Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Глава 17

– Можете, – уверенно ответил я. – Но подсказку всё равно не дам.

Киселев несколько секунд сверлил меня взглядом. Потом вдруг расхохотался – громко, от души, как смеются люди, которые давно разучились это делать.

– Чёрт тебя возьми, Разумовский! Ладно, играй по своим правилам. Но когда я выиграю этот коньяк сам – ты мне нальёшь первую рюмку.

– Договорились.

Он встал и пошёл к двери. На пороге обернулся.

– Кстати. Хорошая идея с этим конкурсом. Я давно не видел, чтобы люди так увлекались чем-то связанным с медициной. Обычно все только жалуются на зарплаты и условия работы. А тут – азарт. Интерес. Огонь в глазах, – он помолчал. – Ты умеешь зажигать людей, Разумовский. Это редкий талант.

И ушёл, оставив меня наедине с горой бумаг и странным ощущением гордости.

– Двуногий, – голос Фырка был задумчивым. – Кажется, ты только что получил комплимент от человека, который за сорок лет работы комплименты раздавал реже, чем больничная столовая – свежие овощи.

– Кажется, да.

– Это значит, что ты делаешь что-то правильно. Или что-то очень, очень неправильно. Время покажет.

– Время покажет, – согласился я.

Я посмотрел на стопку писем, которые ещё предстояло прочитать. На пять отложенных заявок от людей, которые прошли первый этап. На телефон с пропущенными звонками от начальства.

Мой турнир работал. И это было только начало.

Гора писем не уменьшилась. Если что, она стала ещё больше – пока я отвлекался на визиты начальства, секретарь принёс новую партию конвертов. «Ещё триста штук, Мастер Разумовский. И это только бумажные. На почте Гильдии уже четыре тысячи непрочитанных».

Четыре тысячи. Замечательно.

Я взял первый конверт из новой стопки и вскрыл его.

«Уважаемый Мастер Разумовский! Ответ на вашу загадку очевиден – у пациентки редкая форма серповидноклеточной анемии, при которой эритроциты разрушаются только в определённых условиях…»

Нет.

Следующий.

«…полагаю, что железо не усваивается из-за атрофии слизистой желудка. Рекомендую проверить на гастрит типа А…»

Нет.

Следующий.

«…это явно отравление свинцом! В нашей деревне был похожий случай, когда кузнец…»

Нет, нет и ещё раз нет.

Я откладывал письма в три стопки. Первая – «Бред» – для ответов, которые не имели никакого отношения к медицине. Вроде того, что пришёл из какой-то деревни в Сибири: «Пациентку сглазили. Нужно окропить святой водой и прочитать заговор от порчи».

Спасибо, очень научно.

Вторая стопка – «Стандартно, но неверно» – для грамотных, логичных, но всё равно ошибочных ответов. Таких было большинство. Люди мыслили шаблонами: анемия не лечится железом – значит, проблема в усвоении железа. Или в скрытом кровотечении. Или в редкой форме гемолиза. Никто не задавался вопросом: а точно ли анемия вообще есть?

Третья стопка – «Интересная гипотеза» – пока оставалась тонкой. Пять писем. Пять человек из тысячи, которые хотя бы приблизились к правильному ответу.

– Двуногий, – Фырк материализовался на столе, усевшись прямо на стопку «Бреда». – Ты уже два часа сидишь над этими бумажками. У тебя глаза красные, как у кролика. Может, перерыв?

– Не могу. Нужно успеть до конца недели.

– Успеть что? Прочитать четыре тысячи писем? Ты раньше умрёшь от истощения.

– Не умру. Я…

Дверь распахнулась.

Я даже не удивился. К этому моменту я уже смирился с тем, что мой «штаб» превратился в проходной двор.

В проёме стоял Киселёв – опять.

Но на этот раз он был не один. Рядом с ним возвышалась фигура, которую я узнал сразу: Мастер Митрохин, лекарь терапевтического отделения. Пожилой, седовласый, с аккуратно подстриженной бородкой и очками в золотой оправе.

Выглядел он так, будто только что сошёл с портрета какого-нибудь академика девятнадцатого века – умный, величественный, слегка надменный.

