Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 13

Несколько секунд я стоял неподвижно, глядя на чёрную дыру в сознании Сергея Петровича, и чувствовал, как холод расползается по позвоночнику. Это было что-то новое. Что-то, с чем я никогда раньше не сталкивался. Что-то, что не описывалось ни в одном медицинском учебнике моего прежнего мира, ни в одном трактате по целительству этого мира.

А потом инстинкты взяли верх.

– Назад! – я оттолкнул растерянного Шпака, который всё ещё стоял у кровати с выражением полного непонимания на лице. – Дайте мне место!

Не дожидаясь ответа, я развернулся к двери и закричал в коридор:

– Сестра! Реанимационную укладку сюда, живо! И каталку! Мы переводим его в ПИТ! Немедленно!

Где-то за стеной послышался грохот опрокинутого стула и топот ног. Хорошо. Персонал знал, что когда я кричу таким голосом, нужно бежать, а не спрашивать.

Я склонился над Сергеем Петровичем, проверяя проходимость дыхательных путей. Язык не западал, это хорошо. Дыхание поверхностное, но есть. Пульс на сонной артерии слабый, нитевидный, но прощупывается.

Он умирал. Медленно, но неумолимо. И я должен был понять почему, прежде чем смогу его спасти.

Дверь распахнулась, и в палату влетела медсестра с укладкой. За ней двое санитаров толкали каталку.

– Перекладываем, на счёт три! – скомандовал я. – Раз, два, три!

Мы подняли обмякшее тело Сергея Петровича и переложили его на каталку. Я схватил укладку и на ходу начал ставить периферический катетер – в такие моменты руки работали сами, без участия сознания, на одних рефлексах.

– Физраствор, быстро! – бросил я медсестре. – И готовьте дофамин, может понадобиться!

Мы неслись по коридору, каталка грохотала колёсами по линолеуму. Шпак бежал следом, и я слышал его тяжёлое, прерывистое дыхание за спиной. Лифт, слава богу, был свободен. Мы втиснулись в кабину – я, каталка, медсестра, Шпак – и я вдавил кнопку второго этажа так, словно от этого зависела жизнь пациента.

Впрочем, так оно и было.

ПИТ встретил нас привычным концертом мониторов и запахом антисептика. Дежурный реаниматолог – молодой мужчина с усталыми глазами и трёхдневной щетиной – вскочил из-за стола, увидев нашу процессию.

– Разумовский? Что случилось?

Многие в больнице уже знали меня в лицо.

– Полиорганная недостаточность, – бросил я на ходу. – Подключай мониторы, мне нужна полная картина. Быстро!

Следующие несколько минут слились в один сосредоточенный поток действий. Электроды на грудь, манжета на руку, пульсоксиметр на палец. Монитор ожил, заполняясь цифрами и графиками.

Картина была ужасающей.

Давление семьдесят на сорок и продолжало падать. Сатурация кислорода восемьдесят два процента – критически низко. На ЭКГ – хаос, аритмия, экстрасистолы через каждые два-три нормальных сокращения. Дыхание поверхностное, частое, неэффективное.

– Кислород! – скомандовал я. – Маска, десять литров в минуту!

Медсестра накинула маску на лицо Сергея Петровича. Сатурация чуть подросла – до восьмидесяти пяти. Недостаточно.

Я закрыл глаза и активировал Сонар на полную мощность.

То, что я увидел, заставило меня похолодеть.

Чёрная дыра в его сознании продолжала расти. Но это было не всё. Она не просто росла – она высасывала энергию из всего организма. Как вампир, который присосался к жертве и пьёт её досуха. Я видел, как жизненная сила утекает из органов, как они один за другим начинают отказывать.

Печень – та самая печень, которую я спас от цирроза – снова умирала. Почки замедлялись, переставали фильтровать кровь. Сердце билось всё слабее, не справляясь с нагрузкой. Нервная система коллапсировала, как карточный домик под порывом ветра.

