Текст книги "Белые волки Перуна"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

– До смерти дозволяешь биться или просто потешиться? – холодно спросил Ладомир князя.

Тут уж всем не до смеха стало – дело завязывалось нешуточное. Мало того, что Ладомир боярин и воевода, так он ещё Белый Волк Перуна, и в его смерти мало чести будет князю.

– Пусть боги решают, кто из вас прав, – ответил Владимир. – А я вам более не судья.

Значит, до смерти. Ставр с Хабаром переглянулись – то ли много принял сегодня на пиру князь Владимир, то ли не всё ладно складывается у него с волхвами Перуна. А ничего более не шло на ум. Виданное ли дело, чтобы пустая ссора бражников оборачивалась смертным боем. Ну, боярин Хабар ладно, он не был в Киеве больше года, а почему боярин Ставр не знает, что у него делается под носом?

Переговорили между собой бояре, пока шли от стола во двор, но ни Басалай, ни Отеня, ни Блуд ничего внятного не сказали новгородцу. Выходило, что просто спьяну затеял возню Великий князь. Человек он, конечно, молодой и во хмелю вздорный, но прежде он не был склонен к глупым и опрометчивым поступкам.

– Какие ему Ратша и Шварт советчики, – вздохнул воевода Отеня. – А больше он никого не слушает. Много будет вреда Киеву, если князь станет все решать, не спрашивая старшину.

Ладомир ещё сбрасывал с себя рубаху, когда разоблачившийся Корчага выступил на средину круга. Боярин Басалай даже языком зацокал, на него глядя. Гора мяса. Да разве такого сдвинешь с места, а если сдвинешь, то он тебя же и придавит до смерти. И с чего это взъелся князь Владимир на боярина Ладомира? Говорят, что плешанский воевода привез ему подати из тех краёв, о которых в Киеве не слышали ни при князе Святославе, ни при князе Ярополке. Выходит, что пьяная блажь дороже жизни дельного воеводы?

Роптать не роптали бояре, а всё же обидно. Тем более что мечники Владимировой дружины стояли кучно поодаль и скалили зубы на киевскую старшину. Вообразили, срамники, что если приласкал князь, то можно уже не чтить обычаев дедовских.

Сам князь Владимир встал на крыльце. Ошую от него – боярин Ратша, одесную – боярин Шварт, а за спиной князя – Шолох с вилявой улыбочкой на устах и вечно мрачный Нур. Ни про того, ни про другого мечника никто ещё в Киеве не сказал доброго слова, так и кличут их княжьими псами.

– Если Ладомир не в первых объятиях будет удушен, то я шапку бобровую отдам, – сказал боярин Басалай. – А если он устоит и во второй сбивке, то берите с меня кубок золотой греческой работы.

– Я принимаю твой заклад, – высунулся Хабар. – Бобра за бобра, кубок за кубок. А если побьёт Ладомир Корчагу?

– Тогда бери мою ладью, боярин Хабар, – засмеялся Басалай.

Слово не воробей, вылетит, не поймаешь, но Хабара какой-то леший в бок толкнул, поймал он того воробья и свою ладью против чужой поставил. Боярин Ставр даже ахнул от такой Хабаровой горячности, а Басалая затрясло от радостного смеха. Другие бояре тоже зашевелились – если новгородец тронулся умом, то почему бы не воспользоваться такой оказией. То ли перепил Хабар за столом, то ли шлея ему попала под хвост, но только ни на знаки Ставровы, ни на тычки он уже внимание не обращал и только что последнюю рубаху на кон не кинул.

А когда опамятовал немного времени спустя, то уже поздно было. Осталось только исходить на пот да надеяться, что Перун не оставит своего Волка в трудный час.

Князь Владимир посмеивался, слушая боярские споры, а потом неожиданно предложил Хабару:

– Со мной не желаешь побиться об заклад, боярин?

Хабар, который и без того проставился в дурном запале, отрицательно затряс головой и развёл руками.

– Я готов с тобой об заклад биться, князь Владимир, – сказал Ладомир. – Если одолею я Корчагу, то взятые мной под твою руку ятвяжские городки – мои, и подати тоже мои, ну а если верх возьмёт Корчага, то вся моя доля от добычи в тех городках – твоя.

– Неравный заклад, – крикнул боярин Шварт. – Великий князь в убытке.

