Текст книги "Эпикур"

Автор книги: Сергей Житомирский

Проживи незаметно

Через полтора месяца на исходе тихого туманного дня корабль, вёзший из Синопы триста кожаных мешков пшеницы, входил в пирейскую гавань Зея. Путешественники, погрузившиеся на него в Лампсаке декаду назад, стояли у левого борта, разглядывая берег. Эпикур показывал ученикам достопримечательности Пирея, как когда-то ему показывал их Памфил. Они опять плыли мимо стоянок священной ладьи Тесея и государственных кораблей «Парал» и «Аммоний», который был когда-то «Саламином». Потом пошли склады, и, наконец, распахнулась окружённая колоннадами рыночная площадь со знаменитыми изваяниями Народа и Зевса.

В одном из домов, глядевших на площадь, жил Менандр. Эпикур внимательно осматривал правую сторону гавани, боясь, что не узнает его. Но площадь мало изменилась за прошедшие годы, дом Менандра, двухэтажный, нарядный, с шестиколонным портиком, как прежде, поднимался над белой стеной и голыми деревьями сада. Эпикур указал на него спутникам. Утомительное путешествие подходило к концу.

Менандр встретил гостей с радостью. Казалось, он почти не изменился с тех пор, как они с Эпикуром расстались. Комедиограф брил лицо, и это его молодило. Тот же иронический рот, весёлые глаза, слегка оттопыренные уши.

   – Счастлив антигонствовать вас в моём доме, – торжественно провозгласил он, когда суматоха встречи и знакомства закончилась. – Деметриед, судя по запаху, скоро будет готов, и мы сможем отлично постратоклствовать.

   – Надеюсь, – в тон ему ответил Эпикур, – что скоро и ты сможешь поэпикурействовать у меня в гостях.

   – Свидетель Аполлон! – воскликнул Менандр. – Думаешь, я острю? Нет, мои милые, я просто ещё не пришёл в себя от новой выдумки Стратокла. Позавчера он провёл закон, по которому месяц мунихион переименовывается в деметрион, праздник Дионисии – в Деметрии, а последний день каждого месяца должен отныне называться деметриадой. Кроме этого, население Аттики делится теперь не на десять фил, а на двенадцать, потому что прибавлены две новые – Антигонида и Деметриада.

   – Интересно, а мы с тобой в них не попали? – спросил Эпикур.

   – Вопросы – Стратоклу, – ответил Менандр. – Ну как вам всё это?

   – Вполне деметрийно, – кивнул Леонтей.

Менандр жил на широкую ногу. Он дал гостям отдохнуть, потом они поужинали вкусно и сытно, устроясь на удобных ложах. Разговор то и дело переходил на политику. Эпикур недоумевал, как могло получиться, что Афины, прославленные своей гордостью и прямотой, смогли унизиться до такой омерзительной лести?

   – Думаю, это не случайно, – сказал Менандр. – Всё дело в нашей былой свободе и нынешней демократии. Те же Митилена или Лампсак почти всегда зависели от персов, Афин, Спарты или, как теперь, от Антигона. При этом, не имея полной свободы, они давно научились сохранять достоинство и внутреннюю независимость. А нам эта наука неизвестна. Сейчас, оттеснённые Кассандром, демагоги принялись сводить счёты с противниками, для этого ищут поддержки царя и соревнуются в угодничестве. Прежде их удержала бы ответственность за судьбу страны, но поскольку теперь судьба Афин перешла в другие руки, они заботятся только о себе.

   – Довольно о политике, – попросила подруга Менандра Гликера.

Она развлекала гостей шутками, была мила и разговорчива. В конце ужина она объявила, что в дом зашёл погреться какой-то старый чудак и хочет, в качестве платы за гостеприимство, порадовать хозяев исполнением старинных песнопений.

