Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 6

Руки продолжали ритмично вдавливать грудину Бореньки – и-раз, и-два, и-три – автоматические движения, вбитые в мышечную память годами работы в реанимации, а мозг тем временем лихорадочно перебирал варианты, один хуже другого.

Ждать скорую – это был смертный приговор. И я понимал это с той же уверенностью, с какой знал, что солнце завтра взойдёт на востоке.

Даже если бригада приедет через пятнадцать минут – а скорее всего будет все двадцать, потому что диспетчеры всегда, всегда занижают время ожидания. Это у них профессиональная деформация такая, чтобы люди не паниковали раньше времени и не названивали каждые тридцать секунд с вопросом «Ну где же вы?».

К тому моменту мозг Бореньки превратится в кашу. Необратимые повреждения коры, гибель нейронов целыми кластерами, вегетативное состояние в лучшем случае, смерть в худшем. И никакие чудеса современной медицины – ни этого мира, ни того, откуда я пришёл – не смогут вернуть то, что уже умерло.

Нет. Так не пойдёт. Категорически не пойдёт.

Если гора не идёт к Магомету – значит, Магомет должен взять эту чёртову гору за шкирку и притащить к себе, хочет она того или нет.

– Капитан! – крикнул я, не прекращая компрессий, не сбиваясь с ритма ни на долю секунды. – Лапин! У меня к вам вопрос, и от ответа на него зависит, будет этот человек жить или умрёт в ближайшие полчаса. Сколько отсюда до ближайшей подстанции скорой помощи? Не до больницы – до подстанции, где стоят машины и хранится оборудование?

Лапин вздрогнул от неожиданности – видимо, не ожидал, что человек, который только что делал искусственное дыхание рот в рот незнакомому мужику, способен одновременно строить какие-то планы и задавать логичные вопросы.

Большинство людей в такой ситуации впадают в ступор или истерику, но я-то не большинство людей. Я лекарь. Был врачом в прошлой жизни, стал целителем в этой. И паника – это роскошь, которую я не могу себе позволить.

– Подстанция? – капитан на секунду задумался, наморщив лоб и явно прокручивая в голове карту района. – Есть одна на Красноармейской, за старым универмагом. Если с мигалками и сиреной, без светофоров… минут пять, может, семь. Зависит от того, насколько быстро народ будет разъезжаться с дороги.

Пять минут. Пять минут непрямого массажа сердца – это ещё в пределах терапевтического окна, это ещё не смертный приговор, это ещё шанс. Небольшой, процентов тридцать-сорок, но шанс. А пятнадцать-двадцать минут – это уже лотерея, в которой выигрышных билетов практически не осталось.

– Тогда план у нас будет такой, – я говорил быстро, но чётко. Отрывисто, как на утренней планёрке, когда каждая секунда на счету и времени на политесы просто нет. – Мы берём этого гражданина. Не смотрите на меня так, капитан, я в курсе, что он тяжёлый – и несём его вниз, в вашу машину. Прямо сейчас, не теряя ни секунды на обсуждения и согласования. Вы врубаете сирену, мигалки, всё что есть, и гоните на эту вашу подстанцию. Там я смогу его реально спасти, – я кивнул на свои руки, которые продолжали методично вдавливать грудину.

Лапин и сержант переглянулись – быстрый, почти неуловимый взгляд, которым обмениваются люди, привыкшие работать в паре и понимающие друг друга без слов. Я видел такие взгляды между опытными хирургами и операционными сёстрами, между пилотами и штурманами, между всеми, кто регулярно оказывается в ситуациях, где от слаженности действий зависят жизни.

– Ну, – Лапин почесал затылок, – это, конечно, не совсем по протоколу, но… – он посмотрел на Бореньку, на его серое, землистое лицо, на мои руки, методично вдавливающие грудину. – А, к чёрту протокол. Петров, берёшь за ноги. Я беру под мышки. На счёт три поднимаем, и аккуратно, чтобы лекарь мог продолжать свои… манипуляции.

