Текст книги "Белые волки Перуна"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

– Пошли вон.

А потом, оставшись со старшей женой наедине, ждал, что она скажет своему мужу и боярину.

– Не держи тяжесть на сердце, боярин Мечислав, – сказала Людмила, вытирая кровь с лица. – По вине бил. Любилась я с Перуновым Волком на твоём ложе, чтобы спасти от смерти тебя и своих детей. А теперь хочешь казни, а хочешь, милуй.

– А Славна?

– И Славну сама к Волку отвела и заставила справить службу. Но это не её, а моя вина. С меня и взыскивай.

– Иди прочь, – только и сказал Блуд.

А оставшись в одиночестве долго сидел на ложе, обхватив голову руками. Ни страха не осталось в сердце боярина, ни злобы – только пустота, чёрная и безмолвная. Если сам собрался просить защиты у Перуна, то за что взыскивать с женщин, которые пошли тем же путём. А ведь помог тогда Перун боярину Мечиславу – отвёл лезвие Владимирова меча, которое уже скребло по шее. До сих пор киевская старшина в изумлении – отчего это пощадил Владимир Блуда, ведь и менее виноватых казнил лютой смертью. Перун заслонил боярина Мечислава за бабье служение своим ближникам, а иного объяснения не шло сейчас Блуду на ум. А сам боярин Мечислав явил Перуну неблагодарность. Хотел ему служить, но при этом больше о своей выгоде пекся, забыв, что главная выгода в жизни – это сама жизнь, а более и требовать бессовестно.

Почти весь день просидел Блуд в ложнице, не тревожа ни чад, ни домочадцев, а к вечеру сел к столу с лицом не то чтобы светлым, но и не беспросветно печальным. И кушал с большим усердием. На женщин даже не взглянул, но и словом злым не попрекнул, хотя у Славны от шевеления мужниных бровей сердце обрывалось до самого подола. Своей вины перед боярином Мечиславом она не чувствовала – как старшая жена сказала, так она и сделала, а если не отвела бы она её в ложницу к Перунову Волку, то Славна никогда бы сама туда не пошла. Не её вина что, спасая жизнь мужа, она зачала другую. Так за что же с неё спрос учинять? Звал её тот Белый Волк со двора – и вчера звал и сегодня по утру – так ведь не пошла, себя соблюдая и честь мужа храня.

Блуд вышел из-за стола, когда стемнело, и сел на коня. Но никому не сказал ни слова, куда поехал и зачем. Славна, запирая за ним вместе с челядинами ворота, всё-таки зыркала глазами по сторонам – нет ли там кого у соседней ограды? Но улица, к её разочарованию, оказалась пуста, только топот коней боярина Мечислава и трёх его мечников разносился по притихшему Киеву, тревожа угомонившихся было к ночи собак.

Раньше этот холм венчала боярская усадьба, но кто был тот боярин, какого роду – племени, никто уже не помнил. А при Святополке и Ярополке в бывшей усадьбе жили княжьи мечники, которым не находилось место в Детинце. Князь Владимир это завидное место отдал под святилище славянских богов, средь которых первое место за Перуном. Долго чесали затылки киевляне, и старшина и чёрный люд, на это неслыханное новшество. Отцы и деды кланялись богам тайно, в священных рощах, а ныне приходи всякий и жертвуй. Оно, конечно, Перун не тот бог, которого дарами обнести можно, но отцы и деды больше полагались в обиходе на чуров, не дававшим угаснуть родным очагам. Но ныне не то, что давеча. На ладье плывешь – кланяйся Стрибогу, на рать идёшь – Перуну кланяйся, а без поддержки бога Велеса не жди хорошего приплода у скота. А что до святилища на холме, так ведь и греческого бога пустили в Киев ещё во времена княгини Ольги, так чем же славянские боги хуже. Чеши, не чеши затылок, а кланяться богам через их волхвов придётся, без этого никому в жизни удачи не будет.

Своих мечников боярин Блуд оставил у подножья холма, а сам пешим отправился вверх, освещая себе путь факелом. То ли принятая за столом пища не легла на желудок, то ли просто от страха, но боярина слегка подташнивало, и голова кружилась. Потому что знал – быть спросу. За прожитые годы, за совершённые ошибки и злодейства. И к ответу был готов – готовился принять всё, что обрушится на его голову волею Перуна.