– Двуногий, – голос Фырка прозвучал в моей голове, и в нём был страх. – Я вижу это с астрального плана. Эта чёрная штука… она не часть его. Она была запечатана. Паразит держал её взаперти, как пробка держит вино в бутылке. А теперь пробку вытащили…

– Что происходит⁈ – голос Шпака был хриплым, почти истеричным. Он стоял у двери реанимационного зала, бледный как смерть, и смотрел на мониторы расширенными глазами. – Я же его убрал! Паразита больше нет! Почему ему хуже⁈

Я открыл глаза и посмотрел на него. Спокойно, холодно, как смотрят на человека, который только что совершил катастрофическую ошибку.

– В том-то и проблема, Леонид Аркадьевич. Вы не опухоль удалили. Вы выбили костыль из-под инвалида.

– Что? – он смотрел на меня, не понимая.

– Этот паразит… – я говорил медленно, чётко, как объясняют студентам сложную концепцию. – Он был не просто паразитом. Он был еще и магическим протезом. Он вцепился в его разрушенную печень, в его умирающую нервную систему, в его изношенное сердце. Да, он питался им. Забирал часть жизненной силы. Но взамен он поддерживал в нём жизнь. Заменял собой те функции, которые организм уже не мог выполнять самостоятельно.

Я сделал паузу, давая ему время осознать масштаб катастрофы.

– Вы удалили его. И вся система рухнула. Как здание, у которого выбили несущую стену.

Шпак смотрел на пациента, на мониторы, на меня. И я видел, как на его лице появляется осознание. Осознание того, что он, мастер-менталист с двадцатилетним опытом, только что убил человека. Или почти убил.

– Я не знал… – прошептал он. – Я не мог знать… Паразит выглядел как обычный «Кукловод»…

– Потом будете оправдываться, – оборвал я его. – Сейчас у нас есть, может быть, полчаса, чтобы его спасти. Или он умрёт. Выбирайте – помогаете или уходите.

Дежурный реаниматолог – его звали Антон, я вспомнил – подошёл ко мне с планшетом в руках.

– Илья Григорьевич, стандартный протокол шока? Дофамин для поддержания давления, гормоны, вазопрессоры?

Я покачал головой.

– Стандартный протокол его убьёт через час. Мы будем лечить симптомы, а причина останется. Тотальная интоксикация плюс неврологический коллапс. Печень не работает, токсины накапливаются, нервная система отключается. Порочный круг. Чем больше токсинов, тем хуже работает мозг, чем хуже работает мозг, тем меньше шансов на восстановление печени.

– Тогда что? – Антон развёл руками. – Диализ? У него нет острой почечной недостаточности, показаний для гемодиализа нет.

– Нет, – я смотрел на мониторы, прокручивая в голове варианты. – Ни одна только медицина, ни одна только магия здесь не справятся. Нам нужен гибридный подход.

– Гибридный? – Антон нахмурился.

Я повернулся к нему.

– Готовьте протокол агрессивной детоксикации. Форсированный диурез – большие объёмы жидкости плюс мочегонные, чтобы промыть почки и вывести максимум токсинов. Высокообъёмная инфузия альбумина и свежезамороженной плазмы. Мы будем «промывать» его, выводить токсины механически, разбавлять их концентрацию в крови.

Антон побледнел.

– Ты с ума сошёл? Это убьёт его! Давление рухнет от такой нагрузки, сердце не выдержит! При его состоянии любая агрессивная терапия – это смертный приговор!

– Не рухнет, – сказал я и повернулся к Шпаку.

Он стоял у стены, всё ещё бледный, всё ещё потрясённый. Но в его глазах появилось что-то новое. Внимание. Интерес. Профессиональное любопытство, которое пересиливало страх.

– Не рухнет же? – повторил я, глядя ему прямо в глаза. – Если вы, Леонид Аркадьевич, станете его внешней вегетативной системой.

– Что? – он моргнул.