– Как это в убытке, – возмутился немного отошедший Хабар. – Эти городки Ладомировыми стараниями взяты под княжью руку, под ней и останутся до века.

– Я заклад принимаю, – усмехнулся Владимир. – Начинайте.

Загоготали, заржали стоялыми жеребцами княжьи мечники, поддерживая своего товарища, который качнулся на противника могучим дубом. Куски мяса рвал Корчага из бычьего бока и рога ломал, отворачивая голову упрямого животного. Как обхватил он шею Ладомира, так в брюхе у Хабара что-то ёкнуло. Шутка сказать, ладью проставил со всем закупленным в Полоцке товаром. У боярина Басалая рожа залоснилась от удовольствия. Но рано обрадовался киевлянин – и шея Ладомирова выдержала, и противники, ударившись грудь в грудь, разошлись в стороны. Бобровая шапка, конечно, не большой прибыток в Хабаровом хозяйстве, но тут ведь другое важно – не слабее Ладомир оказался Корчаги, и с пылу взять его не удалось.

А дальше случилось уж совсем непонятное – Ладомир вдруг стремительно подсел под своего кряжистого противника и, захватив правый локоть, бросил его через себя так, что Корчага прошёлся ушами по земле, как это и было ему обещано. Белый Волк обхватил своего обеспамятовавшего противника за шею – оставалось только крутануть, чтобы хрустнули позвонки.

– Перун не нуждается ныне в крови своих печальников, – сказал Ладомир, глядя на Владимира. – А потому не стану я лишать Корчагу жизни.

– Твоя взяла, Ладомир, – холодно отозвался Великий князь. – И городки тоже твои.

Боярин Хабар порозовел от удовольствия, а боярин Басалай посерел от потерь. Прочие проигравшие почёсывали затылки – совершенно, казалось бы, верный был заклад, и Корчага смотрелся дубом необоримым. Но недаром же говорят, что побеждает не тот, кто сильнее, а тот, на чьей стороне правда и бог. Перун ещё раз показал, что не даст в обиду своих Волков. Вот и подсчитывай теперь убытки. Но каков Хабар – всех обобрал, а с боярина Басалая только что штаны не снял. Недаром говорится, кто свяжется с новгородцем, тот сам себе враг.

Вернувшись к княжьему столу, бояре подсластили горечь потерь мёдом. Князь Владимир смотрелся не лучше Басалая, хотя убытки понес небольшие. Эка важность, два ятвяжских городка, которые то ли есть, то ли их совсем нет за дремучими кривецкими лесами. Обида для князя в другом: вышел он пред всей старшиной кругом неправым, а восторжествовал над ним какой-то там плешанский воевода, которого вообще не следовало сажать за великокняжеский стол.

Боярин Блуд Владимирову сраму был рад, хотя сохранял на виду у княжьих псов скорбно-спокойное выражение лица. Да и радость его вскоре поблекла. Какая корысть Блуду в том, что плешанский воевода прищемил хвост верному княжьему псу. Боярин Хабар торжествовать может – Басалая он ловко обвёл вокруг пальца, да и в ятвяжских землях, говорят, хапнул немало. А у боярина Блуда с последнего Владимирова похода одни убытки. Разжились в том походе только княжьи ближники, Шварт и Ратша, ну и воевода Отеня тоже ухватил своё. Может, с тех барышей и раздулось ещё больше его и без того толстое тело. Конь скоро не удержит киевского воеводу.

– Хорош молодец, – Отеня облизнул жирные пальцы и повернулся к Блуду. – И ухватист, и силён, и разумен. Хабар сказал, что под рукой плешанского воеводы уже сто мечников и все конные. Едва ли не первым боярином стал он в полоцких землях. А всего-то год минул с тех пор, как при этом молодце не было ничего кроме волчьей шкуры. Так вот ныне, боярин Мечислав, выходят в старшину.

– В этом ты не прав, воевода, – вмешался в разговор сидевший ошую от Блуда боярин Путна. – Дед этого Ладомира при князе Мале был первым боярином в древлянских землях. Как ни утесняй хороший род, а всё же сила его обязательно проявится в потомстве.

– Про потомство боярина Ладомира ты лучше расспроси Хабара, – улыбнулся жирными губами Отеня. – Ну и ещё кое-кого.

– А что такое? – удивился Путна.

