Текст книги "Лекарь Империи 12 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава 5

Вероника смотрела на меня так, словно видела впервые в жизни. Или словно просыпалась от долгого, тяжёлого сна, в котором всё было неправильным, искажённым, вывернутым наизнанку. Её глаза огромные и мокрые от слёз часто-часто моргали, как у человека, который выходит из тёмного подвала на яркий солнечный свет и не может привыкнуть к этому свету, не может поверить, что темнота закончилась.

Лицо её менялось прямо на моих глазах, и это было похоже на таяние льда. Медленное, постепенное, но неотвратимое. Гнев уходил первым. За ним ушёл страх – тот, который заставлял её шарахаться от меня, как от чумного.

Остались только растерянность и что-то похожее на узнавание, словно она наконец-то увидела меня настоящего, а не того монстра, которого рисовал ей паразит.

– Фырк! – мысленно сказал я, не отрывая взгляда от её лица. – Быстро! Проверь её голову! Что там с этой дрянью?

Бурундук метнулся к ней. Секунда, две, три и он вынырнул обратно, и в его мысленном голосе звучало что-то похожее на изумление:

– Двуногий, оно… оно стало меньше! Реально меньше, я не вру! Свечение сжалось, потускнело, как будто кто-то убавил яркость на лампочке! Твои слова… они его ослабили! Не знаю как, не спрашивай, но это работает!

Значит, я был прав.

Сильный, искренний эмоциональный всплеск может пробить эту магическую дрянь, может пробиться через все её защитные слои и достучаться до настоящего человека внутри. Это действительно дилетантская работа, как говорил Серебряный – профессионал сделал бы конструкцию, устойчивую к такому воздействию. А этот паразит оказался уязвим к самому простому, самому человеческому оружию.

К любви.

Звучит пафосно, я знаю. Но факт остаётся фактом: три слова – «я тебя люблю» – сделали то, что не смог сделать мой ментальный пинцет.

Вероника издала тихий звук. Что-то среднее между всхлипом и стоном. И вдруг подалась вперёд, обхватила меня руками, уткнулась лицом мне в грудь. Её тело дрожало мелкой дрожью, как у человека, которого только что вытащили из ледяной воды, и я чувствовал, как её слёзы просачиваются сквозь ткань моей рубашки. Тёплые и мокрые.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала она, и голос её был таким тихим, что я едва расслышал его сквозь весь тот хаос, который продолжал бушевать вокруг нас. – Илья, я… что со мной было? Последние дни как в тумане каком-то, как будто я смотрела на свою жизнь со стороны и не могла ничего изменить. Я говорила ужасные вещи, думала ужасные вещи, и при этом где-то внутри понимала, что это неправильно, но не могла остановиться…

Я крепко обнял её, прижал к себе, чувствуя, как её сердце колотится где-то рядом с моим – быстро, испуганно, как у загнанной птицы.

– Тише, тише, – сказал я, поглаживая её по спине, по волосам. – Всё хорошо, ты в безопасности. Ты была не в себе, это не твоя вина. Кто-то… кто-то наложил на тебя заклятие, что-то вроде ментального паразита, который влиял на твои мысли и чувства. Сейчас он ослаб, потому что… ну, потому что искренние эмоции оказались сильнее этой дряни. Но он всё ещё там, Ника. Он никуда не делся, просто притих. Малейший стресс, вспышка гнева или страха – и ты можешь снова вернуться в то состояние.

Она подняла голову, посмотрела на меня снизу вверх мокрыми глазами:

– Что мне делать? Как от этого избавиться?