– Подождите! – я поднял руку, останавливая их. – Секунду. Мне нужно… – я повернулся к Веронике, которая стояла в нескольких шагах от меня, прижавшись спиной к стене, и смотрела на происходящее огромными, испуганными глазами.

Наши взгляды встретились, и на секунду весь этот хаос вокруг перестал существовать.

В её глазах я видел страх – но не тот искусственный, внушённый паразитом страх, который гнал её от меня, заставлял говорить чудовищные вещи и смотреть на меня как на врага.

И я понял, что стою перед выбором.

Если я сейчас уйду – паразит может вернуться. Это было так же очевидно, как-то, что дважды два равно четыре. Стресс, который она переживала прямо сейчас, страх, усталость, эмоциональное истощение от всего пережитого – это была идеальная почва для того, чтобы эта фиолетовая дрянь снова подняла голову и взяла контроль над её сознанием.

Я видел, как это работает: стоило эмоциональному накалу упасть, стоило ей хоть на секунду усомниться – и паразит тут же начинал восстанавливать свои позиции, как сорняк, который прорастает сквозь асфальт.

Но Боренька умирал.

Прямо сейчас, прямо под моими руками, его мозг медленно погибал от кислородного голодания, нейрон за нейроном, синапс за синапсом. И каждая секунда промедления уменьшала его шансы на нормальную человеческую жизнь. Эта секунда, которая может стоить ему способности говорить, или ходить, или узнавать собственную жену.

Выбор, в сущности, был очевиден. Каким бы мучительным он ни был. Какой бы ценой ни пришлось за него заплатить.

Я выбирал жизнь. Я всегда выбирал жизнь – это было единственное, что я умел делать по-настоящему хорошо.

– Ника, – я заговорил быстро, но отчётливо, глядя ей прямо в глаза,. – Слушай меня внимательно, потому что у меня нет времени повторять, и от того, насколько точно ты выполнишь мои инструкции, зависит очень многое. Ты сейчас достаёшь телефон и вызываешь такси. Берёшь отца – да, связанного, и нет, ты его не развязываешь, ни в коем случае, слышишь меня? – и едешь в больницу. В нашу, в Центральную Муромскую. Заклей ему рот скотчем, или пластырем… Чем угодно, но не давай ему говорить, потому что каждое его слово – это паразит, который пытается до тебя добраться через него.

Она кивала, часто-часто, как заведённая игрушка, и я видел, что она изо всех сил пытается запомнить и удержать в голове каждое моё слово. Её руки дрожали незаметной дрожью, которую я научился распознавать у пациентов в состоянии шока.

– И самое главное, – я сделал паузу, чтобы она точно, гарантированно услышала следующие слова. – Никакого стресса. Никаких негативных эмоций. Не думай о плохом, не накручивай себя, не позволяй страху или злости взять над тобой верх. Я знаю, что это сложно, я знаю, что сейчас весь мир кажется тебе враждебным и опасным, но ты должна держаться. Пока ты спокойна – паразит спит, он не может тебя контролировать. Как только ты начнёшь паниковать, или злиться – он проснётся и снова возьмёт контроль над твоим разумом. Ты понимаешь меня? Повтори, что я сказал.

– Такси, – она сглотнула, и я увидел, как двигается её кадык под тонкой кожей шеи. – Отец связанный, рот заклеить, везти в больницу. Не развязывать ни в коем случае. Не паниковать, не злиться, не бояться. Сохранять спокойствие.

– Умница, – я хотел поцеловать её, хотел обнять, хотел сказать ещё тысячу слов, но времени не было, совсем не было. – Я буду ждать тебя там, у главного входа, как только разберусь с этим. Мы справимся, Ника. Мы обязательно справимся.

Я повернулся к жене Бореньки, которая стояла у стены с выражением абсолютной потерянности на лице.

Оцепенение – то самое состояние эмоционального ступора, в которое впадают люди, когда видят слишком много за слишком короткое время и их психика просто отказывается это обрабатывать.

– Послушайте, – я обратился к ней, стараясь говорить мягко, но при этом достаточно твёрдо, чтобы пробиться через её оцепенение. – как вас зовут?