– Я «жму на газ», а вы «держите руль». Мне нужен ментальный стабилизатор. Вы должны магически контролировать его сосудистый тонус и сердечный ритм. Не давать ему уйти в коллапс от моего лечения. Когда я буду вливать в него литры жидкости, вы будете сужать периферические сосуды, чтобы давление не падало. Когда его сердце начнёт сбоить, вы будете стабилизировать ритм. Вы будете делать то, что его собственная нервная система делать больше не способна.

Я сделал паузу.

– Сможете?

Шпак молчал несколько секунд. Я видел, как он обдумывает мои слова, как взвешивает риски, как оценивает свои силы. На его лице мелькали разные эмоции – недоверие, скептицизм, страх. А потом – что-то новое. Азарт. Азарт профессионала, которому предложили невыполнимую задачу.

– Это… безумие, – сказал он медленно. – Полное, абсолютное безумие. Я никогда не слышал о такой комбинации. Ментальный контроль вегетатики в сочетании с агрессивной медикаментозной терапией… теоретически это возможно, но на практике никто никогда…

– Сегодня попробуем, – твердо сказал я. – Сможете или нет? – мой голос был тверд. Мне нужен был ответ.

Он посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом. Потом на Сергея Петровича, который лежал на кровати, опутанный проводами, с кислородной маской на лице. На мониторы, которые продолжали показывать катастрофу.

– Смогу, – сказал он наконец. – Или умру, пытаясь. В любом случае, это будет интересно.

Следующие несколько часов были самыми интенсивными в моей медицинской практике. В обеих жизнях.

ПИТ превратился в улей. Я стоял в центре, как дирижёр оркестра, отдавая команды направо и налево. Медсёстры вешали капельницы с разными растворами – физраствор, плазма, альбумин, глюкоза.

Реаниматолог Антон следил за аппаратом ИВЛ, который мы подключили, когда дыхание Сергея Петровича стало совсем слабым. Лаборант прибегал каждые полчаса с результатами анализов.

А рядом со мной, у изголовья кровати, сидел Шпак.

Он положил руки на голову Сергея Петровича, закрыл глаза и погрузился в транс. Я видел через Сонар, как его мерцающая Искра мерцающая проникает в мозг пациента, находит вегетативные центры и обвивает их, как плющ обвивает дерево.

Он буквально взял на себя управление теми функциями, которые обычно выполняет автономная нервная система. Контроль сосудистого тонуса. Контроль сердечного ритма. Контроль перистальтики кишечника. Тысячи мелких, незаметных процессов, которые обычно происходят сами по себе, без участия сознания.

Теперь они все зависели от Шпака.

– Плазму быстрее на двадцать миллилитров в час! – крикнул я, глядя на инфузоматы. – Глюкозу медленнее на десять! И добавьте ещё один флакон альбумина!

Медсестра бросилась выполнять.

Я следил за показателями на мониторе, как ястреб следит за добычей. Каждое изменение, каждое отклонение от нормы требовало немедленной реакции.

Слишком быстро вливаем жидкость – давление падает, сердце не справляется. Слишком медленно – токсины накапливаются, интоксикация усиливается. Нужно было найти идеальный баланс, и этот баланс постоянно менялся.

– Леонид Аркадьевич, – я бросил взгляд на Шпака. – Как вы?

– Держусь, – его голос был хриплым, напряжённым. Лицо покрыто испариной, на висках пульсировали вены. – Он сопротивляется. Его организм хочет сдаться, а я не даю. Это… выматывает.

– Продержитесь ещё час. Потом станет легче.

– Вы уверены?

– Нет. Но надеюсь.

Прошёл ещё час. Потом ещё один.

Мы работали молча, сосредоточенно, как хирургическая бригада на сложнейшей операции. Каждый знал свою роль, каждый делал своё дело. Антон следил за дыханием и оксигенацией. Медсёстры меняли капельницы и выполняли мои команды. Шпак держал вегетатику под контролем. А я… я пытался не дать этому человеку умереть.

И тут всё пошло наперекосяк.

– Давление падает! – закричал Антон, глядя на монитор. – Шестьдесят на сорок! Теряем его!