– Ага, Разумовский! – Киселёв вошел с видом человека, который наконец-то нашёл козырного туза. – Мы тебя раскусили! Вот, Мастер Митрохин выдвинул гениальную теорию! Теперь-то ты никуда не денешься!

Митрохин поднял руку, призывая к молчанию. Киселёв послушно замолк.

– Молодой человек, – начал Митрохин тоном профессора, читающего лекцию особо тупым первокурсникам. Его голос был глубоким, бархатистым, привыкшим к почтительному вниманию аудитории. – Я внимательно изучил условия вашей задачи. Должен признать, она составлена… неплохо. Для вашего возраста.

– Какой павлин, – Фырк хмыкнул в моей голове. – Он только что похвалил тебя так, будто ты щенок, который научился приносить тапочки. Впечатляющий уровень снисхождения.

Я промолчал, ожидая продолжения.

– И должен сказать, – Митрохин сделал эффектную паузу, – что ответ очевиден. Для любого опытного терапевта, разумеется.

– Слушаю вас, Мастер Митрохин.

Он откашлялся, расправил плечи и начал излагать – размеренно, методично, как будто диктовал статью для «Имперского медицинского вестника»:

– У пациентки – редкая форма аутоиммунной гемолитической анемии с холодовыми агглютининами. Это состояние, при котором иммунная система атакует собственные эритроциты, но только при определённых температурных условиях.

Киселёв за его спиной кивал с энтузиазмом болванчика, хотя я был уверен, что он понимает от силы половину сказанного.

– При этой форме, – продолжал Митрохин, всё больше входя в раж, – антитела активируются только при низких температурах. Именно поэтому стандартные лабораторные пробы её не выявляют – в лаборатории слишком тепло, понимаете? Кровь нагревается, антитела деактивируются, и мы видим ложноотрицательный результат. – Он посмотрел на меня поверх очков. – Элементарно, если знать, где искать. Нужно проводить анализ при температуре ниже двадцати градусов. Тогда картина станет ясной.

Он замолчал, явно ожидая аплодисментов. Или хотя бы восхищённого «ах».

Киселёв не выдержал:

– Ну⁈ Что скажешь, Разумовский? Съел⁈

Я выдержал паузу. Посмотрел на Митрохина, потом на Киселёва, потом снова на Митрохина.

– Блестящая теория, Мастер Митрохин, – сказал я, стараясь сохранить серьёзное выражение лица. – Очень элегантная. Демонстрирует глубокое знание гематологии и внимание к деталям.

Митрохин приосанился.

– Ну разумеется. Опыт, молодой человек. Опыт и знания.

– И совершенно неверная, – закончил я.

Его лицо вытянулось.

– Как… неверная? Но это единственное логичное объяснение!

– К сожалению, нет. – Я откинулся на спинку стула, складывая руки на груди. – Холодовые агглютинины – интересная идея, признаю. Редкая, элегантная, достойная внимания. Но она не объясняет главного.

– Чего именно? – в голосе Митрохина появились нотки раздражения.

– Почему лечение железом не помогает, – сказал я терпеливо. – При гемолитической анемии, даже при самой редкой форме, препараты железа всё равно дали бы какой-то эффект. Пусть медленный, но эффект. Организм использовал бы железо для восполнения потерь от гемолиза. А в нашем случае эффекта нет вообще. Ноль. За месяц. Ни малейшего сдвига в показателях.

Митрохин открыл рот.

– Более того, – продолжил я, не давая ему вставить слово, – при холодовой гемолитической анемии были бы другие признаки. Повышенный билирубин – непрямой, от разрушения эритроцитов. Ретикулоцитоз – организм пытался бы компенсировать потери, выбрасывая в кровь молодые эритроциты. Увеличение селезёнки – там оседают повреждённые клетки. В условии задачи сказано: «других отклонений нет». Вообще никаких. Чистая картина. Это не вписывается в вашу теорию.

Митрохин закрыл рот. Потом открыл снова. Потом закрыл.

Он напоминал рыбу, выброшенную на берег.