– Нам нужно его удалить. Полностью, с корнем. Я… я попробовал один раз, с твоим отцом, и у меня не очень получилось, честно говоря. Но есть люди, которые умеют это делать лучше меня. Серебряный, например, он надеюсь скоро нас постетит и…

– Что? – её глаза расширились. – Я должна жить с этой штукой в голове? Я же…

– Мы подумаем, что можно с этим сделать. Я попробую найти кого-то ещё, кто может помочь. Или… или попробую сам ещё раз, когда лучше подготовлюсь. Но сейчас главное – тебе нужно сохранять спокойствие, избегать сильных негативных эмоций. Пока паразит ослаблен, он не может тебя контролировать, но если ты разозлишься или испугаешься по-настоящему…

– Я понимаю, – она кивнула, всё ещё прижимаясь ко мне. – Я постараюсь. Я… господи, Илья, мне так стыдно за всё, что я тебе наговорила. Я ведь не думала так на самом деле, ни одного слова, но они сами вылетали изо рта, и я не могла их остановить…

– Я знаю, – я поцеловал её в макушку, вдыхая знакомый запах её волос. – Я знал с самого начала, что это не ты. Поэтому и пришёл сюда, поэтому и устроил весь этот цирк…

– РАЗВЯЖИТЕ МЕНЯ НАКОНЕЦ, ИРОДЫ ПРОКЛЯТЫЕ!

Голос Сергея Петровича Орлова ворвался в наш маленький островок спокойствия, как ведро ледяной воды. Он по-прежнему лежал на полу со связанными руками, и, судя по его тону, временное ослабление паразита на него не распространилось.

– Дочка! Вероника! Отойди от него! Он тебя обманывает, он колдун, он тебе в голову лезет своим колдовством!

– Нога-а-а… – это Боренька, который всё ещё сидел на полу, держась за пострадавшую конечность. – Моя нога-а-а… он мне её сломал, точно сломал…

– Они уже едут! – визгливый голос жены Бореньки с лестничной площадки. – Слышишь, маньяк⁈ Полиция уже едет! Тебя посадят! Надолго посадят! За всё ответишь!

Вероника вздрогнула в моих объятиях, и я почувствовал, как её тело напряглось. Стресс. Именно то, чего нам сейчас не нужно.

– Тише, – прошептал я ей на ухо. – Не слушай их. Дыши глубоко. Всё будет хорошо.

– Но полиция… – её голос дрогнул.

– Я разберусь. Просто оставайся спокойной, ладно? Что бы ни случилось – оставайся спокойной.

Полиция прибыла почти сразу после слов жены Бореньки. Видимо, участок был где-то неподалёку, или наряд оказался в районе, или просто повезло. Хотя «повезло» – это, наверное, не совсем правильное слово для моей ситуации.

Их было двое.

Первым в квартиру вошёл мужчина лет сорока пяти, с усталым лицом человека, который повидал на своём веку достаточно, чтобы ничему не удивляться. Капитанские погоны, спокойный, цепкий взгляд профессионала. За ним – молодой сержант, лет двадцати пяти, с блокнотом наготове и выражением сосредоточенной серьёзности на лице.

Капитан остановился на пороге и несколько секунд молча осматривал поле боя.

А посмотреть было на что.

Связанный мужчина на полу, который продолжал выкрикивать что-то про колдунов и маньяков. Второй мужчина – здоровенный, в майке-алкоголичке – тоже на полу, держится за ногу и стонет. Женщина в халате и бигуди причитает над ним. Молодая пара стоит посреди комнаты в обнимку – девушка заплаканная, парень взъерошенный, оба выглядят так, словно только что пережили что-то серьёзное. Мебель перевёрнута, на полу разбитая посуда, рассыпанные бумаги, лужа молока.

Картина маслом. «Бытовуха», как это называют в полицейских сводках. Только трупа не хватает.

– Так, – сказал капитан негромко, но его голос как-то сразу перекрыл все остальные звуки в комнате. – Всем тихо. Я сказал – тихо!

Это «тихо» было произнесено с такой властной интонацией, что даже Сергей Петрович замолчал на полуслове. Боренька перестал стонать и уставился на полицейского испуганными глазами. Его жена захлопнула рот.