Я бросил взгляд на экран. Линия артериального давления стремительно ползла вниз. Шестьдесят на сорок… пятьдесят пять на тридцать пять… пятьдесят на тридцать…

– Леонид Аркадьевич, сосуды! – заорал я. – Сужайте периферию! Поднимайте тонус!

Шпак стиснул зубы.

Я видел, как напряглись его руки, как побелели костяшки пальцев. Его Искра вспыхнула ярче, проникая глубже в вегетативные центры, отдавая команды, которые организм уже не мог отдать сам.

Сужайся. Сжимайся. Держи давление. Не сдавайся.

Линия на мониторе дрогнула. Остановилась. Начала медленно, мучительно медленно ползти вверх.

Пятьдесят пять на тридцать пять…

Шестьдесят на сорок…

Семьдесят на пятьдесят…

Восемьдесят на шестьдесят…

Девяносто на семьдесят…

Сто на восемьдесят.

– Стабилизировалось, – выдохнул Антон. – Господи, я думал, всё…

Я тоже выдохнул. Только сейчас заметил, что всё это время не дышал.

– Хорошая работа, Леонид Аркадьевич, – сказал я Шпаку.

Он не ответил. Только слабо кивнул, не открывая глаз. Пот стекал по его лицу ручьями, рубашка под халатом потемнела от влаги. Он отдавал всё, что имел.

Мы продолжали.

Три часа спустя я наконец позволил себе сесть.

Сергей Петрович лежал на кровати, всё ещё опутанный проводами и трубками, но его состояние изменилось. Давление держалось на девяноста пяти на шестидесяти – не идеально, но приемлемо. Сатурация поднялась до девяноста четырёх процентов. Сердечный ритм стал более ровным, экстрасистолы почти исчезли.

Он был жив. И, похоже, собирался остаться жив.

Медсестра принесла результаты последних анализов. Я взял листок и пробежал глазами по цифрам.

– Креатинин пошёл вниз, – произнёс я вслух. – Билирубин перестал расти. Печёночные ферменты стабилизировались. Мы остановили каскад.

Антон, который всё это время сидел у аппарата ИВЛ, поднял голову.

– Это значит…

– Это значит, что он будет жить, – сказал я. – По крайней мере, сегодня.

Облегчённый выдох пронёсся по реанимационному залу. Медсёстры обменялись усталыми улыбками. Антон откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Шпак медленно, очень медленно убрал руки с головы Сергея Петровича. Его движения были неуверенными, как у человека, который слишком долго держал тяжёлый груз и теперь не может справиться с собственным телом.

Он встал с кресла и пошатнулся. Я машинально протянул руку, чтобы поддержать его, но он удержал равновесие сам.

– Я… я выжат, – сказал он хрипло. – Как лимон. Полностью. Ещё час – и я бы просто отключился. Потерял сознание прямо здесь.

Он подошёл ко мне и остановился. Некоторое время мы просто смотрели друг на друга – два измотанных, опустошённых человека, которые только что сделали невозможное.

Потом Шпак посмотрел на сложную систему капельниц, на мониторы, на лежащего пациента. И снова на меня.

– Ладно, Разумовский, – сказал он, и в его голосе не было обычного презрения. Только усталость и что-то ещё. Что-то, что звучало почти как уважение. – Беру свои слова обратно. Вы не мясник.

Я поднял бровь, ожидая продолжения.

– Совместить такую агрессивную медикаментозную терапию с ментальной стабилизацией… – он покачал головой. – До этого бы никто не додумался. Я работал с лучшими целителями Империи. С академиками, с магистрами, с придворными лекарями. Никто из них не смог бы придумать и организовать… это.

Он сделал паузу.

– Вы – мастер, Разумовский. Безумный, рисковый, наглый мастер. Даже, не побоюсь этого слова – гений.

Я был слишком уставшим, чтобы отвечать словами. Просто кивнул.

– Вот это поворот, – прокомментировал Фырк откуда-то из-под потолка. – Напыщенный индюк признал, что ты не мясник. Запиши этот день в календаре, двуногий. Такое бывает раз в столетие.

