Текст книги "Эпикур"

Автор книги: Сергей Житомирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Алтарь Афродиты

Гора Афродиты находилась довольно далеко от города. Поездка должна была занять пару дней с ночёвкой в горах. Леосфен нанял проводника с двумя вьючными мулами и позаботился о лошадях для Софана и Миса, которого Неокл послал сопровождать сыновей. Эпикур и Хайредем должны были ехать на мулах проводника, сидя поверх вьюков.

Рано утром семеро путешественников отъехали от дома Леосфена и направились по приморской дороге на запад. Эпикур ехал рядом с Леосфеном, удобно устроясь на свёрнутом одеяле и уперев ноги в ремень, соединявший вьюки. Впереди он видел соломенную шляпу и выгоревшую накидку проводника, широкий круп и мотающийся хвост его кобылы. Слева твёрдо стучали копыта великолепного, покрытого дорогой попоной коня Леосфена, сзади слышалась болтовня Хайредема и едкие шуточки Софана в его адрес, изредка доносились голоса слуг, ехавших сзади.

Они довольно долго двигались по приморской дороге, потом проводник свернул с наезженной полосы на тропу, уходившую налево к горам по долине небольшой речки. Скоро долина превратилась в ущелье, тропа покинула речку и круто пошла вверх через заросли кустов и низкорослых деревьев. Чтобы не упасть, Эпикуру пришлось передвинуться назад и уцепиться руками за ремень. Животные с трудом преодолевали подъём. Петли колючих лиан переплетали ветки дикой фисташки, лавра, земляничного дерева. Над стенами тёмной глянцевой листвы висел дурманящий запах. Наконец тропа стала более пологой, и всадники оказались на широком покатом лугу. Справа он упирался в рыжую, с пятнами кустов скальную стену, слева словно повисал над морем, и оттуда с разноголосым блеяньем поднималось стадо овец.

Были моменты, когда тропа выходила на край крутого склона, и внизу показывался изрезанный берег, похожий на лапу, скребущую море каменными когтями, несколько раз открывался город. Сверху Самос напоминал пёстрый платок, разложенный на склоне узкого холма, за которым в долине скрывался подземный родник, питавший водопровод. Они видели пролив и лежащие за ним высоты мыса Микале, возле которого когда-то эллины окончательно разбили флот Ксеркса.

Несколько раз проводник делал остановки около родников, давая людям и животным недолгий отдых. Около полудня они достигли места, где обычно останавливались паломники. Это была поляна, замкнутая могучей серой скалой с неглубоким гротом, своды которого потемнели от копоти бесчисленных костров, издавна разводившихся здесь. Перед гротом рос приземистый дуб с сотнями ленточек, привязанных к его нижним веткам почитателями божества. Ребята с удовольствием растянулись в тени дерева. Эсон, Мис и проводник позаботились о животных и занялись устройством лагеря.

Леосфен показал ребятам гору Афродиты – крутой каменный взлёт округлого зелёного гребня. Туда полагалось идти пешком. Заговорили об учёбе, и Хайредем, хвастаясь своими успехами, стал декламировать выученный отрывок из речи Демосфена «О венке».

   – Поменьше страсти, – засмеялся Леосфен.

   – Разве я читаю неправильно? – обиделся Хайредем.

   – У каждого оратора, – сказал Леосфен, – свой стиль речи. Эсхин сдержан и зол, Гипперид чуть ли не поёт, вроде того как ты изображаешь Демосфена. А он... он как бы беседует, объясняет, рассказывает. Впечатление такое, что он говорит не перед сотнями людей, а обращается к каждому в отдельности.

   – А как говорит Демад? – спросил Софан.

   – У него деревенский выговор и талант смешить. Между прочим, когда он попал в плен при Херонее, то своими шутками понравился Филиппу, и царь доверил ему переговоры о мире.

– Его полюбила! – вздохнул Софан. – Сын бедного рыбака, а добился такой славы и такого богатства!