– Но… – наконец выдавил он. – Но я же всё проанализировал… Все возможные варианты…

– Не все, Мастер Митрохин. Не все. – Я улыбнулся как можно дружелюбнее. – Спасибо за участие. Ваша версия войдёт в список интересных, но неверных гипотез. Рядом с примерно восемьюстами другими.

Лицо Митрохина пошло красными пятнами. Он выпрямился во весь рост, и я увидел, как дрожат его руки – не от слабости, от гнева.

– Молодой человек, – его голос стал ледяным. – Я занимаюсь медициной дольше, чем вы живёте на свете. Я ставил диагнозы, когда вы ещё ползали в пелёнках. Я…

– Я не сомневаюсь в вашем опыте, Мастер Митрохин, – перебил я мягко. – Но опыт – это не гарантия правоты. Иногда свежий взгляд видит то, что привычный пропускает.

Он смотрел на меня так, будто хотел испепелить взглядом. Потом резко развернулся и направился к двери.

Киселёв, который всё это время стоял с открытым ртом, очнулся.

– Аркадий Львович, подождите! – он схватил Митрохина за локоть. – Может, мы что-то упустили… Давайте ещё раз подумаем вместе…

– Нужно переосмыслить данные, – процедил Митрохин сквозь зубы. – У меня есть ещё одна идея. Пойдёмте, Игнат Семёнович. Здесь нам больше нечего делать.

Он вышел, чеканя шаг, как оскорблённый генерал. Киселёв засеменил следом, бросив на меня взгляд, в котором смешались разочарование и странное уважение.

Дверь закрылась.

Тишина.

– Двуногий, – Фырк материализовался на столе и посмотрел на меня с нескрываемым восторгом. – Ты только что унизил одного из самых уважаемых терапевтов города. Человека, перед которым заведующие отделениями встают по стойке смирно. Человека, чей портрет висит в холле терапевтического корпуса. Он будет злиться на тебя до конца своих дней. Возможно, проклянёт тебя перед смертью.

– Я не унизил. Я просто сказал правду. Его теория была неверной – я объяснил почему. Вежливо и аргументированно.

– Это одно и то же, двуногий. Когда речь идёт о самолюбивых стариках, правда – самое страшное оскорбление. Ты отнял у него ощущение собственной гениальности. Это хуже, чем плевок в лицо.

Я пожал плечами.

Если Митрохин не может пережить, что кто-то указал на ошибку в его рассуждениях – это его проблема, а не моя. Медицина – не место для раздутых эго. Здесь важна только истина. Только правильный диагноз. Только спасённая жизнь.

А обиженные старики… ну, они переживут. Или нет. В любом случае, я не собирался извиняться за то, что был прав.

– Знаешь, – Фырк задумчиво почесал за ухом. – Иногда ты пугаешь меня, двуногий. Этой своей… бескомпромиссностью. Большинство людей хотя бы делают вид, что уважают авторитеты.

– Я уважаю авторитеты. Когда они заслуживают уважения. Митрохин – хороший терапевт. Но в этой задаче он ошибся. И я сказал ему об этом. Что в этом такого?

– Ничего. Абсолютно ничего. Просто… не удивляйся, если завтра обнаружишь, что кто-то подсыпал тебе слабительное в кофе.

– Спасибо за предупреждение, Фырк. Учту.

Не прошло и пяти минут, как дверь открылась снова.

На этот раз на пороге стоял Шаповалов. За его спиной маячил Киселёв – видимо, успел перехватить его в коридоре и притащить сюда.

– Илья, – Шаповалов вошёл с усмешкой на лице. – Ты тут, я смотрю, устроил бурю в стакане воды. Весь хирургический корпус на ушах. Даже медсёстры ставки делают.

– Серьёзно?

– Абсолютно. На доске объявлений в сестринской уже висит тотализатор. Коэффициенты меняются каждый час, – он покачал головой. – Шучу, конечно. Но я недалек от истины. Не знаю, радоваться мне или беспокоиться. С одной стороны люди думают, а не просто выполняют рутину. С другой – я боюсь, что кто-нибудь проиграет зарплату и придёт ко мне с жалобой.

Киселёв протиснулся мимо него.

– Игорь, хватит болтать! Ты обещал помочь!

– Я не обещал. Я сказал, что у меня есть версия.