Менандр пытался протестовать, но Гликера не уступала, и он в конце концов, «только из снисхождения к возрасту бродяги», согласился. Хозяйка вышла из комнаты и привела, вероятно, почти слепого, согнутого старичка с посохом и исцарапанной лирой, совершенно седого, заросшего, одетого в нищенскую хламиду.

Певца усадили на стул, дали хлебнуть вина, он откашлялся, поблагодарил и на мотив третьей песни «Илиады» затянул «Войну мышей и лягушек». В его нарочито-серьёзном исполнении эта классическая пародия имела общий успех. Особенно то место, где Зевс собрал богов и, показав величие готовых к битве войск, спросил: «Не желает ли кто за лягушек иль за мышей воевать?» Ответ Афины, пропетый тонким обиженным голосом, заставил слушателей хохотать до слёз:

 
Нет, мой отец, никогда я мышам на подмогу не стану.
Даже и в лютой беде их; от них потерпела я много:
Масло лампадное лижут и вечно венки мои портят,
И ещё горшей обидою сердце моё уязвили.
Новенький плащ мой изгрызли, который сама я, трудяся,
Выткала тонким утком и основу пряла столь усердно.
Дыр понаделали много, теперь за заплаты починщик
Плату великую просит, а это богам неприятно.
Да и за нитки ещё я должна, расплатиться же – нечем!
 

В недлинной песне содержались все традиционные сцены эпоса: беседы полководцев, вызов на битву, схватка, поражение мышей и появление их юного героя Блюдоцапа, который начал истребление лягушачьего войска, стремясь вообще искоренить их род.

«Что и могло бы случиться, – торжественно пропел высоким голосом старик, – если б с Олимпа Кронион, сжалившись, в помощь лягушкам не выслал новых защитников. Раками их называют...»

   – Награди его щедро, Менандр, – попросил Эпикур, отдуваясь после хохота. – Вот уж не думал, что в Аттике ещё водятся бродячие рапсоды!

   – Не только в Аттике, но и в Пирее, – ответил Менандр, используя «лестницу», любимый риторический приём Демосфена, – не только в Пирее, но и в этом доме, и не только в нём, а прямо внутри моего семейства! Ну-ка, Леонтия, покажись!

На пол полетели седой парик, борода и нищенский плащ. Перед восхищенными зрителями возникла худощавая, немного нескладная девушка с большими глазами на грубоватом лице.

Она снова раскланялась, вызвав ещё более долгие аплодисменты, и, довольная, присела на ложе к Гликере.

Заговорили о будущем. Оказалось, Колот, предупреждавший о том, что афинские власти могут ополчиться на философов, был недалёк от истины. Недавно некто Софокл провёл закон, по которому запрещалось держать или основывать в Афинах философские школы без разрешения Собрания. Скорее всего, закон был направлен специально против перипатетиков, которым покровительствовал Деметрий Фалерский. Феофрасту с учениками действительно пришлось покинуть Афины. Заодно пострадали ещё несколько философов-метеков, и среди них известный недоброжелатель Феофраста Навсифан.

   – Не волнуйтесь, разрешение будет, – успокоил Эпикура Менандр. – Мы призовём на помощь моего близкого друга Демохара. Кстати, он племянник Демосфена. Видели бы вы, как он кипит при одном только упоминании Стратокла!

   – Можно действовать проще и вернее, – предложила Гликера. – Завтра я встречусь с Деметрием и могу замолвить словечко.

   – Только не это, – запротестовал Эпикур. – Мой девиз: «Проживи незаметно».

   – Не хитри, мой милый, – отозвался Менандр. – Не для того ли ты явился в Афины, чтобы твоя философия стала более заметной?

   – Отчасти для этого, – согласился философ, – но одно дело жить так, чтобы к тебе приходили и старались подражать, совсем другое – превращаться в зазывалу и балаганщика или ещё хуже – плясать в блеске чужой славы.

   – Ты не знаешь Деметрия, – сказала Гликера. – Это тонкий образованный человек, он талантлив, красив, прост в обращении, сказочно щедр.