Я мысленно усмехнулся, согласившись с ним, и позволил себе откинуться на спинку стула.

Мы сделали это. Мы спасли человека, которого сами же чуть не убили. Не самая красивая победа, но всё-таки победа.

Следующие два дня слились в одно сплошное чередование работы, короткого сна и снова работы.

Сергей Петрович оставался в реанимации, подключённый к аппаратуре, под постоянным наблюдением. Его состояние было стабильно тяжёлым – не ухудшалось, но и не улучшалось заметно.

Я заходил к нему каждые несколько часов, проверял показатели, корректировал терапию. Шпак, который остался в больнице «на всякий случай», приходил дважды в день, чтобы провести сеансы ментальной поддержки – короткие, но достаточные, чтобы удержать вегетатику от полного коллапса.

Боренька тем временем продолжал просыпаться. Дельта-волны на ЭЭГ становились всё более отчётливыми, появились первые признаки тета-активности. Он начал реагировать на голос – поворачивал голову, когда с ним разговаривали, пытался открыть глаза. Семён, который не отходил от его кровати, был на седьмом небе от счастья.

– Мы его вытащили, Илья! – говорил он мне каждый раз, когда я заглядывал в ПИТ. – Гаранин был неправ! Он не овощ, он возвращается!

Гаранин, к слову, притих. После того как Кобрук публично отчитала его на утренней планёрке за «преждевременные и необоснованные прогнозы», он перестал появляться в отделении интенсивной терапии и жалобы писать тоже перестал. Видимо, понял, что ветер дует в другую сторону.

Но главным было не это.

Главным была Вероника.

Я приходил к ней каждый вечер, после работы. Она уже вставала с кровати, ходила по палате, разговаривала с персоналом и подругами, которые навещали её каждый день. С каждым часом она становилась всё больше похожа на ту Веронику, которую я знал и любил. На ту женщину со смеющимися глазами и заразительной улыбкой.

Мы не говорили о том, что произошло. Не говорили о паразите, о её отце, о тех страшных днях, когда она была не собой. Просто сидели вместе, смотрели фильмы на планшете, держались за руки. Иногда она засыпала, положив голову мне на плечо, и я сидел неподвижно, боясь пошевелиться, боясь разбудить её.

Это было лучшее лекарство. Для нас обоих.

На третий день её выписали.

Я пришёл к ней утром, держа в руках нечто, что заставило бы любого серьёзного хирурга усомниться в моём психическом здоровье.

Плюшевый медведь. Большой, коричневый, с глупой улыбкой и бантом на шее. Я купил его в маленьком магазинчике у больницы, мимо которого проходил сотни раз и никогда не заглядывал внутрь.

Почему медведь? Не знаю. Наверное, потому что цветы завянут, конфеты съедятся, а эта плюшевая морда будет сидеть у неё на кровати и напоминать о том, что всё закончилось хорошо. Что она выбралась. Что мы выбрались.

А ещё потому, что мне отчаянно хотелось увидеть её улыбку. Настоящую, не вымученную, не вежливую. Ту самую улыбку, от которой у меня каждый раз что-то переворачивалось внутри.

Глупо и сентиментально. Определённо. Но после всего, через что мы прошли, я имел право на немного глупой сентиментальности.

Вероника стояла у окна, одетая в свою обычную одежду – джинсы, свитер, куртка – и укладывала вещи в небольшую сумку. Цветы от подруг, книга, которую я принёс ей вчера. Она услышала мои шаги и обернулась.

И замерла, уставившись на медведя в моих руках.

– Это… – она моргнула. – Это мне?

– Нет, это мне, – сказал я серьёзно. – Я теперь сплю только с плюшевыми медведями. Профессиональная деформация.

Она фыркнула, но её глаза уже светились тем самым светом, который я так хотел увидеть.