Отеня долго запивал съеденную свинину княжьим мёдом и ещё дольше отдувался, доводя своих заинтересованных соседей до точки кипения. Боярин Боримир даме крякнул с досады на такое Отенино небрежение к собеседникам.

– Мне рассказывал новгородский боярин Глот, что дочка Хабара родила своего ребёнка не от мужа Збыслава, а от Перунова Волка, вот этого самого Ладомира. А когда Глот, прознав про это, вздумал требовать земли родовича, то все Перуновы ближники окрысились на него. Не рад уж был Глот, что ввязался в спор.

– Глоту выгодно возводить напраслину на Хабарову дочку, коли у них идёт спор о Збыславовых землях, – махнул рукой Блуд.

– Тебе, конечно, виднее, боярин, – ухмыльнулся Отеня в слипшуюся от мёда бороду. А боярин Путна при тех словах воеводы едва не поперхнулся вином. Блуд не сразу сообразил, на что намекает Отеня, а как допёр умом, так сразу вспыхнул краской, словно его стегнули крапивой по лицу Можно было, конечно, плеснуть в жирную рожу воеводы из серебряного кубка недопитой брагой, но это значило бы только подыграть злым языкам в их подлой работе. А то, что Славна родила Блуду ребёнка, в этом никакого чуда нет. На то она и мужняя жена, чтобы рожать. И ребёнок тот ни волосьями, ни обличьем не похож на плешанского воеводу, так, спрашивается, с чего бы скалить зубы Отене. И старшая Блудова жена ничего не сказала худого про младшую. И дворня промолчала, а уж эти-то непременно бы донесли. Десятки глаз смотрели за младшей женой – до греха ли тут. А Отене боярин Блуд не спустит глумления. Рано киевская старшина списала боярина Блуда в расход. Да, не в чести он ныне у Великого князя, но далеко не всё волею Владимира делается на земле, есть и иные силы, способные сказать веское слово в защиту разумного человека. Перун-бог сильнее любого князя, и он сегодня это всем доказал руками Ладомира.

С княжьего пира Блуд возвращался в дурном настроении. Радости и так было немного в его жизни, а тут ещё Отеня своими ухмылочками добавил горечи. Небо было звёздным, а по киевским дворам привычно лаяли собаки, и путь был знаком Блуду ещё со времён Святославовых и Ярополковых, а всё же многое изменилось вокруг. Раньше из Детинца возвращался ближник, любимый князем первый в Киеве боярин, а ныне совеем другое дело. Ныне Блуда в обиду и насмешку сажают в самый дальний конец стола. А если не любо тебе новое место – не ходи на княжий пир. А не придёшь – забудут, как и не было на Киевщине такого боярина, именем Мечислав, а прозвищем Блуд. Каждый теперь норовит уколоть ослабевшего, кто смерть Ярополка простить не может, кто в угождение новому князю. Так разве боярин Блуд убил Ярополка? Это сделал Великий князь, и все промолчали. Боярин Мечислав действительно изменил Ярополку, и в этом признаёт свою вину, но изменил-то ведь самым последним, когда от того отвернулись все – и старшина, и чёрный люд. А Ярополк от киевской измены ослаб духом и уже не князем ехал к Владимиру, а мешком с костями. Так чём же вина Блуда? В том, что не умер верным псом в ногах убитого князя – так на то он боярин, а не пёс. Уж на что Одинец был верен Ярополку, а и тот принял из рук Владимира милость. А вслед за ним пошла служить новому Великому князю и вся Ярополкова дружина.

Боярин Ставр, принявший за княжьим столом с излишком, задремал в седле, а боярин Хабар, тоже хмельной, но не от мёда, а от выпавшей удачи, соколом сидел на коне и только что не клекотал в ответ на собачий лай.

– Предупредить тебя хотел, боярин, – шепнул ему Блуд. – Воевода Отеня, со слов боярина Глота, плетёт про твою дочь непотребное, указывая пальцем на плешанского воеводу. Думаю, что решили они стравить вас со Ставром себе на потеху.