Тишина.

– Вот так лучше, – капитан кивнул. – А теперь кто-нибудь один – спокойно и по порядку – объяснит мне, что здесь произошло.

– Он напал на нас! – тут же взвилась жена Бореньки, не выдержав и трёх секунд молчания. – Этот! Вот этот! – она ткнула пальцем в мою сторону. – Ворвался в квартиру, связал бедного старика, а когда мой муж попытался заступиться – покалечил его! Ногу сломал! Маньяк! Его надо арестовать немедленно!

– Он меня связал! – подхватил Сергей Петрович, извиваясь на полу. – Он колдун! Он мне в голову лез своим колдовством, я чувствовал! Помогите, господа полицейские!

– Нога-а-а… – простонал Боренька. – Я встать не могу… он мне что-то сделал с ногой…

Капитан поднял руку, и все снова замолчали. Потом он повернулся ко мне.

– А вы что скажете, молодой человек?

Я аккуратно отстранил Веронику – она неохотно разжала руки, но осталась стоять рядом, почти касаясь моего плеча – и сделал шаг вперёд. Глубокий вдох. Спокойствие. Уверенность. Я лекарь, я знаю, как разговаривать с людьми в кризисных ситуациях.

– Капитан, меня зовут Илья Григорьевич Разумовский. Я хирург, работаю в Центральной Муромской больнице. Да, я причина этого беспорядка, не буду отрицать. Но на это были веские причины, и я готов их объяснить.

– Слушаю, – капитан скрестил руки на груди.

– Этот человек, – я кивнул на Сергея Петровича, – отец моей девушки. Он страдает острым психическим расстройством, спровоцированным, насколько я могу судить, внешним магическим воздействием. Когда я пришёл сюда, он был агрессивен, неадекватен, представлял опасность для себя и окружающих. Я был вынужден его обездвижить, чтобы предотвратить худшее.

– А этот? – капитан кивнул на Бореньку.

– Этот гражданин, – я старался говорить максимально нейтрально, без эмоций, – вмешался в ситуацию, не разобравшись в происходящем. Он напал на меня, я был вынужден защищаться. Нога у него, кстати, в полном порядке – временная компрессия нерва, уже должна была пройти. Борис… простите, не знаю вашего отчества… вы можете встать?

Боренька, который всё это время сидел на полу с видом умирающего лебедя, вдруг замер. Осторожно пошевелил ногой. Согнул в колене. Разогнул. На его лице появилось выражение недоумения.

– Я… кажется, могу… – он неуверенно поднялся, опираясь на стену. Сделал шаг, другой. – Чёрт, и правда… уже не болит почти…

– Что я и говорил, – сказал я. – Никаких травм, никаких переломов. Просто кратковременное воздействие на нервное сплетение.

Капитан смотрел на меня с каким-то странным выражением – не враждебным, скорее задумчивым. Как будто пытался что-то вспомнить.

– Постойте, – сказал он медленно. – Разумовский? Илья Григорьевич, говорите?

– Да. Мы знакомы?

– Нет, не знакомы, но… – капитан нахмурился, потёр подбородок. – Это ведь вы месяц назад спасли сына графа Ушакова? Муромский целитель во Владимире….

Я моргнул от неожиданности. Да, был такой случай на приеме у фон Штальберга. Но откуда полицейский об этом знает?

– Было такое, – осторожно подтвердил я.

Капитан покачал головой и вдруг протянул мне руку:

– Капитан Лапин, Игорь Фёдорович. Весь Муром о вас говорит, Илья Григорьевич, это я вам ответственно заявляю. Вы у нас что-то вроде местной легенды стали. Куда ни приди – везде слышишь: Разумовский то, Разумовский сё, хирург от бога, руки золотые…

Молодой сержант за его спиной энергично закивал:

– Точно, точно! Моя тёща в вашей больнице лежала, так она до сих пор всем рассказывает, как вы её соседку от какой-то заразы вылечили. Говорит – святой человек, не иначе.

