срамную свадьбу не ходить вовсе, да поопасился – не сочтёт ли Владимир сей отказ за крамолу. С него, пожалуй, станется. Хотя свадьба-то не Владимирова, а Изяславова. Вот как ныне выходят в ближники: не за мудрость ценит старшину князь, не за ратную удаль, а за угождение в срамных делах.

Разумеется, ничего подобного вслух Путна высказывать не собирался, но над чужими мыслями даже князь не властен. Боярину Ставру можно только посочувствовать, а не зубы скалить, как это от большого, видимо, ума делает Отеня. Если Великий князь без отцовского слова будет привечать боярских сыновей, то ничего доброго от этого не жди.

– Плешанский воевода опять отличился, – причмокнул толстыми губами Отеня.– Пять возов прислал добычи князю, а уж сколько сам при этом хапнул, одни сороки знают.

О плешанском воеводе по Киеву в последнее время ползли смутные слухи. Боярин Путна уловил краем уха, что волхвы на Ладомира имеют виды. А что за виды, и что это за птица такая, плешанский воевода, чтобы волхвы хлопотали вокруг него, – неведомо. Разве что всезнающий Отеня просветит боярина Путну на этот счёт.

Воевода киевский долго пыхтел и отдувался, но от хитро заданного вопроса не уклонился.

– Гасты – род не простой, и на древлянских землях из их старшины, случалось, выкликали князей.

– А какой в том прок, если и так? – удивился простодушный боярин Боримир.

– Так и я о том же. Вот только как на это посмотрит Владимир.

Слухи возникли, конечно, не случайно, в этом Путна не сомневался, и цель была, в общем, понятна – рассорить князя Владимира с Перуновыми волхвами. Но с какой стати воевода Отеня, который всегда находился в хороших отношениях с ближниками Перуна, вздумал вдруг поддерживать своим языком эти слухи? Ох, неспроста всё это. Толстый воевода обладает редкостным нюхом, и ныне он к какой-то силе клонится, вот только непонятно Путне, что это за сила. Что-то меняется в Киеве, но, чтобы понять, куда ветер дует, своего ума боярину Путне, пожалуй, не хватит, надо бы посоветоваться ну хоть с боярином Ставром, чтобы не попасть впросак.

До Владимира тоже дошли слухи о кознях Перуновых волхвов, но он в ответ на горячий шёпот Шолоха только рассмеялся. Любопытно было другое – кому и зачем понадобилось распространять этот слух по Киеву? Кто заинтересован в ссоре Великого князя с Перуновыми волхвами? То, что киевская старшина не мирит с кудесником Вадимом, известно давно. Но та же старшина неодобрительно косится и на князя Владимира. Жалеют уже многие об участи Ярополка. От Шолоха можно отмахнуться, а вот с киевской старшиной дело сложнее. В открытую она пока не ругает Великого князя, но исподтишка гадит. А уж за пределами Киева власть Великого князя и вовсе зыбкая. Спасибо, пока ещё платят подати, но только после того, как в их сторону погрозишь кулаком. А если слабость почувствуют в князе, что тогда? Пока власть Владимира в Киеве крепка, иные племена вряд ли рискнут против него выступить. Но стоит только в стольном граде случиться заварушке, так всё может рассыпаться в одно мгновение.

– У властителей Царьградских палаты, наверное, не в пример моим, а Анкифий?

Князь развернулся на месте столь стремительно, что прибывший с поклоном греческий купец даже вздрогнул.

– Палаты у императора каменные, Великий князь, и много просторнее твоих.

– Слышал я только, что императоров, случается, выдувает ветром из каменных теремов, – насмешливо прищурился Владимир.

– Во всех землях бывают нестроения, Великий князь.

И это верно, а уж радоваться по поводу чужих неприятностей глупо, особенно князю. Да и при всех нестроениях Византийская империя стоит пока твёрдо, и даже слабость властителей не пошатнула её основ.

– А в каких землях больше порядка, купец?

– В тех, где рука правителя тверда.

Ответ грека понравился Владимиру. Да и сам Анкифий, сухой и чёрный как жук, со строгими тёмными глазами внушал невольное уважение. Годами он был раза в два старше Великого князя и по хлопотливой доле своей повидал немало стран и властителей.

– Выходит, чем строже правитель, тем лучше жизнь?

Владимир вернулся к своему креслу и сел, а Анкифий так и продолжал стоять в отдалении, теребя в руках странной формы колпак. Владимир отметил про себя, что одет купец скорее на манер киевский, чем греческий, видимо для того, чтобы не слишком выделяться в толпе. И ещё подумалось князю, что купеческая доля не легче княжьей.

– Не совсем так, князь Владимир.

– Вот тебе раз ! С твоих же слов, купец, я вывел сию правду.

