Текст книги "Эпикур"

Автор книги: Сергей Житомирский

Академия

На другое утро Эпикур через Дипилонские ворота и почётное кладбище Керамика вышел на Элевсинскую дорогу. Он шагал по обочине навстречу крестьянским повозкам, мимо распаханных полей и редких домиков.

Юноша старался думать о том, что ждало его в Академии, но мысли всё время возвращались к вчерашней встрече на Агоре. Он вспоминал беседу Диогена и Стратокла, антиподов, каждый из которых утверждал, что нашёл путь к счастью, живя согласно природе. Понять Стратокла, считавшего счастьем купание в роскоши, Эпикур мог, но счастье отказа от всех жизненных благ вызывало в нём смутное чувство протеста, хотя он и ощущал, что Диоген по-своему счастлив.

Перейдя по деревянному мосту через бежавший по каменистому ложу Кефис, Эпикур миновал прозрачную оливковую рощу и оказался перед Гермией – селением, примостившимся у подножия Эгалей. Здесь, левее дороги, стоял жертвенник Прометею, как понял Эпикур, тот самый, от которого в праздники начинается бег с факелами. Выше и в стороне на заросшей травой опушке поднималась стройная круглая башенка, облицованная черно-синим камнем, на фоне которого выделялись белые мраморные полуколонны. Это был построенный Хариклом памятник подруге Гарпала, о котором говорили на корабле. Эпикур подошёл и прочёл эпитафию:

 
Друг, я Пифоника, тело моё в Вавилоне,
Но не душа. В Аттике милой она.
 

Он поднялся выше, повернул по деревенской улочке налево, доверясь собственному чутью и описаниям Памфила. Действительно, вскоре впереди возникла крытая черепицей стена, и он остановился у двери в рамке из желтоватых известковых плит, над которыми темнела магическая надпись, поставленная Платоном: «Не геометр, да не войдёт».

Эпикур не имел особого пристрастия к геометрии и искусству счёта, которые платоники считали необходимыми для развития ума. Памфил обучил его началам математических наук, но было ещё неизвестно, признает ли Ксенократ его знания достаточными. Приготовив рекомендательное письмо Памфила, он постучал.

Перед Эпикуром открылся широкий двор, в середине которого стояло небольшое круглое святилище Муз, окружённое изящными статуями. От святилища лучами расходились выложенные камнем дорожки, другие кольцами охватывали храм. По краям двора виднелись какие-то постройки и навесы. Между дорожками в разных местах поднимались огромные платаны, в их ветках чернели птичьи гнёзда.

Около святилища на согретой солнцем площадке на складных табуретах сидели люди и слушали крупного полного старца, развалившегося в кресле. Судя по описаниям Памфила, это и был Ксенократ. Он что-то говорил, медленно и твёрдо, иногда заглядывая в свиток. Ученики делали заметки в табличках, все они были немолоды и серьёзны. Эпикур осторожно подошёл, его заметили, но никто не обратился к нему. Юноша увидел свободный табурет, сел позади других учеников и стал слушать Ксенократа.

Он сразу понял, что речь шла о диалоге «Тимей». Ксенократ рассказывал о поздних пифагорейцах: о Филолае из Кротона, Архите Тарентском и герое платоновского диалога, Темее из Локр, в основном об их взглядах на строение мира.