Не то чтобы Хабар захлебнулся в горе, но с настроения спал. От кого там понесла Милава своего первенца, Ставру, конечно, дела нет, но доверия у него к Хабару не будет после этих шепотков. А то ещё решит, что новгородец водит его вокруг пальца и за спиной младого Изяслава обделывает делишки с Белыми Волками. Конечно, Изяслав в плешанском раскладе невелика фигура, но ведь не по злому умыслу Хабара или Ладомира, а по молодости лет. Войдёт в года и возьмёт своё. Но до той поры ему не удержаться в Плеши без помощи Волков – про это известно не только Ставру, но и Милаве. Она женщина неглупая и понимает свою выгоду.

– Спасибо, что предостерег, боярин, – тихо отозвался Хабар. – Это моя удача спокойно спать не даёт киевской старшине.

– Злобны как псы, – подтвердил Блуд.

– Какие псы? – зашевелился задремавший было в седле Ставр.

– Собак, говорю, развелось в Киеве – ни пройти, ни проехать, – усмехнулся Блуд.

Не худо было бы боярину Мечиславу столковаться с тем же Хабаром. А в Киеве развернуться Блуду не дадут – и старшина злобится на него, и князю Владимиру не люб бывший ближник Ярополка. Так и затрут, затопчут в грязь общими усилиями.

Глава 5
Зов Перуна

На подворье Блуда поджидал человек, одетый в чистое портище, с благообразным лицом и расчёсанной по груди лопатой бородою. Не враз и признал боярин ближника Перуна, а признав, обрадовался. Это раньше, при Ярополке, заходилось сердце у Блуда, когда он видел ведуна Бакуню. Было тогда что терять, а ныне опальному боярину ничего уже не страшно. Потерять осталось разве что голову, а приобрести с помощью Бакуни можно многое.

Звал боярин Мечислав Перунова ближника в дом и угощал как дорогого гостя медовой брагой и фряжским вином. Брагу Бакуня пил с удовольствием, а от вина отмахивался – больно уж кислое. Прислуживала за столом гостю Славна, но по лицу было видно, что недовольна – негоже боярской жене, пусть даже и младшей, прислуживать простолюдину. Но Блуд не обращал внимания на бабьи ужимки, для него Бакуня гость важный, поважнее любого боярина будет.

– Воевода Отеня сегодня на княжьем пиру лаял непотребно Хабарову дочь за её сына, будто бы рожденного от Ладомира.

Бакуня не сразу откликнулся на Блудовы слова, а Славна так и застыла у стола с открытым ртом. Ну до чего, скажи, жёнки любопытны – боярин даже крякнул с досады. А с другой стороны, будь у неё что-то с этим самым Волком, так по иному бы отнеслась к рассказу мужа.

– Не знаю, что у них там было или не было, – откашлялся Бакуня, – но в моём присутствии в святилище Перуна, пред грозными очами распаленного кровавой жаждой Ударяющего бога кудесник Вадим сказал Хабару – береги волчонка, в нём возвышение твоего рода. А самому Хабару перед этим видение было, что обернулась его дочь волчицей и спуталась с волком, а уж от этой вязки родился ребёнок.

От Бакуниных слов ахнули и Славна у стола, и холопки по углам. Боярин Блуд даже цыкнул в их сторону для острастки – не для бабьих ушей был этот разговор.

– Семя Перуновых Волков любому роду только на пользу, – спокойно продолжал Бакуня.– А то с чего бы удача попёрла в Хабаровы руки?

Что верно, то верно – на Блудовых глазах новгородец сегодня выиграл у боярина Басалая ладью и других киевских бояр пощипал изрядно, а всё потому, что поставил на Перунова Волка, когда все прочие ставили на княжьего мечника.

– Воевода Ладомир припечатал мечника Корчагу к земле. А князь Владимир был этим сильно уязвлён.

Бакуня внимательно выслушал рассказ хозяина о случившейся на пиру размолвке между киевским князем и плешанским воеводой. По его вечно прищуренным глазам трудно было понять, как он относится к Блудову рассказу – осуждает Ладомира за дерзость или, наоборот, одобряет.

– Ссора Ладомира с князем Владимиром на пользу делу, – сказал Бакуня. – Теперь Великий князь не захочет уронить себя там, где преуспел плешанский воевода.

– Это как? – не сразу понял Блуд.

– Коли плешанский воевода взял два городка, то Владимиру самое время прибрать к рукам все ятвяжские земли.

