Текст книги "Чаганов: Москва-37 (СИ)"

Автор книги: Сергей Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Сергей Кротов
Чаганов: Москва-37

Глава 1

Москва, пл. Дзержинского,

Управление НКВД.

13 апреля 1937 года, 13:00

– Алексей Сергеевич, – в трубке внутреннего телефона зазвенел Катин голосок. – товарищ Кольцов на линии.

«Интересно, что ему надо? Вообще не думал, что он мне позвонит». Я не смог скрыть от него своих подозрений, что он выполнял задание Шпигельгласа в той истории на телефонной станции в Барселоне. Потом две недели в одном купе с ним были для меня настоящей пыткой, а Кольцов в дороге смеялся, шутил, словом, вёл себя как ни в чём не бывало. Шпигельгласа, кстати, как выяснилось по прибытии в Союз, перевели из Центрального аппарата на Дальний Восток.

«Послать журналюгу куда подальше»?

– Соединяй. – Сегодня объявляю амнистию всем своим врагам: душа поёт после ритуального сожжения в кухонной печке олиной дактокарты.

«В ней, кстати, было описание татуировки в виде змейки на правой ягодице. Попрошу продемонстрировать в виде компенсации за пережитое».

– Алексей, дружище, – бархатный грассирующий голос лучшего репортёра страны, по которому сохли многочисленные советские радиослушательницы, по прежнему вызывал у меня чувство неприятия. – звоню тебе по поручению общества друзей Максима.

– Какого Максима?

– Максима Горького…

«Что за шутки, он умер год назад».

– … самолёта «Максим Горький»…

«Друг самолёта, блин. Командир Особой Сводной Агитэскадрильи, вот что это за хрень? Ни к ВВС, ни к ГВФ отношения не имеет (на самом деле относился к Гражданскому Воздушному Флоту). На охоту летать с мастерами пера или чего там ещё у них? Хотя кто его знает, быть может у меня превратное представление об агитации и пропаганде».

После той аварии в 35-ом МГ отремонтировали и уже в мае 36-го он участвовал в воздушном параде, вот только никакого сбора денег на десять новых АНТ-20, как это было в моей истории, тоже не случилось. Так и остался МГ в единственном экземпляре, один раз засветился на Красной площади, пару раз слетал в Харьков, Ленинград и всё – умерла идея Михаила Кольцова вместе с великим писателем.

– … хотим напомнить людям об этом замечательном самолёте и провести первого мая после пролёта над Красной площадью авиаэкскурсию вокруг Москвы, а то стали избегать, побаиваться его после той аварии. Пилотировать будет Михаил Громов…

«Это Туполева затея (Громов – его шеф-пилот)? Хочет финансирование получить для постройки пассажирских лайнеров по образцу и подобию МГ, только без гондолы над фюзеляжем? Сомнительно, МГ для него пройденный этап, скорее – наших борзописцев».

– Будут Чкалов, Леваневский, ребята из экспедиции «Северной Полюс»… – вкрадчивым голосом продолжает искушать меня Кольцов. – Петров с Ильфом, ты с ними знаком, правда Илье стало вчера совсем плохо, думали умрёт.

– А что с ним?

– Туберкулёз. Простудился в Америке, получил воспаление лёгких, с тех пор никак не может оправиться.

– Хорошо, – у меня появляются сразу несколько идей. – буду, записывай меня. Слушай, а где он? В больнице? Надо бы его поддержать.

– Не знаю, – смущается Кольцов. – сейчас позвоню Маше, его жене.

«Как бы уже не поздно было… но попробовать стоит».

– Договорились, – невежливо обрываю разговор. – жду твоего звонка. Возвращаюсь к конспектированию классической книги Попова по теории автоматического управления. Просто недавно ко мне в СКБ пришла группа практикантов из столичных вузов и лицо одного из них, студента третьего курса механико-машиностроительного института Евгения Попова показалось мне знакомым (висел такой портрет на кафедре автоматики).

«Так и есть, Евгений Павлович… и год рождения соответствует. Хм, третий курс. А ждать пока заматереет времени нет, пора систему управления ПУАЗО изобретать, механические вычислители слишком громоздки и дороги в изготовлении. Решено, Попов будет ведущим инженером, а научным руководителем к нему Ощепкова. ТАУ – сплошная математика, как раз для него, а подспорьем в работе будут мои записи».