   – Пусть так, – согласился Эпикур. – Но что мне до этого? У нас разные цели, и я не хочу его покровительства. Ну представьте себе, идёт через кусты лев. За его шкуру цепляются клещ и гусеница. Дальше – охотник убивает льва, сдирает шкуру, моет её в потоке, и клещ с гусеницей тонут. Или ещё проще: лев ложится отдохнуть и своим весом давит гусеницу и клеща, даже на заметив этого. Клещ получил по заслугам – он пил львиную кровь и ради этого рисковал. Но гусеница? Во имя чего погибла она? Листик смородины служил ей домом, пищей и питьём, она тихо жила, радуясь дождю и солнцу, и, может быть, со временем смогла бы стать бабочкой и взлететь в небо, поразив мир своей красотой.

   – Ты прав, – согласился Менандр и захлопал в ладоши.

Наутро, когда Менандр с Эпикуром собрались ехать в Афины, появилась встревоженная Гликера и сообщила, что Леонтия убежала из дому.

   – Зачем, куда? – не понял Менандр.

   – Я собиралась сегодня показать её царю.

   – А она ушла из дому?

   – Ну да, и оставила записку, что не вернётся и чтобы её не искали. Гегестрата обошла её подружек, но пока не нашла. Ничего, как найдётся, я уговорю глупышку быть похрабрее.

   – Зря ты это затеяла, – нахмурился Менандр, – тем более что Леонтия не блещет красотой.

   – Что ты понимаешь в мужчинах! – воскликнула Гликера. – Я на месте Деметрия давно бы очумела от красавиц и просто накинулась на нашу дурнушку. Кроме того, он обязательно должен был клюнуть на её происхождение.

   – Происхождение? – не понял Эпикур.

– А ты не знаешь? – удивилась Гликера. – Это же дочь Гарпала и Пифоники. Гарпал оставил её Хариклу, тот передал Фокиону, и она жила в его доме, пока не умерла вдова стратега. Тогда сын Фокиона Фок выгнал девочку, и я взяла её к себе. Всё же я была полтора года её мачехой, когда Пифоника умерла, Гарпал позвал меня в Вавилон.

Вскоре повозка была готова, и они втроём отправились в город. Менандр и Эпикур вышли за Дипилонами, а Гликера отправилась дальше, сегодня у неё в городе была масса дел, в том числе обед у Деметрия.

Сперва они зашли к хозяину участка, о котором писал Менандр, и осмотрели продававшееся владение. Это был сравнительно ровный треугольный кусок земли с просторным, деревенского типа, ветхим домом, запущенным садом и полуразвалившимися хозяйственными пристройками. Эпикуру участок понравился, и он договорился с хозяином, что на днях зайдёт ещё. Нужно было показать владение ученикам, особенно Идоменею, который был старше Эпикура и разбирался в делах такого рода намного лучше.

Покинув сад, они направились дальше. Эпикур с любопытством оглядывался. Афины заметно изменились за эти шестнадцать лет. Улицы, храмы и статуи остались теми же, изменились афиняне. Как-то хитро и недоверчиво смотрели глаза, на лицах отпечатались бесконечные мелкие заботы и опасения, как бы завтра не стало хуже, чем было вчера. Друзья вошли на Агору со стороны улицы Шествий. У Метроона на прежнем месте покоилась бочка Диогена. Двое заросших парней наперебой предлагали желающим рассказать о философе, его высказываниях и учении и показать, как он лежал в пифосе. Эпикур грустно усмехнулся. Рынок был завален памятными безделушками – маленькими глиняными копиями известных статуй, посудой с рисунками на сюжеты, связанные с Аттикой, горшочками знаменитого мёда, который пчёлы собирают с Гимет. В рыночной толпе преобладали люди из войска Деметрия, явившиеся сюда посмотреть на памятники былой славы города.

Около фола стояли македонские воины, охранявшие вход. Там, в здании пританея, поселили Деметрия.

