Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава 7

Ровно одну секунду – я позволил себе отчаяние.

Позволил себе почувствовать всю тяжесть провала – я не уберёг её, не смог защитить, оставил одну.

А потом я отбросил это отчаяние в сторону, как хирург отбрасывает использованный тампон, и начал действовать.

Потому что это был мой выбор. Я спасал жизнь пациенту и успел. А теперь… Теперь спасу и Веронику.

Полицейская машина. Лапин привёз меня сюда на полицейской машине, она должна быть где-то рядом, должна стоять на парковке или у входа…

Её не было. Я обежал глазами всю парковку. Никакой полицейской машины с синими мигалками. Видимо, капитан уже уехал – у него наверняка были, которые требовали его внимания. Он и так потратил на меня гораздо больше времени, чем положено по любым инструкциям и протоколам.

Что делать? Что, чёрт возьми, делать?

Я оглядывался по сторонам, лихорадочно ища хоть что-то – машину, которую можно угнать или одолжить, мотоцикл, велосипед, да хоть самокат, хоть что-нибудь с колёсами, что могло бы меня довезти…

И тогда из-за угла, выехала карета скорой помощи. Белый микроавтобус с красным крестом, с надписью «Скорая медицинская помощь» на борту, с мигалками на крыше.

Я не думал. Совсем не думал – просто бросился ей наперерез, выскочил прямо на дорогу, раскинув руки, как человек, который готов умереть, но не отступить.

Визг тормозов. Запах горелой резины. Машина остановилась в метре от меня – я чувствовал жар от капота на своём лице.

Из окна водителя высунулась разъярённая физиономия – пожилой мужчина с седыми усами, красный от гнева.

– Ты что, совсем сдурел⁈ – заорал он так, что его наверняка было слышно на другом конце парковки. – Под колёса кидаешься! Жить надоело⁈ Да я тебя сейчас…

Он осёкся на полуслове.

Прищурился, вглядываясь в моё лицо.

И вдруг его выражение изменилось – гнев сменился удивлением, удивление – узнаванием.

– Погоди-ка… – он высунулся из окна подальше, чуть не вывалившись наружу. – Илюха? Разумовский? Это ты, что ли?

Я узнал его в ту же секунду. Сергеич – водитель скорой помощи, с которым я работал в самом начале своей карьеры в этом мире, когда только-только пришёл в больницу и ещё ничего не понимал.

Он возил меня на вызовы в первые недели, учил ориентироваться в городе, рассказывал байки про местных врачей и пациентов, делился термосом с горячим чаем во время долгих ночных дежурств.

– Сергеич! – я бросился к окну, хватаясь за раму. – Помощь нужна! Срочно, не на жизнь, а на смерть, без преувеличений! Нужно перехватить такси там двое моих пациентов, они в невменяемом состоянии, уехали в неизвестном направлении!

Из пассажирского окна высунулся рыжий фельдшер.

– Сергеич, не слушай его, он ненормальный – он ткнул в меня пальцем. – Надо в полицию звонить, а не…

– Заткнись, Лёха, – Сергеич даже не повернулся к нему, продолжая смотреть на меня. – Ты знаешь, кто это? Это Илья Разумовский, лучший хирург в нашей больнице, а может, и во всём Муроме. Я с ним ещё работал, когда он только начинал – зелёный был, как огурец, но руки золотые, это я сразу понял. Если он говорит, что срочно – значит, срочно.

Он распахнул дверь:

– Запрыгивай, Илюха! Куда едем?

Я влетел в кабину, втиснувшись между водителем и недовольным Лёхой, который демонстративно отодвинулся к окну, всем своим видом показывая, что не одобряет происходящее.

– Фырк! – я обратился к бурундуку, который сидел на моём плече и нервно подёргивал хвостом. – Направление! Куда они поехали?

– На юг, к окраине города, – мысленный голос Фырка был напряжённым, сосредоточенным. – Жёлтое такси, старая модель, с помятым задним крылом. Они ехали по Вишневой, потом свернули на Промышленную, потом… потом я потерял их на секунду, но сейчас снова чувствую.