Сперва Ксенократ коснулся вопроса о форме Земли. Противопоставляя взгляды последователей Пифагора воззрениям философов милетской школы, он обосновал мнение о её шарообразности. То, что мир находится посередине между небом и Тартаром. У Гомера и Гесиода можно прочесть, что Тартар так же далёк от Земли, как небо, причём сброшенная с неба наковальня летела бы до Земли девять дней. Эти знания безусловно восходят к Орфею, которому путём откровения их дал Дионис. Но ни Ономакрит, ни Мусей, ни другие орфические поэты не говорили определённо о форме Земли, они учили только, что мир подобен яйцу. Только Пифагор познал, что Земля есть желток Мирового яйца и потому шарообразна. Потом Ксенократ перешёл к строению мира по Филолаю. Этот философ помещал в центре Космоса Гестию, Центральный огонь, Очаг Вселенной, вокруг которого кружатся Солнце, Луна, планеты, звёздная твердь и, кроме того, наша Земля вместе с невидимой для нас Антиземлёю, причём общее число небесных тел составляет священное число десять. Архит же считал, что Мировой огонь находится в центре Земли, и она вращается только вокруг своей оси. Но чтобы свет Гестии мог озарять небосвод и отражаться Солнцем, земной шар разделён по экватору на две половины – нашу Землю и Антиземлю, между которыми имеется просвет.

Тимей, воззрения которого Платон принял и развил, вообще отказался от идеи Центрального огня и существования Антиземли. Он учил, что в центре мира находится душа, а все его части, включая Землю, имеют сферическую форму, самую совершенную из существующих. Причём расстояния между вложенными друг в друга небесными сферами подчиняются определённому гармоническому ряду чисел.

Закончив введение, Ксенократ перешёл к тексту, читая выдержки из диалога:

– А как же всеобъемлющее небо? Было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же оно возникло, выйдя из некоего начала? Оно возникло: ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода возникают и порождаются...

Рассмотрим же, по какой причине устроил возникновение и эту Вселенную тот, кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда ни в каком деле не испытывает зависти. Будучи ей чужд, он пожелал, чтобы всё было хорошо и чтобы ничто, по возможности, не было дурно...

Очертания же он сообщил Вселенной такие, какие были бы ей пристойны и ей сродны. В самом деле, живому существу, которое должно содержать в себе все живые существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие...

Весь этот замысел вечно сущего бога относительно бога, которому только предстояло быть, требовал, чтобы тело космоса было сотворено гладким, повсюду равномерным, одинаково распространённым во все стороны от центра. Так он создал небо, кругообразное и вращающееся одно-единственное...»

Когда Ксенократ прервался, один из слушателей, широкий и сутулый, поднялся и задал ему вопрос.

   – Если все вещи, – спросил он, – находятся в становлении и проходят путь от начала к концу, то как обстоит дело с Миром. Давно ли он возник? Был ли создан сразу совершенным и теперь стареет, или Драматург дал только толчок к его саморазвитию? И будут ли другие миры после гибели нашего?

   – Интересные вопросы, – кивнул Ксенократ. – Но, боюсь, на них нет и никогда не будет ответа. Давно ли? В идеальном мире вечно сущего нет времени, там всё покоится и пребывает. Время родилось при возникновении и, вероятно, не раз меняло свой бег. И наш мир – живое божество – стар ли он или молод? Всё это, я думаю, тайна, которая, может быть не без умысла, скрыта от нас. Но для праведной жизни не обязательно знать всего. Целью должно быть стремление к истине, и чем усердней человек, тем ближе он к ней подойдёт, но высшая истина навек останется непостижимой...

Неожиданно из святилища донёсся знакомый Эпикуру голос флейты, поддержанный звоном колокольцев. Несомненно, там внутри находились знаменитые часы Платона, которые скопировал Памфил. От звука будильника двор Академии показался Эпикуру родным.

Ксенократ объявил о перерыве. Ученики поднялись со своих мест, Эпикур подошёл к главе Академии, поздоровался и протянул письмо. Ксенократ, не меняя позы, пробежал его, потом поднял глаза и принялся рассматривать Эпикура. Он спросил о Памфиле и жизни на Самосе, поинтересовался возрастом юноши, посетовал на его молодость.

   – Философией всерьёз можно заниматься начиная лет с тридцати, – сказал он, нахмурясь, – но в память о нашей с Памфилом дружбе я тебе помогу. Тем более что он пишет о тебе лестные вещи. Вы что, действительно изучили главные сочинения Платона?