Как ни хмелен был Блуд, а уловил всё-таки ход мыслей Перунова ближника. Ему даже пришло в голову, что Ладомир затеял свару на пиру Владимира с дальним прицелом и с подачи Перуновых волхвов, у которых в ятвяжских землях был, оказывается, свой интерес. От прихлынувших мыслей Блуд даже протрезвел и слушал теперь ведуна во все уши.

– Кудесник Криве взял непомерную власть в землях ятвяжских и кривецких, а бога своего объявил Ладой, самым любимым и любящим среди всех богов, а Перуновы святилища велел зорить. Бог Велняс – славный бог, у нас его тоже почитают под именем Велеса, но Ладой ему не быть и впереди Перуна не стоять.

Бакуня залпом осушил серебряный кубок, видимо для того, чтобы унять вспыхнувший жар в сердце. А боярину Блуду оставалось только подивиться ненависти, прозвучавшей в голосе обычно скрытного и насмешливого Перунова ведуна.

– Завтра в ночь на Перуновом холме будет пир, – Бакуня вперил острые глазки в боярина. – Коли сердцем не дрогнешь – приходи, там и услышишь слово Вадима от Перуна-бога.

На том и распрощались Перунов ведун с киевским боярином. А у Блуда в голове смятение мыслей: не на простой пир звал Бакуня – на Перунов. На тайных пирах с богом общаются только самые ближние к нему, те, к кому он расположен и кому даёт часть своей силы в награду за преданность. Как Плешанскому воеводе Ладомиру или новгородскому боярину Хабару. А кто не люб ему, тех Перун последних сил лишает, как это было с князем Ярополком. Тому, как погубил Ударяющий Великого князя Киевского, боярин Блуд сам свидетель.

Пятеря со Славной уж и сапоги сняли с боярина и порты, а он всё сидит на ложе как оглушённый. И не то, чтобы мучается сомнениями Блуд – никаких сомнений у него нет, поскольку только длань Перуна и способна его защитить. Просто страшно боярину. В боговой дружине совсем не так, как в дружине княжьей и спрос другой, и ответ.

– Ребёнка покормила? – покосился боярин на Славну, у которой набухшие груди пёрли сквозь рубаху.

– Ещё время не приспело, – жёнка слегка смутилась под мужниным взглядом. – Коли не нужна тебе боярин, то я пойду.

– Иди, – махнул на неё рукой Блуд.– Да смотри за малым, шкуру с тебя спущу, если с ним что случится.

И сам не понял, с чего это вдруг взъелся на Славну. Жёнка мягкая, покладистая, не то, что старшая, у которой глаза не блестят на боярские ласки. Засели занозой Отенины слова в мозгах у Блуда, и уже самому ясно, что брех это был пустой, а всё с ума не идёт. А тут ещё Бакуня огорошил – у кого волчье семя в роду, у того и удача в доме. Бакуня ведун, он понапрасну такими словами бросаться не будет.

Ухватил боярин Пятерю за ухо так, что у холопа от страха подкосились ноги:

– Ты почему скрыл от меня, лиходей, что Белый Волк Ладомир путался с моей женой Славной?

– Помилуй, боярин, – заскулил в страхе Пятеря. – Как же скрыл, коли он не путался и даже не косил глазом в её сторону.

– Запорю, – страшно выдохнул Блуд в лицо ошалевшёму Пятере. – Говори всё, как есть?

– Так другой целовал в уста на крыльце, боярин милостивец, – зачастил холоп. – Как положено обычаем и мёд пил. А после водили их в баню, и более ничего не знаю. Чур, меня.

– В бане Славна их парила?

– Не было там Славны. Холопки их парили. И за столом сидели чинно. Девок, правда, щупали по углам, но это с хозяйкиного дозволения. Да с тех челядинок и не убудет.

Похоже, не врал Пятеря, но Блуд не испытал от его слов ни радости, ни облегчения. Должен быть знак Перунова к нему благоволения, о котором спросит Вадим. А ответить нечего. Но тогда зачем идёшь в дружину Ударяющего, коли он не указал на тебя перстом? Может быть, в ночи какое-нибудь видение будет боярину Блуду или иным путём отметит его Перун за оставшееся до пира время.

Весь привезённый товар боярин Хабар сбыл удачно – подвернулся на его счастье старый знакомец грек Анкифий. Он-то и дал нужную цену и с большим интересом выслушал Хабаров рассказ о походе в ятвяжские земли.