– Зина, – выдохнула она.

– Послушайте меня, пожалуйста. Я сейчас буду спасать вашего мужа – делаю всё, что в моих силах, и даже больше, и клянусь вам, что не остановлюсь, пока его сердце снова не забьётся. А вы… вы поможете моей девушке, хорошо? Помогите ей справиться с отцом, проследите, чтобы она села в такси и доехала до больницы. Вы сможете это сделать?

Зинаида моргнула. Раз, другой… Как человек, которого грубо растолкали посреди глубокого сна и который ещё не совсем понимает, где находится и что от него хотят. Потом в её глазах появилось что-то похожее на осознание.

– Я… да, – она медленно кивнула, и в её голосе появилась решимость. – Да, я помогу. Вы… вы правда спасёте моего Бореньку? Он ведь… он ведь умирает, да?

– Он не умрёт, – сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. – Не сегодня. Не на моих руках.

– Спасибо, – она всхлипнула, но не заплакала – видимо, слёзы уже закончились. – Спасибо вам, доктор. Я… я сделаю всё, что вы сказали.

Я уже отворачивался от неё, уже готовился к следующему этапу этого безумного дня, когда вспомнил о ещё одной важной детали.

– Фырк! – мысленный крик, достаточно громкий, чтобы бурундук услышал его, где бы он ни прятался в этом хаосе. – Ты остаёшься здесь! С Вероникой! Следишь за ней неотрывно, за паразитом в её голове, за отцом, за всем! Ни на секунду не отвлекайся! Если что-то пойдёт не так – немедленно летишь ко мне и докладываешь! Понял?

– Понял, двуногий, – голос бурундука был непривычно серьёзным, без обычных подколок и ехидных комментариев. – Буду как приклеенный, честное бурундучье слово. Не упущу ни единого шевеления этой фиолетовой дряни. Ты там… ты там тоже давай, не подкачай. Спаси этого… как его… Бореньку. А потом возвращайся и спасай свою девушку. Программа на вечер, так сказать.

Все произошло за считанные секунды. Время еще было. Я махнул головой полицейским.

– На счёт три! – это уже Лапин, который вместе с сержантом Петровым занял позицию у обмякшего тела. Капитан взялся под мышки, сержант – за ноги. – Готовы? Раз, два, три – подняли!

Они подхватили Бореньку. Сто двадцать килограммов неподвижной, безвольной плоти.

Я тут же шагнул следом, продолжая компрессии на ходу, стараясь не сбиться с ритма. Это было неудобно, это было почти невозможно технически. Делать непрямой массаж сердца человеку, которого несут двое других людей, которые спотыкаются, качаются из стороны в сторону и чертыхаются сквозь зубы. Но я как-то умудрялся, вбивая кулак в его грудину с каждым шагом, не давая кровообращению остановиться ни на секунду.

Каждая секунда была на счету. Каждая секунда без притока крови к мозгу – это ещё несколько тысяч погибших нейронов, ещё один маленький кусочек личности, который исчезает навсегда.

Лестница оказалась настоящим испытанием – узкая, крутая, с обшарпанными перилами.

Мы неслись вниз, спотыкаясь, чертыхаясь, едва не падая на каждом повороте. Лапин тяжело дышал – всё-таки возраст, да и Боренька был не пушинка – сержант Петров бормотал что-то неразборчивое сквозь стиснутые зубы, а я продолжал качать, качать, качать, стараясь не думать о том, что будет, если мы сейчас споткнёмся и полетим вниз всей компанией.

Улица. Холодный декабрьский воздух ударил в лицо, как ведро ледяной воды, и я на секунду задержал дыхание от неожиданности. Полицейская машина стояла у самого входа, мигая синими всполохами, и её вид показался мне в тот момент прекраснее любого заката над морем.

– В машину! – скомандовал Лапин, который, несмотря на одышку, не потерял способности соображать и командовать. – На заднее сиденье, боком! Петров, открывай дверь! Живее, живее!

