Текст книги "Чаганов: Москва-37 (СИ)"

Автор книги: Сергей Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

«Игра определённо стоит свеч. В моей истории немцы ликвидировали уязвимость в конце 38-го, то есть впереди целый год. Да пусть хоть завтра! Архив из сотен радиограмм, уже лежащих в моей красной папке, ждёт своего исследователя».

По Садовому кольцу медленно движется военная колонна: броневики БА-5 с танковой пушкой и двумя пулемётами. По тротуару её преследуют ватаги возбуждённых мальчишек.

«Хорошее дело наглядная агитация! Интересно, Управление Связи Красной Армии ловит мышей? Надо будет узнать, посоветовать если что».

Выхожу из машины напротив подъезда, отказываюсь от помощи водителя, прощаюсь. Вижу на фонаре у входа свежую полоску от мела. У Гвоздя есть сообщение для меня. С патефоном идти к тайнику несподручно, поэтому сперва бегу наверх.

«Вот Катя обрадуется! В кои-то веки дома раньше девяти, да ещё не с пустыми руками».

Сбавляю ход, тихо подхожу к двери, ставлю коробку на пол и осторожно поворачиваю ключ в замке.

– Не ждала! – Торжествующе кричу на всю квартиру, наощупь поворачиваю выключатель и краем глаза замечаю женскую тень, промелькнувшую на кухне на фоне окна.

В тусклом свете лампочки в прихожей вижу тело Кати, лежащее на спине в луже крови на кухонном полу, а рядом – окровавленный кухонный нож… Это было последнее, что запечатлелось в памяти, прежде чем сильный удар в затылок не погасил свет.

* * *

Гвоздь проводил взглядом две «эмки», пронёсшиеся мимо, завернул в Докучаев переулок и вихляющейся походкой подошёл к чагановскому подъезду, вокруг которого собрались взволнованные домохозяйки из окрестных домов.

– Убили… парня и девку… – Проглатывая буквы и с трудом переводя дух, частила одна из них, маленькая, худая в простом ситцевом платье.

– Кого? Кого? – Раздались голоса со всех сторон.

– Чаганова и Катьку, работницу его. – Перебивает её другая повыше, из-под платка которой торчали концы верёвочек, переплетённых с волосами.

– Работницу… угу, – понимающе перемигиваются третьи. – сгубила парня…

– Да как вам не совестно! – Вспыхивает молодая девушка с комсомольским значком, вышедшая из подъезда. – Это он её убил… ножом, а сам жив!

– Ты-то откуда знаешь? – Зло кричит первая.

– Я понятой была, слышала как милиционеры между собой говорили. И сама видела, у него руки в крови.

– Приревновал, значит. – Понимающе кивают женщины, десятки мыслей и чувств отражаются на их лицах. – Любил он шалаву эту, а она хвостом крутила. Помните? Прошлый месяц с фонарём ходила. Эх, сгубила парня… какой вежливый был, внимательный да пригожий. А Катька…

– Ну что Катя? Что Катя? А ну вас! – Махнула рукой комсомолка и застучала коблучками по тротуару.

Обиженные женщины переключаются на стоящего рядом Гвоздя.

– Что ты здесь трёшься? – Легко переключают своё недовольство на него. – Участкового сейчас позовём.

* * *

– Чурилково, вторая кабина! – Звонко кричит телефонистка из-за стойки на весь зал междугородней связи Центрального телеграфа.

Гвоздь закрывает за собой дверь кабинки и снимает висящую телефонную трубку настенного аппарата. Оля во время школьных каникул работала сторожем и спала по ночам в приёмной директора. Она строго-настрого предупредила Гвоздя, что звонить ей можно только в самом крайнем случае.

– Говорите, Чурилково!

– Дежурная Мальцева слушает. – По военному отвечает знакомый голос.

– Лёху волки замели… – бубнит Гвоздь, дождавшись щелчка отключения оператора. – мокруху шьют. Мол, он свою Лёлю пером расписал…

– Вы куда звоните, гражданин? Здесь учебное заведение. Повесьте трубку. – Отвечает Оля условной фразой, что всё поняла, меня не ищи.

– Уже поговорили, гражданин? – Кричит вдогонку Гвоздю дежурная. Тот молча кивает головой.

Москва, Кремль.

Кабинет Сталина.