– На юг, – сказал я Сергеичу, стараясь говорить спокойно, хотя сердце колотилось как бешеное. – Район старых складов, за центральным рынком. Жёлтое такси с помятым крылом.

Сергеич кивнул, врубил сирену и мигалки, и машина рванулась вперёд с такой силой, что меня вдавило в спинку сиденья.

– Держись, Илюха! – крикнул он, выворачивая руль. – Сейчас полетаем!

Скорая неслась по улицам Мурома, распугивая встречный транспорт сиреной и синими всполохами. Редкие машины шарахались в стороны, прижимаясь к обочинам, прохожие оборачивались нам вслед.

Лёха на пассажирском сиденье что-то бормотал про нарушение всех мыслимых правил и протоколов, но я его не слушал – всё моё внимание было сосредоточено на Фырке, который работал живым навигатором.

– Направо на следующем перекрёстке! – командовал я, транслируя его указания Сергеичу. – Теперь прямо, мимо универмага! Ещё один квартал!

Машина визжала покрышками на поворотах, подпрыгивала на ухабах разбитой дороги, но Сергеич вёл её уверенно и точно, как опытный пилот ведёт самолёт сквозь грозу. Видимо, за годы работы на скорой он навидался всякого и научился водить в любых условиях.

– Вон! – Фырк подпрыгнул на моём плече, указывая куда-то вперёд крошечной лапкой. – Вон та жёлтая тачка, видишь? Третья в ряду, перед красным светофором!

Я увидел. Жёлтое такси с помятым задним крылом, которое как раз притормаживало на красный свет на перекрёстке.

– Сергеич, видишь жёлтую машину? – я указал рукой. – Вон та, перед светофором! Подрезай её, перегороди дорогу!

Сергеич не стал переспрашивать и уточнять.

Он просто вывернул руль, и скорая, взвизгнув тормозами, перестроилась через две полосы. Подрезала какой-то грузовик, водитель которого яростно засигналил нам вслед, и встала поперёк полосы, перегородив такси путь к отступлению.

Я выскочил из машины ещё до того, как она полностью остановилась.

Таксист сидел за рулём с выражением полного и абсолютного офигения на лице. Его рот был приоткрыт, глаза расширены, руки намертво вцепились в руль, словно это была его единственная связь с реальностью.

Он явно не понимал, что происходит, почему карета скорой помощи с воющей сиреной перегородила ему дорогу, и что вообще за безумие творится в его такси в этот вечер.

Я не стал тратить время на объяснения. Подбежал к задней двери, рванул ручку, распахнул…

И увидел Веронику.

Она сидела на заднем сиденье рядом с отцом – развязанным, свободным, без скотча на лице – и смотрела на меня глазами, в которых не было ничего от той женщины, которую я любил.

Абсолютно ничего.

Холодная, чужая злоба заполняла эти глаза, как чернила заполняют сосуд, не оставляя места ни для чего другого. Её лицо было искажено гримасой ненависти – губы сжаты в тонкую линию, брови нахмурены, ноздри раздуваются.

– Уйди, – её голос был ровным, безэмоциональным, как голос робота или загипнотизированного человека. – Убирайся. Оставь нас в покое.

Сергей Петрович рядом с ней ощерился в торжествующей ухмылке, обнажая жёлтые прокуренные зубы:

– Что, колдун, не вышло? Не получилось украсть мою дочь, увезти её в своё логово? Она наконец-то прозрела, поняла, кто ты на самом деле! Чудовище! Маньяк! Она…

Я не стал его слушать. У меня не было на это ни времени, ни желания, ни сил. Всё, что говорил этот человек – это был не он, это был паразит, который использовал его голосовые связки, его рот и тело как инструмент.

Одним движением я перегнулся через Веронику – она попыталась меня оттолкнуть, ударила по руке, но я был сильнее – и схватил фельдшерскую укладку, которую специально прихватил с собой из скорой, когда выскакивал. Открыл её на коленях, быстро перебирая содержимое: бинты, пластыри, шприцы, ампулы…

Вот. Диазепам. Сильное седативное, которое используют для купирования судорог и острых психозов. Десять миллиграммов в ампуле – достаточно, чтобы успокоить взрослого человека, но не настолько много, чтобы подавить дыхательный центр.