Будущий соавтор Попова Виктор Бесекерский – пока тоже студент, но ленинградского политеха.

«Надо поторопиться, а то перехватят талантливого паренька. Пора ему знакомиться с будущим его „коньком“ – разработкой гироскопических устройств для систем управления движением. Для начала пусть разберётся с системой управления ФАУ-1, был где-то у меня чертёжик».

– Алексей Сергеевич, без пятнадцати два. – В дверях поправляет причёску Катя, пытаясь понять какое впечатление производит на меня её фигура.

– Да, спасибо, надо бежать! – Поднимаю вверх большой палец.

* * *

Поднимаю голову и, прищурясь, вглядываюсь в шпиль Никольской башни Кремля, тёплая безветренная погода, солнце слепит глаза.

«А звёзды с самоцветами и впрямь потускнели, пора менять на рубиновые, а всего два года прошло как их установили, уже при мне»…

У забора, закрывающего стройку, что на пересечении Никольской и Исторического проезда, на своём посту стоит Гвоздь, ежеминутно поднося к глазам мой подарок – часы «Кировские» с гравировкой: «Моему другу Гвоздю от А.С.Чаганова», продукцию Первого Московского часового завода. Папироска друга то и дело перескакивает из одного уголка рта в другой, ноздри выпускают сизый табачный дым, а глаза живут своей жизнью, сканируя окрестности и машинально выслеживая в бурлящей толпе потенциальную «дичь».

Теперь он наш с Олей связник. Каждый день ровно в два часа встречает меня на этом углу, точнее, провожает взглядом: пока нужды в его услугах не было, если не считать первого их с Олей знакомства. Из кузова полуторки, перекрывшей проезд по улице, разбитной парень покрикивает на замешкавшегося продавца газет, передавая ему тюк, остро пахнущей типографской краской, «Вечерней Москвы».

– Шевелись, Петрович, у меня окромя тебя ещё десять точек.

«Удачно вышло».

Оборачиваюсь на, оттеснённых от меня толпой, «бодигардов» и встаю в быстро растущую, как снежный ком, очередь. Приметивший меня Гвоздь неторопливо подходит и, цыкнув на возмутившуюся было тётку, встаёт за мной, бесцеремонно отодвинув её плечом. Протягиваю гривенник и сам беру из стопки свежеотпечатанные листки.

Отхожу в сторону и открываю последнюю страницу «Вечёрки», боковым зрением вижу удаляющуюся фигуру Гвоздя: «Как он это делает? Специально прислушивался к малейшим сотрясениям в районе левого кармана шинели, ничего не почувствовал, а шифровка, адресованная Оле, исчезла».

Москва, Кремль, Сентатский дворец,

Кабинет Молотова.

13 апреля 1937 года, 23:00

– На этом объявляю заседание закрытым, – с облегчением объявляет Молотов, как преседатель СНК председательствующий на заседаниях Политбюро, (обычай, поведшийся со времён Ильича), встаёт со стула во главе широкого длинного стола, поворачивает голову в сторону Сталина, сидевшего справа от него, и, спохватившись, добавляет. – комиссию по оперативным вопросам прошу задержаться.

Сталинская пятёрка (Молотов, Киров, Каганович, Ворошилов и кандидат в члены Политбюро Жданов) остаётся на месте, а остальные участники собрания тянутся к двери кабинета. Наконец к ним присоединяется и нарком внутренних дел Николай Ежов, задержанный на минутку Сталиным, генеральный комиссар госбезопасности периодически приглашается на Политбюро (сам же он не является даже кандидатом в этот высший орган власти) чтобы доложить о политической обстановке в стране.

– Николай Иуанович, не проуодите меня до уыхода? – В пустом длинном коридоре дворца, прислонившись плечом к дубовой панели, его поджидает первый секретарь ЦК Коммунистической партии Украины Станислав Косиор, гладковыбритая голова его лоснится от пота и поблескивает в свете ярких осветительных ламп.