   – Могли бы и в Гефестионе, раз уж он у нас бог-освободитель, – усмехнулся Менандр. – Правда, в храме нет такого прекрасного обеденного зала.

   – А это что за сборище? – спросил Эпикур. – Желающие поглазеть на Освободителя?

   – Нет, жаждущие служить. Деметрий нанимает корабельщиков, мастеров, всякого рода изобретателей. Платит, надо сказать, щедро, и видишь – отбоя нет.

Демохар жил в доме, который когда-то принадлежал Демосфену. Он провёл гостей в комнату со знакомым Эпикуру изображением рождения Афины. Демохару было около тридцати, в стрижке бороды и причёске он подражал Демосфену, на которого и в самом деле был похож. Он долго глядел на Эпикура, потом вздохнул и сказал:

   – Каждый раз, когда я вижу человека, хоть как-то связанного с Демосфеном, мне хочется совершать что-нибудь значительное.

   – Да ты и так почти в него превратился, – засмеялся Менандр. – Тебе только не хватает знаешь чего? Возраста.

   – Ну, это я со временем наверстаю, – пообещал Демохар.

Он стал рассуждать о положении Афин, которые хотел со временем вывести на путь, найденный родосцами. Родос, освободившись в первые же дни после смерти Александра, сумел сохранить нейтралитет в непрерывно воюющем мире. Родосцы вели только одну войну – с пиратами и ухитрялись находиться в мирных отношениях и торговать со всеми соседями, даже если те воевали между собой.

   – Ладно, – остановил его Менандр, – скажи лучше, как Эпикуру получить разрешение на открытие школы.

   – Всё очень просто, – ответил Демохар, – сперва мы сходим в Булевтерий, куда пока переселились пританы, и попросим поставить вопрос на Собрании. А потом Эпикур покажется народу, а я скажу небольшую речь, объясню, какой он хороший, демократичный, не имеющий отношения к Ликею, и, думаю, всё будет в порядке. Но до этого, Эпикур, тебе надо пройти повторную докимасию. Это будет несложно, потому что ты служил, а списки эфебов сохранились.

   – Я смотрю, ты обо мне кое-что знаешь, – сказал Эпикур.

   – Твой друг Менандр столько раз рассказывал мне о ваших общих подвигах!.. Кстати, поскольку день Собрания зависит от погоды, тебе придётся немного пожить в Афинах. Приглашаю погостить у меня.

   – Благодарю, – кивнул Эпикур, – только меня немного испугал план твоей речи. Видишь ли, я лучше откажусь от школы в Афинах, чем допущу по отношению к себе какую-либо ложь.

   – Прекрасно! – воскликнул Демохар. – Такого сколарха вдвойне приятно поддержать. Но не беспокойся, ложь мне не понадобится, твоя жизнь и твоё учение дают мне достаточно кирпича для построения речи. Первое – ты участник Ламийской войны, сражался против Антипатра, отца Кассандра, злейшего врага Деметрия, отличился при Платеях, осаждал Ламию. Было?

   – Было, – согласился Эпикур.

   – Послан в Афины с личным поручением Леосфена, – добавил Менандр, – воевал у Рамина с Клитом, врагом Антигона.

   – Был писарем в посольстве вместе с Деметрием Фалерским, – в тон ему продолжал Эпикур.

   – Э, нет, – сказал Демохар, – этого нам не нужно. Ты что, по своей воле попал в посольство?

   – Нет, по приказу Фокиона.

   – Тогда к твоим побуждениям этот эпизод не относится, и я его упоминать не буду. Надеюсь, ты не возражаешь?

Эпикур не возражал.

   – Потом по милости врагов Деметрия ты вынужден был покинуть Афины и какое-то время жить под властью Лисимаха, противника Антигона и Деметрия. Но вот Афины вновь получили свободу, и ты вернулся в родной город, который любишь и чтишь. А потом я скажу, что ты учишь честности, умеренности, справедливости, уважению к людям, а кроме того, познал все тайны природы. Ну что, разве плохо?