– А ты что, решил⁈ – Киселёв уставился на него с подозрением. – Думаешь, умнее всех?

Шаповалов самодовольно улыбнулся.

– Я, Игнат, в отличие от некоторых, не просто предполагаю. Я – знаю, – он сделал эффектную паузу. – Но говорить вслух не буду. Скажу только Илье. На ухо.

Я откинулся на спинку стула, наблюдая за этим спектаклем.

– Игорь Степанович, если вы так уверены – пожалуйста. Я весь внимание.

Шаповалов подошёл ко мне, наклонился и прошептал на ухо:

– Это отравление свинцом. Из старого водопровода. Классическая картина – анемия, которая не лечится железом, потому что свинец блокирует синтез гема. Проверь, откуда она берёт воду.

Я выслушал, кивнул с серьёзным видом. Потом встал, повернулся к Киселёву и произнёс торжественно:

– Игорь Степанович! Этот ответ прекрасен! Он был бы абсолютно верным…

Шаповалов начал улыбаться.

– … если бы был правильным! Но он неверен!

Улыбка замёрзла на его лице.

– Да как так-то⁈ – Он отшатнулся, будто я его ударил. – Это же классика! Свинцовая анемия – первое, о чём нужно думать при резистентности к железу!

– При резистентности – да. Но здесь нет резистентности, Игорь Степанович. Здесь есть кое-что другое.

Киселёв, который секунду назад выглядел раздавленным, вдруг злорадно расхохотался.

– Ха! Что, Игорь, съел⁈ Не такой уж ты и умный!

Шаповалов мгновенно развернулся к нему.

– А ты вообще молчи! Твоя версия про желудочное кровотечение была ещё глупее!

– Моя версия была логичной!

– Твоя версия была банальной!

Они стояли друг напротив друга, как два петуха перед дракой. Потом, словно по команде, оба повернулись ко мне.

– Подсказку! – потребовал Киселёв.

– Хоть намёк! – поддержал Шаповалов.

– Господа, – я поднял руки в защитном жесте. – Я не могу. Это будет нечестно.

– К чёрту честность! – Киселёв шагнул ко мне. – Я твой начальник!

– А я – твой наставник! – Шаповалов шагнул с другой стороны. – Я тебя всему научил! И начальник тоже!

Они нависли надо мной, как две грозовые тучи. Я чувствовал себя мышью между двух котов.

– Господа, – сказал я как можно спокойнее. – Если я дам вам подсказку, вы выиграете пари нечестно. А я знаю, что вы оба – люди чести. Вы же не хотите победить жульничеством?

Они переглянулись. В их глазах боролись азарт и совесть.

Совесть победила. Едва-едва.

– Ладно, – Киселёв отступил. – Ладно. Но я всё равно решу эту чёртову загадку. И когда решу – ты мне нальёшь первую рюмку того коньяка.

– А когда решу я, – Шаповалов тоже отступил, – ты признаешь, что я был прав с самого начала.

Они направились к двери – всё ещё споря, всё ещё перебивая друг друга.

– Игорь Степанович! – крикнул я вдогонку. – Вы же заходили зачем-то по делу?

Шаповалов обернулся на ходу и махнул рукой.

– Посоветоваться хотел! Но теперь уже не хочу! Сам разбирайся!

Дверь захлопнулась.

Тишина.

– Пожар, – Фырк буквально катался по столу от смеха. – Ты поставил на уши всю больницу. Два заведующих отделениями, как школьники, бегают к тебе за подсказками. Это бесценно. Это лучшее, что я видел за последние сто лет.

– Рад, что тебе весело.

– Мне очень весело. Продолжай в том же духе.

Успокоившись после визита наставников, я решил переключиться на электронные письма. Бумажные подождут – их слишком много, чтобы разобрать за один день. А вот электронные можно хотя бы отсортировать.

Я открыл ноутбук и вошёл в почту Гильдии.

Четыре тысячи двести семнадцать непрочитанных сообщений. Цифра, от которой хотелось закрыть крышку и притвориться, что ничего не видел.

Но я не закрыл. Начал читать.