– Что ж не проводить, – щерится Ежов и гордо расправляет плечики. – сам иду туда.

– Не зоуут нас к столу, значит… – два чёрных глубокопосаженных глаза внимательно смотрят сверху вниз на шагающего рядом наркома.

– Я за чужой стол не набиваюсь, – Ежов поворачивает голову к собеседнику. – говори ясней, не ходи вокруг да около.

Косиор на минуту задумывается, теребя в руках забытый носовой платок. Они спускаются на первый этаж в гардеробную, получают верхнюю одежду и через главный вход выходят на воздух.

– Хорошо, дауай у открытую, – Изо рта Косиора вырывается парок, по ночам ещё морозно. – ты не думай, речь не загоуорах, учёные знаем где эти загоуорщики сейчас. Мы лишь просим органы не умешиваться у политические уопросы и переуборы Политбюро.

– А силёнок у тебя хватит? Перевыборы-то организовать? – Беззаботно смеётся Ежов.

– Хуатит, люди поняли к чему уедут уыборы по этому избирательному закону. Тут уопрос жизни и смерти. Большинстуо на пленуме ЦК мы обеспечим.

– А ну как не захочет Хозяин собирать пленум до выборов? – Улыбка Ежова стала откровенно издевательской.

– По устау пленум ЦК должен проходить не реже раза у четыре месяца… конец июля – крайний срок.

– Должен-то он должен, но не обязан…

– Соберём чрезуычайный съезд, одну треть голосоу делегатоу прошлого съезда за его созыу легко соберём, да и полоуину их для куорума тоже.

– А если ЦК, мы же знаем что между пленумами всё решают секретари, откажется созывать съезд?

– Имеем прао по устау создать организационный комитет и созуать съезд сами…

– Понятно, – серьезнеет Ежов. – только не думаю я, что выгорит это дело у вас: радио и газеты вмиг из вас врагов народа сделают. Чтобы их подмять нужно большинство в Политбюро, сейчас как я понимаю у вас ничья – пять на пять.

– По разным уопросам по разному, но по осноуным так. Надо уыбить кого-то из сталинской пятёрки… а на суободное место пленум выберет товарища Ежоуа.

– Подумать мне надо, – засобирался нарком. – до свидания.

– До суидания, Николай Иуанович.

Москва, ул. Большая Татарская, 35.

ОКБ спецотдела ГУГБ.

14 апреля 1937 года, 02:15.

«Полежу на диванчике, отдохну, соберусь с мыслями. Нет никого вокруг».

Даже двужильные Лосев и Авдеев уже час назад отправились домой. Благо их комнаты находятся через дорогу, в двух шагах от проходной, в большой служебной коммунальной квартире. Подходя сегодня к работе со стороны водоотводного канала, заметил необычное оживление на набережной со стороны нашей запасной проходной: столпотворение полуторок и легковых машин.

Грузовички подвозят обрезные доски, краску в бочках, крепёж и строганные столбы. Навстречу этому потоку плывёт другой, скорбный, из выезжающих из окрестных домов многочисленных организаций и контор, сорванных с насиженных мест неожиданным распоряжением Мосгорисполкома. Трагические лица, антикварная мебель, поломанные судьбы, бархатные шторы: всё это на улице в ожидании транспорта… они этого не забудут, они этого не простят кровавой гэбне…

«Ну не за МКАД же вас выселяют, а за кольцевую линию московского метрополитена»…

Группы рабочих кучкуются вокруг своих бригадиров, обстоятельный пожилой мужчина, по виду прораб, ведёт серьёзный разговор с Петром Кузьмичом, бывшим директором радиозавода имени Серго Орджоникидзе. Новый сборочный радиозавод (с подачи Кирова присоседился к автозаводу имени Сталина) уже частично вступил в строй, а вот старому директору с двумя классами церковно-приходской школы пришлось этот строй покинуть: молодые грамотные специалисты сплошь и рядом заменяют старые кадры. На моё предложение стать заместителем по строительству Пётр Кузьмич ответил тогда согласием и прослезился. Пожимаю руки руководителям стройки, из вежливости минуту слушаю их разговор, прощаюсь и спешу к себе: дел невпроворот.

