Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 2

Главная опасность уже позади.

Можно выдохнуть.

Операционная медленно возвращалась к нормальной жизни. Как комната после вечеринки – ещё хранила следы безумия, но уже начинала приобретать обычный вид.

Славик и операционная сестра ушивали рану на бедре Арсения – слой за слоем, стежок за стежком. Монотонная, рутинная работа, не требующая моего участия. Подкожная клетчатка, фасция, кожа. Атравматические швы, косметический шов на поверхности. Через полгода останется только тонкий белый шрам – напоминание о ночи, когда он чуть не потерял ногу.

Артём сидел на табурете у изголовья операционного стола, привалившись спиной к стене. Его лицо под съехавшей маской было красным, осунувшимся, с тёмными кругами под глазами. Он вытирал пот со лба тыльной стороной ладони – снова и снова, хотя пот уже не тёк.

Привычка. Нервная привычка, которая появляется после многочасового напряжения.

– Артём, – позвал я. – Ты как?

Он поднял на меня мутный взгляд.

– Жить буду, – его голос был хриплым, севшим. – Хотя сейчас не уверен, что хочу. Сколько мы тут простояли?

– Четыре с половиной часа.

– Твою мать… – он покачал головой. – Казалось – сутки.

Мониторы пищали ровно, спокойно, умиротворяюще. Синусовый ритм, шестьдесят восемь ударов в минуту. Давление сто двенадцать на семьдесят. Сатурация девяносто девять. Идеальные показатели. Показатели человека, который только что вернулся с того света.

Арсений спал. Артём дал ему седативные сразу после завершения основной части операции – парень заслужил отдых. Его лицо было спокойным, расслабленным. Никаких хореических подёргиваний, никакой гримасы боли. Просто спящий молодой человек.

С двумя ногами.

Я стоял у стены, привалившись к ней плечом. Холодный кафель приятно холодил спину сквозь мокрую от пота хирургическую рубашку. Ноги гудели – тупая, ноющая боль в икрах и бёдрах, как после марафона. Спина – как будто по ней прошлись катком. Глаза – в них насыпали песка, а потом добавили ещё.

Усталость накатывала волнами. Хотелось сесть прямо здесь, на полу, и закрыть глаза. Хотя бы на минуту.

Ахметов медленно стянул перчатки.

Я наблюдал за ним – за этим простым, обыденным жестом, который он наверняка делал тысячи раз. Одну перчатку – вывернуть наизнанку, снимая с руки. Вторую – свернуть в комок вместе с первой. Бросить в контейнер для медицинских отходов.

Потом он снял маску. Обнажил усталое лицо с глубокими морщинами вокруг глаз, с двухдневной щетиной на подбородке. Провёл ладонью по лицу – сверху вниз, как будто пытался стереть усталость.

Потом повернулся ко мне.

И протянул руку.

Я посмотрел на неё.

Крепкая, жилистая рука хирурга. Короткие ногти, мозоли на пальцах от инструментов, едва заметный шрам на костяшке – след какой-то давней травмы. Рука человека, который двадцать лет держал скальпели, зажимы, катетеры. Который час назад был готов ампутировать ногу моему пациенту. Который спорил со мной, кричал, называл сумасшедшим.

И который теперь стоял передо мной с протянутой рукой.

Я пожал её.

Рукопожатие было крепким, сухим, искренним. Не формальное, не дежурное. Рукопожатие человека, который признаёт равного.

– Разумовский, – голос Ахметова был хриплым от усталости и долгого молчания. Но в нём звучало что-то ещё. Что-то, что я не сразу распознал. – Я двадцать лет в сосудистой хирургии. Двадцать лет. Тысячи операций.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Аневризмы аорты – зашивал. Расслоения – оперировал. Окклюзии, травмы, эмболии, разрывы – всё видел. Пациентов, которых привозили без пульса на конечностях – ставил на ноги. Пациентов, которых все списали – вытаскивал.

Ещё одна пауза.

– Но такого – никогда.

Его тёмные глаза смотрели прямо в мои. Без вызова, без скептицизма, которые я видел там несколько часов назад. С чем-то совсем другим.