Эпикур не особенно прислушивался к разговорам, он впервые был в горах, и всё вокруг казалось ему особенным. Сейчас он разглядывал скалу, рассечённую косыми трещинами, и находил в её выступах и провалах подобие грубых изваяний.

После недолгого отдыха и лёгкой еды паломники уже собрались было идти к вершине, но тут разразилась гроза. Сперва над гребнем показался сверкающий белизной край тучи. Но чем выше она поднималась, тем становилась темней. Клубящаяся мгла переходила в серую непроницаемую завесу ливня, вздрагивающую от молний.

Слуги перенесли вещи в глубину грота, завели туда лошадей. Ребята стояли снаружи, наблюдая захватывающее и жуткое зрелище надвигающейся непогоды, и ёжились от раскатов грома, то далёких, глухих, то резких, словно трескались горы. Какое-то время озарённый солнцем хребет неестественно ярко горел на фоне грозовой тучи. Потом на него набежала тень, полоса дождя перемахнула гребень, скрыв его из глаз. На миг зажглась радуга, начинавшаяся в небе и концом подметавшая склон. Откуда-то снизу ударил ветер, и холодный ливень хлынул на поляну.

Ребята бросились в грот, но дождь, казалось, шёл со всех сторон. Он нёсся вниз неровными косматыми лентами, всё исчезло в пепельной мгле и шуме дождя, украшенном частыми ударами грома.

Эпикур был захвачен огромностью и мощью происходящего. Он со страхом ощущал, что здесь, так близко к небу, Зевсова стрела может в любой момент сжечь их или обрушить на них скалу, под навесом которой они прятались. И вместе с тем картина необузданности стихии и даже страх перед ней несли в себе непонятную острую радость.

Но вот небо впереди посветлело, из серой пелены стали выделяться пятна облачных масс, их края наполнились светом. Дождь прекратился, из синего просвета сверкнуло солнце.

   – До заката успеем, – сказал проводник, измерив глазами высоту солнца, и предложил Леосфену и ребятам готовиться в путь.

Он повёл их на гребень по неровной тропе, отмеченной кучками сложенных камней. Казалось, вершина была совсем рядом, но расстояния в горах обманчивы, до её скалистого подножия пришлось долго подниматься по траве, скользкой глине, россыпям мелких и крупных камней. Вблизи скальная стена выглядела совершенно неприступной, но тропа пошла в обход, и неожиданно выяснилось, что сзади на вершину ведёт не слишком крутой травянистый склон.

Они остановились на краю обрыва, над скалами. Кругом всё уходило вниз, полого или круто. Кое-где между холмами виднелись кусочки берега, отделённого от чисто-синей воды белой нитью прибоя. На западе над сверкающим морем солнце попирало лучами грозовую тучу, издали похожую на горную страну с невесомыми вершинами и летающими островами. Эпикур снова забылся, глядя вокруг.

Проводник показал алтарь богини.

Алтарь Афродиты Акреи, покровительницы горных вершин, белел среди травы и валунов. Он был круглый, с вытесанными украшениями, покрытый трещинами и пятнами лишайников. Леосфен развязал сумку, отсыпал каждому из мальчиков зерна для жертвы, подошёл к алтарю и положил на него горсть зёрен. Мальчики по очереди сделали то же самое, Эпикур – последним.

Он двигался как во сне, охваченный светлым чувством присутствия богини. Она была нигде и везде, она вместе с ним любовалась предзакатным простором, он чувствовал её лёгкое дыхание, и радостная теплота наполняла его сердце.

   – Пора вниз, – позвал проводник.

Спускаться было и легко и трудно. Легко, потому что не сбивалось дыхание, зато трудно было ногам, которым приходилось всё время сдерживать стремление тела вниз. Проводник вёл быстро, тропа петляла по мокрым цветущим лугам. Пока шли вверх, перед глазами всегда маячил какой-нибудь склон, а теперь впереди и внизу открывалось пространство, которое звало и поддерживало, давая прекрасное ощущение полёта. Кругом в ярко-зелёной траве под лучами заходящего солнца сверкали капли воды, светились моря фиалок и незабудок, пушистых сиреневых цветов чеснока, белых гроздьев дикой гречихи. Далеко внизу виднелся казавшийся совсем небольшим скальный уступ с пятном грота, перед которым поднимался к небу дымок костра.