Мы кое-как запихнули Бореньку внутрь – его ноги упирались в противоположную дверь, голова неудобно завалилась набок, а я втиснулся на оставшееся пространство, нависая над ним в позе, которая через пять минут гарантированно убьёт мою спину, и продолжил компрессии в этом безумном, скрюченном положении.

Сирена взвыла, разрывая тишину спокойного Мурома. Машина сорвалась с места с пробуксовкой, вдавив меня в спинку сиденья, и понеслась по улицам, разгоняя редкие встречные автомобили воем и синими всполохами мигалок.

* * *

«Я тебя люблю».

Эти три слова звучали в голове Вероники, как спасательный круг посреди бушующего шторма. Она повторяла их про себя снова и снова, цепляясь за них, как утопающий цепляется за обломок мачты, пока они с Зинаидой спускались по лестнице.

Эта незнакомая женщина в халате и бигуди час назад называла Илью маньяком, а теперь помогала тащить связанного отца Вероники вниз по обшарпанным ступеням.

Странно было думать о ней как о союзнице. Странно было думать о чём-либо, если честно.

Голова Вероники была как воздушный шар, наполненный ватой, мысли путались и расплывались, и единственное, что оставалось чётким, ясным, как маяк в тумане, это голос Ильи.

Его слова. Его глаза, которые смотрели на неё с такой любовью и такой болью одновременно.

«Я тебя люблю. Мы справимся. Я буду ждать тебя».

Отец сопротивлялся, и делал это с энергией, которой Вероника не ожидала от человека в его состоянии. Истощённый, больной, с разрушенной печенью и букетом диагнозов длиной в руку, он всё равно извивался. Мычал сквозь скотч на своих губах, пытался вырваться из их рук, упирался ногами в ступеньки.

Момент, когда она прижала липкую ленту к губам собственного отца, до сих пор стоял у неё перед глазами. Его глаза тогда расширились от ужаса и предательства, и этот взгляд она не забудет никогда.

Но они держали крепко, и Вероника старалась не смотреть ему в глаза, потому что знала, что там увидит. Боялась знать. Не своего отца. Не того человека, который качал её на коленях в детстве и называл «солнышком», который читал ей сказки перед сном и учил кататься на велосипеде, который плакал на похоронах мамы и клялся, что никогда её не бросит, пока не начал пить горькую.

Такси уже ждало у подъезда. Жёлтая машина с шашечками на крыше и помятым задним крылом, видавшая виды.

Водитель, мужчина лет пятидесяти с усталым лицом и залысинами, нервно барабанил пальцами по рулю, поглядывая на часы. Когда он увидел их, его глаза расширились так, что, казалось, вот-вот выпадут из орбит.

Две женщины, одна в пальто, другая в халате и тапочках на босу ногу, волокли связанного мужчину со скотчем на лице.

– Это что… – начал он, но Вероника не дала ему договорить.

– Медицинская ситуация, – отрезала она тем самым голосом, которым разговаривала с особо нервными родственниками пациентов на вызовах, когда работала на скорой. Голосом, который не допускал возражений и не оставлял места для паники. – Острый психоз с агрессией, мы транспортируем пациента в психиатрическое отделение. Центральная Муромская больница, пожалуйста, и чем быстрее, тем лучше для всех.

Водитель открыл рот, потом закрыл, потом снова открыл. Он явно боролся с желанием сказать что-то вроде «да вы что, обалдели совсем» или «вызывайте скорую, я таких не вожу».

Но что-то в лице Вероники заставило его передумать. Может быть, отчаяние. Может быть, решимость. А может быть, просто усталость человека, который за последние несколько часов пережил больше, чем иные переживают за год.

– Ладно, садитесь, – буркнул он, отводя взгляд. – Только если он мне салон обблюёт, платите за химчистку.

Вероника поблагодарила Зинаиду. Та стояла на тротуаре в своих тапочках, кутаясь в халат и дрожа от холода, и смотрела на них с выражением человека, который всё ещё не может поверить в реальность происходящего.