«Удивительно, деньги и материалы на строительство забора находятся легко и всегда. Что то будет с финансированием КБ и опытных заводов? В любом случае – не раньше 38-го».

Кстати, небольшие деньги выделены и на ремонт тех самых трёх двухэтажек, которыми приросла территория моего КБ (а всего около трёх гектаров): в них разместится Центр дешифровки. Именно это последнее решение, когда я о нём узнал, сразу погнало меня в отхожее место. Не то что бы «всё пропало, шеф», но ситуация складывается угрожающая: через месяц починят помещения и начальство начнёт требовать результаты дешифровки.

«А что, Центр дешифровки введён в строй, где результат»?

У меня же проблемы с ферритовыми кольцами, не говоря уже о германиевых (лучше бы кремниевых) диодах. ЭВМ на феррит-диодных модулях откладывается минимум на два года, а это значит на столько же дешифровки радиограмм.

«Военные могут не понять. Начальство любит поддерживать успешных исполнителей»…

Снимаю сапоги, разворачиваю озонирующие воздух портянки и с удовольствием закидываю ноги наподлокотник дивана: разгоняю венозную кровь, в голове зазвучали голоса, хорошо, что на родном языке.

– А что если задействовать РВМ?

– С её то быстродействием в пять операций в секунду? Не смешно.

– А если поступить как разработчики с процессорами последних моделей: не можешь увеличить скорость работы – увеличивай число ядер.

– Это если удастся распараллелить процесс поиска ключа…

«Стоп! Вполне такое возможно».

Для понимания того как Тьюринг создал свою криптологическую «бомбу» (дешифровальную машину, которая щёлкала своими электромеханическими внутренностями как мина с часовым механизмом) обратимся к истории вопроса. Впервые на то, что «Энигма» создаёт закольцованные цепочки, если сопоставить открытый и, соответствующий ему, шифротекст, обратил внимание польский криптолог Раевский.

Предположим например, что открытый текст содержит слово «погода». «Энигма» зашифровала это слово в такую последовательность букв: «одютпс». Казалось бы ничего примечательного, но Раевский, а за ним Тьюринг, который вывел его идею на более высокий уровень, отметили наличие цикла: буква «п» из слова «погода», превратилась в шифровке в букву «о» (первая буква в абракадабре «одютпс»). Дальше ищем «о» в открытом тексте, их две – во второй и четвёртой позиции, берём первую – получаем букву «д» в адракадабре. Теперь ищем «д» в открытом тексте, это – предпоследняя буква в слове «погода», что даёт нам «п» в шифровке.

«А вот и петля – „п“ превратилась в „п“»! (П-о-о-д-д-п… кстати, «о» в четвёртой позиции слова «погода» цикла не даёт).

– Ну и что это нам даёт?

– Даёт… – воображаемый Тьюринг принимается задумчиво обкусывать траурную кайму ногтя большого пальца («хотя нет, ему ещё до этого открытия три года»). – Если представить эти три перехода, как три «Энигмы» с одинаковыми установками (лишь вторая машинка, со сдвинутым относительно первой, на одну позицию, а третья – на пять позиций), в которых в один и тот же момент должно произойти превращение: на первой «Энигме» – «п» в «о», на второй – «о» в «д», на третьей – «д» в «п».

– Да, это уже кое-что… а какой длины может быть такая петля?

– Обычно три-четыре перехода, длиннее десяти почти не встречается.

– Это означает, что неплохо бы иметь десять ядер. Многовато, конечно, но реально. Однако это никак не решает проблемы с быстродействием: все эти ядра будут работать одинаково медленно, на сложение одна секунда, на умножения – пять.

– Никаких сложений и умножений, все ядра будут выполнять только одну команду: получают символ на входе, выдают на выход тоже символ, но зашифрованный по правилам «Энигмы». Устройство управления получает от работающих ядер результат и сравнивает с искомым. При совпадении печатающее устройство выдаёт текущее положение роторов.

– И всё-таки, что там со скоростью?