19 июня 1937 года, то же время

– Давайте ещё раз пройдёмся по порядку… – Сталин останавливается у стола заседаний напротив сидящих за ним: Молотова, Кирова, Ворошилова, Жданова и Кагановича. – товарищ Молотов, в начале заседания даёшь слово для сообшения товарищу Ежову. Текст согласован, ему потребуется минут тридцать. Опишет текущую обстановку в сельских районах, причины волнений, в конце – назовёт зачинщиков и попросит исключить их из ЦК и предать суду. Предложишь дискуссий не открывать, факты – упрямая вещь. Обвинённых из списка к голосованию предложи не допускать, если будут упираться, то можно предложить голосовать кандидатам в ЦК, следующим по порядку (Существовал список кандидатов в ЦК, принятый на съезде и отранжированный по количеству поданных за него голосов. В случая выбывания члена ЦК, набравший наибольшее количество голосов кандидат занимал его место).

– Хорошо придумано! – Простодушно замечает Ворошилов. – Каждый захочет ихние места занять.

– Меня вот что волнует, а можем ли мы Ежову доверять? – Жданов легонько потирает правой рукой область сердца.

Сталин на минуту задумывается, глядя поверх голов соратников.

– В данный момент причин, по которым бы Ежов переметнулся к оппонентам – не вижу, – взгляд вождя встречается со взглядом Жданова. – тем более, после того как он проштрафился с Курским.

– А если именно из-того, что он проштрафился и решит переметнуться? – Киров с досадой отдёргивает руку, потянувшуюся к коробке «Казбека».

– Этого исключить нельзя, – Сталин переводит взгляд на Кирова. – за время работы в ЦК я всякого повидал, но, повторяю, ему нет никакого резона переходить в их лагерь – там он чужой. Ну а если случится такое, будем дальше воевать.

В кабинете раздаётся хрюкающий звук телефона внутренней связи, вождь подходит к столику с аппаратами.

– К вам просится товарищ Хрущёв. – Слышится в трубке голос Поскрёбышева. – Пропусти.

В широко открытую дверь бочком проникает сияющий второй секретарь Компартии Узбекистана. Увидев собравшихся, он замирает у входа, улыбка сползает с его лица.

– Что ж вы встали там, товарищ Хрущёв, – хозяин кабинета указывает на стул в дальнем конце стола. – садитесь.

Лысый крепыш с наметившимся брюшком мелкими шажками подбегает к столу и присаживается на краешек стула. Сталин подходит к нему и внимательно смотрит на него сверху вниз. В кабинете повисла тягучая тишина.

– Вот решил зайти… по старой памяти… проведать, так сказать… – Не выдеживает Хрущёв. – поблагодарить за высокую оценку, так сказать… партии и правительства… которые помогают нам… с искусством. (На прошлой не деле закончился фестиваль искусств Узбекской ССР в Москве).

Шесть пар глаз неприязненно рассматривают растерявшегося второго секретаря.

– … и ещё, – решается Хрущёв. – просигнализировать хотел… ко мне в гостиницу сегодня заходил товарищ Эйхе… в «Москве» нас, значит, всех поселили… то да сё… а под конец, значит, говорит, мол, пора товарища Сталина того… менять, значит.

– А ты что? – Каганович подаётся вперёд.

– Я для виду… поддержал, значит, а сам сюда… – по скуле Хрущёва пробежала струйка пота. – вы же знаете меня, товарищ Сталин, я всегда был за вас. Вы меня всюду выдвигали и я вас никогда не предам! (На последнем слове пускает петуха).

– Кто ещё там воду мутит, Никита? – Снова вступает Каганович.

– Это я не знаю… Я ж на окраине сейчас… с людьми редко встречаюсь. Сегодня вот только Эйхе зашёл… нас в «Москве» всех расселили…

Сталин поворачивается к соратникам и делает предупреждающий знак трубкой готовому взорваться Кирову, затем садится напротив Хрущёва и испытывающе смотрит на него.

– Это вы правильно сделали, товарищ Хрущёв, что пришли ко мне. Доложили. Всё неймётся, выходит, некоторым. Продолжают создавать оппозиции, уклоны и фракции. Значит вместе будем с ними бороться. – Сталин встаёт и протягивает ему руку, показывая что визит закончен. – Спасибо, расчитываю на ваш голос.