Тесовые ворота с выжженными на них Перуновыми знаками дрогнули навстречу Блуду и раскрылись раньше, чем он дотронулся до них рукой. И сразу же навстречу ему двинулись славянские боги во главе с Перуном, свирепый, иссечённый морщинами лик которого внушал страх. Божья рать ужаснула боярина, но не было сил бежать прочь, а потому и пошёл вперёд, не видя ничего вокруг кроме грозных идолов. А за спиной боярина уже выстраивались Перуновы Волки с длинными копьями в руках, и острые клыки хищно сверкали в отблесках жертвенного огня.

А факел в руках боярина Блуда неожиданно угас, что заставило сердце заледенеть в предчувствии неизбежного конца. Взамен заледеневшего Блудова сердца где-то под высоким гонтом, расположенном в глубине двора, застучало сердце бога, в такт которому задвигались, задробили ногами Перуновы Волки.

Блуд оглянулся: среди десятков плеч в звериной шерсти, плотно сомкнутых в ряд, не было просвета – его не пускали в круг ближников. На суд Перуна пришёл боярин, и только сам бог устами своего кудесника Вадима мог решить его участь.

Из гонтища выдвинулась группа людей одетых в белое – волхвы, а впереди всех кудесник Вадим – уста Перуна. Вспыхнул жертвенный огонь при приближении волхвов, давая знать о разыгравшейся Перуновой жажде. Жертва была уже приготовлена – два крепких ведуна держали рослого человека с перекошенным от страха лицом. Тот кричал что-то непонятное, но за нарастающим стуком Перунова сердца почти не было слышно его голоса. Блуд и сам не понял, как и откуда в его руках оказался меч, он лишь поразился его непомерной тяжести. Мелькнула даме мысль, что никогда ему не поднять этой тяжести, и оттого качнуло боярина пред жертвенным камнем.

– Твоя вина в этом человеке, – сказал над самым его ухом Вадим. – Не промахнись, боярин.

Человек уже не кричал, а только пучил глаза да исходил пеной, и было в нём что-то до ужаса Блуду знакомое, чуть ли не Ярополково лицо ему чудилось. Потому и дрогнула не раз рубившая врага десница, и удар пришёлся вкривь, отчего человек закричал и захрипел одновременно, а боярин отшатнулся и уронил меч.

– Перун не принял твоей жертвы, – глухо сказал Вадим. – Не с чистыми помыслами ты пришёл к жертвенному огню, боярин Мечислав.

Корчившегося в муках человека зарубил Волк, в котором Блуд признал плешанского воеводу Ладомира. Его жертву Перун принял – камень впитал кровь в мгновение ока, и огонь полыхнул жаром, жадно принимая человеческое сердце, вынутое Вадимом из рассеченной груди.

– Хотел возвыситься с помощью Перуна, – признал Блуд, с трудом шевеля языком. – И приумножить свои богатства. А иной вины перед Ударяющим на мне нет.

– Не всякому дано сразу отринуть земное, – голос Вадима зазвучал мягче. – Но твёрд ли ты в готовности служить Перуну?

– Твёрд, – произнес боярин, и в этот раз от чистого сердца.

– Готов отречься от своего рода, от чад своих, от жен своих ради служения богу?

Глаза Вадима впились в Блудовы глаза, и мир для боярина сузился до двух чёрных зениц, пугающих своей бездонностью. И в этих бездонных зеницах он стал тонуть, с ужасом ощущая, как теряет почву под ногами. Наверное, так приходит к человеку смерть. А единственное, что удерживало Блуда в мире людей – это Перуново сердце, заходившееся в учащающемся ритме.

– Готов, – выкрикнул Блуд и ужаснулся до холодного пота этой своей готовности.

– Завяжите ему глаза, – приказал Вадим.