   – Да, – кивнул Эпикур. – Мы разобрали «Государство», «Тимея», «Апологию Сократа», «Федона», «Пир» и «Протагора».

Ксенократ задал несколько вопросов. Память, как всегда, не подвела Эпикура, он ответил длинными цитатами из платоновских диалогов. Лицо Ксенократа подобрело. Он попросил доказать теорему, и Эпикур снова ответил удачно. Теперь Ксенократ улыбался:

   – Не решил бы задачу, я отослал бы тебя, сказав, что в философии тебе не за что ухватиться. Но, я вижу, Памфил не зря тебя расхваливает. Только что правильно ли ты сделал, что пришёл ко мне? Ведь мы не учим ни истории, ни законам, ни риторике. Сюда приходят образованные люди, желающие узнать истину о душе, красоте и благе. Мы учим рассуждать и видеть скрытое. Боюсь, ты искал не этого.

   – Нет, Ксенократ, именно этого, – ответил Эпикур. – Без риторики я обойдусь, историю изучу сам. Но меня одолевают вопросы, которые я не могу решить.

   – Понимаю, – Ксенократ кивнул, и его седая борода легла на грудь в складки коричневого плаща. – Тебя, как и многих молодых, волнует выбор пути, поиски цели и смысла жизни.

Ксенократ поднялся, взял Эпикура под руку и повёл его куда-то в конец двора.

   – Поговорим по дороге, – сказал он. – Так вот, в чём я вижу цель и смысл жизни. В достижении совершенства. Взгляни на мир, и тебе откроется его уродство. Ты увидишь безобразные нагромождения камней, заросших терновником, наводящих страх скорпионов и летучих мышей. Ты нигде не найдёшь полной красоты. Даже в самых красивых людях можно усмотреть изъяны и непропорциональность частей, нарушающих гармонию тела. То же мы видим в нравственности и политике...

Ксенократ подвёл Эпикура к небольшому строению, возле которого под навесом стояли два обеденных ложа.

   – Так, Полемон ещё не пришёл, – отметил он, – что ж, сделаем круг. Скажи, ты помнишь образ пещеры из седьмой книги «Государства»?..

Ксенократ неспешно повёл Эпикура по крайней кольцевой дорожке. Не переставая рассуждать, он зорко осматривался, и его взгляды, а может быть, и одно появление, оказывали магическое действие на всё вокруг – прилежнее начинал работать слуга, подметавший дорожку, ниже склонялись над папирусами сидевшие под навесом переписчики, замолкали не в меру развеселившиеся ученики, которые усаживались за длинный обеденный стол.

   – Так вот, – продолжал философ, – большинство людей – узники пещеры и даже не подозревают о существовании прекрасного мира идеальных сущностей. Стремящийся к идеалу, совершенствует себя, раскрывает способности души, вводит её в царство постижения идеала. Она становится неподвластной страстям, разрывает оковы тела и, освобождённая, становится причастной божеству. Это и есть высшее счастье. Но для его достижения нужно научиться сократическому способу рассуждений, умению в частном различать общее, в несовершенном – идеальное. Тебе повезло, что сейчас мы занимаемся гармонией космоса. Это хорошее начало...

Они обошли двор и опять оказались у обеденных лож. Теперь на одном из них возлежал худощавый рослый мужчина с ироничным лицом. Очевидно, это и был Полемон, ученик Ксенократа, один из столпов Академии. Ксенократ остановился.

   – Сегодня поешь с переписчиками, – сказал он Эпикуру. – Не бойся, это не рабы, а наёмные мастера. А потом я тобой займусь.

Эпикур пошёл к переписчикам, которые расположились за столом, уже очищенном от папирусов, и ждали обеда. Их было пятеро. Немолодые, степенные, они держались с достоинством и, узнав, что Эпикур пришёл учиться, сразу потеряли к нему интерес. Обед подали скромный, без мясных блюд. За столом говорили о семейных делах, росте цен и, конечно, о Гарпале.