– Побежали крысы… с тонущего корабля. – Протянул Молотов когда дверь за посетителем закрылась.

Московская область, Мещерино.

Дача Ежова.

19 июня 1937 года, то же время

– Где она? – Генеральный комиссар госбезопасности выскочил из машины, косо взглянул на дежурного сотрудника и няню приёмной дочери, встречавших его у входа.

– В гостиной, товарищ Ежов… Спит. – Хором ответили они.

Хозяин дачи, не останавливаясь, проходит мимо и начинает энергично подниматься по крутой деревянной лестнице. Встречающие бросаются за ним следом.

– Евгения Соломоновна – в гостинной, – дежурный бросает злой взгляд на няню. – а дочка спит.

– Я… сам… Идите. – Запыхавшийся Ежов с трудом переводит дух.

Дождавшись когда они уйдут и стараясь не шуметь, хозяин проходит по коридору и заглядывает в комнату: за столом его жена наливает красное вино в хрустальный фужер.

– Геня, милая, и ты приехала… – железный нарком в мгновение ока превращается в любящего отца семейства. – вот хорошо. Я тоже сегодня решил пораньше закончить дела. И я выпью, пожалуй.

– Ёжик! – С пьяным энтузиазмом откликается жена, пытаясь сфокусировать взгляд на муже, при этом вино из бутылки начинает литься мимо на белую скатерть.

Ежов быстро перехватывает бутылку из рук жены, поискав глазами, достаёт из посудного шкафа гранёный стакан и плещет себе чуть-чуть на донышко.

– Ну, за Наташеньку! – Сладким голосом, как будто разговаривая с ребёнком, провозглашает он тост.

Не чокаясь, выпивает вино и морщится от его сладкого вкуса. Геня никак не отреагировав на слова мужа и не чувствуя вкуса напитка, делает крупный глоток, Ежов тут же решительно забирает у неё фужер.

– Геня, помнишь, как ты хотела ребёнка? (Та молча кивает.) – Нудным голосом продолжает он. – вот он ребёнок, (делает жест в сторону детской спальни.)… а ты всё время пропадаешь в своём журнале, дружбу водишь с сомнительными личностями.

– А ты? – Вдруг озлобляется она и исступлённо кричит на всю комнату. – Ты! Что ты задумал! Ты ведь нас в могилу сведёшь…

– Ну что ты такое говоришь? – Берёт её за руку. – Я только о вас и думаю.

– О нас? – Вырывает свою руку. – Я всё слышала! Про письмо, про Штейна…

– Молчи! – Взрывается Ежов, сжимая кулаки. – Не твоего ума это дело. Жена вскакивает на ноги, опрокидывает стул и бежит к противоположной стене гостиной, но вдруг замирает, напряжённо глядя на стену.

– Где Филонов? – Хрипит она.

– Какой ещё Филонов? – Ежов настигает её и хватает за талию.

– Картина «Нарвские ворота»… синяя такая. – Оба смотрят на деревянную эмблему НКВД, висящую на её месте. – Здесь была.

– Тьфу, твою…, да какая разница. – Ежов непроизвольно ослабляет объятия.

– А-а-а, ненавижу! – Хаютина вырывается, хватает чекистский герб и с размаху бросает его на пол.

Щит раскалывается пополам, лезвие меча смещается в сторону а из оторвавшейся ручки выпадает странной формы гвоздь с большой золочёной шляпкой, свёрнутой набок. Ежов наклоняется и берёт его в руки. В комнату влетают встревоженные дежурный и связист.

– Товарищ нарком, – рапортует последний. – вас срочно к аппарату ВЧ. Из глубины коридора внимательно наблюдает за происходящим няня.

– Валентина, уложи её, – кричит Ежов, вновь обретший командный голос. – дай снотворного. (И связисту, тише). Пойдём.

– Слушаю! – Нарком и связит едва умещаются в тесной комнатке под крышей с одним окном.

– Николай Иванович, у меня ЧП! – В трубке слышится весёлый голос Фриновского. – Сейчас мне звонил Овчинников (начальник Московского Уголовного Розыска) и доложил, что задержал Чаганова по подозрению в убийстве своей работницы. Все улики против него: весь в крови убитой, в квартире никого больше нет. Чаганов находится в невменяемом состоянии, пытается что-то сказать, но не может…

– Пьяный что ли? – Перебивает Ежов, левой рукой делает знак сотруднику, что бы тот вышел.