Первые сто писем были стандартными. Те же версии, что и в бумажных: скрытое кровотечение, нарушение всасывания, редкие формы анемии. Кто-то предлагал проверить на глистов. Кто-то – на рак. Один особо креативный автор предположил, что пациентка – вампир и поэтому не реагирует на обычное лечение.

Я уже начал терять надежду, когда открыл письмо номер сто сорок семь.

Отправитель: Денис Грач, целитель второго класса, г. Владивосток.

Тема: «Ответ на задачу – Мнимая анемия».

Я начал читать – и почувствовал, как брови сами ползут вверх.

'Уважаемый Мастер Разумовский.

Позвольте изложить мой анализ представленной задачи.

Первое наблюдение: симптомы пациентки (усталость, головокружение, одышка, бледность) полностью соответствуют тяжёлой анемии. Однако отсутствие эффекта от внутривенного введения железа в течение месяца – аномалия, которая требует объяснения.

Второе наблюдение: при истинной железодефицитной анемии ответ на терапию виден уже через 7–10 дней. Полное отсутствие ответа за месяц означает одно из двух: либо это не железодефицитная анемия, либо анемии нет вообще.

Третье наблюдение (ключевое): в условии задачи указано, что «других отклонений нет». Это означает, что все остальные показатели крови – в норме. При истинной анемии такого не бывает. Должны быть изменения в ретикулоцитах, MCH, MCV, сывороточном железе. Их отсутствие – красный флаг.

Вывод: Анемии нет. Низкие показатели гемоглобина и эритроцитов – артефакт. Наиболее вероятная причина – … '

И далее, абсолютно верный, аргументированный ответ, с указанием решения проблемы.

Я дочитал до конца и откинулся на спинку стула.

Идеально. Абсолютно идеально. Краткий, логичный ответ с безупречной цепочкой рассуждений. Он не просто угадал – он доказал. Рассчитал коэффициент, объяснил механизм ошибки, предложил решение.

Но это было ещё не всё.

Под основным текстом была приписка, отделённая пунктирной линией:

'P. S. Если позволите, хотел бы добавить ещё одно наблюдение.

Симптомы пациентки – усталость, головокружение, одышка, бледность – реальны, несмотря на отсутствие анемии. Это означает, что у неё есть какое-то другое заболевание, которое маскируется под анемию.

Учитывая бледность кожи при нормальном гемоглобине, я бы рекомендовал проверить функцию надпочечников. Бледность + утомляемость + слабость + возможная гипотония = классическая картина Аддисоновой болезни (хронической надпочечниковой недостаточности). При этом заболевании кожа действительно бледнеет из-за снижения уровня кортизола, а не из-за анемии.

Возможно, ваша задача – не просто про ошибку, а про невидимого второго пациента, которого все пропустили, сосредоточившись на несуществующей анемии?

С уважением, Денис Грач'.

Я сидел неподвижно, глядя на экран.

Чёрт возьми.

Он не просто решил задачу. Он увидел за ней то, чего я даже не закладывал. Второго пациента. Настоящую болезнь, скрытую за ложным диагнозом.

И он был прав. Если бы эта пациентка была реальной, а не выдуманной для конкурса – её действительно следовало бы проверить на Аддисона. Симптомы совпадали. Логика была безупречной.

– Двуногий, – голос Фырка был непривычно серьёзным. – У тебя сейчас такое лицо, как будто ты увидел призрака.

Не призрака. Таланта.

Я открыл форму приглашения на очный этап и начал заполнять:

«Уважаемый Денис Грач. Гильдия Целителей и Диагностический центр Центральной Муромской больницы рады сообщить, что Вы успешно прошли первый этап конкурса и приглашаетесь для участия в очном туре…»

Первое приглашение. Первый настоящий кандидат.

Этот парень мыслил так же, как я.

Дальнейший день продолжился рутиной – и слава богу.

После всего ажиотажа с конкурсом, после бесконечных визитов начальства, после горы писем и электронных заявок – обычная работа казалась почти отдыхом. Плановая операция на желчном пузыре. Обход пациентов. Консультация в терапевтическом отделении. Знакомые действия, знакомые лица, знакомый ритм.