– Это была не операция, – продолжил он. – Это было… искусство. Не побоюсь этого слова. Ты взял безнадёжную ситуацию – а я был уверен, что парень потеряет ногу – и превратил её в победу. Изолированная регионарная перфузия в экстренных условиях. Посреди ночи. С минимумом оборудования. Без подготовки, без специальной команды, без ничего.

Он покачал головой.

– Я бы не рискнул. Честно. Я бы даже не подумал об этом. А ты – сделал.

Я пожал плечами. Не из ложной скромности – просто усталость была такой, что слова давались с трудом.

– Мы просто сделали свою работу, Мастер. Вы, я, Артём, Славик. Все вместе. Команда.

Ахметов снова покачал головой. Медленно, как человек, который хочет донести важную мысль.

– Нет. Слушай меня, Разумовский. Я делал свою работу. То, чему меня учили в ординатуре. То, что я делал сотни раз. Канюляция, перфузия, контроль кровотока – это техника. Ремесло. Руками помню, могу делать с закрытыми глазами.

Он ткнул пальцем мне в грудь.

– А ты создал новую работу. Придумал решение там, где его не было. Увидел путь там, где я видел только тупик и ампутационную пилу. Это – талант. Редкий талант, который не преподают в институтах.

Он отпустил мою руку.

– Это был, без сомнения, самый сложный и самый выдающийся случай в моей практике. За все двадцать лет. Работать с тобой было честью.

Я молчал.

Не знал, что ответить.

В прошлой жизни я слышал много комплиментов от коллег. Дежурные «хорошая работа», «молодец», «справился». Слова, которые говорят, потому что так принято. Потому что неловко молчать после успешной операции. Социальная смазка, не более.

Но это было другое.

В голосе Ахметова не было ни капли лести. Ни тени формальности. Только чистое, неразбавленное профессиональное уважение. Уважение мастера к мастеру. Признание равного.

И это… это было ценно.

Это было очень ценно.

– Спасибо, Рустам Ильич, – сказал я наконец. – Но без вашей работы ничего бы не получилось. Канюляция, контроль перфузии, ушивание сосудов – это ваших рук дело. Буквально.

– Техника, – он махнул рукой, отметая аргумент. – Техника – это ремесло. Руки помнят, делают сами. А вот увидеть целое, понять причину, найти выход из невозможной ситуации – это другое. Это дар.

Дверь операционной открылась с тихим шипением.

Шаповалов.

Он стоял на пороге – всё ещё в хирургическом костюме, всё ещё с усталым, осунувшимся лицом. Мешки под глазами стали ещё темнее, щёки впали ещё больше. Две недели в камере, бессонная ночь у смотрового окна – это было заметно.

Но на этом измученном лице сияла улыбка.

Широкая, открытая, почти мальчишеская. Улыбка человека, который только что увидел что-то невероятное. Что-то, во что верил – и что оправдало его веру.

– А я что говорил, Рустам? – он шагнул в операционную, его голос звенел от сдерживаемой радости. – Я же тебе говорил!

Он хлопнул Ахметова по плечу – дружески, по-товарищески.

– Ещё когда ты приехал, когда мы ждали начала операции. Ты спросил: «Этот молодой – он точно справится?» А я сказал: «Разумовский справится. Он лучший». Ты не поверил. Посмотрел на меня, как на сумасшедшего. А я – знал.

Ахметов усмехнулся.

– Ты говорил «он лучший». Я думал – преувеличиваешь. Наставники всегда преувеличивают достоинства своих учеников. Это нормально. Это… отеческая слепота.

– Не в этом случае.

Шаповалов повернулся ко мне.

И его взгляд изменился.

Стал теплее. Мягче. Глубже. В нём было что-то, что я видел редко – не у Шаповалова конкретно, а вообще у кого-либо. Что-то, что нечасто увидишь в мире медицины, где все слишком заняты, слишком уставшие, слишком выгоревшие для настоящих эмоций.

Гордость.

Настоящая, неподдельная, чистая гордость наставника за ученика.

Гордость отца за сына, которым он не был по крови – но стал по духу.

– Молодец, Илья, – сказал он просто. Тихо. Без пафоса, без громких слов. – Просто… молодец.

Два слова.

Всего два слова.