Внезапно наступившая темнота повергла Блуда в смятение. Об этом обряде посвящения в Перуновы ведуны он слышал. Закончиться он мог либо смертью жертвы, либо смертью самого испытуемого. Поэтому Блуд даже не удивился, когда в руки ему вновь сунули меч. Там на камне лежала новая жертва, и если судить по дыханию и стонам, то это была женщина. Прежняя жизнь закончилась для боярина Мечислава, а новая могла и не начаться. И в это мгновение он неожиданно ощутил спокойствие и полную уверенность в себе. Увидеть жертву ему не помешала даже повязка на глазах, и по слову Вадима он нанёс удар точно.

А по тому, как обдало жаром лицо понял, что Перун принял жертву нового своего ближника. Исчезли тошнота и слабость в ногах, а глаза, несмотря на закрывающую их повязку, видели, казалось, дальше и глубже.

Когда эту повязку сняли, Блуд даже не взглянул на обезглавленное тело, а принял из рук Вадима чарку с жертвенной кровью и осушил её до дна.

Глава 6
Великий князь

С Перунова холма возвращались вчетвером: Ладомир, Пересвет, Бречислав и Бакуня. Бакуня был пешим, так что и Волкам Перуновым пришлось вести коней в поводу. Ладомира этот город не то чтобы пугал, а скорее тревожил вечным собачьим лаем, от которого ни днём, ни ночью покоя не было. Самое плохое, что собачьим лаем люди оберегались друг от друга, и в этом обережении собакам доверия было больше.

– Вотчина Блуда теперь отойдёт Перуну, – сказал Бакуня. – И все родовые земли тоже.

– А что скажет про это князь Владимир и киевская старшина?– засомневался Пересвет. – Такого прежде не было на славянских землях.

– А в землях иных есть такой обычай, – сказал Бакуня. – Для земных дел Перуну не только ведуны нужны, но и золото.

– А если родовичи Блуда воспротивятся? – спросил Бречислав.

– Кто ныне осмелится голос поднять против Перуна? – процедил сквозь зубы Бакуня. – Да и жив еще боярин Блуд, и он вправе распоряжаться своими нажитками, никого не спрашивая.

– А жёны и дети? – насторожился Ладомир.

– Нет у волхвов Перуновых ни детей, ни жён, – жёстко сказал Бакуня.

– Не нравится мне всё это, – помрачнел Ладомир. – Не в обычаях Перуна обижать слабых.

– Для Перуна всё едино, что слабый, что сильный, – пред ним все слабы. А детей Блуда мы не бросим, и, дай срок, выведем ещё в княжьи ближники. Но для начала их нужно воспитать в волчьей стае. Вот ты и займёшься этим Ладомир. Людмила с этой поры твоя жена и Блудовы дети – твои дети.

Ладомир от такой ноши, взваленной на его плечи, запыхтел надорвавшимся жеребцом и даже остановился перед тесовыми воротами Блудовой усадьбы, не желая переступать чужого порога.

– Это не мои слова, а Вадимовы, – сказал Бакуня. – Ты уже посеял своё семя в её лоно и тем свершил волю Перуна. А далее всё пришло к закономерному результату. Кого же винить, Ладомир, и против чего протестовать? Вадим лишь облёк в слова то, что свершилось волей Ударяющего бога.

Наверное, так оно и есть. Войнег, выбравший для постоя чужую усадьбу, действовал неспроста. Волки могли въехать в другие ворота, которые были распахнуты им навстречу. А вот зачем Перуну понадобилось сводить Ладомира с Людмилой, замужней и порожавшей женщиной, на это человеческого разумения уже не хватало и оставалось только руками развести да сказать – воля божья.

Людмила Бакунины слова выслушала как приговор – лицом побелела и закрыла глаза. Была мужняя жена, хозяйка в большой боярской усадьбе, а теперь невесть кто – приблудня на подворье чужого бога. А на то, чтобы закричать и согнать с родного крыльца пришлых людей, нет ни сил, ни прав. Вершится всё здесь по воле Перуна и боярина Блуда, который вправе распорядится своими жёнами, чадами и челядинами.