Её муж умирал, может быть, уже умер, а она стояла здесь, на ледяном ветру, помогая незнакомой девушке запихнуть её связанного отца в такси. Сюрреализм какой-то. Театр абсурда.

– Спасибо вам, – сказала Вероника, и её голос дрогнул. – Правда, спасибо. Я надеюсь, с вашим мужем всё будет хорошо. Илья лучший лекарь, которого я знаю. Он справится.

– Дай-то бог, – прошептала Зинаида, и по её щеке скатилась одинокая слеза. – Дай-то бог…

Вероника села в машину рядом с отцом и захлопнула дверь. Такси тронулось, и Зинаида осталась стоять на тротуаре. Маленькая фигурка в цветастом халате, одинокая и потерянная в свете уличного фонаря.

* * *

Пять минут – Лапин не соврал, спасибо ему за это. Ровно через пять минут бешеной гонки мы с визгом тормозов остановились у подстанции скорой помощи.

Рядом стояли несколько карет скорой помощи – белые микроавтобусы с красными крестами и надписями «Скорая медицинская помощь», которые в тот момент показались мне прекраснее любой картины в любом музее мира.

Я ворвался внутрь здания, расталкивая всех на своём пути, крича что-то про остановку сердца, асистолию, срочно нужен дефибриллятор и адреналин.

Дежурный фельдшер – молодой парень лет двадцати пяти, с испуганными глазами и жидкими усиками – сначала попытался что-то возразить, залепетал про документы и протоколы, но я просто отодвинул его в сторону одним движением и схватил портативный дефибриллятор с полки, где он стоял в ожидании вызова.

– Эй, вы не имеете права! – крикнул фельдшер мне в спину. – Это оборудование подстанции! Вы должны оформить…

– Я – хирург Центральной Муромской, – бросил я через плечо, уже выбегая обратно. – Илья Разумовский. Если хотите – звоните туда, жалуйтесь.

Боренька к тому моменту уже лежал на каталке – полицейские втащили его следом за мной, и какая-то медсестра помогла им переложить грузное тело с их рук на колёса. Я сорвал с него остатки майки, обнажая волосатую грудь с сетью синих вен, налепил электроды на положенные места – один справа от грудины, второй слева под соском – врубил аппарат.

Экран ожил, показывая мне то, чего я больше всего боялся увидеть – хаотичную, судорожную линию фибрилляции желудочков. Сердце Бореньки не качало кровь – оно беспорядочно трепетало, как рыба, выброшенная на берег, сокращаясь бессмысленно и бесполезно, тратя последние запасы энергии на судороги, которые не приносили никакой пользы.

– Все отошли от пациента! – крикнул я, поднимая руки с электродами. – Разряд!

Двести джоулей. Тело дёрнулось, выгнулось дугой, упало обратно на каталку. Я посмотрел на монитор – та же хаотичная линия, никаких изменений.

– Ещё разряд! – крикнул я. – Триста шестьдесят джоулей! Максимальная энергия!

Снова дёрнулось тело, снова выгнулось, снова упало. Монитор мигнул, линия дрогнула… и снова вернулась к хаотичному трепетанию.

– Адреналин! – рявкнул я, и кто-то – медсестра, наверное, или тот самый испуганный фельдшер – сунул мне в руку шприц с прозрачной жидкостью. Укол в яремную вену – длинная игла пронзила кожу, нащупала сосуд, поршень пошёл вниз. Миллиграмм адреналина прямо в центральный кровоток.

Ещё компрессии – тридцать нажатий, быстрых, ритмичных, чтобы разогнать лекарство по организму.

Ещё разряд – триста шестьдесят джоулей, последний патрон в обойме.

Тело дёрнулось.

Монитор мигнул.

И на экране появился ритм.

Слабый, неровный, с пропусками и провалами – но ритм. Синусовый ритм, пусть и страдающий от только что пережитой катастрофы. Сердце Бореньки снова билось. Само. Без моей помощи.

– Есть! – выдохнул я, и только в этот момент почувствовал, как дрожат мои руки, как пот заливает глаза, как болит спина от скрюченной позы в полицейской машине. – Есть ритм! Готовьте реанимобиль, мы везём его в стационар!