– … говорит, что нет, не пахнет. Бледный, зрачки сильно суженные, стоять не может.

– Где он сейчас? – Притоптывает от нетерпения нарком, связист закрывает за собой дверь.

– … на Петровке.

– Посылай туда Люшкова, пусть забирает Чаганова и везёт его в Суханово.

– Как в Суханово? – В голосе Фриновского слышится удивление. – Там же сейчас голые стены. Детскую колонию закрыли, а ремонт только начинается…

– Так даже лучше. – Чеканит слова Ежов. – Три-четыре надёжных вохровца из Внутренней тюрьмы и Люшков с двумя помощниками и врач. Больше никто ничего знать не должен. Да ещё, пусть возьмут подписки о неразглашении на Петровке и в доме Чаганова.

– Понял. Сделаю. Есть там одноэтажный особнячок на отшибе. Думаю, подойдёт.

– Дальше… – нарком краснеет и начинает жадно хватать ртом воздух. – даю Люшкову двадцать четыре часа на то… чтобы расколоть Чаганова…

– Чтоб в убийстве сознался? – Уточняет начальник ГУГБ.

– … Каком убийстве?!.. При чём здесь убийство?… Что имел связь с Троцким… и, пользуясь доверчивостью Кирова, передовал за границу секретные сведения.

– Ясно, разрешите исполнять, товарищ нарком?

– … ещё одно. Срочно пришли сюда начальника технического отдела с оборудованием. Тут в той деревянной х***, ну что, помнишь, пионэры с вожатой мне на день рождения подарили… хрень какая-то железная нашлась. Пусть посмотрит. Ты девку-то эту и столяра устанавливал?

– … Нет… так ведь местные они, Чурилковские… их сержант на въезде узнал. – голос Финовского становится деревянным.

– Наряд туда, быстро! – Орёт в трубку Ежов, поднеся мирофон ко рту, затем делает глубокий вдох и продолжает уже почти спокойно. – Подчисти хвосты со Штейном и старичком. Всё. Я пока здесь остаюсь… до прояснения обстановки.

– Выполняю.

Генеральный комиссар аккуратно кладёт телефонную трубку на рычаги, одёргивает гимнастёрку и ровным шагом выходит из комнаты, жмёт руку, стоящему рядом связисту и идёт по коридору в свой кабинет, в правом углу здания. Открывает несгораемый шкаф, достаёт оттуда небольшую стопку картонных папок, раскладывает их перед собой на письменном столе веером, забирается на высокий стул и задумывается, подперев кулаком подбородок.

Сталин, Молотов, Киров, Ворошилов, Жданов… Аккуратные подписи, выполненные искусной рукой бывшего писаря артиллерийских мастерских тушью на сером картоне. Глаза Ежова быстро пробегают по ним, скользят в сторону и останавливаются на камине, украшенном хохломской плиткой. Через минуту его застывшая фигура отмирает: папки возвращаются на своё место, ключ закрывает замок на два оборота, а хозяин кабинета твёрдым шагом идёт к двери.

* * *

Начальник техотдела ГУГБ Александр Шанин, комиссар госбезопасности 2-го ранга, (четыре рубиновых ромба на краповых петлицах и четыре нарукавных, шитых золотом, звезды), высокий мускулистый бугай лет сорока, с тоской в глазах крутит в руках «гвоздь».

– Товарищ генеральный комиссар госбезопасности, – косится на недопитую бутылку вина на столе. – не может такого быть, чтоб эта… железяка звук передавала. Кого угодно спросите.

– Я начальника технического отдела спрашиваю, – шипит нарком, глядя на него сверху вниз. – садись пиши заключение. Шапиро, дай бумагу.

Шанин подзывает своего помощника и начинает шёпотом ему что-то диктовать. В гостиную врывается задыхающийся Фриновский с багровым лицом, мокрый от пота и обведя взглядом комнату, полную народу (радиотехники развернули свою аппаратуру, ходят по комнате с переносными антеннами).

– Пошептаться бы, Николай Иванович.

– Идём в мой кабинет, – (Фриновский послушно плетётся следом). – Что у тебя?