   – Зря мы послушались Демосфена, – рассуждал один из писцов. – Чем дольше будем ждать, тем глубже увязнем. Сперва царь заставит нас признать себя богом, потом впустить изгнанников, а на закуску объявит одного из них сатрапом Аттики и введёт македонский гарнизон...

Застольному оратору возражали. Эпикур не особенно прислушивался к беседе. Он размышлял о словах Ксенократа.

Занятия кончились не поздно, и Эпикур решил поискать Софана. Где-то около Итонийских ворот должен был жить его дед, и Софан, уезжая, сказал, что поселится там. Эпикур долго ходил по переулкам, спрашивал встречных, заходил в лавки, стучался в двери множества домов, но никто не знал о Софане, сыне Мирона. Наконец в храме Асклепия ему повезло, старик ходил туда лечиться, и жрец знал, где он живёт.

Старый Софан ютился в лачуге, пристроенной к стене большого дома. Её единственная комната была и жильём и мастерской. За грубым столом, заваленным мотками проволоки и инструментами, работали двое. Эпикур узнал в лице одного из них, высохшего старичка со впалыми щеками, черты Софана, второй, с типично фракийской внешностью, был, вероятно, раб. Едва Эпикур вошёл, старик вскочил, взял с полки какую-то плоскую коробку и поднёс юноше:

   – Сам Посейдон привёл тебя ко мне! – воскликнул он. – Теперь тебя ждёт удача. Если рыба видит изделия Филона, она бросается прочь от отвращения. А на мой крючок плывёт и глотает его с наслаждением самая крупная, самая вкусная, самая редкая рыба, и учти – даже без наживки! – Старик щепотью захватил из коробки несколько сцепившихся рыболовных крючков, покачал перед носом Эпикура и уронил обратно. – Притом дёшево – обол штука, а на драхму я дам семь или даже восемь!

Эпикур поблагодарил старика и объяснил цель своего прихода. Тот разочарованно покачал головой, поставил коробку на стол и сказал, что действительно в позапрошлом году к нему заявился самосский родственник и прожил несколько дней, но потом нашёл другое пристанище и с тех пор не появлялся. И это со стороны молодого человека очень похвально, потому что Филон устроил мастерскую на пятнадцать рабов, завалил рынок своими негодными крючками по две штуки за обол и совершенно его разорил...

   – А ты кем приходишься Софану? – вдруг спросил он.

   – Мы дружили на Самосе. Я тоже оттуда.

   – И ты его близкий знакомый?

   – Да, – согласился Эпикур.

   – Тогда вот что. Софан взял у меня драхму в долг и не отдал, наверно, некогда было. Заплати его долг, а у него возьмёшь, когда встретишь.

Увидев, что Эпикур полез за пазуху, чтобы достать кошелёк, старик просиял:

   – Да, да, он обязательно тебе вернёт! Значит, драхму и четыре обола.

Эпикур высыпал монеты на ладонь, хозяин и раб горящими глазами следили за его движениями.

   – И ещё, если можно, драхму взаймы! – взмолился Софан-старший.

Эпикур отдал ему всё, что было, – четыре с половиной драхмы.

Старик чуть не плакал от радости.

   – Нет, – твердил он, – судьба не забывает дошедших до крайности! Я всегда говорил, нельзя отчаиваться, и тогда в последнюю минуту боги вспомнят о тебе, и войдёт их посланник, приносящий счастье!

Смущённый Эпикур распрощался со стариком и вышел. Он предвидел недовольство Миса по поводу непредвиденной траты, но в конце концов для старого Софана эти деньги значили намного больше, чем для посетителя Академии и его слуги.

Праздник

Через два дня начались Малые Элевсинии, и занятия в Академии прервались. Праздник, посвящённый Деметре, Персефоне, которую называли просто девой – Корой, и Дионису, считавшемуся её сыном, начался с поста. У храмов богинь урожая собирались толпы верующих, проходили торжественные службы.

Эпикур вместе с Мисом стоял в толпе горожан, запрудивших улицу Шествий, перед храмом Деметры. Жрецы в длинных одеждах ходили по каменному помосту вокруг алтаря, принося бескровные жертвы. Потом старший могучим голосом затянул молитву, и Эпикур, как и все вокруг, подхватил знакомый с детства мотив:

 
Пышноволосая! Трижды блажен из людей земнородных,
Кто благосклонной любви от богинь удостоился славных.
Ты, о царица Део, пышнодарная, чтимая всеми
С дочерью славной своею, прекрасной Персефонеей,
Нам благосклонно счастливую жизнь ниспошлите...
 

Дальше жрец-солист пел о горе богини, потерявшей дочь, о её страданиях, о поисках сочувствия у людей, когда она в образе нищенки оказалась около дома царя

Келея. И всё это происходило хотя и в давние времена, но совсем рядом, за грядой Эгалей в Элевсине, куда можно дойти за полдня...

Эпикур подхватывал строки припева, но замолкал на словах «нам ниспошлите». Ему казалось нескромным, славя божество, утомлять его своими просьбами.

В конце дня у Дипилонских ворот собрались участники шествия, посвящённые в таинства элевсинских мистерий. Там Эпикур встретил Памфила. Старик был взволнован и сосредоточен, он обрадовался ученику, но даже не спросил его о жизни. Наконец хор затянул первую молитву, и процессия двинулась. В ней могли участвовать только мисты и готовые к посвящению. Эпикур вместе со слугой Памфила и сотнями любопытных шёл сбоку, беспокоясь за учителя. Но Памфил шагал твёрдо, стуча гнутым посохом и не сводя глаз со священной колесницы, ехавшей впереди. На колеснице, понурясь, стояла жрица в венке из колосьев, изображавшая горюющую Деметру. У её ног суетились две девушки, игравшие дочерей Келея, а вокруг колесницы бегал одетый женщиной актёр, выбранный на роль служанки Ямбы. Стараясь развеселить Деметру, он пронзительным голосом выкрикивал далеко не всегда пристойные шутки. Процессию возглавляли дадух-факелоносец и глава культа – иерофант Евримедонт, Провожавшие шествие подхватывали скорбные гимны или от души хохотали над удачными шутками Ямбы.

Эпикур прошёл с процессией через город и ещё немного по дороге, ведущей в селение Агру, где стоял старинный храм Деметры и Диониса – место тайных весенних мистерий.

Утром ставили «Антигону». Эпикур зашёл к Менандру, и они вместе с его ликейским приятелем Тимократом из Лампсака, вооружившись подушками и входными жетонами, отправились в театр Диониса.

Постановка удалась. Хор пел слаженно. В его исполнении немного архаичная музыка Софокла звучала страстно и торжественно. Зрители начали аплодировать, едва были были сняты занавеси с грандиозных декораций, изображавших дворец Креонта, поражали и пышные одежды и мастерски сделанные маски. Актёры играли захватывающе. Известная всем до мелочей трагедия снова оживала перед тысячами афинян. Казалось, её исход не предрешён и Антигона с лицом Афины-Ники, роль которой исполнял знаменитый Неоптолем, ещё может повременить с самоубийством и будет спасена Гемоном для счастья. Между прочим, по зычному голосу и мощной фигуре Эпикур узнал в стражнике Архия, который, как видно, проиграл спор с Демосфеном.

Трагедия о гибели юной принцессы была созвучна началу праздника, посвящённому горю Деметры. Но афиняне видели в постановке и другое. Умело расставив акценты, Демосфен усилил в ней осуждение тирании, а маска Креонта позволяла догадываться, кого именно оратор имел в виду. Часто публика взрывалась аплодисментами, находя политические намёки там, где Эпикур их не замечал.

После спектакля пошли к Менандру. Он привёл приятелей в свою комнату и попросил, чтобы принесли обед на троих. Вскоре слуга по очереди внёс трапезы – низкие столики с кушаньями. Молодые люди сдвинули обеденные ложа и устроились на них, закусывая и обсуждая постановку. Эпикур с интересом приглядывался к Тимократу, лицо которого делали заметным тёмные волосы и яркие полные губы. Он носил необычную причёску, закрывавшую лоб и придававшую его глазам оттенок подозрительности. Правда, в ходе беседы это впечатление быстро рассеялось.

– Кстати, Эпикур, – сказал Тимократ, – когда они немного насытились, – я слышал, что ты, как Менандр портреты драматургов, коллекционируешь... взгляды на жизнь?

   – Такого болтуна, как ты, – обернулся Эпикур к Менандру, – я ещё не встречал!

   – Между прочим, – поджав губы, ответил Менандр, – я за язык никого не тянул. А по поводу коллекции, – он кивнул в сторону выстроившихся у стены бюстов, – то я собираю вовсе не их. Этих комедиографов и трагиков мне аккуратно дарит дядюшка. Я, конечно, не возражаю, чтобы он держал у меня свою коллекцию, но предметы собственные не выставляю. Они для этого слишком велики, и к тому же их трудно собрать вместе. К примеру, сейчас их здесь только три.

   – Эти ложа? – Тимократ похлопал по резному краю своего.

   – За кого ты меня принимаешь! – возмутился Менандр, – Нет, это просто мы трое, потому что я коллекционирую – чудаков!

   – И много у тебя этих... предметов? – поинтересовался Тимократ.

   – Ещё бы! Я самый богатый собиратель в Афинах. Правда, моё собрание только и делает, что бегает по городу и не подозревает, кому принадлежит. Так что наши с Эпикуром коллекции в чём-то похожи. Правда, он позже начал, и у него, насколько я знаю, пока имеются только я, Диоген, Стратокл и, конечно, он сам.

   – Насчёт себя самого я не уверен, – улыбнулся Эпикур, – а к твоему списку могу добавить Ксенократа. Он считает смыслом жизни достижение совершенства, а счастьем – познание мира идеальных сущностей.

   – Выходит, – усмехнулся Тимократ, – счастье доступно только платоникам! А как же быть с человеком, который просто не слышал о первообразах, или с Аристотелем, который их не признает?

   – Как? – изумился Эпикур. – Ведь всякая вещь – это соединение грубой материи с идеальной сущностью. Не может же Аристотель не признавать очевидного?

   – Признает, – уточнил Менандр. – Только называет эту сущность «формой» и относит к самой вещи. А мир идеальных первообразов считает выдумкой Платона. Но, друзья-философы, вы отклонились от темы. По-моему, было сказано, что счастье доступно не только платоникам.

   – Это не доказано, – сказал Эпикур, – Я согласен, что есть разные понятия о счастье. Но ведь они могут быть и ложными. Тот, кто не знает цены вещам, примет свинец за серебро, а медь за золото и не заметит этого.

   – Счастье, – возразил Тимократ, – это особое чувство, и оно для всех людей одинаково, хотя возникает по разным причинам. Обжоре его даст блюдо печёных угрей, любителю музыки – хор, философу – рассуждения. И цель жизни всякого состоит в том, чтобы почаще испытывать это ощущение.

Эпикур ответил, что, как видно, Тимократ подразумевает людей, не имеющих понятия о добродетели. К удовольствию Менандра, завязался спор о счастье служения родине, радости победы и о природе самопожертвования. В результате Тимократ признал своё мнение недостаточно обдуманным, а Эпикур напомнил, что своего мнения не имеет.

   – Но в одном Тимократ прав, – добавил он. – Цена счастья может быть разная, например, вчера я узнал, что оно может стоить всего четыре драхмы. – И он рассказал друзьям о посещении старого Софана.

   – А как зовут твоего друга? – оживился Тимократ. – Софан, сын Мирона? Такой худой, длинный? Наверно, я его знаю. Могу сказать, как найти, а лучше давай на днях зайдём к нему вместе.

Конец праздника был наполнен радостью по поводу возвращения Персефоны. Менандр не выпускал Эпикура из-под своей опеки, затаскивал его и Тимократа на угощение к своим приятелям, они даже съездили в Филу – селение в отрогах Парнефских гор – и участвовали там в сельском гулянии с состязаниями местных атлетов и хороводами. Юноши становились в круг, клали руки на плечи соседям и в такт песням под весёлые шутки собравшихся девушек двигали это живое кольцо вправо и влево, выделывая ногами замысловатые фигуры. Потом парни и девушки менялись ролями. У Эпикура голова шла кругом, но он не забывал о том, что двадцать второго обещал навестить Памфила.

В назначенный день Эпикур отправился в Пирей и без труда разыскал дом жреца Деметры, у которого остановился Памфил. Погода была прохладная, философ сидел во дворе, закутав ноги, и грелся на солнце. Лицо его было усталым, глаза воспалены.

   – Хорошо, что ты пришёл! – обрадовался Памфил. – Завтра я отплываю назад. Присядь рядом, поговорим на прощанье.

Эпикур рассказал Памфилу свои новости, стараясь развлечь, но тот слушал плохо.

   – Знаешь, – сказал он, когда Эпикур замолчал, – я так устал от этих элевсиний! И всё горе в том, что мне не удалось прикоснуться к богине. Или она отвергла меня? Я ждал, что после таинств придёт покой, но этого не случилось. Я остался таким же, каким был, со всеми своими сомнениями и страхами. – Он сжал Эпикуру запястье и продолжал с болью в голосе: – Понимаешь, я боюсь неизбежного. Боюсь спать, чтобы оно не застало меня во сне, боюсь входить в дом, чтобы не рухнуло на голову, я только и делаю, что жду его и каждый миг замираю от страха...

У Эпикура сжалось сердце.

   – Памфил, твоя душа чиста, боги примут её, – проговорил он.

   – Прости меня, – вздохнул философ. – Это был миг слабости.

Они помолчали. Слуга принёс столик с угощениями. Поставив его перед Памфилом, он пригубил килики с питьём и съел понемногу из каждой тарелки.

Эпикур понял, что Памфил опасается отравы, но не показал виду. Между тем философ сам стал рассуждать об отравителях:

– Ты слышал о Парисатиде, матери Артаксеркса и Кира Младшего? Страшная женщина. Она не смирилась с тем, что после смерти Дария царство получил старший сын, и, говорят, сама склонила Кира к мятежу. Когда Кир погиб в бою, она стала жестоко мстить каждому, кто был причастен к его смерти, за исключением разве что Артаксеркса.

Так вот Парисатида ненавидела жену Артаксеркса Статиру и много лет пыталась её погубить. По ритуалу вдова Дария обедала вместе с сыном и невесткой. Боясь, что одна из них отравит другую, женщины всегда ели одинаковые блюда с общей тарелки. Но Парисатида перехитрила соперницу. Она приготовила нож, намазанный ядом с одной стороны, разрезала им жареную птицу и одну половину стала есть сама, а другую дала Статире! И та умерла, к огорчению царя и радости его матери. Это было на моей памяти, лет шестьдесят назад.

Ты удивляешься, что мои блюда пробуют? Лик сам предложил мне это, когда заметил мою тревогу. Я благодарен ему, но, мой мальчик, – добавил он, прикрыв глаза, – боюсь, что только неизбежное сможет избавить меня от страха перед неизбежным.