– Илья Разумовский, грозный хирург, гроза операционных, с плюшевым медведем под мышкой, – она подошла ко мне и осторожно, почти благоговейно взяла игрушку. – Он прекрасен. Я назову его… – она задумалась на секунду, – Боренька. В честь твоего чудесного спасения всех в этой ситуации.

– Боренька-медведь и Боренька-пациент. Не перепутаешь?

– Ни за что. Этот гораздо симпатичнее.

Она прижала медведя к груди и посмотрела на меня. В её глазах блестело что-то подозрительно похожее на слёзы, но улыбка была такой широкой, такой настоящей, что у меня перехватило дыхание.

– Спасибо, – сказала она тихо. – За всё. За медведя тоже.

– Готова домой? – спросил я, прислонившись к дверному косяку и стараясь выглядеть невозмутимо. Хотя внутри всё пело от того, что мой дурацкий план сработал.

Она улыбнулась. Настоящей, живой улыбкой.

– Готова. Наконец-то домой. Первым делом – нормальный душ. Горячий, долгий, с пеной и ароматическими свечами. А потом…

– А потом мы закажем самую большую и вредную пиццу в городе, – закончил я за неё.

Она рассмеялась. Звонко, радостно, как раньше.

– Откуда ты знаешь, что я хочу пиццу?

– Я лекарь. Я всё знаю.

Мы вышли из палаты вместе. Лекари и медсёстры психиатрического отделения, которые успели привязаться к ней за эти дни, тепло прощались, желали здоровья и просили заходить в гости. Бессонов лично проводил нас до лифта, пожал мне руку и сказал что-то вроде «берегите её».

А куда я денусь?

Мы вышли на крыльцо больницы и остановились, вдыхая свежий вечерний воздух. После нескольких дней в больничных стенах он казался невероятно вкусным – прохладный, чистый, с лёгким запахом приближающегося снега.

– Господи, как хорошо, – Вероника закрыла глаза и подставила лицо последним лучам заходящего солнца. Плюшевый Боренька торчал из её сумки, глядя на мир своими пуговичными глазами. – Я и забыла, как это – просто стоять на улице и дышать.

Я обнял её за плечи, притянул к себе. Она прижалась ко мне, и мы стояли так несколько секунд, просто наслаждаясь моментом. Двое людей, которые прошли через ад и вышли из него вместе.

– Пойдём? – сказал я наконец. – Машина на парковке. Отвезу тебя домой, закажем пиццу, и ты наконец познакомишь Бореньку с его новым домом.

Вероника рассмеялась и погладила медведя по голове.

– Пойдём.

Мы спустились по ступенькам и направились к парковке. И тут за спиной раздался стук каблуков и знакомый голос:

– Илья! Вероника! Подождите!

Мы обернулись. Анна Витальевна Кобрук спускалась по ступенькам, придерживая полы тёмного пальто. Она была не в рабочем халате, и это само по себе было странно – я привык видеть её исключительно в белом, с сигаретой в руках и усталым взглядом администратора, который тушит очередной пожар.

Сейчас сигареты не было. И взгляд был не усталым, а тяжёлым. Очень тяжёлым.

– Еле догнала, – она остановилась перед нами, слегка запыхавшись. – Прошу прощения, что прерываю. Знаю, что вы устали, знаю, что хотите отдохнуть. Но есть разговор.

Я инстинктивно напрягся. Что-то в её голосе, в её позе говорило о проблемах. О больших проблемах.

– Анна Витальевна, – Вероника попыталась улыбнуться. – Может, завтра? Илья так устал, он двое суток почти не спал, ему нужен отдых…

– Нет, – Кобрук покачала головой. – Разговор касается вас обоих. И он не ждёт до завтра.

Она помолчала секунду, потом кивнула в сторону входа.

– Пойдёмте обратно. Поднимемся ко мне в кабинет. Там объясню.

Я переглянулся с Вероникой. В её глазах я увидел то же, что чувствовал сам – тревогу, настороженность, предчувствие чего-то плохого. Она машинально прижала сумку с медведем к груди, словно ища защиты.

Наш спокойный вечер отменялся.