Восходители вернулись в сумерках. Их ожидала расстеленная под дубом скатерть и готовый ужин.

Ночь была безлунной. Почти чёрное небо смотрело на Эпикура многими мириадами звёзд. Он лежал, завернувшись в одеяло, и любовался ими так, словно видел впервые. Когда все угомонились, Леосфен вдруг спросил у спутников, чего они просили у богини.

   – Я – богатства, – отозвался Хайредем, – Я бы хотел так разбогатеть, чтобы мои родные ни в чём не нуждались.

   – А я просил удачи и красноречия, – сказал Софан. – Если боги помогут, я стану оратором и предложу законы, которые сделают афинян счастливыми. А ты, Эпикур?

   – Я ничего не просил, – ответил Эпикур. – Я благодарил богиню за красоту земли.

   – Не дорос ещё до желаний, – съязвил Софан.

Будь это несколько дней назад, Эпикур пропустил бы колкость приятеля мимо ушей, но, видно, выпавшая на его долю внутренняя борьба не прошла даром.

   – Я считаю, – твёрдо ответил он, – что не нужно большого ума, чтобы лезть к богам с пустяками.

Софан, как ни странно, стерпел оскорбление и, желая переменить разговор, спросил у Леосфена, чего просил у богини он сам.

   – Моя молитва была, пожалуй, ближе к Эпикуровой. А что касается заветных желаний, то у меня есть одна совершенно несбыточная мечта, о которой я мало кому говорил. – Леосфен помолчал и произнёс с расстановкой: – Я желал бы когда-нибудь в честном бою одолеть Александра и избавить Элладу от власти македонян.

   – А как же Коринфский договор? – ахнул Хайредем.

   – Мой юный друг, – усмехнулся Леосфен, – неужели ты думаешь, что он будет существовать вечно? Он продиктован нам Филиппом после победы при Херонее и утверждён Александром после разрушения Фив.

   – Но ведь договор всё равно священен! – не унимался Хайредем.

   – Верно, – согласился Леосфен, – но оскорбление святыни совершает тот, кто первым нарушает соглашение, а царю уже давно кажется, что Коринфский договор оставил нам слишком много свобод. Другое дело, вспомним ли мы сами об этом договоре, когда о нём забудет Александр?

Ученик

Наконец Памфил вернулся из Милета и запиской пригласил Эпикура к себе. Утро было сырое, моросил дождь, начавшийся ещё ночью. Эпикур в кожаной накидке, сияя от радости, подошёл к двери философа. Знакомый слуга провёл его мимо задумчивой бронзовой Метиды. Фонтан не бил, и дочь морского божества довольствовалась каплями, падавшими с неба. Следуя за провожатым, Эпикур вошёл под навес портика и в первый раз перешагнул порог дома Памфила. Слуга принял у гостя мокрую накидку и открыл перед ним дверь библиотеки.

Памфил поднялся навстречу ученику.

   – Ты неплохо выглядишь. Я думал, найду тебя хворого, а ты, по-моему, за ту декаду, что мы не виделись, даже немного подрос. И взгляд у тебя изменился...

Эпикур с любопытством рассматривал библиотеку, небольшую комнату с широкой полосой росписи под потолком. Два её окна глядели на цветник, ярусами поднимавшийся к завитой виноградом каменной ограде. Эпикур увидел заваленный свитками стол, кресла, многофитильную лампу на высокой подставке, старинную вазу в углу, а у стены ряд одинаковых стройных шкафов на высоких гнутых ножках.

Памфил принялся расспрашивать Эпикура о спуске в колодец. Дослушав рассказ, он покачал головой:

   – Ты поступил правильно, но выбрал нелёгкий путь. Далеко не все сами живут так, как учат других.