– Ушла, сука… – отводит глаза начальник ГУГБ.

– Это точно она? – Ежов реагирует на новую проколнеудачу подчинённых с удивительным спокойствием.

– Столяр опознал… – видит скептическую гримасу шефа и торопливо добавляет. – и директор и завуч и пионервожатый по фото, что мы изъяли из личного дела в мединституте. За сестру себя выдавала Марию, рецидивистку, которая освободилась в 1934 году. Новак сейчас ищет её дактограмму в картотеке. Местожительство Марии – неизвестно. Анна Мальцева работала в школе лаборанткой в химической лаборатории и по совместительству сторожем: сегодня была на дежурстве.

– Что насчёт отпечатков пальцев Анны? – Чешет отросшую щетину Ежов.

– Дактилоскопия, когда она работала вольнонаёмной в особом отделе в Ленинграде у Чаганова не проводилась. Сейчас группа работает над этим в школе… будем сравнивать с отпечатками из Лаврушинского переулка.

– Хорошо… очень хорошо. Может потянуть шпионаж и даже… на подготовку теракта.

– Точно так, Никалай Иванович, – веселеет Фриновский. – Есть показания шофёра: Мальцева неоднократно покупала в Москве разные химические реактивы. Учитель химии говорит, что она на удивление хорошо разбиралась в химии.

– Найди её мне! – Приплясывает от возбуждения Ежов. – Не могла она далеко уйти. Перекрыть здесь всё. Одновременно по адресам знакомых в Москве, не должно быть их у неё много…

– Будет исполнено. – Расправляет плечи начальник ГУГБ. – Местный батальон НКВД уже поднят по тревоге. Скоро рассветёт и начнётся прочёсывание округи. Отдел на транспорте тоже получил ориентировку. Никуда она не денется, ещё до вечера будет сидеть рядом с Чагановым.

– Как он?

– В сознание не приходил.

Москва, Красная площадь.

20 июня 1937 года, 08:00

На перекрёсте Никольской и Исторического проезда как всегда многолюдно. Рабочие и служащие, спешащие на работу, хоть на минуту, да останавливаются чтобы узнать последние новости. Но сегодня протиснуться к вывешенным на стенде у высокого строительного забора разворотам центральных газет решительно невозможно. Поэтому ведётся громкая читка передовицы добровольными политинформаторами.

– Правительство удовлетворило просьбу героев Советского союза Чкалова, Байдукова и Белякова о разрешении им полёта через Северный полюс в Северную Америку.

Гвоздь замечает солидного средних лет франтовато одетого мужчину, остановившегося скраю послушать новости, и, легко оттолкнувшись от ребристой стены ГУМа, начинает неспешно продвигаться к нему.

– Москва, Кремль, Сталину. – Доносится голос другого чтеца, расположившегося в десятке метров от первого, ближе к Историческому проезду. – Полюс позади. Идём над полюсом неприступности. Полны желанием выполнить ваше задание. Чкалов, Байдуков, Беляков.

По толпе проносится одобрительный гул. Прилепившись сбоку к «франту», Гвоздь восторженно толкаетает его в плечо, но вдруг счастливая улыбка сползает с лица карманника: его запястье попадает в железные тиски чужой грубой шершавой пятерни и длинные нежные пальцы вора, уже наполовину вытянувшие кошелёк из бокового кармана пиджака жертвы, выпускают добычу. Гвоздь судорожно озирается, но никого кроме невесть откуда взявшейся, маленькой старушки «божьего одуванчика» в чёрном платье и платке рядом не видит.

– Милай, ты мне вот чаво рашкажи, – шепелявит старушка, держа Гвоздя за руку и оттесняя от «франта». – ихде тута мятро?

– 11 часов 15 минут, – продолжается чтение радиограмм. – Всё в порядке. Перехожу на связь с Америкой. Скорость 200 километров в час. Скоро будем над островом Патрик. Беляков.

– Ты чо, старая? – Шепчет он с трудом освобождая запястье. – Крабы у тя…

– Опять за старое, Гвоздь? – Старушка буквально повисла на нём. – Обещал же.

– Маня… ты… как здесь? – Не верит своим глазам карманник, продолжая напряжённо разглядывать старуху. – Слыхал, что шмон с ночи идёт по банам (вокзалам). Шмару ищут… похоже – тебя.