– Двуногий, – голос Фырка в моей голове был полон ехидного восторга. – Ого! Слава бежит впереди тебя, как верный пёс! Скоро автографы раздавать будешь, фотографироваться с поклонниками, интервью давать…

Я мысленно отмахнулся от него и пожал руку капитану, чувствуя себя немного неловко от такого потока комплиментов.

– Так что, – сказал я, стараясь вернуть разговор в практическое русло, – арестовывать меня будете?

Лапин хмыкнул, оглядывая комнату ещё раз – связанного Сергея Петровича, который притих и смотрел на происходящее с растерянным видом, Бореньку, который уже вполне бодро стоял на обеих ногах, его жену, которая явно не понимала, как ситуация так резко изменилась.

– Знаете что, Илья Григорьевич, – сказал он наконец, – давайте так. Я вижу, что здесь произошло какое-то недоразумение, и, учитывая вашу репутацию, я склонен поверить вашей версии событий. Но мне нужно понимать – вы уверены, что этот человек действительно болен? Что ему нужна медицинская помощь?

– Абсолютно уверен, капитан. Магическое воздействие на разум – это серьёзная штука, это не насморк, который сам пройдёт через неделю. Ему нужна специализированная помощь, и чем скорее он её получит, тем лучше будет прогноз.

Лапин задумчиво потёр подбородок, окидывая взглядом комнату – связанного Сергея Петровича, который наконец-то притих и только смотрел на нас с выражением загнанного зверя, Бореньку у стены, его жену в дверях, – и кивнул, видимо, приняв какое-то решение.

– Хорошо, тогда я бы рекомендовал вам…

Он не успел договорить.

Звук, который раздался в следующую секунду, я не спутал бы ни с чем на свете – слишком много раз слышал его в реанимационных залах, в приёмных покоях, в операционных. Хриплый, булькающий вдох человека, которому внезапно не хватает воздуха. Короткий, сдавленный крик, оборвавшийся на полузвуке. И глухой, тяжёлый удар тела о пол – так падают только те, кто уже не контролирует своё тело, кто не успевает выставить руки или хотя бы сгруппироваться.

Я обернулся раньше, чем успел осознать, что делаю, – тело среагировало на эти звуки быстрее, чем сознание успело их проанализировать. Годы работы в экстренной медицине вбивают такие рефлексы намертво.

Боренька лежал на спине посреди комнаты, раскинув руки, как человек, которого сбила машина. Он только что стоял у стены и выглядел совершенно здоровым – ну, настолько здоровым, насколько может выглядеть мужик с пивным брюхом и лицом хронического гипертоника.

А теперь его лицо стремительно теряло цвет прямо на моих глазах. Красное, мясистое, оно становилось серым, потом пепельным, потом приобрело тот характерный землистый оттенок, который я видел слишком много раз и который не предвещал ничего хорошего.

Глаза закатились, показывая желтоватые белки, а руки судорожно скребли по груди, по майке, словно он пытался содрать с себя что-то невидимое, что-то, что душило его изнутри.

– Боренька! – взвизгнула его жена таким голосом, от которого у меня заложило уши. – Боренька, родненький, что с тобой⁈ Ответь мне! Боренька!

Я был рядом с ним в две секунды, напрочь забыв обо всём остальном – о полиции, о Сергее Петровиче, о паразитах, о Веронике, обо всём на свете. В такие моменты мир сужается до одной точки, до одного пациента, до одной задачи. Всё остальное перестаёт существовать.

Упал на колени рядом с ним, приложил два пальца к сонной артерии – туда, где под тонкой кожей должна была пульсировать жизнь, где должен был биться пульс, сильный и ритмичный.

Ничего.

Пусто.

Мёртвая, неподвижная тишина под подушечками пальцев, там, где ещё минуту назад билось сердце.