Славна в первое мгновение тоже испугалась, но потом отошла, закраснелась под Пересветовым взглядом, завиляла глазками. Ей этот дом не успел стать родным и понесла она своего ребёнка не от боярина-мужа, а от Перунова выродка в волчьей шерсти. На Ладомира Людмила смотрела с ненавистью. Именно этот человек разрушил уклад Блудова дома, испохабил всё, чем она так дорожила, за что терпела и страдала.

А щербатый ведун всё шевелил и шевелил губами, сцеживая меж редких зубов никому не нужные слова. Кровавый бог славянский, да не бог даже, а идол, чудище лесное, распоряжался судьбой Людмилы и её детей так, словно имел на это полное право. Губы Перунова ближника, похожие на опившихся кровью червей, перестали шевелиться, а потом и вовсе исчезли куда-то с Людмилиных глаз. Следом ушли Славна и Пересвет, попрятались домочадцы, оставив хозяйку с ненавистным ей теперь человеком. Вот тогда Людмила и завыла в голос – горечь, скопившаяся в душе, сама помимо её воли, рванулась наружу. Опомнилась она тогда, когда Ладомир, обхватив за плечи, стал совать ей чашку с молоком. И даже удивилась Людмила его лицу – чего он так испугался, бабьего плача не слышал, что ли?

– Ненавижу, – простонала она сквозь не желающие раздвигаться зубы. – Ненавижу тебя.

В ложницу он отнёс её на руках и присел рядом, поглаживая её по руке и словно бы извиняясь за принесённое в дом несчастье. А ей вдруг пришло в голову, что в случившемся есть не только его вина, но и её тоже. И её вина неизмеримо больше. Он-то вольная птица, а она мужняя жена, да ещё и годами лет на пять-шесть старше. И не только желание спасти мужа двигало ею тогда, но и иные чувства, до сих пор не до конца ей понятные. Нет, если бы не принудил её Ладомир, то добро бы она к нему не пошла, но это принуждение она не сочла ни бедой, ни позором. А без мужа Людмила могла бы остаться уже тогда: убили бы боярина Мечислава Владимировы псы так же, как убили они несчастного князя Ярополка.

Бог спас его тогда – Бог, которого она молила и по ночам и среди бела дня. А на боярине Мечиславе была страшная вина -Иудина. И от этой вины он маялся сердцем. Кабы у Людмилы хватило ума и терпения заставить его просить о прощении Бога истинного и милосердного, то не пошёл бы он кланяться богам ложным, не попал бы в тенета хитрых лжепророков, у которых руки в крови до самых плеч. Так может, и Ладомира Бог послал ей с той же целью – наставить боярина, росшего без отца и матери среди последователей ложной веры на путь истинный? И вправе ли она уйти в сторону, оставив душу сидящего на её ложе молодого и не успевшего много нагрешить человека пропадать во мраке язычества? И не такие грешники, отринув от себя ложную веру, шли к Богу истинному, и Он их прощал и принимал в свое стадо, ибо милосерден к раскаявшимся.

– Ты не будешь чинить мне препятствий в моей вере?

– Это твой выбор, какому богу кланяться,

– А коли волхвы будут с тебя требовать? – Это твой выбор, – нахмурился Ладомир. – Богам жертвуют от сердца, а не по принуждению.

– Увезешь меня в Плешь?

– Нет. Возьму только старшего твоего сына Мечислава. Ему уже одиннадцать лет, пора привыкать к мечу. А ты здесь останешься хозяйкой. С тивунами и приказными я завтра сам поговорю – кто против слова твоего поперёк своё скажет, тому я спущу шкуру по приезде в Киев.

Рука его, лежавшая на животе, уже не казалось такой тяжёлой – если муж ей теперь Ладомир, то вправе спрашивать бабьей службы. А потому и приняла его безропотно, как и подобает замужней женщине принимать взалкавшего плоти мужа. Только бы не задохнуться в этой любви и не утратить мира божьего, отдав себя на волю языческих волн. И шёпот становится жарким против воли, и пальцы тонут в волосах никак с волчьей шерстью несхожих. Не волку подобен человек, а Богу, и надо сделать всё, чтобы в его душе не угасла Божья искра в тот момент, когда в животной близости рождается новая жизнь, ибо и эта жизнь тоже от Бога.