В операционной всё прошло гладко. Лапароскопическая холецистэктомия – рутинная процедура, которую я мог делать с закрытыми глазами. Семён ассистировал, и я с удовлетворением отметил, что он почти не нуждается в подсказках. Сам видит, что нужно, сам подаёт инструменты, сам контролирует камеру.

– Хорошая работа, – сказал я ему после операции. – Ещё пара месяцев, и будешь делать такие сам.

Он покраснел от удовольствия.

– Спасибо, Илья.

На обходе я проверил отца Вероники – стабилен, показатели медленно улучшаются. Заглянул к Яне Смирновой – без изменений, память не вернулась. Посмотрел пару новых пациентов из терапии – ничего интересного, стандартные случаи.

Обычный день. Обычная работа. Почти расслабился.

На следующее утро. Я шёл к главному входу больницы, когда увидел знакомую фигуру.

Шаповалов стоял у крыльца, курил и смотрел куда-то вдаль. Под глазами – тёмные круги, как у человека, который не спал всю ночь.

– Игорь Степанович? – я подошёл. – Вы в порядке?

Он повернулся ко мне. Лицо хмурое, усталое, но в глазах – странный блеск.

– Всю ночь не спал, – буркнул он. – Думал над твоей задачкой. Так и не решил.

– Может, стоит отпустить? Это же просто конкурс…

– Просто конкурс⁈ – он посмотрел на меня так, будто я сказал что-то оскорбительное. – Это не просто конкурс, Илья. Это вызов. Ты бросил вызов всем нам – и я него принял.

Он затушил сигарету и помолчал. Потом вдруг спросил – как бы невзначай:

– Слушай, Илья… а вот скажи… твоя пациентка… у неё катетер в вене был?

Я посмотрел на него. На его усталое лицо, на надежду в глазах, на нетерпеливое ожидание ответа.

И улыбнулся.

– Вы думаете в абсолютно правильном направлении, Игорь Степанович.

Он замер. Секунда. Две. Три.

А потом его лицо озарилось – буквально вспыхнуло пониманием, как лампочка.

– Ах ты ж… – он хлопнул себя по лбу. – Это же на поверхности

– Браво, Игорь Степанович. Только Киселеву не говорите.

– Гениально! – он схватил меня за плечи и потряс. – Чёрт возьми, как я сразу не догадался! Это же классика ошибок при работе.

– Именно так.

– Я победил! – он отпустил меня и сжал кулаки в победном жесте. – Я решил! Где Киселёв? Нужно забрать свой коньяк!

Он развернулся и почти побежал в сторону главного корпуса, забыв даже попрощаться.

Я смотрел ему вслед с улыбкой. Мой наставник. Упрямый, гордый, азартный как мальчишка. И всё ещё способный учиться новому – даже после десятилетий в профессии.

– Мастер Разумовский!

Я обернулся. Ко мне бежала медсестра из приёмного отделения – красное лицо, сбившееся дыхание, паника в глазах.

– Срочно в пятую палату! Вашему пациенту Эбергарду плохо!

Я бежал по коридору, расталкивая встречных, а в голове крутилась только одна мысль: что пошло не так?

Эбергард был стабилен. Последний осмотр – вчера вечером – не показал ничего критичного. Да, гипогликемии продолжались, но мы контролировали их капельницами с глюкозой. Да, причина оставалась неясной, но острой угрозы для жизни не было.

Что изменилось за ночь? Я влетел в палату – и замер на пороге. Картина была ужасающей.

Владислав лежал на кровати, его тело выгибалось дугой в тонико-клонических судорогах. Глаза закачены, белки с полопавшимися сосудами, изо рта шла пена – розоватая, с примесью крови, он прикусил язык.

Руки и ноги дёргались в неконтролируемых спазмах, кровать ходила ходуном, металлические ножки скрежетали по полу. Рядом суетились две медсестры, пытаясь удержать его, не дать упасть.

На мониторе – цифры кричали о катастрофе. Сахар: 2.1 ммоль/л.

Два и один. Критическая гипогликемия. При таком уровне глюкозы нейроны начинают умирать. Необратимо. Каждая секунда – это тысячи погибших клеток мозга, которые никогда не восстановятся.