Я рванул на нём майку – старая, застиранная ткань затрещала и разошлась с неожиданной лёгкостью, обнажая волосатую грудь с сизыми прожилками вен. Приложил ухо – никакого сердцебиения, никакого дыхания, только булькающие хрипы умирающего.

– Остановка! – крикнул я, уже складывая руки в замок, уже примеряясь к центру грудины, уже готовясь делать то, что делал десятки раз в своей жизни. – Полная остановка сердца! Фибрилляция или асистолия, без разницы – качать надо прямо сейчас!

Первое нажатие на грудину – сильное, уверенное, с переносом веса всего тела. Грудная клетка продавилась под моими руками на положенные пять-шесть сантиметров, рёбра скрипнули, но выдержали. Второе нажатие, третье, четвёртое.

Я считал про себя, как учили ещё в интернатуре, как делал сотни раз в реанимации: и-раз, и-два, и-три, и-четыре, и-пять… Ритм должен быть около ста компрессий в минуту – достаточно быстро, чтобы поддерживать кровообращение, но не настолько быстро, чтобы грудная клетка не успевала расправляться между нажатиями.

– Ника! – крикнул я, не прекращая работы, не сбиваясь с ритма ни на секунду. – Звони в скорую, срочно! Точный адрес, остановка сердца, мужчина за сорок, нужна реанимационная бригада с дефибриллятором! И скажи им, чтобы летели как на пожар, каждая минута на счету!

Вероника стояла в нескольких шагах от меня, и я заметил, как её лицо побледнело, как расширились глаза, но при этом в ней словно щёлкнул какой-то переключатель, и вместо испуганной девушки передо мной оказался собранный, сосредоточенный профессионал.

Фельдшер скорой помощи, который знает, что делать в экстренных ситуациях, который видел такое не раз и не два. Она уже доставала телефон, уже набирала номер, и её руки почти не дрожали.

– Вы двое! – я повернул голову к полицейским, которые застыли у окна с выражением полной растерянности на лицах. – Хватит стоять столбами, работайте! Окна – откройте все окна настежь, нужен свежий воздух, здесь и так дышать нечем! И освободите пространство вокруг, отодвиньте эту чёртову мебель, мне нужно место для манёвра!

Лапин и его напарник, к их чести, не стали задавать идиотских вопросов вроде «а зачем?» или «а вы уверены?» – просто бросились выполнять команды, как солдаты, получившие приказ от генерала.

Видимо, что-то в моём голосе не оставляло места для дискуссий. Затрещали оконные рамы, холодный воздух хлынул в комнату, принося с собой запах мороза и выхлопных газов с улицы, но мне было плевать на запахи – главное, что воздух был свежим.

Я продолжал качать, вбивая жизнь в это неподвижное тело ритмичными, размеренными движениями. Тридцать компрессий – короткая пауза – запрокинуть голову пациента, зажать нос, два глубоких вдоха рот в рот, наблюдая, как поднимается грудная клетка – и снова тридцать компрессий.

Классический протокол сердечно-лёгочной реанимации, вбитый в мою мышечную память годами тренировок на манекенах и реальных реанимаций на живых людях. Грудная клетка под моими ладонями пружинила, продавливалась и возвращалась обратно, продавливалась и возвращалась, как странный, жуткий насос, который работал только потому, что я заставлял его работать.

Жена Бореньки рыдала где-то на периферии моего сознания, причитая что-то бессвязное – «Боренька, Боренька, очнись, не умирай, пожалуйста, не умирай» – и её голос был фоновым шумом, который я старательно игнорировал, потому что сейчас он мне только мешал.

Сергей Петрович притих на полу, и даже сквозь пелену концентрации я заметил, что он перестал дёргаться и требовать свободы – видимо, даже до его затуманенного паразитом сознания наконец дошло, что происходит что-то по-настоящему серьёзное, что-то, рядом с чем его собственные проблемы казались детскими капризами.