Весть о том, что боярин Блуд встал на путь волхва Перуна, застала боярина Ставра врасплох. Он так и замер с полной до краев чаркой у рта, глядя вмиг осоловевшими глазами на Ладомира.

Боярин Хабар, кряхтя, почесывал затылок. Каждый, конечно, волен выбирать себе дорогу, особенно если эта дорога выводит в ближники Перуна, но как-то всё это уж слишком неожиданно случилось с виднейшим в Киеве боярином. Остаётся только руками развести в ответ на изумлённое мычание Басалая.

А Басалаю есть от чего мычать – он Блуду не чужой, и уж, конечно, ему не безразлично, в чьих руках окажутся родовые земли.

– Боярин Блуд ещё не умер, – усмехнулся Бакуня, принимая здравную чарку. – А, кроме того, сын есть у боярина, которому и надлежит множить отцовские нажитки.

А тому Мечиславу, сыну Блуда, от силы лет одиннадцать – какой из него боярин? А по старой правде, идущей от дедов, всё отходит к старшему в роду, кроме личных нажитков. Не вправе боярин Блуд подобным образом распоряжаться родовыми землями.

– По воле боярина Блуда его жёны, чада и челядины уходят в род Гастов, с нажитками и податями с земель, кроме тех, что переданы Перуну. А с родом Семагиным Блуд давно в разделе.

Боярин Басалай собственной слюной подавился от таких Бакуниных слов. Да где же это видано, чтобы жена при живом муже уходила в чужой род вместе с нажитками и землями. Прежде всегда родовичей спрашивали, если случалась беда с мужем – не возьмут ли вдову с приплодом? И брали, как не взять, – и второй женой, и третьей, а детей брали в сыновья и дочери – не чужие чай. Да и добро родовое нечего отдавать в чужие руки. А тут извольте радоваться – род Гастов. Да этого рода давно уже след простыл на древлянских землях. Живут изгоями в землях иных. Какое они имеют право разевать пасть на земли полянского рода Семагов?

Ни у Хабара, ни у Ставра в этом деле личного интереса нет – они ни Семагам, ни Гастам не родовичи, а потому к ним и обратился за поддержкой Басалай. И на взгляд хозяина дома боярина Ставра обратился совершенно справедливо. Такого прежде не было на полянских землях, чтобы боярские вотчины и родовые земли прилипали к рукам волхвов. Правда, род Семагов давно уже покололся на части, чёрный люд от земель отодвинули, старшина всё к своим рукам прибрала, и тому же Блуду дедина досталась не от дядьёв, а от отца, и тот в свою очередь получил её от отца, который к слову не был в своей семье старшим и многие свои земли от князя Олега получил, а не от рода. Так что прямого права требовать все Блудовы земли у Басалая нет. Земли те частью не родовые, а вотчинные, а над вотчинными землями род властвовать не вправе. Так что вотчиной своей боярин Блуд волен распорядиться, как ему на ум взбредёт, а вот о землях родовых, которые отыщутся под Блудом, боярин Басалай и прочие Семаги вправе спорить на княжьем суде.

Так рассудил боярин Ставр, и боярин Хабар кивнул головой на его слова, хотя и не хотелось ему ссориться с Перуновыми волхвами. Пусть уж Басалай, коли пришла охота, сам рядится с ними и за лесные угодья, и за рыбные места, и за огнища. А сам Хабар на месте Басалая не стал бы ввязываться в спор. Кабы ещё умер Блуд, тогда другое дело, а так его в любой момент могут явить Великому князю Перуновы волхвы. А что отпустил жён в чужой род, так на это запрета нет, в своих жёнах каждый волен. Хотя, конечно, дело непривычное ни взгляду, ни уму, уж слишком большую власть взяли в Киеве ближники Ударяющего бога. Этак, если они боярскими вотчинами да родовыми землями начнут распоряжаться, то ни князей, ни бояр не надо. Получится нак у ятвягов, где кудесник Криве всем заправляет во славу Вельняса и шлёт своих мечников в грады за податью. Не с него ли Перуновы ближники решили брать пример?