– Если принять скорость проверки как одно положение роторов за секунду, то на это уйдёт пять часов. Ещё надо учесть, что имеется шесть разных счетаний пяти типов роторов в трёх посадочных местах «Энигмы». Это даёт разброс времени дешифровки от одной секунды до тридцати часов – как повезёт…

– Тридцать часов…

– Если поставить тридцать таких кластеров, то время сократится до одного часа.

– Давайте сравним железо одной такой десятиядерной установки и стандартной РВМ.

«Сам посчитаю. И вообще, откуда взялись эти голоса»?

Тыльной стороной ладони стираю крупные капли пота, стекающие по лбу и вискам.

«Похоже на жар… как не вовремя, настали такие горячие денёчки. Плохо. А почему, собственно, плохо? Я что старик? Мне что уже сорок лет? Ведь не старый ещё. Организм борется с хворью, надо просто ему помочь».

В два прыжка оказываюсь у двери лаборатории, минуя вешалку с шинелью, распахиваю её… свежий ветерок приятно холодит разгорячённое тело. Быстрым шагом иду по утоптанной, плохо освещённой двумя фонарями, дорожке, ведущей к столовой: туда и обратно – двести метров.

«Надо будет заасфальтировать тропинки и найти место для гимнастических снарядов.

Стоп, вернёмся к нашим баранам, так во что выливается один такой десятиядерный процессор»?

Прежде всего, длина слова моего «сипию» всего лишь пять бит (а не двадцать два, как в РВМ-1), так как работать он будет с двадцатью шестью буквами латинского алфавита (двойка в степени пять даст тридцать два возможных символа). Кроме того, нет необходимости хранить в оперативной памяти прошивку всех пяти роторов, она неизменна, поэтому поместим её в небольшое постоянное запоминающее устройство (5 роторов х 26 букв на каждом роторе х 5 бит = 650 бит + 26 х 5 бит для рефлектора, итого меньше килобайта – сущие пустяки из кусочков проводов).

«А что у нас будет сидеть в ОЗУ»?

Три пятибитных указателя (по числу активных роторов), показывающие их смещение относительно исходного положения (провернулся ротор на одну позицию – плюс единица к указателю, если позиция последняя, то указатель обнуляется), пятнадцатибитный счётчик циклов (по нему определяем ключевые установки роторов), и регистр для хранения промежуточного символа (в нём же останется и конечный символ). Получается тридцать пять реле, добавляем ещё пятнадцать на управление, синхронизацию и организацию шины данных, получим – пятьдесят реле на ядро, пятьсот реле – на «бомбу», пять тысяч – на кластер из десяти «бомб». На устройство управления «бомбой» пойдёт немного, до сотни реле, а в кластере «бомбы» электрически не связаны.

«По божески получилось, такой кластер максимум за три часа сможет взломать любой шифр „Энигмы“, а по количеству реле в нём соизмерим с РВМ (в РВМ-1 четыре тысячи реле)! Как тебе такое, Илон Маск»?

Вижу перед собой недоумённое и одновременно смущённое лицо пожилого вахтёра, отлучившегося с поста.

– Я это, товарищ Чаганов, – замямлил он. – по малой нужде, на минутку отлучился. А калитку-то, замкнул, не извольте беспокоиться.

«Надо увеличить число дежурных, территория, считай, раза в три выросла. И о сигнализации надо подумать».

– Ладно ступай, Семёныч, на пост. В следующий раз, если что, звони мне.

«Сам тоже, хорош. Оставил дверь в сверхсекретную лабораторию незапертой, с отключённой сигнализацией. А ну как стянут чего»?

– Блин! – Бегу со всех ног на склад, чтобы проверить свою догадку.

«Так и есть».

Из пяти шкафов с реле, доставшихся мне после раздела имущества с ОКБ КУКС ПВО, два – пустые.

«Пропало восемьсот реле! Вы меня знали с хорошей стороны… теперь никакой пощады. В лагерную пыль сотру»!

Тяжело опускаюсь на стул, щупаю свой холодный лоб.

«Оно понятно, что пустили их на производство „Бебо“, а не украли. Конечно так проще, взял на складе и голова не болит где достать… узнаете теперь меня с плохой стороны».

Москва, Лаврушинский переулок, д. 17.

«Дом писателей».