Но они ударили меня сильнее, чем все комплименты Ахметова. Сильнее, чем любые награды, звания, почести. Потому что это был Шаповалов. Человек, который поверил в меня, когда я был никем – странным молодым лекарем с непонятными знаниями. Который защищал меня, когда вся больница была против. Который учил меня, направлял, поддерживал.

Который только что вышел из тюрьмы. Который потерял две недели жизни из-за ложных обвинений. И первое, что он увидел на свободе – как его ученик делает невозможное.

– Спасибо, Игорь Степанович, – мой голос был хриплым. Пришлось откашляться.

Он понял без слов. Кивнул.

– Двуногий, – голос Фырка в моей голове был непривычно тихим. Почти нежным. – Ты чего? У тебя глаза мокрые. Ты плачешь, что ли?

Я моргнул. Незаметно провёл пальцами по лицу.

Сухо. Показалось. Вечно он со своими шуточками.

Просто усталость.

Просто четыре с половиной часа напряжения, которые наконец-то отпустили.

Ординаторская.

Час спустя.

Серое ноябрьское утро вползало в окно, разгоняя остатки ночной темноты. За стеклом – свинцовое небо, голые деревья, мокрый асфальт. Типичное муромское утро в конце года. Ни снега, ни солнца – только серость и сырость.

Я сидел на продавленном диване в углу ординаторской. Том самом диване, на котором спал, когда оставался на ночные дежурства. Который помнил мою спину, мои бессонные ночи, мои редкие часы отдыха между пациентами.

В руках – стаканчик с кофе из автомата в коридоре.

Кофе был отвратительным. Горьким, водянистым, с привкусом пластика и машинного масла. Жижа, которую можно называть кофе только из большой любви к эвфемизмам. В прошлой жизни я бы такое вылил в раковину. В этой – пил, потому что другого не было.

Кофеин – это кофеин. Молекуле всё равно, в какой отраве она растворена.

За стенами ординаторской просыпалась больница. Хлопали двери, звучали голоса, гремели каталки. Начиналась дневная смена. Медсёстры менялись на постах, врачи выходили на обходы, пациенты просыпались в своих палатах.

Обычное утро.

Обычный день.

А я сидел и пытался осознать, что произошло за последние сутки.

Арсений. Гимнаст, двадцать два года, вся жизнь впереди. Хорея, которую мы приняли за ревматическую. Тромбозы, которые мы приняли за эмболии при эндокардите. Синяя нога, которая должна была закончиться ампутацией.

А закончилась – победой.

Я допил кофе. Скомкал стаканчик, бросил в мусорку.

Достал телефон.

Первая мысль – поделиться. Рассказать кому-то близкому о том, что произошло. О том, как мы вытащили парня с того света. Как спасли ему ногу. Как сделали то, что все считали невозможным.

Вероника.

Её имя всплыло в голове само собой. Конечно. Кому ещё?

Я открыл контакты. Нашёл её номер. Нажал вызов.

Телефон прижался к уху. Холодный пластик, знакомый вес.

Гудки.

Длинные, равнодушные, механические. Один. Два. Три.

Я представлял, как где-то в городе – в нашем доме, в её старой квартире, где угодно – звонит её телефон. Вибрирует на столе или в кармане. Высвечивает моё имя на экране.

Четыре. Пять. Шесть.

Она видит. Она точно видит. Но не берёт.

«Абонент не отвечает. Пожалуйста, перезвоните позднее или оставьте голосовое сообщение после сигнала».

Я сбросил вызов.

Открыл мессенджер. Наши последние сообщения – вчерашние, односторонние. Я писал, она не отвечала.

Новое сообщение.

«Всё прошло успешно. Парень будет жить. Спасли и его, и ногу. Как ты? Позвони, пожалуйста».

Отправить.

Сообщение ушло. Две серые галочки появились рядом с текстом.

Доставлено.

Я смотрел на экран.

Ждал.

Минута. Серые галочки. Доставлено, не прочитано.

Две минуты. Без изменений.

Пять минут. Экран потух, я снова его разбудил. Галочки по-прежнему серые.

Доставлено, не прочитано.

Она не открывала. Даже не смотрела на телефон. Или смотрела – и сознательно игнорировала.

Радость от победы – та тёплая, светлая радость, которая грела меня последний час – начала меркнуть. Как костёр, в который перестали подбрасывать дрова. Сначала огонь стал ниже, потом остались только угли, потом – пепел.