Князь Владимир внимательно выслушал жалобы Басалая. По нахмуренному челу видно было, что Великий князь недоволен. Сидел он на возвышении в кресле, подперев подбородок рукой, а бояре томились вдоль стен на лавках. Князь Святослав был проще, и коли нужда заставляла посоветоваться со старшиной, то звал всех на пир и за чаркой слушал и умные, и глупые советы, ухмыляясь в вислые усы. Княж Ярополк и вовсе был прост в обхождении – когда бы не ввалился к нему боярин или ближний мечник, он обязательно его звал к столу. Добрым человеком был Ярополк, да видно по-доброму не усидишь на великом столе. А жаль. Много проще было жить старшине при Ярополке – и чести было больше и ласки.

А Владимир суров и неприступен, даром что молод, но в синих глазах, которыми он смотрит на бояр, ни доброты, ни привета.

– Этак всю землю сгребут под себя волхвы, – выразил общее мнение Басалай и обернулся к старшине за поддержкой.

Поддержку он получил в виде нечленораздельного гула – то есть, в общем-то да, но никто не хотел лаяться с волхвами за чужой кусок.

Хабар и вовсе пожалел, что пришёл сюда. Какое дело новгородскому боярину до киевских земель. А Перуновы волхвы, чего доброго, решат, что Хабар в этом деле Басалаю потатчик.

– Каждый боярин своей вотчиной и нажитками распорядиться вправе, – громко произнёс новгородец. – А уж на дела угодные Ударяющему богу – тем более.

Киевская старшина на Хабаровы слова прореагировала по-разному, но злых глаз в его сторону смотрело больше, чем ласковых.

– Так Перун-бог и без того на землях славянских хозяин, – нашёлся Басалай.– Зачем ему нарезать отдельными кусками?

Слова Басалая дружно одобрила вся киевская старшина – утер-таки нос новгородцу. Да и по сути Басалай прав: разве не волею славянских богов владеют землёю на Днепре роды полянские, на Двине роды кривецкие и на иных землях тоже самое? Так зачем вносить путаницу в не нами установленный ряд. Боярин Хабар в спор с Басалаем вступать не собирался, своё неодобрение он ему уже высказал и, значит, перед волхвами чист. А наживать недругов среди киевской старшины ему тоже не с руки.

Владимир трёт ладонью подбородок и хмурит брови. Вроде и нет соперников ныне у киевского князя, а далеко не всё зависит в славянских землях от его слова. Даже здесь, в Киеве, оно не всегда закон, потому что кроме слова княжьего есть ещё слово боярское, и слово вечевое, и обычаи есть, по которым деды-прадеды жили. И чем дальше от Киева, тем меньше власти у Великого князя. Каждая старшина, что кривецкая, что новгородская, что древлянская, что вятская, что радимитская, требует своих князей-воевод и только на то соглашается, чтобы принять их из рук Великого князя. А слово присланного воеводы в тех землях значит ровно столько, сколько он привёл с собой мечников. Вот и призадумаешься тут. Если князь Владимир начнёт враждовать с волхвами, то они много могут попортить ему крови. И не одним ведовством сильны Перуновы ближники. Только в походе Владимира на Киев участвовало триста пятьдесят Белых Волков, а ещё большой вопрос – всех ли своих мечников показал князю кудесник Вадим. После того как Владимир утвердился на великом столе, Волки рассыпались по разным землям – Ладомир ушёл воеводой на Плешь, Бирюч сел среди радимичей, Плещей – среди вятичей, и ещё с десяток можно насчитать воевод, прикрывающих плечи волчьими шкурами. Так что если кудесник Вадим скажет своё слово против Владимира – слово это будет весомым.

По мысли Хабара, не станет Владимир из-за Басалая связываться с волхвами, но призадумается. Горд Великий князь и властвовать любит, а волхвы уж слишком жадно от него эту земную власть отгребают, чтобы он спокойно взирал на их старания.

Попал новгородец своими рассуждениями в самую точку – окончательного слова Великий князь так и не сказал, сославшись на то, что следует выслушать обе стороны. Но мало кто из старшины сомневался, что Басалай останется при своих, а потому и приуныли бояре, покидая княжьи палаты.