   – Памфил, – спросил Эпикур, – я вот всё думаю и никак не могу понять, почему ты взял в ученики именно меня?

   – Ну, во-первых, ты мне понравился, – ответил философ, – а во-вторых, не так много на острове осталось людей, которых волнуют поиски истины. Когда Тимофей захватил Самос, вы прислали сюда две тысячи поселенцев. Тогда многим самосцам пришлось покинуть родину. Ну и как ты думаешь, кто приплыл сюда из Афин? Уж, конечно, не цвет Аттики. Приехали неудачники – потерявшие землю крестьяне, разорившиеся торговцы, нищие, у которых ничего не осталось за душой, кроме афинского гражданства. Философия была им ни к чему, как не нужна она и большинству их потомков. Нет, ваша самосская клерухия не стала маленькими Афинами. Не исключено, что здесь сейчас живут только два философа – я да ты.

Он поднялся, предложил посмотреть книги и с гордостью распахнул перед учеником дверцы крайнего шкафа.

   – В первых двух у меня философы, – пояснил он, – дальше историографы, поэты и драматурги. Ну-ка ответь, хоть что-нибудь из этого ты читал?

В шкафу на частых полочках вплотную, иногда в два-три ряда лежали свитки. Эпикура охватило радостное изумление, он не предполагал, что существует так много философских книг. Он стал перебирать кожаные ярлыки, привязанные к валикам, на которые наматывались свитки, читать надписи, выведенные на полках. Знакомых имён было мало. Вот Платон, занявший чуть ли не четверть шкафа, рядом мелькнул Критий, наверное, тот самый – глава правления тридцати тиранов, который учился у Сократа вместе с Платоном. Дальше шли совершенно неизвестные Эпикуру Продик, Фрасимах, Филолай, Протагор... Вот Аристотель, воспитатель царя Александра[4]4
  Александра Македонского.


[Закрыть]. О нём Эпикур слышал, но с его книгами, которых тоже было немало, встретился впервые. «О законах», «О возникновении и уничтожении», «О небе», «Поэтика»...

«Какое богатство!» – подумал Эпикур и увидел в углу знакомую поэму Парменида «О природе». Она имелась в библиотеке отца, любившего поэзию.

   – Я читал вот эту, – показал Эпикур.

   – Ты? Парменида? И хоть что-нибудь понял?

   – Понял, что Парменид не прав.

   – Интересно, в чём же ты уличил почтенного элейца?

Эпикур ответил, что, конечно, многого не понял, например, как Парменид дошёл до странной мысли об истинном бытии, которое плотно, неподвижно и шарообразно. Но, обнаружив ошибку в его рассуждениях, перестал разбираться в выводах и читал ради стихов. А ошибка состоит в том, что Парменид отрицает существование пустоты.

   – Но ведь он доказал это, – улыбнулся философ.

   – А я докажу обратное, – отважно заявил ученик. – Парменид пишет, что пустота – это небытие, а небытие – это то, чего нет, значит, её не может быть. Но это рассуждение противоречит тому, что мы видим. Ведь если нет пустоты, то не может быть и движения, а поскольку движение есть, то должна быть и пустота.

   – Выходит, в заполненном пространстве движение невозможно?

   – Конечно. Куда же мы двигаемся, если всё забито?

   – Тогда объясни, как движутся рыбы в месте, целиком заполненном водой?

   – Вода... обтекает... – растерянно ответил Эпикур, поражённый этим простым доводом.

   – А это значит, – подхватил Памфил, – что отсутствие пустоты не исключает движения. Пустоты действительно нет, недавно это убедительно доказал Аристотель, правда, не так, как Парменид. Кстати, Платон показал, что противопоставление бытию небытия неверно, и здесь следует говорить об «инобытии». Мы с тобой ещё доберёмся до этого.