Время. У меня нет времени.

– Глюкозу! – крикнул я, бросаясь к кровати. – Сорокапроцентную, струйно, сорок миллилитров! Быстро!

Медсестра метнулась к шкафу с препаратами.

Я схватил руку Владислава, пытаясь найти вену для инъекции. Судороги мешали, тело дёргалось, рука вырывалась из хвата с силой, которой не ожидаешь от измождённого человека. Вены спадались от гипогликемии – организм централизовал кровообращение, пытаясь спасти жизненно важные органы.

Где же ты, проклятая…

Вот. Локтевая. Слабая, тонкая, едва заметная синеватая нитка под бледной кожей. Придётся рискнуть.

– Котировки… – бормотал он в бреду, глаза бессмысленно блуждали, не фиксируясь ни на чём. – Дедлайн… нужно закрыть… продать… продать всё…

Даже сейчас, на грани смерти, его мозг цеплялся за работу. За цифры, за графики, за привычные паттерны. Человеческое сознание удивительная штука. Оно до последнего пытается найти смысл в хаосе, даже когда хаос пожирает его изнутри.

– Держите его! – приказал я медсёстрам. – Крепче! Фиксируйте руку!

Они навалились, прижимая его плечи и бёдра к матрасу. Одна из них – молоденькая, с побелевшим от страха лицом – держала его локоть обеими руками, и я видел, как дрожат её пальцы.

Не время для дрожи. Потом подрожишь. Сейчас – работай.

Я нащупал вену, натянул кожу, ввёл иглу. Попал. Тёмная венозная кровь показалась в канюле – значит, я в сосуде.

Медсестра уже протягивала мне шприц с густой жёлтой жидкостью. Сорокапроцентная глюкоза – концентрированная энергия, чистое топливо для умирающего мозга. Гипертонический раствор, который в другой ситуации разорвал бы вену, но сейчас – единственный шанс.

Давай, Владислав. Давай, чёртов всезнайка. Не смей умирать в моей палате.

Я нажал на поршень. Медленно, но уверенно – слишком быстрое введение могло вызвать осмотический шок. Двадцать миллилитров… тридцать… сорок. Готово.

Эффект наступил почти мгновенно.

Через десять секунд судороги начали стихать – сначала ноги, потом руки, потом туловище. Тело переставало биться, мышцы расслаблялись одна за другой. Через двадцать – он обмяк, как марионетка с обрезанными нитями, дыхание из рваного хрипа превратилось в ровные, глубокие вдохи. Через тридцать – веки дрогнули, и он открыл глаза.

Мутные. Дезориентированные. Глаза человека, который только что вернулся с края пропасти и ещё не понял, что выжил.

Но живые. Главное – живые.

Я выдохнул. Только сейчас заметил, что всё это время не дышал.

– Что… что произошло? – прошептал он. Голос слабый, надтреснутый.

– Приступ, – я проверил его пульс – частый, девяносто восемь ударов в минуту, но ритмичный, без аритмии. Хорошо. Сердце выдержало. – Критическая гипогликемия. Вы потеряли сознание.

– Опять? – в его голосе было отчаяние. Не страх, не гнев – именно отчаяние. Усталость человека, который устал бороться с невидимым врагом. – Опять…

Когда острый кризис миновал и Владислав отключился под капельницей с глюкозой, дверь палаты снова распахнулась. В проёме стоял запыхавшийся Семён Величко – видимо, кто-то из медсестёр успел его позвать.

Он окинул взглядом палату – пустые шприцы на лотке, измотанные медсёстры, бледного пациента с закрытыми глазами, цифры на мониторе – и его лицо вытянулось.

– Илья, что случилось? Мне сказали – судороги, код синий…

– Уже купировали. Критическая гипогликемия, два и один. Еле вытащили.

Семён подошёл ближе, глядя на монитор, где теперь высвечивались нормальные показатели. Потом перевёл взгляд на меня.

– Это же уже четвёртый приступ за неделю?

– Четвёртый.

Он помолчал, явно что-то обдумывая. Я видел, как работает его мозг – перебирает симптомы, сопоставляет факты, ищет паттерн. Хорошо. Значит, я его чему-то научил.