Я сломал горлышко ампулы, набрал содержимое в шприц, выпустил воздух.

– Что ты делаешь⁈ – закричала Вероника, и в её голосе прорезалось что-то похожее на страх. – Не смей! Не прикасайся ко мне!

– Прости, – сказал я тихо. – Это для твоего же блага.

Укол в плечо – быстрый, профессиональный, почти безболезненный. Игла пронзила ткань пальто, прошла сквозь тонкую блузку, вошла в мышцу. Поршень пошёл вниз.

Она дёрнулась, попыталась вырваться, попыталась ударить меня – её кулак скользнул по моей щеке, не причинив особого вреда – но диазепам работает быстро, особенно внутримышечно.

Через несколько секунд её глаза начали закрываться, движения стали вялыми, неуверенными. Ещё несколько секунд – и она обмякла на сиденье, погружаясь в медикаментозный сон.

– Ты… – прохрипел Сергей Петрович, глядя на меня с ужасом. – Ты её убил! Ты убил мою дочь!

– Она спит, – сказал я, уже набирая вторую дозу диазепама. – И вы сейчас тоже уснёте. А когда проснётесь – мы поговорим. По-настоящему поговорим, без этой дряни в ваших головах.

Второй укол – ему. Он попытался сопротивляться, попытался оттолкнуть мою руку, но его истощённое тело было слишком слабым, а я был слишком решителен. Игла вошла в его плечо, лекарство потекло в мышцу.

Он отключился почти мгновенно – ослабленный организм, низкая масса тела, нарушенная функция печени. Препарат подействовал даже быстрее, чем я ожидал.

Я выпрямился и наконец позволил себе выдохнуть. Руки дрожали, сердце колотилось где-то в горле, но главное было сделано. Они оба спали в безопасности и были под моим контролем.

Теперь нужно было довезти их до больницы.

Я повернулся к таксисту, который всё это время сидел неподвижно, вцепившись в руль, и смотрел на меня так, словно увидел привидение или пришельца с другой планеты.

– Извините за беспокойство, – сказал я, доставая бумажник из кармана. – Сколько я вам должен за поездку?

Он назвал сумму – голос его дрожал, и цифра была явно завышенной, но мне было абсолютно плевать. Я сунул ему деньги – даже больше, чем он просил – и повернулся к Сергеичу и Лёхе, которые стояли у скорой и наблюдали за происходящим с выражением глубочайшего недоумения на лицах.

– Помогите перенести их в машину, – сказал я. – Это мои пациенты. Острый психоз, вызванный магическим воздействием. Везём в больницу, в изолятор.

Лёха открыл рот. Видимо, собирался снова завести свою песню про протоколы и правила, но Сергеич хлопнул его по плечу, и довольно сильно:

– Делай, что доктор говорит. Вопросы потом.

Мы перетащили Веронику и Сергея Петровича в скорую, уложили на носилки. Я сел между ними, контролируя дыхание и пульс – диазепам в таких дозах теоретически мог вызвать угнетение дыхательного центра, особенно у ослабленного пациента вроде Сергея Петровича.

Обратная дорога заняла минут десять.

Я смотрел на спящее лицо Вероники. Спокойное, расслабленное, без той чужой злобы, которая искажала его несколько минут назад. И думал о том, что всё это лишь временное решение.

Диазепам выведется из организма через несколько часов, паразит снова проснётся, и мы вернёмся к тому, с чего начали.

Мне нужно было найти способ избавиться от этой дряни раз и навсегда. Серебряный говорил, что сможет помочь, когда вернётся из столицы, но это будет через неделю. Слишком долго. Слишком много всего может случиться за неделю.

Сначала – довезти их до больницы. Устроить в палату. Убедиться, что они в безопасности. А потом уже думать о следующих шагах.

Мы въехали на территорию больницы, и я позволил себе выдохнуть. Кажется – только кажется – самое страшное было позади.

Когда я выкатывал каталку с Вероникой в приёмный покой, ко мне подбежал Семён Величко.