Дальнейшая дорога слилась в одно размытое пятно – реанимобиль с мигалками, капельницы с физраствором и кардиопротекторами, кислородная маска на посеревшем лице Бореньки.

Мои глаза, прикованные к монитору, который показывал хрупкую, дрожащую линию жизни. Каждый провал в ритме заставлял моё собственное сердце пропускать удар, каждый пик давал надежду.

Приёмный покой Центральной Муромской встретил нас организованной суетой – я уже позвонил, предупредил, и лекари были готовы. Величко принял пациента на ходу, выслушивая мой сбивчивый отчёт:

– Остановка сердца, фибрилляция желудочков, время асистолии примерно семь минут, СЛР на месте и в машине, три разряда дефибриллятором, адреналин один миллиграмм внутривенно, ритм восстановлен двенадцать минут назад, с тех пор стабильный синусовый, давление низкое, но держится…

– Понял, дальше я, – Величко кивнул, и каталка с Боренькой скрылась за дверями реанимации, увозя с собой грузное тело и мои семь минут отчаянной борьбы.

Я остался стоять в коридоре, мокрый от пота, с трясущимися руками и звоном в ушах. Только сейчас, когда адреналин начал отступать, я понял, насколько устал. Ноги были ватными, в глазах плавали чёрные точки, а сердце колотилось так, словно это я только что пережил остановку.

Именно в этот момент зазвонил телефон.

* * *

«Я тебя люблю», – повторяла Вероника про себя, как заведённая. «Он любит меня. Он верит в меня. Я справлюсь. Я обязательно справлюсь».

Илья был лучшим человеком, которого она когда-либо встречала в своей жизни. Не просто лучшим лекарем, хотя и это тоже.

Она видела, как он работает, как его руки творят чудеса над разрезанной плотью, как он вытаскивает людей с того света, когда все остальные уже опустили руки и начали заполнять свидетельства о смерти.

Он спас её отца от цирроза. Он спас десятки, сотни других людей. Он пришёл за ней сегодня, рискуя всем. Своей репутацией. Своей свободой. Может быть, даже своей жизнью. Только потому, что знал, что ей нужна помощь. Что она не в себе и где-то внутри неё, настоящей Вероники, заперта жертва магической атаки, которая кричит и бьётся в стены своей тюрьмы.

Он услышал этот крик и пришёл её спасать.

Она должна была сделать то, что он просил. Всего-то доехать до больницы, дождаться его там, позволить ему вылечить их с отцом. Это было несложно. Просто сидеть в такси и смотреть в окно, пока улицы Мурома проносятся мимо.

Так почему же ей становилось всё труднее дышать с каждой минутой?

Отец мычал что-то на заднем сиденье, пытаясь привлечь её внимание, пытаясь освободиться от верёвок, которыми Илья стянул его запястья.

Она видела краем глаза, как он извивается, как напрягаются мышцы на его тощих руках, как он пытается сдвинуть скотч со рта, работая челюстью. Таксист нервно поглядывал на них в зеркало заднего вида, и Вероника видела, как его руки сжимают руль всё крепче и крепче, а костяшки пальцев белеют.

За окном мелькали фонари, вывески магазинов и кафе, редкие прохожие, спешащие по своим делам. Обычный вечер обычного города. Люди шли домой с работы, покупали продукты, выгуливали собак.

Они понятия не имели, что в жёлтом такси с помятым крылом едет девушка, в голове которой сидит магический паразит. И её связанный отец, в голове которого сидит точно такой же паразит. И что всё это является частью какого-то безумного заговора или эксперимента, природу которого она до сих пор не понимала.

И в её голове, тихо и незаметно, как змея, выползающая из норы, начинали шевелиться мысли.

Мысли, которые не были её собственными. Мысли, которые пришли откуда-то извне, из того тёмного места, где обитал паразит.

«Что со мной было все эти дни? Что случилось с отцом? Эта штука в наших головах, откуда она взялась? Кто её туда засунул? Зачем?»