Владимир даже засмеялся на Анкифиево несогласие, а оттого молодое лицо его стало совсем юным. Молод Великий князь Киевский, но умом не обделён, и если он уже в эти годы крепкой рукой взял власть в землях русичей, то в зрелые годы можно ждать от него великих дел. Вот только будут ли те дела Византии на пользу – большой вопрос. Во всяком случае, Анкифий не хотел бы, чтобы ладьи князя русичей появились у стен Константинополя.

– Твёрдость властителя – это ещё не гарантия процветания государства, ибо чрезмерная твёрдость часто превращается в тиранию, а тирания неизбежно заканчивается бунтом.

– Так что же, по-твоему, да здравствует слабый князь? – удивился в очередной раз Владимир.

– Слабый князь – это разорение государства. Да и не удержится слабый человек на вершине власти, и непременно будет сметён более сильным. И хорошо, если это произойдёт без большой крови и порухи.

– Выходит, куда не кинь, всюду клин?

– Твёрдость государя должна опираться не на каприз, а на право, освещённое свыше, вот тогда эта твёрдость становится благом, поскольку согласуется с законами небесными, а не с земным произволом.

– Иными словами: князю не усидеть на великом столе, если не подсобят боги?

– Истинный Бог один, Великий князь, а все остальные – ложные.

Грек произнёс последние слова гораздо тише, чем предыдущие, и произнёс с большой опаской и смущением, словно боялся прогневить ими князя. Но Владимир к словам Анкифия остался равнодушен – то ли не счёл их оскорбительными, то ли посчитал, что не купцу судить о делах небесных.

– Каждое племя, Анкифий хвалит своих богов и им кланяется.

– Если племена кланяются разным богам, то не жди единения, – произнёс грек уже громче. – Как же им признать единую власть на земле, если её нет на небе.

– На землях русичей Перун главный средь богов, – насупил брови Владимир.

– Главный, но не единственный, – то ли согласился, то ли возразил Анкифий.

И в словах его Владимиру почудилась правота. Перуну-то не все и не всегда кланяются, да и капризен бывает иной раз Ударяющий бог, может и на рати обнести победой и оставить без дождя иссыхающие поля. А кроме Перуна есть ещё и Хорс, и Даждьбог, и Велес, а у каждого рода свои божки и пращуры, которых тоже не обносят поклонами. Перун – главный среди богов, князь среди старшины. Главные, но не всевластные. И в этом все беды на землях русичей. Племенная старшина уверенно сидит на своих землях и слово её повесомее слова Владимира. На многих землях, что платят дань Великому князю, и не знают толком, кто там, на великом столе – Ярополк или Владимир, подчиняясь только силе. Но сила может иссякнуть в одночасье по воле капризных богов.

Владимир махнул рукой, отпуская грека, а сам поднялся с кресла и прошелся по скрипучим половицам, разглядывая расписанные яркими красками стены. Выходит, у Царьградских правителей палаты получше, чем у Великих киевских князей. Любопытно было бы взглянуть на те каменные терема. Но не гостем же торговым отправляться Великому киевскому князю в чужой стольный град, а для того, чтобы соколом пасть на византийскую грудь, силёнок пока маловато. Разве что пройтись по византийскому охвостью, как это делал в своё время князь Святослав с большим для себя прибытком. Взять-то взял, но не удержал и сгинул где-то на днепровских порогах.

Князь Владимир пока удерживает взятое, но что будет потом – что останется, когда он уйдёт в страну Вырай? Век человеческий короток – грёб, грёб под себя, а потом всё рассыпалось прахом. Сыновьям оставить наследство, чтобы помнили и поминали добрым словом удатного князя Владимира? А удержат ли сыновья то, что будет без конца рассыпаться у них в руках? Каждый будет дуть в свою дуду, понукаемый племенною старшиною, пока не перессорятся и не передернуться между собой, как это случилось с Олегом, Ярополком и Владимиром. Обычаем дединым живём да милостями капризных славянских богов, которые то дают силу князьям, то отбирают. А грек говорил о какой-то небесной правде, о едином для всех законе. Законе, данном свыше, который для всех обязателен. А если ты против закона, то и против бога и против всего установленного им миропорядка. Вот так бы и на землях русичей, чтобы правда, изречённая князем, и после его смерти осталась руководством к действию. А иначе смысла нет в трудах Владимира. И в чём тогда смысл княжеской власти? Чтобы потешить самолюбие? Чтобы восторжествовать над ближними и дальними? И ради этого – кровь, кровь, кровь. Бесцельное пролитие крови, поскольку оно ничего не даёт даже князю Владимиру, которому всё равно уходить из этого мира, бросив все свои нажитки. Правда, волхвы говорят, что на крови растёт сила Перуна. Но когда иссякнет вся кровь на земле, кончится и сила Ударяющего. Так какой же смысл в служении ему? Люди смертны, а вслед за людьми умирают их боги. И в результате их общих усилий остаётся пустота.