Вообще же, друг мой, не стремись понимать элейцев буквально. И Парменид и Зенон Элейский, – ты, конечно, слышал о его парадоксах-апориях, например, о том, что Ахилл не сможет догнать черепахи, – так вот, философы элейской школы своими рассуждениями хотели только показать, как сложны на первый взгляд простые вещи – покой и движение, пустота и наполненность, прерывность и непрерывность...

Памфил одну за другой открыл дверки книжных шкафов и принялся показывать ученику свою библиотеку. Он рассказывал о любимых книгах, об их авторах или о том, с каким трудом удалось приобрести тот или другой свиток. Сотни книг, написанных давно и недавно в Элладе, на островах, в эллинских городах Азии и Эвксинского понта и в Великой Греции – Италии. Эпикур с восхищением слушал старика, предвкушая, как со временем перечитает его книги и овладеет всеми заключёнными в них богатствами. И вот, странно, он их получит, но тем не менее, перейдя к нему, они останутся и здесь. Чудесное свойство знаний, которые в отличие от прочих вещей умножаются и распространяются сами собой.

Памфил крикнул, чтобы принесли попить. Слуга внёс низкий столик с блюдом сушёных фруктов и двумя киликами – широкими чашами на ножках, полными разбавленного вина, как оказалось, очень вкусного. Учитель и ученик расположились в креслах, и Памфил, глотнув из своего килика, начал урок:

   – Сперва я предложу тебе кусочек из «Государства», пожалуй, самого значительного сочинения Платона, то место, где он говорит о трудности познания и воспитания разума.

Памфил взял со стола заранее приготовленный, размотанный до нужного места свиток, передал Эпикуру и показал, откуда читать.

   – «Ты можешь сравнить природу в отношении знания и незнания, – прочёл Эпикур, – вот с каким состоянием: посмотри-ка – ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит дорога, ограждённая невысокой стеной, вроде той ширмы, из-за которой фокусники показывают кукол. А за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены...»

   – Понятен ли тебе этот образ? – прервал Эпикура Памфил. – Узники, которые могут видеть только тени на стене и от рождения не знают ничего другого, неизбежно должны считать их истинными вещами. Согласен?

   – Пожалуй, – кивнул Эпикур, – если только можно вообразить таких странных узников.

   – Не стремись всё понимать буквально, – нахмурился Памфил. – Но подумай, как будет чувствовать себя наш узник, узнавший правду? Читай дальше.

   – «Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, – продолжал чтение Эпикур, – заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх в сторону света, ему будет мучительно выполнять всё это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тени которых он видел раньше. Что же он скажет, когда ему объяснят, что раньше он видел пустяки, а теперь приблизился к бытию и имеет более правильный взгляд? Всё это очень его затруднит, и он подумает, что гораздо больше правды в том, что он видел раньше».

   – Для начала хватит, – сказал Памфил, – Положи книгу и давай подумаем, о чём здесь говорится. Платон хочет сказать, что обыденный взгляд на мир далеко не полон, что очевидное не всегда очевидно и, чтобы найти истину, нужны большие усилия души и разума. Начнём с простого. Скажи, можно ли полностью познать с помощью чувства даже самую обыкновенную вещь?

   – Наверно, – ответил Эпикур, предполагая подвох, но не представляя, куда клонит Памфил.

   – Нет, мой друг, ты ошибся. На самом деле ничто чувственно воспринимаемое не пребывает в своём качестве и количестве, а постоянно течёт и меняется, об этом говорил ещё Гераклит Эфесский. Поэтому, пока мы будем изучать вещь чувствами, она хоть немного успеет измениться, и истинного знания не получится.

   – Но как же, – возразил Эпикур, – разве эта книга, кресло, чашка меняются?

   – Конечно. Или, может быть, ты захочешь утверждать, что они останутся неизменными вечно? Что папирус не раскрошится, дерево не превратится в труху, а чашка не потрескается? Или ты способен указать момент, когда новая вещь превращается в старую? Тем более это относится к животным и людям. Ты, конечно, заметил, что я применяю слово «вещь» в очень широком смысле.