– Для бешеной собаки тридцать километров – не крюк… – прижимает к груди маленький узелок Оля. – Да и не всю дорогу пешком: где на телеге, где на машине. Троица сегодня, помогают люди бабушкам, идущим на богомолье… (Гвоздь уважительно косится на неё)… Сейчас – к Чаганову на квартиру.

* * *

– Бабай твой с крышей прошлындал к себе (Старик в шляпе вернулся)… – Переводит дух Гвоздь в подворотне, опасливо заглядывая в Олины глаза. – Что мочить собралась стукача?

– Не мой метод. – Девушка наклоняется и, ухватив подол длинного чёрного платья, одним движение через голову снимает его, оставшись в спортивном костюме с буквой «Д» на груди.

Карманник сглотнул и захлопал ресницами от неожиданности.

– Жди меня здесь, – передаёт ему платье девушка. – если увидешь что-нибудь подозрительное – свисти со всей силы. Понял? (Тот как автомат кивает в ответ.) Присядь.

Гвоздь послушно приседает на колено, Оля, используя его плечо как трамплин, прыгает вверх и цепляется за нижнюю перекладину пожарной лестницы, раскачивается как на турнике, перебирает ногами по стене дома, ловкий перехват и девичья фигура начинает быстро подниматься наверх. Еще несколько секунд и она исчезает из вида.

Почтенный седой старик в соломенной шляпе с авоськой в руках замерев наблюдает, как девушка со смутно знакомым лицом, не обращая на него никакого внимания, просовывает руку в открытую форточку кухонного окна на третьем этаже и открывает шпингалет. Затем, отклонившись в сторону, распахивает его наружу (вторая рама отсутствует ввиду летнего времени) и прыгает на пол, по дороге наступив грязным ботинком на чистую скатерть, придвинутого к подоконнику стола. Подхватывает нож, лежащий у плиты и приставляет его к горлу потрясённого хозяина квартиры.

– Не убивайте, пожалуйста… – жалостно задрожали его синие губы.

– Колись, стукач, – широко раскрытые безумные глаза Оли гипнотизируют старика. – кто мою сестрёнку Катю порешил? Не вздумай туфту гнать, вмиг кишки выпущу…

– Так это самое… не ведомо мне, – обильные слёзы полились из уголков его глаз, потекли по глубоким морщинам вокруг сизого носа на плохо выритый подбородок. – сказывали, что это хахель ейный… того. Не губи…

Старик, как подкошенный, бухается на колени, из брошенных авосек вываливаются на грязный пол два пучка зелёного лука, букетик мелкой красной редиски и буханка белого хлеба.

– Врёшь, гнида! – Кончик ножа слегка почти бескровно рассекает кожу на скуле молящего. – Не мог он её убить, любил он её…

– Э… – Старик хотел было возразить, но передумал, неотрывно следя за, вновь приблизившимся к нему, остриём лезвия.

– Кто заходил в квартиру в тот день? Быстро!

– Так это… – его глаза забегали по комнате. – сестрица ваша пришли в седьмом часу… у меня запись есть!.. там в комнате. Плохой я стал – не помню ничего.

Оля легко за шкирку поднимает тщедушного деда и тащит из кухни.

– Вот, вот – бережно раскрывает он простую школьную тетрадь. – последние записи: четверть седьмого сестрица, значит, ваша, (получает от Оли тумака, на странице каллиграфическим почерком было написано – «Лахудра»), затем прошла семейная пара с пятого этажа из двадцатой квартиры – в пол-седьмого, ещё через четверть часа, незнакомые мужчина и женщина лет тридцати пяти и товарищ Чаганов с большой коробкой в руках – в пол девятого.

– Дальше! – Командует Оля.

– Потом слышу, как будто упало что-то наверху. Квартира-то товарища Чаганова аккурат над моей, а я как раз в прихожей был у двери. Затихло всё и вскоре крик сестрицы вашей: «Караул! Убивают»!

– Мужчина и женщина эти, когда назад проходили? – Оля левой рукой поворачивает к себе голову хозяина квартиры и испытующе смотрит ему в глаза.

– Так это… не проходили они. – Задумывается дед. – Точно, не было…

– Как они выглядели? – Торопится девушка.