На её место приползла знакомая тревога. Холодная, липкая, назойливая. Как туман, который заползает в комнату через открытое окно.

Даже такая новость не заставила её ответить.

Даже это.

Мы спасли человека, Ника. Молодого парня, у которого вся жизнь впереди. Сделали невозможное. А ты… ты даже не прочитала сообщение.

Что происходит?

Что, чёрт возьми, происходит?

Я отложил телефон. Потёр лицо ладонями. Жёсткая щетина царапала кожу – давно не брился, сутки минимум.

Ладно.

Попробуем с другой стороны.

Я снова взял телефон. Нашёл контакт Серебряного.

Он – человек, который знал о магии больше, чем кто-либо в империи. Который помогал мне разбираться в астральных делах.

И который не отвечал на звонки уже второй день.

Я нажал вызов.

Гудки.

Те же длинные, равнодушные, бездушные гудки. Как автоответчик. Как стена. Как закрытая дверь.

Один. Два. Три. Четыре…

«Абонент не отвечает».

– Чёрт! – я едва не швырнул телефон в стену. Удержался в последний момент – телефоны в этом мире стоили денег, а я не настолько богат, чтобы разбрасываться техникой. – Что с ним такое⁈ Не мог же он просто испариться!

– Двуногий, – Фырк сидел на спинке дивана, болтая задними лапками. Его хвост подёргивался, как у кошки, наблюдающей за птицей за окном. – Ты уже второй день пытаешься до него дозвониться. С тем же результатом. Может, намёк понять?

– Какой намёк?

– Ну, что он не хочет с тобой разговаривать. Или не может. Может, он в отпуске? Уехал на воды, лечить нервы?

– Серебряный не ездит на воды.

– Тогда в запое? Аристократы же пьют, я слышал.

– Серебряный не пьёт. Я думаю.

– Тогда может, работа такая, что телефон не берёт? Секретная миссия, государственная тайна, всё такое?

Я задумался.

Возможно. Серебряный – человек с связями в самых разных кругах. Имперская безопасность, придворные интриги, магические круги. У него могло быть срочное дело, требующее полного погружения. Что-то, что не позволяет отвлекаться на звонки.

Но три дня?

Три дня полного молчания?

Это было не похоже на Серебряного. Он перезванивал. Даже если был занят – хотя бы короткое сообщение: «Занят, свяжусь позже». А тут – тишина. Полная, абсолютная тишина.

Я встал с дивана. Прошёлся по ординаторской – три шага в одну сторону, три в другую. Маленькое помещение, не разгуляешься.

Думал.

Ждать бесполезно. Это очевидно. Звонки не работают – ни Веронике, ни Серебряному. Сообщения игнорируются. Пассивная тактика провалилась.

Нужно что-то делать. Активно. Самому.

Я достал телефон. Пролистал контакты. Нашёл нужный номер.

Мышкин Корнелий Фомич.

Следователь. Человек, которому я помогал. Который имеет доступ к базам данных, к архивам, к информации, которой у меня нет. Настала очередь помочь и мне.

Шесть утра. Рано. Но некоторые вещи не могут ждать.

Я нажал вызов.

Один гудок. Два. Три.

– Слушаю, – голос Мышкина был сонным, хриплым, недовольным. Голос человека, которого разбудили в неурочный час.

– Корнелий Фомич, здравствуйте. Это Разумовский. Илья Разумовский. Прошу прощения за ранний звонок.

– Разумовский? – пауза. Шорох на том конце – видимо, он садился в кровати, протирал глаза, пытался проснуться. – Что случилось? Что-то срочное?

– Мне нужна ваша помощь. Неофициально.

– Неофициально, – повторил он. В его голосе появилась настороженность. Следователи не любят слово «неофициально» – оно обычно означает проблемы. – Слушаю.

– Можете пробить по вашим базам одного человека? Сергей Петрович Орлов. Отец Вероники. Мне нужно знать о нём всё: где он сейчас, чем занимается, жив ли вообще. Любая информация, которую сможете найти.

Долгая пауза.

Я слышал, как Мышкин дышит в трубку. Как скрипит кровать – он, наверное, встал, пошёл куда-то. Может, на кухню, сделать кофе. Может, в кабинет, к компьютеру.