– Илья! – он схватил меня за рукав, останавливая. – Подожди! Там… тот мужик, которого ты привёз раньше… Борис…

– Что с ним? – я почувствовал, как внутри снова поднимается ледяная тревога, как сжимается что-то в груди.

Величко покачал головой, и в его глазах я увидел то, чего боялся больше всего.

– Хуже. Он в коме. Зрачки не реагируют на свет, рефлексы отсутствуют, на ЭЭГ – минимальная активность. Похоже на… – он запнулся. – Похоже на гипоксическое повреждение мозга.

Глава 8

Коридоры Центральной Муромской больницы ночью выглядели совсем иначе, чем днём. Не было толп посетителей с пакетами апельсинов и термосами домашнего бульона. Не было очередей у кабинетов, не было громких разговоров и детского плача.

Только тишина, прерываемая далёким писком мониторов из палат, да редкие фигуры ночных дежурных, которые появлялись из-за поворотов, как призраки, и так же бесшумно исчезали.

Я шёл быстрым шагом, почти бежал, и мои ботинки стучали по линолеуму, разбивая эту больничную тишину. Семён Величко едва поспевал за мной, его халат развевался на ходу, а дыхание становилось всё более тяжёлым.

– Илья, – он наконец догнал меня и пристроился рядом, стараясь подстроиться под мой темп. – Если позволишь… Я никогда не сталкивался с таким сложным случаем постреанимационной болезни. Можно я буду ассистировать? Даже просто на побегушках, принеси-подай, я понимаю, что мой уровень пока не тот. Но я хочу понять, как ты мыслишь. Как будешь его вытаскивать.

В его голосе было что-то, что заставило меня на секунду замедлить шаг и посмотреть на него. Не праздное любопытство. Интерес человека, который хочет учиться. Хочет стать лучше и понять, как спасать тех, кого другие уже списали со счетов.

Я таких людей уважал. В прошлой жизни и в этой.

– Хорошо, – кивнул я, не сбавляя шага. – Держись рядом, Семён. Смотри, слушай и не мешай. Будут вопросы, задавай потом, когда будет время. Сейчас главное – время. Каждая минута, которую мы теряем, это ещё тысяча погибших нейронов в его голове.

– Понял, – Семён кивнул с такой серьёзностью, словно я только что посвятил его в рыцари. – Буду как тень. Ты меня даже не заметишь.

Мы свернули в крыло интенсивной терапии, миновали пост дежурной медсестры, которая подняла на нас усталые глаза и тут же опустила их обратно к журналу, и наконец остановились перед дверью палаты.

За этой дверью лежал человек, которого я только что вырвал из лап смерти. Человек, чьё сердце остановилось на семь минут, пока я качал его грудную клетку в грязной квартире, в полицейской машине, на подстанции скорой помощи.

Теперь он находился в коме, и никто, включая меня, не знал, сможет ли он когда-нибудь открыть глаза и узнать собственную жену.

Я толкнул дверь и вошёл.

Палата интенсивной терапии встретила меня знакомым концертом медицинской аппаратуры. Ритмичный писк кардиомонитора, мерное шипение аппарата искусственной вентиляции лёгких. Тихое гудение инфузомата, который гнал в вены пациента коктейль из препаратов, поддерживающих его хрупкое существование. Запах антисептика, смешанный с чем-то ещё, чем-то неуловимо больничным, что навсегда въедается в память каждого, кто провёл достаточно времени в этих стенах.

Боренька лежал на кровати, опутанный проводами и трубками, как муха в паутине. Его лицо было серым, неподвижным, с закрытыми глазами и слегка приоткрытым ртом, в который уходила интубационная трубка. Грудная клетка мерно поднималась и опускалась в ритме, заданном аппаратом ИВЛ.

Но не это привлекло моё внимание в первую секунду.

У постели пациента стоял человек, которого я раньше не видел. Мужчина лет пятидесяти пяти, в безупречно выглаженном белом халате поверх дорогого костюма, с очками в тонкой золотой оправе и выражением лица, которое я мгновенно классифицировал как «профессорское высокомерие».

Он просматривал данные на мониторе с видом знатока, который снисходит до осмотра работы подмастерьев.