18 апреля 1937 года, 11:45

– Свободен, – выпрыгиваю из машины и на лету бросаю Косте. – сообщи на пост, что отсюда сам доберусь. Буду в ОКБ через час.

Действительно, отсюда до работы совсем близко, не больше километра.

«Гадство, через пятнадцать минут придёт Оля, а я ещё ни о чём не договорился».

Мой план трещит по швам: сначала Фриновский задержал на собрании начальников отделов ГУГБ (обсуждались меры по майскому «усилению» и график дежурств по управлению), затем продинамил Кольцов, обещавший подхватить меня, чтобы вместе поехать к Ильфу, но в последнюю минуту, видимо, струхнувший идти на квартиру к больному туберкулёзом. Пришлось дожидаться свою, на что тоже ушло время. Я должен был предложить жене Ильфа испытать на муже новое сильное лекарство от туберкулёза – тубазид, которое ещё мало известно, так как создано молодой учёной и ещё недостаточно испытано. По идее жена должна ухватиться обеими руками за такую возможность, видя как на её глазах гибнет супруг.

«Хотя кто её знает, чужая душа – потёмки».

Для того чтобы в лекарство поверили простые люди и не могли присвоить маститые учёные, нужна была яркая история выздоровления известного в стране человека. Слава «Ильфаипетрова» после выхода «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» была безмерной, поэтому я и предложил Оле это решительное испытание, синтезированного ею лекарства. Понятно, что сам тубазид испытывать было не надо, его эффективность испытали на себе миллионы больных туберкулёзом, риск состоял в том, что у нас не было уверенности, является ли олино лекарство тубазидом. Оля в итоге приняла его сама и заключила, что ядом оно точно не является и особого вреда умирающему точно не принесёт.

Другой проблемой было как свести Олю и Ильфа, так как лично представить её я не мог: она была в бегах, я – под непрерывным наблюдением. Решили, что представление будет заочным, к моменту её прихода я с «топтунами» должен буду убраться со двора. Ну и, конечно, я должен буду принять клятву Ильфов о неразглашении деталей «чудесного выздоровления» до особого моего распоряжения.

«Умели наши предки строить»!

Поворачиваюсь спиной к Третьяковской галерее и подхожу к гигантскому из чёрного мрамора центральному подъезду, поднимаю глаза вверх: высокий каменный восмиэтажный дом (семь регулярных этажей с эркерами и балконами и верхний восьмой – совершенно раскошный пентхаус) застил небо.

«Чёрт, забыл у Кольцова номер квартиры спросить»…

– Поберегись, – на меня, растопырив руки, прижимающие к бокам серые резиновые подушки, наступает высокий поджарый мужчина в элегантном костюме с лицом актёра Олялина. – Алексей, ты как здесь оказался?

– Женя! Петров! – Стучу его по спине. – Да вот, иду Илью навестить.

– Здорово, давай за мной, – заходим в лифт. – седьмой этаж.

Дверь (над звонком приклеен тетрадный лист: «Не звонить»!) открывает молодая элегантная женщина лет тридцати пяти в светлом платье, на большом белом красивом лице которой чёрные круги обрамляли красные белки широко раскрытых глаз.

– Как он? – Петров с кислородными подушками протискивается в прихожую.

– Спит.

– … знакомьтесь, это – Маруся… Мария Николаевна Тарасенко, Илина жена.

– Алексей Чаганов.

– А к нам сегодня залетел жук, – в свете дверного проёма, ведущего из прихожей в гостиную, появилась худенькая фигурка девочки и тут же ухватилась за подол материнского платья. – я так кричала, так кричала, как будто бы меня режут.

– Сашенька, ты почему встала? – Захлопотала мать. – Пойдём, милая в кроватку. (И нам с Петровым.) Проходите на кухню.

«Большая… с газовой плитой. „А из нашего окна площадь Красная видна“… Ну если не площадь, то Кремлёвские башни очень даже хорошо. Сколько тут до них? С километр»?

– Побегу раз он спит, – Петров поворачивается ко мне. – я тут по соседству живу, на пятом этаже, прямо под Илей. Спасибо тебе, Алексей, что не забываешь его.

«Не забываю, вот оно как выглядит со стороны. Двенадцать… (украдкой бпросаю взгляд на часы) скоро Оля будет здесь».