Сидели на гостином киевском дворе, который был славен своим шумством и брагой. Грек мёд не пил, а угощал боярина вином из южных земель. Хабар вино пробовал, языком цокал, а потом даже прикупил немного для себя в счёт полученных с киевской старшины закладов.

– Я из Киева в Новгород пойду, – сказал он Анкифию. – Если нам по пути, то милости просим.

Анкифий не отказался от предложения Хабара. И у боярина в таком соседстве свой резон. Людей-то у него всего ничего, а Балалаеву ладью предстояло гнать до самого Новгорода. А у Анкифия люди есть, и в награду за труды новгородец готов был уступить часть Балалаевой ладьи под товар греку. Сделка была выгодна обоим, а потому прошла без сучка и задоринки. На радостях выпили ещё по чарке вина.

– Я по Двине ходил как-то, – сказал Анкифий, – до самого Рюге. Торг там богатый, но на обратном пути обчистили меня. Жаловался тогдашнему князю Полоцкому Рогволду да бестолку – у него руки не доходили до дремучих лесов.

– Не ты первый, – посочувствовал ему Хабар. – На наших землях, где кончается княжья воля, там начинается просто воля, и чужака каждый обидеть может. Но ныне в Плеши твой старый знакомец Ладомир воеводой. Могу за тебя замолвить слово. Уйдёшь через Волхов и Ладогу в море, а там по Двине через Плешь вернёшься обратно.

– Долгий путь, – почесал затылок Анкифий.

– Я тебе помогу. Сам-то не пойду, но людей своих с ладьей дам. Если пойдёте на двух ладьях, то не каждый сунется с обидой.

Ухватист новгородский боярин, ничего не скажешь, но и для Анкифия в этом его предложении большая выгода – самому-то никак не поднять две ладьи с товаром.

– А то ещё Ставра уговорим, – соблазнял Хабар. – Три ладьи – не шутка. Зиму в Новгороде пересидишь, а по весне двинешь.

Договорились продолжить разговор в Ставровом доме, вдали от чужих ушей, которым незачем доверять подробности предстоящего дела. Окрылённый новым предполагаемым барышом новгородец насел на киевлянина. Ставр кряхтел да охал, считая в уме возможную прибыль и вполне вероятные убытки. Хабар рискнуть может, ладья-то не своя, а Басалаева, с ветра пришла на ветер ушла, а Ставру приходится своё кровное невесть куда посылать. Да и человек нужен дельный, умеющий распорядиться товаром, не робеющий в чужих землях среди иных языцей, а такие приказные не валяются на дороге.

– Не напасу я товаров на целую ладью, – вздохнул Ставр. – Да и накладно. Разве что в долю войдёт со мной кто-нибудь.

– А вот боярин Ладомир и войдёт, – неожиданно подсказал Хабар, оборачиваясь к задумавшемуся соседу.

Ладомир на слова Хабара отозвался не сразу, просто не понял о чём речь. Пришлось новгородцу по новой убеждать теперь уже плешанского воеводу в прибыльности торгового похода с греком Анкифием.

Пока Хабар разливался соловьём, принесло на Ставрово крыльцо гостя, да ещё какого – Бакуню. У Ладомира сразу же все Хабаровы посулы вылетели из головы, обрадовался старому знакомцу. Бакуня, глядя на Белых Волков, тоже довольно щерился, хлопал чувствительно по спинам, проверяя на крепость. Спины были каменные, только ладони себе отбил Бакуня.

Новый гость, даром что не стар и не сед, а не последний человек в окружении кудесника Вадима. Об атом знают Ставр и Хабар. Хозяин принял его с уважением и почётом.

– Поход торговый предлагает боярин Хабар, – пояснил Ладомир Бакуне.– Сначала по Днепру и Волхову до Новгорода, а оттуда по Ладоге и Варяжскому морю через ятвяжские грады вернуться по Двине. На трех ладьях, во главе с греком Анкифием.

Бакуня задумчиво покрутил носом, видимо прикидывая что-то в уме, а потом неожиданно расплылся в улыбке:

– Дело доброе, но нужны расторопные люди, а то обведёт вас грек вокруг пальца.

Хабар запротестовал – Анкифия он знает много лет, но ничего худого за ним не замечал.

– Каждый купец ищет свою выгоду, – поддержал Бакуню Ставр. – Анкифий не хуже и не лучше других.