– Орлов… – он явно что-то обдумывал. – Это связано с чем-то конкретным? С каким-то делом?

– С Вероникой. Его дочерью. Моей девушкой.Она… – я замялся, подбирая слова. Как объяснить ситуацию человеку, который не знает о пурпурном свечении, о заклятиях? – Она ведёт себя странно в последнее время. Избегает меня, не отвечает на звонки. Я думаю, это как-то связано с её отцом. С её прошлым.

– Понял, – ещё одна пауза. – Хорошо, Илья. Сделаю. Посмотрю, что найду. Но это может занять время – день-два минимум. Официальные запросы, базы данных, всё такое.

– Спасибо, Корнелий Фомич. Я ваш должник.

– Сочтёмся, – сухо ответил он. – Ты мне с Шаповаловым помог. Считай, что квиты.

Он отключился. Я положил телефон на стол. Повернулся к Фырку.

– Теперь твоя очередь.

Бурундук встрепенулся. Его уши навострились, глаза заблестели.

– Моя? В каком смысле?

– Мышкин будет копать по официальным каналам. Базы данных, документы, архивы. Это медленно, это бюрократия. А ты… – я посмотрел ему в глаза, – ты можешь искать по-другому. По астральным каналам. Там, где бумажки бессильны.

– О-о-о, – Фырк расплылся в довольной ухмылке. Если бурундуки могут ухмыляться. – Шпионская миссия? Тайное наблюдение? Засада?

– Почти. Найди Веронику. Проследи за ней. Где она сейчас? Что делает? С кем встречается? Просто наблюдай и докладывай.

Фырк соскочил со спинки дивана и приземлился на мою ладонь. Встал на задние лапы и отдал мне честь – лапкой к виску, как в старых фильмах про войну.

– Есть, босс! Шпионская миссия принята! Агент ноль-ноль-Фырк выдвигается на задание! Пароль – «красный бурундук», отзыв – «рыжий хвост»!

– Фырк, это не игра.

– Я знаю, – его голос стал серьёзнее. – Не волнуйся, двуногий. Найду твою девочку. И выясню, что там творится.

Он спрыгнул с моей ладони и исчез – просочился сквозь стену, растворился в воздухе, как утренний туман.

Я остался один.

Сел обратно на диван. Посмотрел в окно – на серое небо, на голые деревья, на мокрые крыши.

И стал ждать.

Наступило утро.

Настоящее утро – не то серое подобие, которое сочилось сквозь окна ординаторской, а настоящее рабочее утро в больнице. С солнцем, пробившимся наконец сквозь тучи. С голосами в коридорах – громкими, деловитыми. С запахом завтрака из столовой – каша, сосиски, чай.

Я немного поспал.

Час или два – провалился в чёрную, без сновидений яму прямо на диване в ординаторской. Сон был тяжёлым, давящим, как будто меня засыпали землёй. Проснулся от звонка будильника, который сам же поставил. Восемь утра. Время обхода.

Тело протестовало.

Каждая мышца ныла. Каждый сустав скрипел. Глаза отказывались открываться, веки были словно налиты свинцом. Хотелось послать всё к чёрту, накрыться одеялом и проспать ещё сутки.

Но я – лекарь. А лекари не имеют права на слабость.

Встал. Размялся – насколько позволяло маленькое помещение. Несколько приседаний, несколько поворотов корпуса. Кровь побежала быстрее, голова чуть прояснилась.

Душ в раздевалке – холодный, бодрящий, жестокий. Вода била по коже, как тысячи маленьких иголок, выгоняя остатки сна.

Свежая рубашка из шкафчика. Халат. Стетоскоп на шею – больше по привычке, чем по необходимости.

Кофе из автомата – ещё один, четвёртый или пятый за сутки. Организм уже работал на чистом кофеине, как машина на высокооктановом топливе.

И вперёд.

Коридор хирургического отделения. Знакомые стены, знакомые запахи, знакомые лица.

Но сегодня что-то было по-другому.

Коллеги здоровались со мной как-то по-особенному. Не просто кивали на ходу, как обычно. Останавливались, улыбались, говорили что-то вроде «слышал о ночной операции» или «Ахметов рассказывал, говорит – невероятно». Медсёстры смотрели с любопытством, санитарки шептались за спиной.