– Вида какого, так ить мельком видел в глазок. Девка – белокурая, а мужик – чернявый. Неслышно так шли, без стука почти…

– А вот крик этот, – снова перебивает Оля. – голос точно Катин был?

– Кто ж его разберёт? – Задумывается старик. – Вы все бабы одинаково рот разеваете. А знашь, что я тебе скажу, милая, не по русски она кричала как-то… «убь…ивают».

С улицы раздался громкий свист. Оля быстрым движением перекидывает нож из правой руки в левую и почти без замаха бьёт ребром ладони по гусиной шее старика, чуть ниже и впереди уха. Тот теряет сознание и его тело медленно оседает на пол, поддержанное сильной рукой девушки. Суёт запазуху тетрадку, бросается на кухню, взлетает на подоконник и смотрит вниз во двор: всё спокойно, жители во дворе заняты своими делами, дети играют в песочнице. В прихожей раздаётся трель дверного звонка и Оля пускается в обратный путь на крышу по водосточной трубе, проходящей в паре метров от окна.

– Спрячь тетрадку, – перед Гвоздём снова благообразная старушка в чёрном низко завязанном платке. – улика это, против настоящих убийц. Ещё, поспрашай у своих, не видели ли они здесь в округе вчера вечером часов в девять фраера с биксой лет тридцати пяти. Да-да, тех самых, которые Чаганову тогда на хвост сели, а ты – им…

Они огибают две чёрные «эмки», стоящие у подъезда: Гвоздь почтительно кивает, ни дать, ни взять – хороший сын, бережно ведущий под руку мать-старушку в церковь.

– Нет, лучше пробей по братве где они Чаганова держат, – задумчиво продолжает Оля, после того как они завернули за угол. – я в смысле, может кто чего слышал или видел.

– По братве, говоришь… пробить? – «Сын» пробует на язык непривычные слова. – Если во «внутрянке», то наших там нет…

– Это я понимаю, но думаю не повезут его на Лубянку. – Оля останавливается.

– Ты что задумала? – С тревогой смотрит на неё Гвоздь. – Кичу хочешь штурмом брать?

– Вынимать Чаганова с кичи надо… – делает паузу девушка. – А вот как, пока не знаю. Встречаемся завтра в девять утра, на старом месте. И спасибо тебе, Николай.

– Да я, это… – Гвоздь смущённо опускает глаза на носки своих ботинок, а когда поднимает голову, то не видит её рядом.-… чисто ведьма.

* * *

– Общественная приёмная товарища Кирова, дежурный Иванов слушает. – В трубке раздаётся молодой мужской голос.

– Этой ночью по ложному обвинению арестован товарищ Чаганов. – Хрипит в микрофон Оля, сжимая в кулаке бланк с номером телефона, полученный в справочном бюро Курского вокзала. – Срочно передайте товарищу Кирову.

– Кто говорит?

Девушка бросает трубку на рычаг и открывает наполовину застеклённую дверь, к вящему удовольствию нетерпеливых очередников, заглядывающих внутрь телефонной будки. Звонить по номеру Свешникова, который на всякий случай получила от Чаганова, она не решилась, ведь если он на прослушке у Ежова, то вскроется нехороший факт: разыскиваемая органами преступница связана с личным секретарём Кирова.

Московская область, Видное.

Сухановская тюрьма НКВД.

20 июня 1937 года. То же время

«Как же это я так попал»?

Сижу по пояс голый на топчане, покрытом белой простынёй, в медпункте (передо мной расплывается силуэт человека в белом халате)? в комнате с маленьким оконцем под сводчатым потолком (вижу как светлое пятно на чёрено-сером фоне), напоминающей монашескую келью или тюремную камеру. Сверху свисает тусклая электрическая лампочка, на столике у топчана – мощная настольная.

– Как вы себя чувствуете, больной? – Врач снимает со лба большое головное зеркало.

«Вопрос, конечно, интересный».

Полчаса назад, когда сознание окончательно вернулось ко мне (до этого – какие-то обрывки воспоминаний: кабинет следователя, салон автомобиля, свет прожектора на кирпичной стене), я раздумывал, обхватив голову руками пятаясь унять боль, – что делать? Прикинуться потерявшим память вследствии удара по голове (на затылке выросла вполне выдающаяся на ровном месте шишка)? Рабочий такой план, но пассивный – нельзя никак влиять на действия противной стороны. Если поверят в амнезию, то сами сфабрикуют мои показания… какие захотят, а затем отшибут для верности остатки памяти; а если не поверят, то сразу перейдут к физической стимуляции памяти. Прикинуться пускающим слюни бревном – те же самые действия.