Закрываю дверь и возвращаюсь на кухню.

– Женя ушёл?

– Мария Николаевна, у меня мало времени, – решаюсь я. – сейчас у нас в стране испытывается лекарство, которое может помочь Илье. Лекарство это новое, его создатель молодая девушка, студентка-медичка, моя знакомая. Спросите мужа, захочет ли он испытать его на себе. Если нет…

– Да, да, да, да… – Исступлённый безумный взгляд, прижатые к груди руки. – просите всё что угодно.

– Если лекарство поможет, то… нет, в любом случае, вы должны молчать о нём и о девушке до тех пор, пока я не скажу.

– Клянусь… – Маруся переходит на шопот. – ни одна душа не узнает… я знала, знала бог не оставит нас.

От входной двери доносится негромкий стук.

– Она? – Маруся срывается с места.

«Не успел уйти, плохо… да, Оля»…

– Заходите, заходите… – Маруся помогает Оле снять пальто и не выпускает её руку из своей, пока подруга испепеляет меня своим взглядом. – сюда, в спальню.

«Блин, наэлектризованная здесь атмосфера. Как бы молнией ненароком не пришибло. Уйти сейчас? Нет, подожду её, спрошу есть ли во дворе хвост, что посоветует, как уходить. Засада»!

Захожу в огромную гостиную, выглядываю на балкон… в трёхкомнатной квартире два балкона (выход на второй – из спальни). Кольцов не без досады рассказывал (сам он из Испании явился к шапочному разбору), что дом кооперативный и что квартира Ильфа стоит двадцать тысяч рублей.

«Хорошо то как: центр города, а тишина как в деревне, ничто не отвлечёт советских писателей от создания шедевров по методу социалистического реализма. А может им не тишина, а свобода нужна для того, чтобы создавать по настоящему великие произведения? Сомневаюсь, опыт постсоветских писателей и режиссёров неумолимо доказывает: художественный уровень их творений необратимо падает и они скатываются либо к порнографии, либо к магии с драконами и змеями, а наиболее продвинутые совмещают первое и второе».

Внимательно изучаю стены, признаков телефонной проводки не наблюдаю. Вдруг из прихожей раздаётся громкий звук дверного звонка, который почти сразу быстро обрывается. Бегу со всех ног открывать.

– Наш пострел везде поспел! – Вместо приветствия выдаёт Евгения Хаютина, эффектная жена невзрачного карлика, которую я не встречал уже более года, с того новогоднего бала 36 гола, где я был с Олей, а она с Шолоховым.

Несмотря на столь ранний час она в чёрном вечернем платье, лакированных туфлях и, кажется, уже навеселе.

– А что это вы тут, Евгения Соломоновна, делаете?

«Труба, как отсюда теперь выбираться? Сейчас внизу во дворе собрались, наверное, все филёры города Москвы».

– Я-то понятно что, зарплату Марусе принесла. – Поворачивается ко мне спиной и, не глядя, сбрасывает с плеч мне на руки свой плащ. – Работает она у меня в журнале, да я их по Одессе пятнадцать лет как знаю, а ты то как здесь оказался?

Хаютина по хозяйски проходит на кухню, достаёт из сумки бутылку красного вина, коробку шоколадных конфет Бабаевской фабрики, два яблока и выставляет всё это на, выглядещий одиноко на пятнадцатиметровом раздолье, стол.

«Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт… что делать? Сейчас Оля выйдет из спальни. Куда деваться»?

Замечаю на полке штопор и начинаю неторопливо, под одобрительным взглядом собеседницы, откупоривать бутылку.

– Ну, чего молчишь?

– Геня! – Радостно-возбуждённая Маруся появляется в дверях. К её удивлению Евгения Соломоновна не обращает на неё никакого внимания, а бросается к появившейся из-за её спины Оле.

– Аня, ты как тут? – Моя подруга оказывается в её объятиях. – Я тебя искала, звонила в твой институт, говорят, что взяла академический отпуск, уехала неизвестно куда. Ёжика тоже просила узнать, да он только ругается.

Умоляюще смотрю на Марусю.