– Я бы пошёл, – неожиданно сказал Бречислав. – Охота посмотреть на чужие края.

– Из тебя купец, как из волчьего хвоста сито, – засмеялся Пересвет.

Бречислав не обиделся на товарища, давно уже привык к Пересветовым подначкам. А Ладомир считал, что Бречислав гож для такого дела – невысок ростом, но ухватистый, на весле нет ему равных среди Белых Волков – сутки может грести без продыху. И в делах Бречислав рассудителен, и в общении с чужими людьми осторожен, не пыхает пламенем, подобно Пересвету, и не хватается без крайней нужды за меч. В одном только прав Пересвет – не привычен Бречислав к торговым делам.

– Я пойду с Анкифием, – сказал Бакуня. – Если вы мне, конечно, доверите свой товар. Много с вас не возьму – полпроцента прибыли и довольно.

Хабар с Ставром переглянулись – Перунов ведун в таком деле просто находка. И разворотист, и ухватист, и в чужих землях бывал не один раз.

– Если пойдёт Бакуня, то я готов исполу с Ладомиром снарядить ладью, – сказал твёрдо Ставр.

– Я согласен, – кивнул Ладомир. – И Бречислава пошлю с Бакуней, крепкий человек в трудном пути не помеха.

Подошедший к обеду Анкифий косился на щербатого Бакуню, но выгоды своей упускать не захотел. Как прикидывал Хабар, грек был человеком не без понятия и сообразил, что поход затевается с дальним прицелом. Но от этого прицела купцу тоже выгода немалая. Если Владимир подгребёт под себя те земли, то и порядок там будет общий со всеми славянскими уделами, а для торговцев это прямая прибыль – не надо кланяться каждому встреченному на пути коннику.

Обговорив дело, Анкифий ушёл – человек он торговый, а потому занятой. Бояре, киевский и новгородский, дображничались до крепкого послеобеденного сна, а Белые Волки вышли на крыльцо.

Осень на Киевщине не спешила вступать в свои права, и после выпитой браги, разгорячившей сердца и тела, было даже жарковато. Сидели, распоясавшись, на крыльце и щурились на Ставровых челядинок.

– Помоги жёнку украсть, Бакуня, – попросил Пересвет.

– Которую? – Бакуня Пересветовы слова не принял всерьез, а Ладомир насторожился, с ходу уловив, что блажит побратим неспроста.

Пересвет с малых лет был упрям и самолюбив, и уж если что втемяшивалось в его патлатую голову, то никакими силами это выбить оттуда было уже нельзя. От Бирюча больше всего именно Пересвету попадало за вечное самовольство. Даже в сечи Пересвет не знал ряду, а лез напролом, не считаясь ни со своими, ни с чужими, благо хватало у него сил. Плечами широк Пересвет и лицом чист, на таких жёнки и девки падки. Подмигнёт он им разными своими глазами, кому карим, кому зелёным, и вот они у него уже повисли на руках. Года не прожил в Плеши, а уже пошла о нём худая слава, что топчет он чужих женок залётным селезнем почём зря. В одном только не был замечен Пересвет – никогда не косил глазом в сторону жён своих побратимов. Но тут была бы уже страшная повинность, за которую нет прощения. Нельзя в побратимстве жить и друг друга сторожить, доверие должно быть полным.

– Блудова молодшая жена мне по сердцу, и ребенок у неё родился от меня.

– А, – только и сказал Бакуня, до которого дошло, что Пересвет не шутит.

То-то боярин Блуд всё интересовался у Бакуни Хабаровой дочкой и волчьим семенем, которым наградил её расторопный Ладомир. А Пересвету, выходит, мало боярских дочек, он принялся за боярских жён. Украсть девку – не велик труд, украл, испортил, а родным деваться некуда – играй свадебку. А взять чужую жену да ещё от боярина – на это много ума надо.

– Чужих жён со двора только тати уводят да злые вороги, – сказал с осуждением Ладомир. – Уймись, Пересвет.

– Князья киевские тоже уводят, – оскалился упрямец.

– А при чём здесь князья? – возмутился Ладомир.

– А при том, что Владимир взял жену Ярополка, когда её муж был ещё жив – про это знает весь Киев. Знает и молчит, и дальше молчать будет, потому как сила правду ломит. А уж сколько Владимир девок в городе перепортил, про это только собаки лают, а люди предпочитают помалкивать.