Когда он услышал звук открывающейся двери и повернулся ко мне, на его лице появилась улыбка. Но это была не дружелюбная улыбка коллеги, а снисходительная гримаса человека, который заранее знает, что он умнее всех присутствующих в комнате.

– А, вот и наш герой, – произнёс он голосом, который буквально сочился сарказмом. – Молодой человек, я Мастер Гаранин, заведующий неврологическим отделением. Я ознакомился с историей болезни вашего пациента, и должен сказать, что ситуация предельно ясна.

Он сделал театральную паузу, видимо, ожидая, что я спрошу «какая именно ситуация?» или проявлю другие признаки почтительного интереса к его экспертному мнению. Я молчал, глядя на показатели монитора и прокручивая в голове возможные сценарии развития событий.

– Семь минут асистолии до первой успешной дефибрилляции, – продолжил Гаранин, когда понял, что я не собираюсь подыгрывать его маленькому спектаклю. – Вы же понимаете, что это значит? Для человека с вашим… образованием… это должно быть очевидно. Кора головного мозга мертва. Необратимо, безвозвратно, окончательно. Прогноз совершенно однозначен: глубокое вегетативное состояние. Овощ, если говорить простым языком.

Я наконец оторвал взгляд от монитора и посмотрел на него. Спокойно, без вызова, без агрессии. Просто констатируя факт.

– Прогноз – это вероятность, Мастер Гаранин, а не диагноз. Мы ещё не знаем реальный масштаб повреждений. Нужна полная диагностика, прежде чем делать такие категоричные заявления.

Гаранин фыркнул. Буквально фыркнул, как рассерженный кот.

– Я тридцать лет в неврологии! – его голос стал громче, в нём появились визгливые нотки оскорблённого самолюбия. – Тридцать лет, молодой человек! Я видел сотни таких случаев! И я говорю вам со всей ответственностью: историю пациента Бориса Ивановича Жорина можно считать закрытой! Мы можем лишь поддерживать функции организма, делать вид, что занимаемся лечением, но человека там уже нет! Там пустая оболочка, и чем раньше семья это примет, тем лучше для всех!

– Я с этим не согласен, – сказал я ровным голосом. – Мы будем бороться. До тех пор, пока есть хоть малейший шанс.

Лицо Гаранина побагровело. Он всплеснул руками в жесте, который выражал одновременно возмущение, презрение и абсолютную уверенность в собственной правоте.

– Это шарлатанство! – он почти кричал теперь, и где-то за дверью, наверное, уже навострила уши дежурная медсестра. – Безответственное, опасное шарлатанство! Вы даёте ложную надежду семье, вы тратите ресурсы больницы на безнадёжного пациента и подрываете авторитет медицины своими необоснованными обещаниями! Я не буду в этом участвовать! Я немедленно доложу обо всём главврачу Кобрук! Вы берёте на себя слишком много, Разумовский! Слишком много!

Он развернулся на каблуках с грацией оскорблённой примадонны и вышел из палаты, хлопнув дверью так, что мониторы качнулись на своих стойках.

Несколько секунд я смотрел на закрывшуюся дверь, прислушиваясь к удаляющимся шагам Гаранина в коридоре. Потом повернулся к Семёну, который стоял в углу палаты с выражением человека, только что ставшего свидетелем дуэли.

– Ну вот, – сказал я спокойно, – познакомился с местным светилом неврологии. Очаровательный человек, правда?

Семён издал какой-то неопределённый звук, который мог означать что угодно от «да уж» до «боже, во что я ввязался».

– Ладно, хватит о нём, – мой голос мгновенно стал деловым, собранным. – Семён, слушай внимательно. Мне нужен полный неврологический мониторинг этого пациента. Первое и самое важное: запускай ЭЭГ. Мне нужно увидеть, есть ли хоть какая-то корковая активность. Любая, даже минимальная. Это скажет нам, насколько всё плохо на самом деле.

Семён достал блокнот и начал торопливо записывать.

– Второе: запиши его на срочное МРТ головного мозга. Не просто МРТ, а в режиме ди-ви-ай, диффузионно-взвешенные изображения. Мне нужна точная карта ишемических повреждений, хочу видеть, какие именно участки мозга пострадали и насколько сильно.