Слухи в больнице распространяются быстрее любого вируса. Быстрее гриппа, быстрее ковида, быстрее всего на свете. К утру о нашей ночной эпопее знали все – от главврача до уборщицы.

Я старался не обращать внимания. Кивал в ответ, улыбался, шёл дальше.

Первая цель – палата интенсивной терапии. Отдельный бокс.

Арсений.

Я толкнул дверь и вошёл.

Палата была залита утренним светом – не ярким, не резким, а мягким, золотистым. Свет падал на белые стены, на мониторы с мерцающими экранами, на кровать у окна.

Арсений не спал.

Он лежал на кровати, приподнявшись на подушках, и смотрел на свою ногу. На ту самую ногу, которая ещё несколько часов назад была синей, холодной, мёртвой. Которую Ахметов хотел ампутировать. Которую мы спасли.

Сейчас она выглядела абсолютно нормально.

Розовая кожа – здоровый, живой цвет. Нормальная температура – я видел это по тому, как расслабленно лежала конечность, не поджатая от холода. На лодыжке виднелся пластырь – след от датчика, который мы снимали и надевали десятки раз за ночь.

Мониторы рядом показывали ровные, стабильные линии. Пульс шестьдесят четыре. Давление сто восемнадцать на семьдесят два. Сатурация девяносто девять.

Идеальные показатели.

И хореи почти не было. Раньше – вчера, позавчера – его тело постоянно двигалось. Руки дёргались, ноги подпрыгивали, голова дёргалась из стороны в сторону. Сейчас – только лёгкие, едва заметные подёргивания пальцев на руках. Остаточные явления, которые пройдут через несколько дней на фоне стероидной терапии.

Арсений поднял голову, когда я вошёл.

И улыбнулся.

Впервые за всё время, что я его знал. Впервые с того момента, как его привезли в больницу – испуганного, дрожащего, с телом, которое отказывалось подчиняться. Впервые – искренне, открыто, без страха и боли в глазах.

– Доброе утро, чемпион, – сказал я, подходя к кровати. – Как самочувствие?

– Я её чувствую, – его голос был хриплым от сна, но счастливым. Голос человека, который получил назад что-то бесценное. – Ногу. Чувствую, понимаете?

Он приподнялся выше на подушках, чуть поморщившись – мышцы ещё болели после вчерашнего.

– Вчера… вчера ночью, когда вы сказали про тромб, про ишемию… Я думал, что всё. Конец. Что никогда больше не почувствую эту ногу. Что она… что её…

Он не договорил. Сглотнул.

– А сейчас – чувствую. Каждый палец. Каждую мышцу. Смотрите!

Он откинул лёгкое одеяло, обнажая ногу. Розовую, здоровую, живую ногу с маленьким белым пластырем на лодыжке и едва заметным следом от хирургического разреза на бедре.

И пошевелил пальцами.

Медленно, неуверенно, как будто заново учился. Большой палец согнулся, потом разогнулся. За ним – остальные. Сгибание, разгибание. Сгибание, разгибание.

Мышцы работали. Нервы проводили сигналы. Кровь текла по сосудам.

Всё функционировало.

– Отлично, – я не смог сдержать улыбку. – Отличная динамика. Двигательная функция восстановлена полностью.

– Спасибо, господин лекарь.

Арсений смотрел на меня снизу вверх. В его глазах – молодых, ясных глазах двадцатидвухлетнего парня – было что-то похожее на благоговение. Как смотрят на человека, который совершил чудо.

– Вы… вы вернули мне жизнь. Я не знаю, как вас благодарить. Не знаю, какие слова…

Голос сорвался. Он замолчал, сглатывая комок в горле.

– Я думал, всё кончено, – продолжил он через несколько секунд, справившись с эмоциями. – Думал, что больше никогда не смогу выступать. Что всё, ради чего я работал с пяти лет – все тренировки, все соревнования, все травмы и боль – всё это было впустую. Что я стану инвалидом. Калекой. Обузой.

Он посмотрел на свою ногу – с любовью, с нежностью, как смотрят на что-то бесконечно дорогое.

– А вы… вы её спасли. И меня спасли.

Я положил руку ему на плечо. Осторожно, мягко.