– Аня – моя дальняя родственница, – мгновенно реагирует она. – попросила приехать, помочь с хозяйством, поживёт пока у нас.

– Понятно, выследил её… – Хаютина грозно поворачивается ко мне. – Она ж тебе ещё год назад ясно сказала, убирайся к своей парашютистке. Не любит она тебя. (Скашивает взгляд на Олю: та кивает, её глаза полны слёз).

«Блин, артистка больших и малых театров».

От возмущения даже теряю дар речи, перехватывает дыхание. Маруся тоже молча и растерянно переводит взгляд с одного на двух других.

«А что, неплохо всё объяснилось (мелькает в голове), нарочно не придумаешь: двустоличный „донжуан“ преследует скромную провинциальную девушку».

– Иди поиграй со своим… в другом месте!

«А вот это низко, я уже и так ухожу».

Ещё набрасываю в прихожей на плечи шинель, а на кухне уже разливают вино. Настало время романтических историй.

«Впрочем, выбор у Оли невелик: беременность, измена возлюбленного… что ещё?… потеря ребёнка, памяти. Надеюсь у неё хватит слов убедить Геню не требовать у мужа моего расстрела».

Выхожу из подъезда, оглядываюсь по сторонам – никого. Второй день мои охранники не ходят за мной. Связываю это с наплывом в столицу на майские праздники большого количества иностранных гостей и, связанной с этим, повышенной нагрузкой на органы.

Москва, площадь Дзержинского,

Внутренняя тюрьма Управления НКВД.

18 апреля 1937 года, 20:00

– Товарищ капитан госбезопасности, – молодой вохровец («Ба, да это ж Макар – мой бывший сотрудник спецотдела») со злостью зыркает на своего нескладного подопечного. – осужденный Ландау по вашему приказанию доставлен.

«Не удалось сегодня поработать».

Только вернулся в лабораторию, дёрнуло к себе начальство, Фриновский – начальник ГУГБ и передал несколько дел.

– Посмотри, – небрежно махнул головой в сторону папок. – может сгодится кто тебе для умственной работы.

«Инициатива наказуема: предложил проводить все без исключения дела учёных и конструкторов через Особое Совещания при НКВД СССР, получите – распишитесь, первое дело, рассмотренное ОСО по новому указу ЦИК СССР в ускоренном порядке „дело УФТИ“».

Пришлось срочно углубляться в историю института, перепетИю (в античном значении этого слова) и, понятное дело, в немезис.

Как выяснилось после прочтения тех папок, украинский физ-тех в городе Харькове (тогдашней столицы УССР), плоть от плоти ЛФТИ, созданный в 1928 году по инициативе Абрама Иоффе на деньги союзного правительства к 1934 году стал одним из лучших в Европе физических институтов, оставившим далеко позади по размера бюджета и сам ЛФТИ. Советское государство, в лице Наркомата Тяжёлой Промышленности, к которому относился институт, не жалело средств на оборудование для двух криогенных лабораторий, экспериментальной станции, лаборатории расщепления ядер, лаборатории высоких напряжений, ультракоротких волн, рентгеновских лучей и других. Часть учёных института обучалась за рубежом, их постоянно посылали на средства государства к крупнейшим физикам во все мировые научные центры (да и сами мэтры, такие как Нильс Бор, Поль Дирак, не брезговали Харьковом, тем более что на их встречу средств не жалели) для пополнения знаний и опыта.

Словом знания пополнялись, средства расходовались и всё шло хорошо до той поры, пока в 1935 году Совет Труда и Обороны СССР не решил поручить УФТИ технические разработки военного характера: мощные генераторы коротких волн, кислородные приборы для высотных полётов, авиационный двигатель, работающий на водороде другое оборудование, и назначил нового руководителя института (старый выехал на стажировку в Англию). Новая метла хорошо метёт… Семён Давидович, креатура Харьковского обкома КП(б)У, звёзд, конечно, с неба не хватал (злые языки утверждали, что у него нет ни одной печатной работы), но своё дело знал туго: вскоре в институте был установлен пропускной режим и началась подготовка к строительству забора. Это означало, что в перспективе из свободного сообщества творящих учёных мог превратится в закрытый «ящик».