Поэтому решил дурака не валять, а прежде выяснить, кто это устроил мне и попытаться затянуть процесс дачи показаний. Время здесь – фактор критический. Как ловко подгадано под начало пленума. Произойди это на неделю до или на неделю после пленума ЦК и Сталин бы спокойно разрулил ситуацию, утопил бы в бюрократических процедурах рассмотрения подобных вопросов: Секретариат ЦК, Политбюро, передача дела на рассмотрении комиссии. А как её разрулишь сейчас, если представить, что выйдет завтра Ежов на трибуну и доложит делегатам: «НКВД имеет материалы, что арестованный за убийство своей сожительницы Чаганов связан с Троцким»?

– Неплохо, голова вот только сильно болит и вижу всё как в тумане… – Обхватываю голову руками и перехожу к зрению, вопрос с головной болью уже снят.

– Хорошо… Как вас зовут? – Ласковый голос доктора никак не вяжется со зловещей окружающей обстановкой.

– Алексей Чаганов. – С минутной задержкой отвечаю я, выждав необходимое для этой асаны время.

Затаив дыхание, врач не сводит с меня глаз.

– Отлично! – Выдыхает он. – Какое сегодня число, год?

– Надеюсь, что 20 июня 1937 года. – Мои глаза самопроизвольно фокусируются на лице доктора и я получаю возможность как под лупой рассмотреть созревший прыщ на его маленьком носу.

– Вы помните что произошло сегодня ночью? – Расплывается в улыбке мой собеседник.

– Всё, товарищ врач, – из тени в поле моего зрения вплывают усы щёточкой и знакомый голос гренит под монастырскими сводами. – Теперь я буду задавать вопросы. Я забираю у вас Чаганова. Дежурный! Веди его за мной.

– Чаганов, встать! – Перед глазами уже перекошенный злобой рот с двумя длинными заячьими передними зубами.

«Ба-а, а голос-то знакомый»!

Справляюсь, наконец, со своим зрением: передо мной – Макар, с кабурой и связкой ключей на поясном ремне.

«Это что ж выходит, я – во Внутренней тюрьме?… Нет, внутрянка – новодел конца двадцатых, а тут на каждом кирпиче видна вековая печать».

Выходим в длинный гулкий коридор и, через открытую дверь в одну из комнат, я случайно замечаю в зарешёченном окне мелькнувший кусок стены с башенкой и охранника на ней.

«Монастырь какой-то, а охрану привезли свою»…

Макар вталкивает меня в комнату-двойник «медпункта», больно чиркнув по спине чем-то острым. Два стола, три стула (один в центре комнаты), настольные лампы, стены с потрескавшейся штукатуркой, над головой тусклая лампочка. За одним столом сидит Генрих Люшков, его чёрные глаза внимательно изучают меня, за вторым – незнакомый лейтенант госбезопасности, разложивший перед собой стопку бумаги и чернильный прибор.

– Присаживайтесь, гражданин Чаганов, тут прохладно, вы не замёрзли? – Участливо спрашивает он, внимательно следя за моим выражением лица, и уже вохровцу. – Принеси ему что-нибудь надеть.

Макар буквально через мгновение возвращается из-за двери и протягивает мне мою гимнастёрку в пятнах запёкшейся крови, без орденов и со споротыми петлицами. Не заметив никакой моей реакции, Люшков хмурится.

– Прежде, чем мы начнём допрос, – Люшков встаёт и подходит ко мне. – хочу предложить вам написать чистосердечное признание. Суд, наверняка, учтёт помощь следствию при вынесении наказания.

– В чём вы меня обвиняете? – Просовываю голову сквозь ворот гимнастёрки. «Странно, я совершенно спокоен, как будто всё происходит не со мной… А ведь в какой-то степени так оно и есть, не со мной: я так и не стал до конца Чагановым. Не храбрость это была там в Смольном, на „Максиме Горьком“, в испанской гостинице…, а так, любопытство, как в кино: что там ещё случится с главным героем? Поэтому и страха нет»…