– Ты справился, Арсений. Ты боролся. Не сдавался, когда было страшно. Это главное. Мы только помогли – а победил ты сам.

Он кивнул. Вытер глаза тыльной стороной ладони.

Мы помолчали.

Я проверил показатели на мониторе – всё в норме. Посмотрел назначения в планшете. Антикоагулянты – варфарин, целевой МНО два-три, первый контроль сегодня в обед. Стероиды – преднизолон шестьдесят миллиграмм, постепенное снижение по схеме. Антибиотики – отменены, инфекции нет и не было.

Всё по протоколу. Всё работает.

Состояние стабильное. Острый кризис миновал. Теперь – долгая реабилитация. Месяцы работы с физиотерапевтами. Постепенное восстановление формы.

И… тяжёлый разговор.

О будущем в спорте. О том, что антифосфолипидный синдром – это не грипп, который проходит за неделю. Это хроническое аутоиммунное заболевание, которое останется с ним на всю жизнь.

Ему придётся постоянно принимать антикоагулянты – варфарин или его аналоги. Придётся регулярно сдавать анализы, контролировать свёртываемость. Придётся избегать травм, потому что любая травма на фоне антикоагулянтов – это риск кровотечения.

А профессиональная гимнастика – это травмы. Это нагрузки. Это стресс, который может спровоцировать новые тромбозы.

Возможно, ему придётся выбирать. Между спортом и здоровьем. Между мечтой и жизнью.

Но этот разговор подождёт.

Не сегодня. Не сейчас, когда он только начал приходить в себя. Когда радость от спасённой ноги ещё не успела смениться страхом перед будущим.

– Отдыхай, – сказал я Арсению. – Набирайся сил. Ешь, пей, спи. Медсёстры будут следить за показателями. Если что-то будет беспокоить – сразу говори.

– Хорошо, – он кивнул. Снова улыбнулся. – Спасибо, господин лекарь. За всё.

Я вышел из палаты.

Дверь закрылась за моей спиной с тихим щелчком.

И на секунду – на одну короткую секунду – я почувствовал что-то похожее на покой.

Удовлетворение от хорошо сделанной работы. Радость от спасённой жизни. Тёплое чувство, которое приходит, когда знаешь – ты сделал всё правильно.

Может, всё не так плохо.

Может, всё наладится.

Вероника ответит на сообщения. Серебряный перезвонит. Мышкин найдёт информацию об отце.

Может быть…

Я шёл к ординаторской по коридору хирургического отделения, когда почувствовал знакомое покалывание на плече. Лёгкое, почти незаметное – как будто кто-то коснулся кожи пёрышком.

Фырк.

Он материализовался прямо на ходу. Не постепенно, как обычно, а резко – раз, и он уже здесь. Взъерошенный, взволнованный, с торчащей во все стороны шерстью и горящими глазами.

– Двуногий! – его мысленный голос был громким, возбуждённым. – Нашёл! Я её нашёл!

Я остановился посреди коридора.

Мимо прошла медсестра – молодая девушка с папкой историй болезни в руках. Бросила на меня удивлённый взгляд – я стоял столбом посреди прохода и смотрел в пустоту.

– Извините, – пробормотал я и отошёл к стене, делая вид, что проверяю что-то в телефоне.

– Где она? – спросил я мысленно. – С ней всё в порядке?

– Она… – Фырк замялся, подбирая слова. – Она в своей старой квартире. Ну, той, где она жила до переезда к тебе. Помнишь?

Старая квартира.

Да, помню. Маленькая однокомнатная квартира на окраине Мурома, в спальном районе. Пятиэтажка древней постройки, второй этаж. Вероника жила там до того, как мы начали встречаться. До того, как она переехала ко мне.

– Что она там делает? – спросил я.

– Не знаю. Я проследил за ней от больницы. Она вышла рано утром с дежурства на скорой. Поймала такси и поехала. Я летел за машиной, как привязанный. Она зашла в подъезд час назад и до сих пор не выходила.

Час.

Целый час в пустой квартире.

Что она там делает? Почему туда поехала? Почему не домой, не ко мне?

– Отлично, – сказал я. – Залезай внутрь. Посмотри, что происходит. Она одна? С кем-то разговаривает? Что делает?

Фырк замолчал.