Фырк молчал. Просто висел где-то рядом, невидимый для всех, кроме меня, и молча наблюдал.

Прошла минута – я знал это, потому что считал компрессии, потому что чувствовал время спинным мозгом, как чувствует его любой реаниматолог.

Короткая пауза в ритме, два пальца на сонную артерию, несколько секунд напряжённого ожидания.

Ничего. Пусто. Всё та же мёртвая тишина под кожей.

Я выругался про себя и продолжил компрессии с удвоенной энергией.

Две минуты.

Ещё одна проверка пульса – и снова ничего, ни малейшего трепетания, ни намёка на то, что сердце пытается завестись самостоятельно. Грудная клетка под моими руками оставалась безвольной и неподвижной, когда я не давил на неё, как мешок с песком, как что-то неживое.

Три минуты.

Пот тёк по моему лицу, скатывался по вискам, заливал глаза, и я моргал, пытаясь его смахнуть, но руки были заняты, и приходилось терпеть это жгучее, солёное неудобство.

Мышцы плеч и рук начинали гудеть от напряжения – СЛР это не прогулка в парке, это тяжёлая, изматывающая физическая работа, особенно когда твой пациент весит под сто двадцать килограммов и его грудная клетка сопротивляется каждому нажатию.

Но останавливаться было нельзя, нельзя даже на секунду, потому что каждая секунда без кровообращения – это тысячи отмирающих нейронов в мозгу, это необратимые повреждения, это смерть, которая подкрадывается тихо и неотвратимо.

Четыре минуты.

– Ника! – крикнул я, не прекращая компрессий, не сбиваясь с ритма. – Что скорая⁈ Когда будут⁈

Она как раз заканчивала разговор по телефону, и когда она повернулась ко мне, я увидел её лицо – бледное, осунувшееся, с выражением такого отчаяния, какого я надеялся никогда больше не видеть на этом любимом лице.

– Илья, они… – её голос дрогнул, и ей пришлось сглотнуть, прежде чем продолжить. – Они не могут быстро приехать. В нашем районе авария, большая, с участием нескольких машин и грузовика. Полностью перекрыли проезд на главной улице, объезда нет. Ближайшая реанимационная бригада застряла в пробке в двух кварталах отсюда и не может сдвинуться с места. Диспетчер говорит – будут не раньше чем через пятнадцать-двадцать минут, и это в лучшем случае…

Пятнадцать-двадцать минут.

Я продолжал качать – и-раз, и-два, и-три – руки работали на автопилоте, пока в голове моей с точностью выстраивались другие цифры. Статистика выживаемости при остановке сердца. Проценты, которые я знал наизусть, которые вбивали нам в голову на каждой лекции по реаниматологии.

При остановке сердца без дефибрилляции шансы на успешную реанимацию падают на семь-десять процентов с каждой проклятой минутой. После пяти минут они уже ниже пятидесяти процентов.

После десяти минут – стремятся к нулю, превращаются в статистическую погрешность, в чудо, на которое нельзя рассчитывать. После пятнадцати минут – это уже не реанимация, это формальность, это констатация смерти с заполнением соответствующих документов.

Пятнадцать-двадцать минут – это вечность. Это целая жизнь. Это больше, чем человеческий мозг может выдержать без нормального кровоснабжения.

Без дефибриллятора, который мог бы перезапустить фибриллирующее сердце электрическим разрядом. Без адреналина, который мог бы подстегнуть умирающую сердечную мышцу.

Без амиодарона, без атропина, без всего того арсенала медикаментов и оборудования, который есть у нормальной реанимационной бригады и которого у меня здесь не было и быть не могло.

Всё, что я мог – это поддерживать минимальное кровообращение своими руками. Качать, качать, качать, вдыхать воздух в эти неподвижные лёгкие, и надеяться на чудо.

Этого было недостаточно.

Этого было катастрофически, безнадёжно, убийственно недостаточно.