– Ди-ви-ай, понял, – Семён кивал, не отрывая карандаша от бумаги.

– Третье: вызови лаборанта для забора крови. Мне нужны все маркеры повреждения мозга, какие только есть в арсенале нашей лаборатории. Эн-эс-е, Эс-100, всё, что можно. Результаты мне на стол, как только будут готовы.

– Сделаю, Илья. – Семён убрал блокнот и посмотрел на меня с выражением абсолютной решимости. – Всё будет готово в кратчайшие сроки.

– Действуй.

Он кивнул и почти выбежал из палаты, воодушевлённый доверием и ответственностью. Я остался один у постели Бореньки, глядя на его неподвижное лицо и слушая мерный писк монитора.

– Ну что, приятель, – сказал я тихо, обращаясь к нему, хотя знал, что он не слышит. – Давай-ка, выкарабкивайся. Ты мне ещё должен за то что вмешался.

Монитор продолжал пищать. Ровно, ритмично, без изменений.

Я вышел из палаты в коридор, и в ту же секунду в кармане халата завибрировал телефон. На экране высветилось «Психиатрическое отделение».

– Слушаю, – ответил я, прислоняясь спиной к холодной стене.

– Илья Григорьевич? – голос на том конце был встревоженным, немного растерянным. – Это Бессонов из психиатрии. Дежурный врач. У нас тут, это самое, ваши пациенты. Вероника Сергеевна Орлова и её отец, Сергей Петрович. Они пришли в себя после седации, которую вы им вкололи.

Я напрягся. Диазепам должен был продержать их в отключке часов шесть-восемь, но организмы у всех разные, и предсказать точное время действия было невозможно.

– Как они себя ведут?

– В том-то и дело, что странно, – Бессонов замялся, подбирая слова. – Агрессии нет, это хорошо. Но они полностью дезориентированы. Не понимают, где находятся, как сюда попали, что вообще происходит. Отец что-то бормочет про колдунов и заговоры, а Вероника… она просто лежит и смотрит в потолок. Не плачет, не кричит, просто смотрит. Сейчас вообще отключилась. Это, честно говоря, пугает даже больше, чем если бы она буянила.

Идти к ней смысла не было. Сейчас я был для нее как красная тряпка для быка. Фокус с «я люблю тебя» уже вряд ли прокатит.

К тому же ей нужно было восстановиться после таких приключений и лучше всего в этом вопросе помогал сон. С ее отцом так и вообще смысла говорить не было, да и он тоже скоро отключится.

– Персонал в курсе? – спросил я.

– В том-то и проблема! – Бессонов понизил голос, словно боялся, что его подслушают. – Веронику все знают, Илья Григорьевич. Она же на скорой работает, её каждая собака в больнице видела. Весь персонал на ушах, все спрашивают, что случилось, почему она в психиатрии, не сошла ли с ума. Слухи уже поползли, вы же понимаете, как это работает. Через час вся больница будет обсуждать, что фельдшер Орлова свихнулась.

Я закрыл глаза на секунду, прокручивая в голове варианты. Нужно было действовать быстро и решительно, пока ситуация не вышла из-под контроля окончательно.

– Сейчас буду, – сказал я и отключился. Его нужно было проинструктировать лично.

Психиатрическое отделение располагалось в другом крыле больницы, и пока я шёл туда, в голове у меня формировался план. Хрупкий, рискованный, но это было лучшее, что я мог придумать в сложившихся обстоятельствах.

Бессонов ждал меня у входа в отделение. Молодой врач лет тридцати, с нервным лицом и привычкой постоянно поправлять очки, которые и так сидели идеально.

– Илья Григорьевич, слава богу, – он буквально схватил меня за рукав. – Пойдёмте, я покажу. Они в отдельной палате, я распорядился, чтобы их не беспокоили, но…

– Подожди, – я остановил его. – Сначала объясню ситуацию официально. Ты ведь хочешь знать, что писать в истории болезни, верно?

Бессонов кивнул с видимым облегчением.