   – Кажется, понял, – кивнул Эпикур.

   – Так вот, кроме изменчивого мира вещей есть умопостигаемые сущности, которые покоятся и пребывают.

Это идеи. Ведь от них ничего невозможно отнять и к ним ничего нельзя прибавить. Идеи вечны, умственны и чужды страдания. Есть области, где они вовсе не связаны с миром вещей, как, например, геометрия, но есть и идеи, к которым вещи причастны. Ну, подумай, мой друг, какую общую идею ты можешь заметить, скажем, в чашке, не в этом килике, а во всех сосудах вообще?

Эпикур задумался:

   – Наверно, идея в том, что в них можно что-нибудь налить...

   – Неплохо, – согласился Памфил. – Выразим это так: сосуд есть предмет, имеющий полость и открытый сверху. А килику можно дать более узкое описание – широкий сосуд, имеющий ножку и ручки по бокам. Если я разобью его, то, зная идею, гончар сумеет сделать точно такой же.

Понимаешь, всякая чувственная вещь связана со своей идеей-первообразом. Она есть сплав косной бесформенной материи и некоего организующего начала, которое есть её идея. Идея – это устройство вещи, от которого зависят её свойства и качества. Из той же самой глины состоит и вот эта огромная ваза, и эта тарелка, статуэтка, черепица и кухонный горшок. Из одинакового мяса созданы мышь и лев, собака и человек, но разве они похожи? Изменчивую, находящуюся в становлении материю организуют и одухотворяют вечные покоящиеся идеи, постигаемые лишь разумом.

   – А может ли человек создать новую идею? – спросил Эпикур.

   – Конечно нет. Ведь они вечны и, значит, существовали всегда. Но человек способен черпать из бездонного океана умопостигаемых сущностей, который, если хочешь, можно назвать Зевсом. Давай я покажу тебе замечательную вещь, идею которой нашёл Платон. Это... будильник.

Философ подвёл ученика к плоскому шкафу с массой дверок и позолоченных украшений, стоявшему у боковой стены справа от входа. Эпикур с любопытством осмотрел таинственный прибор. В передней стенке находилось высокое окно, в котором белела линейка с обозначениями часов дня и ночи. Около середины окошка располагался в грозной позе бог времени Крон, младший из титанов, отец Зевса и других богов. В его вытянутой руке блестел серебряный серп, который, по-видимому, служил указателем. Памфил объяснил, что линейка стоит на поплавке в ведёрке, из которого, как в обычных водяных часах, потихоньку вытекает вода. Поэтому линейка опускается и показывает время. Но здесь есть и замечательное дополнение.

   – Будильник? – вспомнил Эпикур.

   – Да. Видишь внизу справа от часовой стрелки фигуру Урана? Она подвижна, и когда встречается с Кроном, раздаётся звук, способный поднять самого заядлого соню. Ну, что, запустить тебе будильник?

   – Если можно.

Памфил открыл дверку в нижней части часов, достал оттуда кувшин с водой и начал объяснения:

   – Предположим, что тебе надо проснуться через пять часов. Отсчитаем их по линейке от Крона вниз и поднимем Урана до замеченного деления. Для этого подольем воду в чашку, где нимфы Адрастея и Идея собираются купать младенца Зевса...

Зажурчала вода, и бог неба Уран, раскинувший покрытый звёздами плащ, сдвинулся с места.

   – Он поднимается, потому что прикреплён к поплавку, под который мы льём воду, – объяснил Памфил. – Теперь повернём руку Матери-земли по направлению к Урану. Слышишь, звук капель изменился? Вода из клепсидры пошла в сосуд будильника, и Уран будет постепенно подниматься, пока через пять часов не поравняется со своим сыном, который, как ты понимаешь, задумал недоброе.

Памфил отступил от часов, окинул их любящим взглядом и продолжал:

   – Но мы с тобой не будем ждать пяти часов. Я подолью столько воды, чтобы Уран стал совсем рядом с Кроном.