Это были нормальные вопросы. Логичные. Вопросы, которые задал бы любой разумный человек в её ситуации.

«А вдруг Илья ошибается? Вдруг никакого паразита нет? Вдруг это всё является плодом его воображения, его паранойи? Он ведь сам говорил, что у него какие-то особые способности, что он видит то, чего не видят другие. А вдруг он просто сумасшедший?»

Нет. Нет, нет, нет. Вероника тряхнула головой, пытаясь отогнать эти мысли, как отгоняют назойливую муху. Илья не сумасшедший. Он лекарь, он целитель, он знает, что делает.

«А вдруг он не справится с этим Боренькой? Вдруг тот умрёт, и Илью обвинят в его смерти? Все ведь видели, что он был там, что он делал что-то с телом, что он командовал полицейскими, как своими подчинёнными. Вдруг его арестуют, посадят в тюрьму, и она останется одна? С этим паразитом в голове, без помощи, без надежды, навсегда запертая в собственном теле?»

Стоп. Стоп. Это не её мысли. Это паразит, будь он проклят. Илья предупреждал. Стресс, страх, негативные эмоции являются триггерами, топливом, которым питается эта тварь. Это то, что позволяет ей просыпаться и брать контроль.

Вероника закрыла глаза и попыталась дышать глубоко и ровно, как учили на курсах по работе с паническими атаками, которые она проходила ещё когда была студенткой медучилища.

Вдох на четыре счёта.

Раз, два, три, четыре.

Задержка на четыре счёта.

Выдох на четыре счёта.

Простая техника, которая должна была успокоить вегетативную нервную систему, снизить уровень кортизола в крови, вернуть контроль над собственным телом.

Но отец продолжал мычать и биться на соседнем сиденье, и его возня отвлекала, мешала сосредоточиться.

Таксист продолжал нервно коситься в зеркало, и в какой-то момент он пробормотал что-то вроде «господи, во что я ввязался», и это тоже не помогало.

Город за окном становился всё более чужим и враждебным.Фонари казались слишком яркими, дома слишком высокими, улицы слишком узкими, и всё это давило, давило, давило…

«Он тебя не любит».

Мысль пришла ниоткуда.

«Он просто хочет контролировать тебя. Так же, как контролирует всех вокруг. Пациентов, коллег, полицейских. Ты видела, как он командовал этим капитаном? Как тот слушался его, как собачка? Илья является манипулятором, Вероника. Он использует людей, использует их слабости, их страхи, их любовь. И тебя он тоже использует».

Нет. Неправда. Это не её мысли. Это паразит говорит, а не она.

«А твой отец? Посмотри, что Илья с ним сделал. Связал, как преступника. Заткнул рот, как животному. Обращается с ним хуже, чем с собакой. Это любовь? Это забота? Это то, что делает хороший человек? Или это насилие? Это жестокость и садизм!»

Вероника схватилась за виски, чувствуя, как внутри черепа нарастает давление. Тупая, пульсирующая боль расползалась от затылка к глазам, от глаз ко лбу, заполняя всю голову тяжёлой, ноющей мукой.

От этой боли хотелось кричать, хотелось биться головой о стену, хотелось сделать что угодно, лишь бы она прекратилась.

– Эй, девушка, – голос таксиста донёсся словно издалека, приглушённый, словно она слышала его сквозь толщу воды. – С вами всё нормально? Вы там не собираетесь, ну, того, как ваш папаша?

– Да, – выдавила она, и её собственный голос показался ей чужим. – Просто голова болит. Всё в порядке. Продолжайте ехать.

Она потянулась к телефону дрожащими руками. Ей нужно было услышать его голос. Услышать Илью. Он скажет что-то, что угодно, хоть бы просто назовёт её по имени, и эта дрянь в её голове снова отступит, снова свернётся в клубок и уснёт, и она снова станет собой.

Набрала его номер. Пальцы слушались плохо, она дважды промахнулась мимо нужных кнопок, прежде чем смогла нажать вызов. Гудки. Один, долгий, тягучий. Два. Три. Каждый гудок казался вечностью.