– Это сложный случай двойного магического воздействия, – начал я уверенным, авторитетным тоном человека, который точно знает, о чём говорит. – Подозреваю структурные изменения в мозге, вызванные внешним ментальным вмешательством. Возможно, результат неудачного сеанса у какого-то шарлатана-менталиста, возможно, целенаправленная атака. Пока не могу сказать точно, нужна диагностика.

Бессонов слушал, приоткрыв рот, и я видел, как в его глазах загорается понимание. Магические воздействия на разум были редкостью, но они случались, и психиатры знали об этом не понаслышке.

– Оставь их пока здесь, под наблюдением, – продолжил я. – Это самое безопасное место для них обоих. Никакой агрессивной терапии, никаких нейролептиков без моего ведома. Только мягкие седативы, если понадобится, и круглосуточный мониторинг.

– Понял, – Бессонов кивнул. – А что насчёт диагностики?

– Организуй им обоим МРТ головного мозга. Полный протокол, с контрастом и в режиме магического сканирования. Мне нужно увидеть точную локализацию аномалии, если она есть. И ещё… – я понизил голос, – постарайся минимизировать слухи. Скажи персоналу, что это рабочий инцидент, что Вероника столкнулась с чем-то на вызове и пострадала при исполнении служебных обязанностей. Это близко к правде и звучит гораздо лучше, чем «сошла с ума».

– Сделаю, Илья Григорьевич, – Бессонов явно повеселел, получив чёткие инструкции и ясную картину происходящего. – Можете на меня положиться.

– Отлично. Если будут какие-то изменения в их состоянии, любые изменения, немедленно звони мне. В любое время дня и ночи.

Я развернулся и пошёл обратно, оставив Бессонова разбираться с бумажной работой и организационными вопросами. Хоть где-то слава, которая шла впереди меня пригодилась и не нужно было что-то доказывать.

В голове уже крутились следующие шаги, следующие проблемы, которые нужно было решить.

Коридор третьего этажа был пуст в это время ночи. Только дежурное освещение, создающее странные тени в углах, и далёкий гул вентиляции где-то под потолком. Я шёл медленно, погружённый в мысли, и мои шаги гулким эхом отражались от стен.

– Отличный ход с МРТ, двуногий, – раздался в моей голове знакомый саркастичный голос. Фырк материализовался на моём плече, устроился поудобнее и принялся чесать за ухом задней лапкой. – Официальный статус пациентов, время для размышлений, данные для анализа. Почти как настоящий стратег. Но это всё отвлекающие манёвры, и ты это прекрасно понимаешь.

– Знаю, – мысленно ответил я.

– Что ты будешь делать с червём в её голове? – продолжил Фырк, и в его голосе появились непривычно серьёзные нотки. – Собираешься снова играть в ментального хирурга? Напомнить тебе, чем закончилась прошлая попытка? Истошные крики, вывернутые от боли глаза, полная потеря контроля над ситуацией. Катастрофа, если называть вещи своими именами.

Я остановился у окна и уставился в темноту за стеклом.

– Я не могу, Фырк. Я видел её глаза, когда причинил боль её отцу. Этот ужас и предательство во взгляде. Если я причиню боль ей, если она посмотрит на меня так же… я себе этого не прощу'.

– Сентиментальность, – фыркнул Фырк, но как-то беззлобно. – Ладно, я понимаю. Любовь и всё такое. Тогда нужен специалист. Серебряный в отключке, это мы уже выяснили. Но есть же этот… как его… Шпак из третьей поликлиники.

– Шпак?

– Ну да, Шпак. Леонид Аркадьевич, если мне память не изменяет. Он, конечно, не магистр ментальных искусств, так, ремесленник средней руки. Скорее коновал, чем менталист, если честно. Но основы знает. Может, он справится с такой дилетантской работой? Паразит-то явно не профессионалом ставился, я видел эти кривые, неаккуратные корни. Работа начинающего или совсем уж криворукого.

Я задумался. Доверить Веронику какому-то Шпаку? Человеку, которого даже Фырк называет коновалом?

– Нет, – решил я. – Никогда. Я не могу рисковать ею. Она слишком важна.