Осторожная струя из кувшина снова полилась в Зевсову ванну, и Уран поднялся к самой фигурке бога времени.

   – Теперь ждём, – сказал Памфил и отставил кувшин.

Затаив дыхание, Эпикур прислушивался к частым ударам капель и ждал обещанного чуда. Фигурка Урана неуловимо медленно поднималась позади вооружённой руки Крона. И вот, едва грозный серп коснулся Урана, в глубине часов раздался протяжный тоскливый звук, похожий на крик отчаянья. Уран вздрогнул, как живой, и, поверженный, полетел вниз. В тот же миг в верхней части часов вокруг стоящего с кифарой Аполлона закружились девять муз. У одной из них в руке была палочка, кружась, муза задевала ею за язычки медных колокольцев, и они заиграли немудрёную мелодию. Уран совсем опустился, стон и журчание стихли, а колесо с музами ещё некоторое время вращалось, повторяя мелодию всё медленней и тише.

   – Ну, запустить тебе ещё разок? – спросил Памфил, довольный произведённым впечатлением.

   – Не надо! – сказал Эпикур. – Урану, наверно, больно...

   – Ты что! – засмеялся Памфил. – Он же из дерева.

   – Я понимаю, но этот стон...

   – Стон тоже из дерева, его издаёт флейта.

   – Это я тоже понял. Но флейта запела, когда Урана коснулся серп, значит, он всё-таки что-то должен ощущать!

   – Мой друг, никакой связи между прикосновением серпа и началом действия флейты нет. Это нарочно устроенное совпадение. Флейта начинает петь в тот момент, когда уровень воды под поплавком Урана достигнет верха изогнутой трубки. Стоит этому случиться, трубка высасывает оттуда всю воду и посылает её в закрытый сосуд. Вода выгоняет оттуда воздух в отверстие флейты и на колесо с крылышками, где стоят музы. Вот и всё.

Памфил раскрыл переднюю дверку часов и показал Эпикуру желобки и трубки, по которым вода перетекает из одного блестящего медного сосуда в другой, поплавок будильника и изогнутую петлёй трубку, которая сосёт воду.

   – А почему она это делает? – спросил Эпикур.

   – Такова её сущность, – ответил Памфил. – Платон с помощью этого устройства показал, как идея способна одухотворить мёртвую материю. Такие вещи называют «аутоматос», то есть способные двигаться сами.

   – Чудо, – сказал Эпикур, разглядывая внутренность часов.

   – Наоборот, мой друг, не чудо, а закономерность. Ведь я просто повторил будильник Платона, и он действует как тот, что стоит в Академии, поскольку они причастны к общей идее. Или фонтан... Знаешь, как он сделан? Наверху под стеной, – Памфил махнул рукой в сторону окна, – я устроил бассейн, от которого провёл к Методе свинцовую трубу.

   – А я думал, у тебя там источник, и огорчился, что он иссяк.

Памфил расхохотался:

   – Иссяк потому, что я велел заткнуть трубу пробкой. Так вот, Эпикур, вода прыгает из трубы вверх, потому что приходит в неё сверху. На первый взгляд – чудо, но какое же это чудо, если оно всегда происходит при соблюдении известных правил? – Философ закрыл дверку часов и продолжал: – Так вот, мой друг, сам того не зная, ты затронул один из двух главных вопросов бытия – вопрос о пределах действия закономерности. Ведь даже небесные светила в своих движениях подчиняются строгим математическим законам, которые они обречены соблюдать. Недаром Платон изобразил Вселенную в виде веретена, которое вертит на коленях Ананка – Необходимость.

Что движет бытием – закон, судьба, неизбежность или свобода и произвол? И где границы владений того и другого? Вот он, вопрос вопросов!

   – А второй? – спросил Эпикур. – Ты говорил, их два.

   – Второй – вопрос о рождении и смерти, – ответил Памфил, – но давай сегодня не будем его касаться.