– Илья, – заговорил он наконец, и в его голосе была уверенность, которой я раньше не слышал. – Это же классика. Тяжёлая гипогликемия натощак, нейрогликопения с судорогами, потеря сознания… Это триада Уиппла. Почти стопроцентная инсулинома.

Он говорил с уважением, но твёрдо – не спрашивал, а утверждал. Ученик, который усвоил урок и теперь применял знания на практике.

– Нужно срочно делать КТ поджелудочной с контрастом, – продолжил он. – Искать опухоль. Чем раньше найдём, тем быстрее прооперируем. Чего мы ждём?

Я смотрел на него, потом на спящего Владислава, потом снова на Семёна.

По учебнику он был абсолютно прав. Триада Уиппла – гипогликемия, симптомы гипогликемии, купирование симптомов после введения глюкозы – классический признак инсулинпродуцирующей опухоли. Любой экзаменатор поставил бы ему пятёрку за такой ответ.

Но что-то не давало мне покоя.

Слишком «грязно» для инсулиномы. Эти боли в животе – схваткообразные, связанные с едой – они не вписываются. Нестабильное давление, которое скачет без видимой причины. Лёгкая лихорадка, которая то появляется, то исчезает. Тремор, который не проходит даже когда сахар в норме…

Картина смазанная. Нечёткая. Как фотография, снятая дрожащей рукой.

Инсулинома даёт чистую клинику. Гипогликемии – и всё. Без лишних симптомов, без побочных эффектов. А здесь – целый букет, который не складывается в единую картину.

Но проверить мы обязаны. Всегда начинай с очевидного – потом отсекай.

– Ты прав, Семён, – сказал я вслух. – По учебнику это инсулинома. И мы обязаны её исключить. Записывай его на КТ, срочно. С контрастом. Сегодня.

Семён кивнул и быстро вышел – организовывать обследование.

Я остался у кровати Владислава, глядя на его бледное, измученное лицо.

– Двуногий, – голос Фырка был задумчивым. – Ты ему не веришь. Своему ученику. Почему?

– Не ему. Диагнозу. Что-то здесь не так, Фырк. Чувствую, но не могу ухватить.

– Тогда лови. Пока он не умер от очередного приступа.

Час спустя Семён нашёл меня в «штабе», где я продолжал разбирать заявки на конкурс. Его лицо было растерянным – я заметил это ещё до того, как он открыл рот.

– Илья… – он протянул мне планшет со снимками. – Я не понимаю.

Я взял планшет и начал листать срезы КТ. Поджелудочная железа во всей красе: головка, тело, хвост. Каждый миллиметр просканирован, каждый участок изучен с контрастным усилением.

Чисто. Абсолютно, безупречно, идеально чисто.

Никаких опухолей. Никаких образований. Никаких аномалий. Поджелудочная железа выглядела так, будто её срисовали с анатомического атласа для студентов-первокурсников.

– Я три раза пересмотрел срезы, – Семён стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу. – Попросил рентгенолога перепроверить. Он тоже ничего не нашёл. Поджелудочная идеальная, как в учебнике по анатомии. Никакой опухоли.

Я молча листал снимки дальше. Печень – норма. Селезёнка – норма. Почки, надпочечники, кишечник – всё в пределах нормы.

– Может, опухоль слишком маленькая? – предположил Семён с надеждой. – Микроаденома, которую КТ не видит? Нужно МРТ? Или эндоскопическое УЗИ?

– Может, – сказал я медленно. – А может, её просто нет.

– Но тогда… откуда гипогликемии?

Я отложил планшет и потёр переносицу.

– Вот именно, Семён. Откуда?

Мы стояли в тишине маленького кабинета, заваленного письмами и заявками, и молчание давило на плечи, как свинцовая плита.

Самая очевидная и логичная версия рассыпалась в прах. Инсулиномы не было. А пациент продолжал падать в гипогликемические комы.

Диагностический тупик.

– Двуногий, – голос Фырка был непривычно серьёзным. – Ты что-то упускаешь. Что-то важное. Оно прямо перед тобой, но ты его не видишь.

– Я знаю, Фырк. Я знаю.

Вопрос – что именно?