Владимир тоже собой недоволен. И даже не Блудовы земли его заботили, а недовольство старшины усилением волхвов и ростом их влияния на чёрный люд. А Великому князю это усиление выгодно?

Боярин Шварт звал Владимира на двор, взглянуть на жеребца привезённого из дальних стран, но князь только рукой махнул в раздражении. Один ныне князь в землях славянских, но так будет не всегда. И Всеслава разродилась Святополком, к величайшей Владимировой досаде, и Рогволдова дочка родила Изяслава. И как только сыновья Владимира войдут в возраст, так сразу и начнут тягать их себе племенные старшины, подбивая на смуту. А чем удержать всех под своею дланью? Кровью? Страхом? А что ещё остаётся делать, если на Руси уважают только силу. Не применив силу, даже собственные пальцы нельзя сжать в кулак, а что же тогда говорить о племенах, которые за различиями не видят общего.

Раньше кудесник Вадим, то ли из гордости, то ли из скромности, держался ближе к скотному двору, а ныне без спроса входит в княжьи палаты. Впрочем, на этот раз недовольство Владимира было несправедливым – звал он первого ближника Перуна для большого разговора.

И вновь, в который уже раз, поразили Владимира глаза старца – пронзительные и холодные, словно незабудки вмерзшие в лёд. За год борода и волосы Вадима стали длиннее, а более ни в чём не изменился кудесник – те же белые порты и та же белая рубаха. И ноги босы, но поразительно чисты, словно его на руках несли с Перунова холма до княжьего Детинца.

– Людей объединяет вера, князь Владимир, а кровь и страх – только дополнение к ней. Если все славянские племена и роды признают бога Перуна главным, а всех остальных богов старшиной при нём – это и будет основой единения. Так и получится, что Перун один наверху, а Великий князь один на земле, и только они вправе карать и миловать. А коли спускаешь ты волхвам младших богов хулу на Перуна, то и бояре начинают лаять тебя. Если нет порядка среди богов, то откуда же взяться порядку на земле.

Нечто подобное Владимир уже слышал и от Добрыни, и от самого Вадима, когда Перуновой стрелой летел к Киеву. Не только слышал, но и прислушивался, и надо признать – не прогадал. Сидит он теперь на киевском столе. Правда, забот у него с тех пор не убавилось, а скорее прибавилось.

– В ятвяжских землях силу взял кудесник Велняса, и из земель ятвяжских эта зараза переметнулась на земли кривецкие и радимецкие. Волхвы Велнясовы отказываются признавать Перуна главным богом, а значит, становятся опасны и для власти Великого князя – жди беды в землях кривецких и радимитских. Чтобы противостоять Велнясовым печальникам, Ударяющему богу нужны крепкие мужи, а потому и принял он в свою ближнюю рать боярина Блуда.

– Вместе с землями? – прищурился Владимир.

– Слабых из его семьи мы поддержим, а борзые родовичи вроде боярина Басалая и без того в жире плавают.

Что верно, то верно. Если верить Шварту, то Басалай от того взъелся, что ладью боярину Хабару спустил об заклад. Но и у кудесника Вадима руки тоже загребущие, боярам не уступит в жадности, а князю – во властолюбии. В земли ближние и дальние руки протянул и за каждую глотку ухватить норовит. Одно утешение – стар Вадим, и как бы ни был добр к нему Перун-бог, а не вечно же кудеснику топтать эту землю. Рано или поздно, но придётся ему отправляться в страну Вырай, а плоды его усилий останутся Владимиру, годы которого небольшие, да и сил в избытке.

Проводив кудесника, Владимир некоторое время пребывал в задумчивости, из которой его вывел тот же Шварт, возникший на пороге.

– Опять ты со своим жеребцом, – досадливо поморщился князь.

– Нет, – оскалился ближник. – На этот раз с Басалаем.

От Басалая радости князю немного, глаза только мозолит. А вот старшая дочка у боярина хороша – видел её как-то Владимир краем глаза. Взять её в жены – свою честь уронить, а взять в наложницы – уронить честь боярскую.

– Как бы ты, Шварт, поступил на моём месте?

– Мне не бывать на твоем месте, княж Владимир, так зачем ломать голову.