– Но ты у нас пока не князь, – усмехнулся Бречислав. – Так что поубавь спеси.

– И Шолох тоже не князь, а сам мне хвастался давеча, что увел молодую жену со двора местного купца, а тот только отдал поклоны.

– Так добром увёл, по сговору, – не сдавался Ладомир.

– Коли ты ближник Великого князя, то кто с тобой лаяться будет – себе дороже. На того купца Шолох татей сговорил. Тряхнули они его раз да другой, купец сразу сделался сговорчивей. Выходит, что княжьему мечнику можно, то Белому Волку нельзя.

– Купец – не боярин, – скалился Бакуня.

– Так и князь – не бог, – наседал Пересвет.

Последний довод произвёл на Бакуню впечатление, во всяком случае, задумался он надолго.

– Коли Славна понесла от меня ребёнка, то значит угоден наш союз Перуну-богу.

Ладомиру не нравились ни Пересветовы слова, ни Шолоховы поступки – негоже рушить обычаи, завещанные дедами, и чинить произвол из-за пустой блажи. А Перуну-богу и Владимиру-князю не следует потакать беспутникам в их срамных делах, а то не будет в жизни ни ряду, ни ладу. Этак каждый начнёт хватать жён без разбору и мужей, что в своём праве, бить по роже. Правда должна быть выше силы – и ни князю, ни богу нельзя ломать этого порядка.

Но Бакуня, видимо, думал иначе, во всяком случае, Ладомиру так показалось по внезапно появившейся на худом лице ведуна улыбке и хитрому прищуру синих глаз.

С самого утра боярин Блуд затосковал – не было ему ни знака, ни видения от Перуна. А была головная боль после вчерашнего пира в княжьем тереме да тяжесть в желудке. И вставать боярину не хотелось, и сапоги не лезли на опухшие ноги, и сами ноги держали нетвёрдо, пока шёл из ложницы к столу, опираясь на плечо Пятери. Кусок не полез в горло Блуду, отпил только мёда из чарки да вздохнул тяжело.

Людмила, старшая Блудова жена, стояла поодаль, руки под грудями скрестив. Блуд попытался вспомнить, когда он в последний раз ласкал это расплывшееся тело, и не смог – начисто выпало из головы. А потом вдруг пришло на ум, что и младшая жена Славна тоже жила мимо его ложа в последние месяцы – то ребёнка вынашивала, то ребёнка рожала, то ребёнка вскармливала. Недосуг ей было бабью службу справлять. А боярин Мечислав не требовал с неё той службы. И тут Блуда аж пот прошиб – не в этом ли знак Перуна! Вот так же и князь Ярополк перед смертью впал в слабость по воле Ударяющего бога. А до этого ведь добрым селезнем топтал жёнок, и на пиру ему не было равных – дни и ночи мог пировать, не поднимаясь из-за стола. Вот и на Блуда, похоже, напала та же слабость.

Впопыхах да с испуга повёл старшую жену в ложницу, силу свою измерять – кряхтел, кряхтел и ничего не вышло. А та стояла удивлённой коровой, не пытаясь даже подсобить боярину в трудах. Хотел от великого смятения оттаскать жену за волосы, да ведь не за что было. И липкий пот побежал по челу, но это уже от захлестнувшего сердце ужаса перед высшей волей, для которой даже самый сильный князь или боярин ничто.

– Поберёг бы себя, чай не молоденький, – сказала Людмила, оправляя подол.

И показалось боярину Мечиславу, что без должного почтения смотрит она на него. Глаза ему, что ли, не понравились, или почудился огонёк насмешки в тех глазах, а только ударил. Раз ударил, потом другой, а потом и вовсе принялся бить смертным боем. Пятеря, вбежавший в о ложницу, заорал заполошно в испуге, завидев перекошенное лицо боярина. Невесть откуда взявшаяся Славна на руках у Блуда повисла. Крик и рёв домочадцев отрезвил боярина и на разбитое в кровь лицо жены смотрел он теперь с ужасом. А ведь не бил он раньше Людмилу, да и вообще не бил женщин, а тут вдруг словно затмение нашло. Хорошо ещё, что не забил жену до смерти. Сидел опустошённый и смотрел, как поднимается Людмила с половиц, и ни мысли не шли на ум, ни слова на язык. Бросил только челяди: