Текст книги "Эпикур"

Автор книги: Сергей Житомирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Вперёд, афинские граждане! – крикнул он. – Пеан! – И быстро пошёл к своему месту на левом фланге.

Гоплиты запели пеан: «Вперёд, сыны Кекропа...», шагая в ногу, твёрдым спокойным шагом войско поднималось по склону. Эпикур держал наготове лук, рядом шёл Мис с тяжёлым македонским мечом. Через несколько десятков шагов они оказались на гребне и увидели врага. Склон полого спускался к морю, усеянному кораблями. Над берегом белели домики Рамина, а перед ними суетились сотни людей, которые копали ров, набрасывали земляные возвышения, укрепляли их досками и плетнями. В том месте, куда Фокион вывел отряд, работа ещё только начиналась.

Македоняне не ожидали такого скорого нападения, войско возникло перед ними неожиданно, среди работающих начался переполох. Послышались крики, звуки труб, к неукреплённому участку со всех сторон стали сбегаться люди, скоро он был закрыт македонской фалангой, правда, из немногих рядов. За насыпью появились лучники, воины все подбегали и подбегали, а до укреплений ещё было далеко. Фокион велел ускорить шаг, потом повёл фалангу бегом. Им помогал уклон, они бежали неторопливо, сохраняя равнение, прямо на длинные, с широкими лезвиями копья македонян.

Осталось несколько шагов, полетели дротики, Эпикур на бегу спустил тетиву. Удар, стон, треск ломающихся копий, звон железа. Как в тумане, Эпикур увидел перед собой не спину переднего воина, а разъярённое лицо противника и занесённый меч. Он вскинул левую руку, удар пришёлся по щиту, но лук выпал из пальцев и исчез где-то под ногами. Эпикур выхватил меч. Македонянина не было видно, кажется, его свалил Мис ударом сбоку. Теперь они не бежали, а топтались, медленно продвигаясь вперёд. Воины рубились молча, слышны были только стук мечей и стоны раненых.

Но вдруг Эпикур увидел впереди пустоту и спину бегущих македонян. Он ощутил пьянящую радость. Никто ничего не приказывал, воины бросились вперёд, обгоняя неповоротливых гоплитов, и выбежали на берег. Три корабля стояли, вытянутые из воды, их даже не пытались спустить. Македоняне бросились к лодкам, спихивали их в воду, с разбегу прыгали внутрь, висли на бортах. Прибой мешал отчалить, бросал плоскодонки обратно на галечный пляж. Многие лодки уходили почти пустыми, другие, перегруженные, тонули у берега. Несколько сот человек стояли у вытащенных судов и размахивали пустыми руками, показывая, что сдаются.

Победа была полной. Корабли Клита побоялись подойти к берегу. Подобрав тех, кому удалось спастись, они ушли на юг. Эпикур с удивлением рассматривал пятна крови на своём мече, прорубленный щит, порезы и ссадины на руках. Подошёл Мис, сказал, что в бою погиб командир македонского отряда Микон и человек двести воинов. Афинян погибло около семидесяти, раненых было больше.

Проходивший мимо Фокион заметил Эпикура и остановился:

– Пойдёшь со мной. Будешь писарем вместо убитого Пилада.

Эпикур сидел в одном из брошенных домов Рамина, переписывал списки погибших, учитывал пленных, составлял заявку на продовольствие, писал под диктовку Фокиона письма.

Ополченцы срывали укрепления македонян, забрасывали ров. Шёл четвёртый день похода, убитые уже были похоронены, раненые отправлены в Афины.

«Кому война приносит счастье? – думал Эпикур. – Во имя чего Македония захотела завоевать мир? Чтобы её цари и вельможи купались в роскоши, а воины убивали и гибли в неведомых землях?» Он понимал, что защита родины – необходимость и воинский труд почётен, но диким ему казалось пристрастие Платона к военному сословию. Может быть, потому и получились бесчеловечными законы в его государстве, что в гражданах он видел прежде всего не земледельцев и мастеров, а стражей?

Фрина

Конец осады Ламии совпал с началом весны. В анфестерионе, едва закончились Малые Элевсинии, пришли вести о приближении войска Леонанта. Сатрап Верхней Фригии с двадцатью тысячами пехоты и двумя тысячами конницы переправился из Азии, прошёл Фракию и Македонию, перешёл отроги Олимпа и вступил в Фессалию. Узнав о его движении, Антифил снял осаду и выступил навстречу. Обоз и раненые были оставлены в горной крепости Мелитии. Греческое войско по численности не уступало македонскому, а в коннице, которой командовал Менон, даже имело перевес. Войска сошлись на дне широкой долины, окружённой лесистыми хребтами. В этой битве Менону удалось обратить македонских конников в бегство и загнать в болото, где многие из них нашли конец. В конном сражении погиб и сам Леонант.

Македоняне поспешно отступили. На другой день покинувший Ламию Антипатр соединился с войском убитого Леонанта и возглавил его. Греки были настолько измотаны вчерашней битвой, что не смогли этому помешать. Теперь македоняне имели численное превосходство, но Антипатр уклонился от сражения, отошёл на север в Македонию и укрепился на границе. Он ждал. Ждал, когда окрепнут его истощённые осадой воины, ждал, что греки, уставшие от долгой войны, рассорятся, и их союз распадётся, ждал, наконец, Кратера, который рано или поздно должен был появиться. Антифил не решился напасть на противника и стал лагерем в Фессалии, ожидая подкреплений.

А в Афинах жизнь шла своим чередом. Клит больше не делал попыток высадиться в Аттике, несколько десятков достроенных кораблей охраняли побережье, в положенные сроки созывалось Собрание, как прежде проходили религиозные праздники. На Агоре так же шумел рынок и действовал разбиравший склоки афинян суд.

Эпикур обрадовался, услышав, что завтра состоится разбирательство дела фракийской жрицы Фрины, обвинённой в развращении молодёжи и приготовлении ядов. Наконец-то Фрина «угодила в колодец», и теперь Тимократ сможет вздохнуть свободно!

Наутро Эпикур пришёл к Гелиэе послушать процесс. Любопытных собралось много, он оказался снаружи, причём не в первых рядах, и хотя слышал всё, но почти ничего не видел.

Обвинителем был Демия, сын Демада. Ссылаясь на подобный же давний процесс, в котором Демосфен добился казни жрицы Феориды, Демия требовал того же для Фрины. Объявили о выступлении свидетеля. Эпикур услышал знакомый голос, поднялся на носки и понял, что не ошибся, – перед судьями стоял Софан. Исполненный справедливого негодования, он говорил, что, едва услышав о преступлениях жрицы, задумал разоблачить её. Для этого он стал посещать храм Изодета и узнал о ней всю правду. Конечно, ему приходилось с притворным усердием исполнять варварские обряды, но он в это время возносил молитвы Зевсу с просьбами покарать нечестивцев.

Эпикур слушал Софана со сложным чувством. После рассказов Тимократа он вовсе не оправдывал Фрину и считал, что общество должно ограждать себя от таких людей. Но он не понимал, как можно войти к кому-то в доверие и долгое время лгать, вынашивая планы предательства. К тому же скорее Софан лгал сейчас перед судом. Вероятно, сначала он, как и Тимократ, ходил к Фрине из удовольствия и только потом решил с ней разделаться. А может быть, он, наподобие Тимократа, запутался в её сетях и не нашёл другого выхода?

Выступление Софана было принято хорошо. Дальше наступила очередь обвиняемой. Эпикур надеялся увидеть Фрину, но оказалось, её защиту взял на себя сам Гипперид. Он не пытался отрицать всех обвинений, высказанных Демией и Софаном, но напомнил, что Фракия – родина Диониса и Орфея. Изодета оратор назвал безобидным божком, гостем Афин, неопасным для культа богов – Олимпийцев. Но главным доводом Гипперида в пользу смягчения наказания было то, что среди приверженцев Изодета, кроме Софана, не фигурировал ни один афинянин.

Голосование показало, что Гиппериду удалось смягчить судей, Фрину осудили на изгнание с конфискацией имущества.

На другой день в Булевтерий, в комнату, где сидел Эпикур, зашёл нарядный, довольный собой Софан. Он отдал долг одному из служащих феорика, принял поздравления с удачной речью, заметил Эпикура и, удивлённый, подошёл. Эпикур объяснил, что служит помощником Алфея.

   – Да-а, – протянул Софан с уважением, – тебя заметили. Выйдем поболтаем?

Они вышли на Агору.

   – Слышал моё первое выступление? – с гордостью в голосе спросил он и продолжал: – Непросто было подкопаться под колдунью, жаль, что она ушла. Говорят, Гипперид получил от друзей Фрины два таланта! Но нас с Демией тоже не забыла, своё получили...

Эпикуру было неприятно хвастовство Софана, но хотелось узнать, зачем тот вызвал его. Наконец Софан перестал восхвалять свою и Демии ловкость и перешёл на доверительный тон:

   – Прекрасно, что ты получил это место. Твоя должность вроде бы незаметная, но если посоображать, то здесь ты можешь принести большую пользу городу и себе. Причём всё будет совершенно законно, никакого риска!

   – Ты о чём? – поинтересовался Эпикур.

   – Сам толком не знаю, – сознался Софан. – Надо подумать, посоветоваться. Понимаешь, всё, что я раньше делал, – чепуха, детские забавы. Но вчера я сумел сделать первый шаг. А дальше... Подумаю – дрожь берёт. Политика – это вроде состязания колесниц. Чтобы выиграть, нужно поставить на удачливого владельца лошадей. Я выбрал Демию и, похоже, не ошибся. У него много друзей, а у его отца – денег. Если не оставит, то года через два моё имя в Афинах будет знать каждый.

Никогда ещё Эпикур не чувствовал себя таким одиноким, как в эти месяцы. Друзья были далеко на севере, в Фессалии, а рядом не оказалось сверстников, с которыми он смог бы сблизиться. Может быть, Эпикур сам был виноват в этом, потому что жил замкнуто. Почти всё свободное время он отдавал своей книге. Сделанное раньше пришлось отложить, он начал её заново. Теперь она приняла форму письма или послания к далёким друзьям, с которыми он хотел поделиться своими мыслями.

Приняв идеи Демокрита, Эпикур с каждым днём находил всё больше подтверждений атомистического строения вещей. Но не это было главным. Если наш Мир когда-то возник из хаоса, то вся его гармония оказывалась следствием устойчивости порядка. Но тогда и пресловутая «природа человека» не могла быть чем-то случайным. Юному философу нужно было понять суть человеческих ценностей, их возникновение и смысл. Он не расставался с вощёными дощечками, на которых записывал вновь найденные доводы и удачные фразы. Это случалось на службе, за обедом, на улице. Дома он переписывал свои заметки на листки папируса, склеивал из них связные куски, делал вставки.

Тем временем весна вошла в полную силу, лепестки вишнёвых и яблоневых цветов, перелетевших через ограды, устилали улицы, соловьи мешали спать. Это была третья афинская весна Эпикура, и он огорчался, что встречает её без друзей.

Любовь

В последний день Больших Дионисий Эпикур отправился в Агру. На нём были новые сандалии и модная войлочная шляпа из белой шерсти. В честь праздника он оставил дома хламиду эфеба и надел щегольской ярко-жёлтый тонкий гиматий с коричневой полосой по краю. Эта одежда появилась у Эпикура недавно, когда Каллий, не забывший своего обещания, прислал ему часть выкупа за пленного.

В Агре Эпикур поклонился Деметре и Дионису знаменитого храма элевсинцев и отправился на край священной рощи к скромному святилищу Афродиты Урании, покровительницы любви и рождений, появившейся без матери из упавших в море капель небесной крови. В Афинах больше почиталась другая богиня любви, Народная, – Афродита Пандемос, дочь Зевса и океаниды Дионы. Её роскошный храм, не обойдённый вниманием женщин, стоял на Акрополе. Эпикур, равнодушный к Афродите Пандемос, со времён самосского паломничества к горному алтарю Афродиты Небесной относился к этой богине с особой теплотой, тем более что, по словам Платона, Сократ восхвалял её как покровительницу душевной близости и дружбы.

Юноша положил на стоявший снаружи алтарь горсть жертвенных зёрен, купленных у храма Деметры, и улыбнулся стайке тут же слетевшихся воробьёв – птиц Афродиты, носящих её колесницу. Потом, обратясь к храму, он мысленно произнёс приветствие Афродите.

Неожиданно, в ответ на его слова, из храма появилась сама богиня. Она приветливо взглянула на оторопевшего почитателя, и тут Эпикур узнал в ней юную спутницу Стратокла, которую встретил в свой первый афинский день.

   – Филоктимона, – вспомнил он её имя и, вероятно, произнёс его вслух, потому что девушка подошла.

   – Ты меня знаешь, а я тебя – нет, – сказала она с улыбкой.

   – Я как-то видел тебя на Агоре, – смутившись, ответил он, – около Диогена. Я Эпикур, эфеб, служу в управлении у Фокиона.

   – Жаль, я думала, ты местный и знаешь дорогу к Верхнему источнику.

   – Знаю, – ответил Эпикур, – прожил здесь почти целое лето. Только путь туда неблизкий.

   – Может быть, проводишь? – И Филоктимона посмотрела на него взглядом, содержание которого могло бы не поместиться и на десяти листах папируса.

Эпикур прочёл в её взгляде насмешку и интерес, одобрительную, хотя и осторожную оценку, детскую доверчивость, готовность покориться и в то же время неприступную гордость.

И тогда внутри его существа что-то произошло. Он ощутил прилив смутно знакомых, но как будто даже посторонних сил. В одно мгновение Эпикуру стало ясно, что отныне его существование приобретает некий особый смысл, странным образом связанный с этим воплощением Афродиты. Он понял, что прошлому конец, наступает совсем другая жизнь, надо только шагнуть навстречу властной неизвестности, которой всё равно не миновать.

Но в то же время Эпикур чувствовал, что ещё не поздно отогнать наваждение. Для этого не нужно даже отменять прогулки к роднику, достаточно только что-то запретить себе, от чего-то наотрез отказаться. Только это нужно сделать немедленно, иначе будет поздно. И ещё, если он откажется, то, может быть, потом всю жизнь будет за это себя проклинать.

Девушка, улыбаясь, следила за его внутренней борьбой. Теперь в её взгляде Эпикур видел просьбу, обещание и даже мольбу об избавлении от одиночества.

И он решился. Чувствуя себя словно перед прыжком со скалы в воду, снял с души сжимавший её запрет, и тут же его подхватили мягкие волны невидимой реки, называвшейся Филоктимона.

   – Провожу, – проговорил он и ответил улыбкой на улыбку.

   – Фёкла, – крикнула Филоктимона, – пошли!

С каменной скамьи со вздохом поднялась немолодая служанка с дорожной корзиной.

Эпикур повёл спутницу по широкой тропе, уводящей направо в долину ручья. Девушка бесцеремонно зацепила его мизинец своим, и Эпикур наслаждался прикосновением чужого и в то же время родного пальца. Его мучил вопрос, который он боялся задать, – о Стратокле. Но опасение разрешилось само собой.

   – Значит, ты видел меня до изгнания Диогена, когда я ещё жила с Кабанчиком? – спросила Филоктимона. – Быстро он прокис, мой жертвенный поросёнок. Ну, расскажи о себе, что молчишь?

Оказалось, несмотря на молодость, ему уже было о чём рассказать. Он говорил о Самосе, горе Афродиты, о фонтане во дворе Памфила, будильнике Платона, Ксенократе, наконец о походе к Ламии. Филоктимона внимательно слушала, иногда задавала вопросы, а когда он рассказал о взятии Рамина, она сказала: «Вот ты какой» – и разрешила взять себя под руку.

Потом тропа стала узкой, полезла на склон, обходя скалистую теснину, по которой внизу вился ручей. Эпикур шёл впереди, с беспокойством оглядываясь на спутницу и помогая ей в трудных местах. Позади, охая, плелась служанка. Наконец теснина кончилась, и они оказались на уютном цветущем лугу, приютившемся между зелёными склонами. В конце поляны под защитой старых платанов шумел источник. Вода струилась, распластавшись по серой, поросшей мохом скале, а внизу, где скала имела уступ, несколькими струями стекала в продолговатую каменную чашу и дальше по жёлобу в русло новорождённого ручья.

У источника никого не было. Плоские камни, поставленные в тени в виде стола и скамеек, напоминали об отдыхе. Но прежде чем сесть, Филоктимона высвободила из причёски ленту и привязала её к склонённой ветке дерева, увешанной множеством других приношений. Эпикур оторвал ленточку от края хитона и привязал рядом так, чтобы ленты соприкасались.

Фёкла достала из корзины еду, набрала родниковой воды. Эпикур позапрошлым летом не раз отдыхал у этого источника, но сейчас он переживал необычайное радостное чувство, словно был хозяином всего окружающего и дарил его прекрасной спутнице. Он следил за её движениями, живым лицом с немного капризными губами и думал, что не может быть лучшего, чем смотреть на Филоктимону.

   – А ты красивый, – вдруг сказала она. – Хочешь, я спою тебе об Алкесте?

   – Конечно.

У неё оказался сильный голос и более низкий, чем при разговоре, как будто, делаясь певицей, она становилась другой. Песня о любящей жене царя Адмета, решившейся умереть вместо мужа и возвращённой на землю растроганной Персефоной, была созвучна празднику.

Потом Филоктимона пела ещё, Эпикур хвалил её голос и манеру пения, спокойную, без надрыва, но полную внутреннего смысла.

   – Скажи, что ты чувствуешь?

   – Радость, – не думая, ответил Эпикур.

Филоктимона подняла на него удивлённые глаза, потом вдруг покраснела и отвернулась.

   – Что ты? Я не хотел обидеть.

   – Я не обиделась, – проговорила она и, не глядя на него, поднялась. – Уже поздно, пора вниз.

Молча, в каком-то непонятном напряжении они пошли вниз. Эпикур не подозревал, как быстро светлое ощущение покоя может превратиться в нестерпимую муку от сознания невольной ошибки, заставившей страдать другого. Но внизу Филоктимона погладила его по руке и, приветливо улыбнувшись, успокоила:

   – Всё прошло, мой проводник, всё хорошо. Кстати, не знаешь, нельзя ли здесь нанять повозку?

Обрадованный переменой настроения спутницы, Эпикур бросился к крестьянину, у которого жил прошлым летом, и тот согласился за три драхмы отвезти их в Афины.

Скоро они уже катили к городу, пытаясь догнать заходившее солнце. Мальчишка, сын хозяина, правивший лошадью, развлекал ехавших рассказами об охоте на диких свиней. В Афинах Филоктимона указывала ему дорогу, и, покрутившись по переулкам, они благополучно остановились в Коллите перед небольшим чистым домиком. Эпикур развязал пояс хитона, благодаря богов, что взял из дому несколько драхм.

Когда повозка уехала, Филоктимона положила ему руки на плечи и, глядя прямо в глаза, прошептала:

   – Я пригласила бы тебя сегодня, но праздник ещё не закончился. Приходи послезавтра на закате.

В ответ он молча кивнул.

   – Не смущай меня, проводник, – засмеялась она. – Я жду.

Дверь закрылась. Эпикур ошалело оглянулся и пошёл наугад, стараясь запомнить дорогу, чтобы послезавтра не оказаться в дурацком положении. Скоро он вышел на знакомую улицу, где стоял дом Навсифана. Сердце Эпикура колотилось, мысли путались. В надвигавшейся темноте царил невесомый Парфенон.

   – Всё-таки скажи, что ты сейчас чувствуешь? – спросил он себя и без колебаний ответил: – Радость!

Эту ночь он не спал. Губы его шептали имя Филоктимоны, память рисовала её, беззаботно идущую по узкой тропке над обрывом или тянущуюся к ветке платана привязать ленточку. Он видел её, глядящую ему в глаза при прощании, его плечи вспоминали прикосновение её лёгких ладоней. Иногда он пытался успокоить себя, но лихорадка не проходила. Он чувствовал, как перед ним разверзается бездна и оттуда из тьмы надвигается нечто неотвратимое. Ему мерещилась стена огня, который одновременно притягивал и жёг, а он не колеблясь стремился к нему, навстречу собственной гибели.

   – О, будь что будет, – шептал Эпикур и понимал, что ему нет дела ни до философии, ни до своей дальнейшей судьбы, лишь бы дожить до послезавтра.

Он не помнил, как прожил эти два дня. На закате второго он пришёл к заветному дому и, чувствуя, что ещё немного – и упадёт без памяти, постучал.

В отчёт послышалось:

   – Входи.

Он вошёл. Прекрасная нарядная Филоктимона шагнула к нему, обняла, положила голову на плечо, шёпотом спросила:

   – Ты любил кого-нибудь до меня?

   – Нет, – прошептал он.

   – И не знал женщины?

   – Нет.

   – Врёшь.

   – Я никогда не вру.

   – Я люблю тебя, я никого не любила, как тебя! Пойдём.

Она подвела его к алтарю домашних богов, к очагу, потом в комнату с мозаичным полом, красивыми ложами и столиком с угощениями.

   – Что же ты молчишь? Ну, скажи, как ты любишь?

   – Так сильно, что нет слов.

   – Тогда раздели со мной трапезу.

Они сели рядом, касаясь плечами. Филоктимона гладила Эпикура по волосам, он робко обнимал её за талию. Она угощала, он не мог есть.

   – Ну ладно, давай тогда хоть немного выпьем.

   – Из одной чаши, – попросил он.

Филоктимона набрала черпачком несмешанного вина и наполнила чашку. Они выпили, несколько раз передавая её друг другу. Потом Филоктимона встала и потянула Эпикура за собой.

   – До свидания, стол, – сказал она. – Мы ещё к тебе вернёмся.

Они действительно несколько раз возвращались к столу, при свете слабой лампы садились обнявшись и ели, он правой рукой, она – левой.

   – Любимый мой проводник, – шептала Филоктимона, – знаешь, когда я полюбила тебя больше жизни? Когда ты сказал, что чувствуешь радость, и я поняла, что первая у тебя. А потом – правда, глупо? – покраснела от стыда. Скажи, а ты что любишь во мне больше всего?

   – Тебя. Тебя всю.

   – А всё-таки?

   – Взгляд, голос, улыбку...

   – Вот видишь! А они: один – губы, другой – плечи, третий ещё что-нибудь...

   – Не надо о других.

   – Хорошо, не буду. Знаешь, мне так хорошо с тобой, словно я рождена специально для тебя.

   – А я – для тебя. Помнишь, у Платона в «Пире» речь Аристофана?

   – Не помню, не читала.

   – Я тебе принесу. Так вот, он выдумал, что людские пары были когда-то едиными существами – андрогинами, двухголовыми, четверорукими и четвероногими. А потом Зевс их разрезал, и с тех пор каждый ищет свою половинку...

   – Я свою нашла, – сказала Филоктимона.

Дома Эпикура ждал Мис. Он хотел подать завтрак, но юноша сказал, что поел и зашёл переодеться перед службой. Когда он нашёл среди книг «Пир» Платона, сбросил нарядный гиматий и облачился в грубую хламиду, Мис встал в дверях и как бы невзначай спросил:

   – Сколько она с тебя взяла?

   – Нисколько.

   – Так не бывает. Давай присядем и немного поговорим. Всё-таки я отвечаю за тебя перед Неоклом.

Они сели за стол друг против друга.

   – По закону, – начал Мис, – гетера не имеет права брать за свидание больше драхмы. Но таких цен давно нет. Последняя пирейская девка берёт полторы, а наши не меньше трёх и до... бесконечности. И то, что... не взяла, очень плохо. Назовёшь её, или не хочется?

Эпикур решил не затягивать неприятный разговор. Всё равно деньгами ведал Мис, и рано или поздно объяснения было не миновать. Поэтому он назвал заветное имя.

   – Филоктимона? – изумился Мис. – Да ведь она входит в первую пятёрку. Учти, нам с тобой её не прокормить.

Эпикур тяжело вздохнул:

   – Слушай, Мис, зачем эти разговоры?

   – Хорошо, – согласился Мис, – оставим твою избранницу в покое. Но разреши дать тебе отчёт в нашем финансовом положении. Ты получаешь, как эфеб, три обола в день, я у Тихона – две драхмы. Это идёт на жизнь. Есть ещё небольшие накопления, всего четыре мины. Их, если она будет брать по десять драхм, хватит тебе на полтора месяца. Но я хотел использовать их иначе. Через полгода тебе будет двадцать. Тогда у нас появится возможность начать собственное дело. Я думал основать в союзе с Тихоном скрипторий. Сперва небольшой, с тремя переписчиками, включая меня, потом постепенно расширяться. Переписывали бы книги для школы – Гомера, Гесиода, образцовые речи ораторов и, конечно, новые сочинения. Расширили бы платную библиотеку Тихона. Я посчитал, если дело пойдёт, через два-три года ты будешь иметь ежегодно один-два таланта прибыли! Купим дом, заживём как люди. Может быть, и Хайредем приедет сюда учиться... Но для начала надо хоть что-то иметь.

Эпикур молча слушал.

   – Это всё, – сказал Мис. – Деньги на прежнем месте, бери сколько вздумаешь. И ещё. Если переедешь к ней, разреши мне сохранить за нами это жильё.

   – Тогда послушай и меня, – нахмурился Эпикур. – Ни с кем не обсуждай моих дел, тем более не пытайся в них вмешиваться.

   – По-моему, я не давал тебе повода для таких подозрений, – обиделся Мис.

   – И правильно делал.

Эпикур застегнул на плече пряжку и, не прощаясь, вышел.

Он совершенно не желал думать о будущем, слова Миса пролетели мимо его ушей. У него была более важная забота – перетерпеть несколько часов, оставшихся до обеда. Финансовые подсчёты, за точность которых трудно было поручиться, помогли скоротать время.

Выйдя после службы из Булевтерия, юноша тут же на Агоре купил для Филоктимоны головную повязку, красную, с нашитыми серебряными цветочками, и отправился в Коллиту.

Филоктимона встретила его с затаённой радостью, Эпикур понял, что она ждала этого мига не меньше, чем он.

   – Как тебе идёт походная хламида! – воскликнула девушка. – О, проводник, куда ты поведёшь меня?

На подарок она взглянула критически и предложила пока воздержаться от таких покупок. Эпикур не понял, был ли подарок ей не по вкусу, или она навела справки о его доходах, но в те дни этой темы они больше не касались.

Пообедали. Потом Филоктимона попросила что-нибудь рассказать, и Эпикур прочёл ей «Пир» Платона.

   – Не пойму, почему Сократ так расхваливает однополую любовь, – сказала девушка. – Если в её основе душевное согласие, то при чём тут Эрот?

   – Конечно. Я уверен, настоящая дружба не нуждается в подпорках. Но заметь, Сократ восхваляет её на словах, а на деле ведёт себя иначе. Помнишь, как ввалившийся на пир Алкивиад рассказывает о своих безуспешных попытках соблазнить его? А Алкивиад ведь был не только любимцем Сократа, но и первым красавцем Афин!

   – Верно, – согласилась Филоктимона. – Знаешь, что ещё я хотела тебе сказать, – продолжала она, перейдя на шёпот, – я навек тебе благодарна, что ты дал испытать мне, служительнице Афродиты Народной, любовь Афродиты Небесной. Ведь Афродита Пандемос, можешь назвать её пошлой или телесной, покровительница только любовного искусства. А с тобой я забываю все уловки, и остаётся одно желание – дать тебе счастье!

   – Милая, – прошептал Эпикур, – я чувствую то же самое.

   – Это она, Афродита Урания! – кивнула Филоктимона. – Недаром мы встретились у её храма.

Мис не ошибся. Эпикур перестал являться домой. Только раз зашёл взять несколько книг и свои записи. В те первые безумные дни ожидания ему казалось, что, поцеловав Филоктимону, он сразу сделается другим человеком. Но этого не произошло, он остался таким, каким был. Только в его душе открылась новая область, некая страна, в которой царствовала Филоктимона. Это был замечательный край. Там обитали неожиданные улыбки, чуткие прикосновения, недоступные прочим намёки. Был воздух, который держал и допускал полёты без крыльев, существовали потоки, падавшие в бездну сквозь жерла огненных пещер и мягкие цветущие луга, которые освещала нежность. Страна не имела границ, но он бы скорее умер, чем допустил туда кого-нибудь, кроме царицы.

Забыв определения счастья, данные Аристотелем и Аристиппом, Эпикур в те дни был близок к тому, чтобы считать достигшим счастья соправителя подобной страны. С Филоктимоной ему было легко и просто. Она понимала его с полуслова, была чуткой и внимательной, ни разу ничто в ней не вызвало его раздражения. Когда он корпел над «Письмом», она тихо сидела у соседнего окна и вышивала. В праздничные дни они вместе обходили храмы или отправлялись за город. Иногда Филоктимону приглашали выступить на каком-нибудь симпосионе. Просьбы Эпикура взять его с собой она отводила единственной фразой: «Там слишком много пьют». Он не настаивал и терпеливо ждал её возвращения, иногда, если пир затягивался до утра, заглушая беспокойство, писал и переписывал первые главы своей книги.

Всё-таки пришло время, когда он начал задумываться о будущем. Однажды после ужина Эпикур сказал Филоктимоне, что хотел бы жениться на ней.

   – Не выдумывай, – возразила она. – Что от этого изменится? Мы ведь и так вместе.

   – Я хочу, чтобы мы были вместе всегда.

   – А я не хочу загадывать, – ответила Филоктимона тоном, исключающим продолжение разговора. – Кроме того, мы ровесники, тебе ещё рано думать о браке, мне – поздно.

Всё же через несколько дней Эпикур снова вернулся к этой теме.

   – Помнишь у Платона сказано, что суть любви в стремлении к бессмертию? – начал он.

   – Да, через детей, – кивнула Филоктимона. – Только сам-то он остался холостяком.

   – Это его дело. Но, по-моему, именно дети есть и цель и оправдание любви.

   – Во-первых, любовь не нуждается в оправданиях, – ответила она, – а во-вторых, если тебя так волнует отсутствие потомков, возьми себе добродетельную хрюшку, и она нарожает их тебе сколько захочешь.

   – Но мне нужны не поросята, а дети. Наши с тобой, и больше никакие! – возмутился Эпикур и изложил ей подсказанный Мисом план о создании скриптория, покупке дома и счастливой семейной жизни в окружении друзей и детишек.

   – Милый мой проводник, – вздохнула она, – поверь, там, куда ты собираешься вести, нет и намёка на дорогу, во всяком случае для меня. Неужели ты думаешь, что я соглашусь променять свою красоту и свободу на затворничество в геникее? Во имя чего я должна превратиться в наседку и развлекаться, сплетничая с такими же соседскими курами? Да ты сам первый отвернёшься от меня. А дети – ведь они будут заведомо несчастными бесправными метеками! Прости меня, но ты сам не знаешь, что говоришь.

Эпикур пытался возражать, что у них всё будет не так, но, встретив красноречивый взгляд Филоктимоны, смолк. Он решил, что не стоит торопить события. Конечно, со временем Филоктимона изменит своё решение. Через год-два он встанет на ноги и сможет украсить жизнь Филоктимоны, как она того заслуживает. Ведь многие брали в жёны гетер, и Гарпал, и, к примеру, Аристипп, воспитавший дочь-философа.

Но, видно, Филоктимона тоже стала думать о будущем. Несколько раз она встречала его с красными глазами, и к её нежности стала примешиваться горечь.

Настал день, когда Эпикур увидел её суровой. Она властно обняла его и строго спросила:

   – Ты меня любишь?

   – Да, милая. И намного сильнее, чем раньше.

   – И я тоже, – призналась она. – Это больно, но нам придётся расстаться.

Он содрогнулся:

   – Опомнись! Что ты выдумала!

Но Филоктимона, в отличие от него, умела владеть собой.

   – Это неизбежно, – твёрдо ответила она. – Все последние дни я мысленно прощалась с тобой.

   – Ты что, полюбила другого?

   – Если бы! Просто поняла, что так продолжаться не может. Чем дольше мы протянем, тем будет хуже. У меня кончаются деньги, из-за тебя мне приходится отказываться от многих выступлений, а иногда и кое-что выслушивать. Поверь, я могла бы, как Алкеста, умереть за тебя, счастливая и дарящая милому счастье. Но жить годы в нужде, окружённой общим презрением, – это не для меня.