– Ника? – его голос, запыхавшийся, напряжённый, с каким-то шумом на заднем плане. Завывание сирены, рёв двигателя, чьи-то голоса. – Ты в такси? Едешь в больницу?

– Да, – она сглотнула комок в горле, который грозил её задушить. – Илья, я… мне плохо. В голове что-то происходит… я не могу это контролировать… оно снова просыпается… Встреть нас… пожалуйста…

– Ника, слушай меня, – его голос стал твёрже, увереннее, как стальной стержень. Голос человека, который привык отдавать команды и ждать их выполнения. – Ты справишься. Ты сильная, ты самая сильная девушка, которую я знаю. Ты пережила сегодня такое, что сломало бы любого другого человека, и ты всё ещё держишься. Просто потерпи ещё немного, совсем чуть-чуть. Я буду ждать тебя у главного входа в больницу, прямо у дверей. Скоро увидимся, хорошо? Совсем скоро.

– Хорошо, – прошептала она, и эти слова дались ей с трудом, словно она поднимала тяжеленную гирю. – Я постараюсь. Я очень постараюсь.

– Я люблю тебя.

Три слова. Три простых слова, которые он уже говорил ей сегодня. Там, в квартире, когда держал её за руки и смотрел в глаза, когда его любовь была единственным, что пробилось сквозь пелену паразита. Они должны были помочь.

Но когда она нажала отбой и экран телефона погас, холод в её голове не отступил. Наоборот, он стал сильнее, острее, злее, словно эти три слова только разозлили что-то внутри неё, разбудили то, что лучше было оставить спящим.

«Он врёт. Он всегда врёт. Он говорит то, что ты хочешь услышать, чтобы ты делала то, что он хочет. Это его метод. Манипуляция через любовь, через заботу, через иллюзию близости. Он не любит тебя, Вероника. Он любит только себя и свою власть над людьми».

– Нет, – сказала она вслух, и таксист снова испуганно покосился на неё в зеркало. – Нет, это неправда.

«Посмотри на отца. Посмотри, что Илья с ним сделал. Связал верёвками, как барана. Это твой отец, Вероника. Твоя родная кровь. Единственный близкий человек, который у тебя остался после смерти мамы. А этот чужак пришёл и разрушил всё, что было свято».

Вероника повернулась к отцу.

Он смотрел на неё поверх скотча, и в его глазах была мольба. В глазах её отца, которого любила несмотря на все его недостатки. На пьянство, на болезни, на годы отсутствия. Там была настоящая, человеческая мольба, которую невозможно подделать. Боль человека, которого предала собственная дочь.

«Освободи его. Он страдает. Твой родной отец страдает, а ты везёшь его связанного, с заклеенным ртом, как скотину на убой. Какая же ты дочь после этого? Какой же ты человек?»

* * *

Короткие гудки. Она отключилась.

Я бросился к главному входу, перепрыгивая через ступеньки, расталкивая людей в коридорах, игнорируя удивлённые и возмущённые возгласы. Выскочил на крыльцо и замер, вглядываясь в поток машин на подъездной дороге.

Жёлтое такси. Мне нужно было жёлтое такси.

Минута. Машины проезжали мимо – легковушки, грузовики, маршрутки, ещё одна скорая с выключенными мигалками.

Две минуты. По-прежнему ничего. Никакого жёлтого такси.

Три. Пять.

Она должна была уже быть здесь. Даже с учётом светофоров, даже с учётом возможных пробок – она должна была уже подъезжать. Я знал маршрут, знал расстояние, знал, сколько времени нужно, чтобы доехать от квартиры Сергея Петровича до больницы.

Десять минут.

Ледяная тревога начала подниматься из глубины живота, сжимая внутренности холодными пальцами, заползая в грудь, добираясь до сердца.

И тогда на моём плече материализовался Фырк.

Он был взъерошенным, запыхавшимся и в его крошечных глазах-бусинках я увидел…

– Двуногий! – его мысленный голос был полон паники. – Она развернула такси!