– Ну, тогда потренируйся на её отце! – Фырк хихикнул с циничным весельем. – Он всё равно уже не в лучшей форме, печень на ладан дышит, мозги засижены паразитом. Сделаешь пару попыток, набьёшь руку, а потом уже возьмёшься за Веронику. Практика – мать учения, как говорится'.

– Нет. – Я покачал головой. – Он какой бы ни был, но он её отец. Она его любит, несмотря на всё, что между ними произошло. Я не буду им рисковать ради собственной тренировки. Но… – я помедлил, – ты прав насчёт консультации. Найди побольше информации про этого Шпака. Я хочу с ним поговорить. Может, он хотя бы подскажет что-то полезное, даже если сам браться не станет.

– Будет сделано, двуногий. – Фырк спрыгнул с моего плеча и растворился в воздухе. – К утру найду все о нем. А ты пока иди поешь и поспи, а то выглядишь как зомби из плохого фильма ужасов.

Я вернулся к палате интенсивной терапии и обнаружил там Семёна, который возбуждённо расхаживал у двери, сжимая в руках какие-то распечатки.

– Илья! – он буквально бросился ко мне, размахивая бумагами. – ЭЭГ сделали! Смотри!

Я взял распечатку и вгляделся в волнистые линии, которые расчерчивали бумагу. Для неподготовленного глаза это были просто каракули, бессмысленные зигзаги. Но я видел в них историю, драму, проблеск надежды.

– Активность минимальная, – комментировал Семён, заглядывая мне через плечо. – Это даже не полноценные волны, так, еле заметные колебания. Но она есть, Илья! Есть! Это не изолиния, это не «овощ», как говорил Гаранин! Там что-то происходит!

Я кивнул, продолжая изучать распечатку. Семён был прав. Активность была минимальной, на грани чувствительности аппаратуры, но она была. Мозг Бореньки не умер полностью. Там ещё теплилась искра, и моя задача была раздуть её обратно в пламя.

– Хорошая работа, – сказал я. – А что насчёт МРТ?

– Записал на раннее утро, на семь тридцать. Это первый свободный слот, раньше никак. – Семён замялся. – Кстати, пока вас не было, опять прибегал Гаранин. Увидел распечатку ЭЭГ, которую я оставил на посту, схватил её, поизучал минуты две с видом эксперта, а потом фыркнул что-то про «артефакты» и «помехи аппаратуры» и ушёл писать очередную жалобу.

– Пусть пишет, – пожал я плечами. – У нас есть работа поважнее, чем отвечать на жалобы.

Мы обменялись усталыми, но понимающими улыбками. Улыбками людей, которые вместе делают что-то важное, несмотря на сопротивление системы.

– Семён, иди отдохни, – сказал я. – Ты сегодня хорошо поработал. Утром нам понадобятся свежие головы.

– А ты?

– Я… – начал я и вдруг почувствовал, как всё тело пронзила острая, почти болезненная волна голода. Адреналин, который держал меня на ногах последние несколько часов, наконец отпустил, и организм немедленно напомнил о своих потребностях. – Я, пожалуй, сначала поем.

Ночная столовая больницы была почти пустой. Только какая-то медсестра дремала над чашкой остывшего чая в углу, да буфетчица, которая работала здесь, кажется, с основания больницы, лениво посмотрела на меня и вернулась к просмотру телеперадачи.

Но когда я подошел все изменилось.

– О, Илья Григорьевич, – она подняла на меня уставшие, но добрые глаза и узнала. – Ночная смена? Голодный небось?

– Как волк, – признался я.

– Сейчас организуем. Садись, милок.

Через пять минут передо мной стояла тарелка картофельного пюре с двумя сосисками, стакан компота и кусок чёрного хлеба. Простая, больничная еда, та самая, которую обычно критикуют все пациенты и которую через неделю начинают вспоминать с ностальгией.

Но в тот момент она показалась мне самой вкусной едой на свете.

Я ел медленно, смакуя каждый кусок, чувствуя, как тепло разливается по измученному телу. За окном столовой небо постепенно светлело, переходя от чёрного к тёмно-синему, потом к серому.

После еды я добрался до ординаторской на автопилоте. Усталость наваливалась волнами, всё сильнее и сильнее, и последние метры я преодолевал практически вслепую.