Это было необычно. Фырк никогда не молчал, когда его просили что-то сделать. Он ворчал, отпускал саркастические комментарии, торговался за награду в виде вкусняшек – но делал. Всегда делал.

– Фырк? – я насторожился. – Что такое?

– Не могу, – его голос был виноватым. Смущённым даже. Как у школьника, который не выполнил домашнее задание.

– Что значит «не могу»⁈ – я едва не произнёс это вслух. – Ты же дух! Ты проходишь сквозь стены, как нож сквозь масло!

– Я же тебе уже говорил, двуногий! – Фырк обиженно фыркнул, оправдывая своё имя. – Частное жилище – это другое! Не больница, где я могу шастать где хочу. Там астральная защита. Помнишь мы не могли в твою квартиру попасть?

– Какая защита? – я нахмурился. – Раньше ты туда заходил без проблем. Ты влетал и вылетал, как к себе домой вместе со мной.

– Раньше защиты не было! А сейчас – есть! Появилась.

Его голос стал громче, взволнованнее.

– Я попробовал. Сунулся в стену, как обычно – ну, просто влететь, посмотреть, что внутри. И меня… меня как током ударило!

Он передёрнулся всем телом, как будто вспоминая неприятные ощущения.

– Отбросило на три метра! Чуть шерсть не опалил! Больно, между прочим!

Барьер.

Магическая защита.

– Опиши подробнее, – попросил я. – Что именно ты почувствовал?

– Ну… – Фырк наморщил мордочку, подбирая слова. – Сначала – как стена. Невидимая, но плотная. Как желе. Я попытался продавить, думал – просто старая защита, слабая. А потом – удар. Как молния, только изнутри. Обжигает, выталкивает, отбрасывает.

Он потёр лапкой бок.

– Барьер слабый, любительский. Я видел и посерьёзнее. Но он есть. Специально от духов и фамильяров. Кто-то его поставил. Недавно – энергия свежая, не успела «устояться».

Недавно.

Кто-то поставил магическую защиту на квартиру Вероники. Недавно. Специально, чтобы духи не могли войти.

– Кто мог это сделать? – спросил я.

– Да кто угодно с базовыми знаниями защитной магии. Любой адепт третьего-четвёртого круга справится. Или можно купить готовый амулет – они продаются в специализированных лавках. Не дёшево, но и не заоблачно.

Вероника? Нет. Она не маг, никогда не проявляла способностей к Искре.

Её отец? Сергей Орлов? Возможно. Если он жив. Если он как-то связан с магическими кругами.

Или кто-то другой. Кто-то, кто хочет скрыть Веронику от астрального наблюдения. Кто-то, кто знает, что у меня есть фамильяр.

Я стоял посреди коридора, и мысли неслись в голове, как бешеные лошади.

Вероника прячется. В своей старой квартире. В месте, защищённом магией от астральной слежки.

Она не отвечает на звонки. Не читает сообщения. Избегает меня.

А теперь ещё и барьер.

Это не случайность.

И не совпадение.

Больше похоже на продуманную, целенаправленную систему изоляции.

Кто-то очень не хочет, чтобы я знал, что происходит с Вероникой.

Кто-то очень не хочет, чтобы я до неё добрался.

Ждать Мышкина? Он обещал информацию через день-два. Слишком долго. За день-два может случиться что угодно.

Ждать Серебряного? Он не отвечает на звонки уже третий день. Может быть занят. Может быть в опасности. Может быть вообще недоступен.

Нет.

Больше никакого ожидания.

Я два дня ждал. Два дня звонил, писал, надеялся. Два дня сидел и смотрел, как ситуация ухудшается.

Хватит.

Если Фырк не может пройти сквозь магическую стену – значит, я пройду сквозь обычную дверь. Руками. Ногами. Как угодно.

Я резко развернулся и быстрым шагом направился к выходу из отделения.

– Эй! – Фырк подпрыгнул на моём плече. – Ты куда⁈

– Туда, – ответил я мысленно. – В её старую квартиру.

– Но… но там барьер! Защита!

– Барьер от духов. Не от людей.

– А если там кто-то? Если это ловушка?

– Тогда узнаю.

– Двуногий, это безумие!

– Может быть, – я толкнул дверь на лестницу. – Но я устал сидеть и ждать. Пора заканчивать этот балаган.