– Узнал, как девку зовут?

– Любавой, – вздохнул Шварт.

Попала шлея под хвост Владимиру, теперь он не отвяжется от этой девки, пока не добьётся своего. Самому Шварту Басалаева дочка не нравилась, но в этом и нужды нет, нужда – как эту девку добыть для Великого князя.

– Зови Басалая, – махнул рукой Владимир.

Боярин тотчас влетел в княжьи палаты. Успел, видимо, повидаться с кудесником Вадимом и огорчиться сердцем от его жадности и неуступчивости. Не глуп вроде бы боярин Басалай и на войне не из последних, а всё чего-то в нём не хватает, оттого, наверное, и оказывается каждый раз кругом в дураках.

Впрочем, кое в чём Басалай действительно прав, и если судить не то чтобы по справедливости, но из княжьего расположения, то часть родовых земель ему можно было бы вернуть.

То ли Владимир свои мысли изложил слишком туманно, то ли боярин от природы соображал медленно, а только ничего путного не родилось в его мозгах.

На помощь Басалаю поспешил Шварт с медовой улыбкой на устах и сердечностью во взоре:

– Боярин Блуд для Перуна-бога ни жёнок не пожалел, ни чад, о землях и нажитках и говорить нечего, а некоторые только и умеют, что с князя брать да ссорить его с богами и волхвами.

Басалай даже рот открыл на эти слова Шварта. Буквально только что обещал ему молодой новгородец поддержку перед князем, а ныне завилял на ровном месте

– Да не виляю я, – возмутился Шварт. – Если ты от Великого князя требуешь спора с Перуном-богом, то почему не хочешь его уважить, как уважил боярин Блуд Перуновых Волков? Говорят, боярин Ладомир спит с Блудовой женой Людмилой, а побратим его Пересвет – со второй женой, Славной. А Великий князь к Ударяющему богу ближе, чем какой-то там плешанский воевода. Угодишь ему, боярин Басалай, глядишь, и Ударяющий на тебя взглянет благосклонно и устами княжьими изречёт слово в твою пользу. А то ты только просишь у князя и бога, ничем им не жертвуя.

За что любил Владимир боярина Шварта, так это за редкостное красноречие и умение излагать желания князя таким языком, от которого стыда не было, а была то ли государственная необходимость, то ли воля богов, которой следовать приходилось и самому князю, и его ближникам.

Боярин Басалай от Швартова красноречия пошёл красными пятнами. Тут бы уже и совсем глупый догадался, что от него требуют. А коли ты недогадливый, то нечего пенять на князей и богов.

– Шолох, седлай коней, – крикнул Владимир. – Едем в Берестово.

И уже на выходе услышал, как спросил Шварт у Басалая:

– Так что, присылать за девкой, боярин?

Хотел остановиться Владимир, чтобы услышать ответ Басалая, но прихлынувшие ближники увлекли к крыльцу, а потом во двор, где уже звенели сбруей застоявшиеся кони.

Пока по Киеву ехал, наслушался ора:

– Здрав будь, князь Владимир.

И хором кричали, и вразнобой, выражая князю любовь и почтение. Может, и не было никакой любви, но уважать себя он заставил. Не так просто будет киевлянам отвернуться от Владимира, как они отвернулись от Ярополка. А казалось бы, чем не князь – для всех добрый и ласковый. А бросили, все бросили. Пришёл другой, более сильный, и не стало Ярополка. Так как же не кровью, как же не страхом? Добрыня и тот боялся, что смерть брата ляжет на плечи Владимира тяжким бременем, но нет. Народ принял как должное. Никто не кричит в лицо Владимиру – убийца, а все кричат – да здравствует Великий князь. Сила выше правды, надо только умело ею пользоваться для процветания города Киева и всех иных вставших под руку Владимира земель.

Если судить по правде и справедливости, то не видать Басалаю Блудовых земель, а если угодить сильному князю, то можно урвать толику. Так зачем Басалаю правда – ему князю нужно угодить. От таких угождений растет сила князя, и ближникам в этом немалая выгода, поскольку они тоже далеко не всегда поступают по справедливости, ущемляя простой люд.