   – Нет, не плохо, – согласился Эпикур, – только говори чуть-чуть поскромнее. А сколько ты возьмёшь за хлопоты?

   – Неужели ты думаешь, – улыбнулся Демохар, – что я стану брать плату с автора «Писем»?

Через шесть дней на Пниксе состоялось Собрание, которое разрешило Эпикуру открыть школу. Ему пришлось подняться на бэму и сказать, что он собирается учить нравственной жизни и денег за обучение брать не станет. Потом серьёзно и коротко выступил Демохар, а за ним, неожиданно для Эпикура, ещё двое горожан. Оказалось, они вместе с Эпикуром служили в отряде Каллия и помнили его. Эпикуру так и не удалось выяснить: сами ли они решили выступить или их разыскал и попросил об этом Демохар. Как бы то ни было, большинство проголосовало «за».

К этому времени были закончены переговоры о приобретении «Сада», как члены эпикуровской общины стали называть приглянувшийся всем участок. Хозяин требовал два таланта, Эпикур предлагал один. В конце концов сошлись на таланте с третью – восьмидесяти минах.

Истратив на покупку сада почти все накопленные деньги, афинская школа Эпикура начала существование.

Среди забот по ремонту помещений и очистке сада Идоменей, работавший в молодости каменотёсом, сбил с наддверной плиты старую надпись: «Да не войдёт сюда дурное». С этой надписью связывали высказывание Диогена, который будто бы, увидев её, в изумлении воскликнул: «А как же войти в дом самому хозяину?» Вместо сбитой Идоменей выбил новую: «Здесь живёт радость».

Леонтия

Члены общины вложили много сил и выдумки, чтобы сделать своё новое пристанище уютным. В «Сад» стали заходить горожане, желавшие познакомиться с новым сколархом. Беседы с немногими гостями иногда превращались в выступления перед несколькими десятками собравшихся, можно было подумать о начале постоянных занятий. Эпикур радовался, что его друзьям пришлись по душе Афины и что афиняне доброжелательно отнеслись к новой школе. Его беспокоил только Метродор.

Метродор по характеру напоминал Тимократа, хотя был намного мягче и доверчивей. Но в нём Эпикур видел ту же замкнутость и незаметную посторонним настороженность. Казалось, со времени приезда что-то стало угнетать юношу, хотя это почти не проявлялось внешне. Он также смеялся шуткам и шутил, с удовольствием писал под диктовку Эпикура или в свою очередь диктовал троице переписчиков скриптория. Но он стал чаще нуждаться в одиночестве, отправляясь погулять по городу, перестал брать с собой Батиду, говорил, что на этот раз хочет не развлечься, а поразмышлять.

Скоро Эпикур понял, что мысли Метродора связаны с Леонтией. Она так и не нашлась, хотя Гликера потратила на поиски девушки немало сил и времени. Ничего не добившись, она оставила это занятие и заявила, что Леонтия, наверно, сбежала с каким-нибудь моряком и теперь её с одинаковым успехом можно искать в любом месте Европы, Азии или Африки.

   – Что с неё взять, – говорила Гликера о падчерице, – если мать у неё была искательница приключений, а отец – тем более!

Эпикур замечал, как менялось лицо Метродора, когда речь заходила о Леонтии. Помочь юноше он не мог. Когда-то Кратет хорошо написал об этом:

 
Чем излечиться от любви? Лишь голодом
Да временем, а если нет – удавкою.
 

Оставалось ждать и заботиться, чтобы Метродор ощущал расположение и заботу друзей.

Прошло уже около месяца с основания «Сада», когда Метродор вернулся после прогулки с каким-то щуплым кудрявым парнишкой и сказал, что привёл нового члена общины.

Эпикур и ученики сидели перед домом на складных табуретках, радуясь тёплому дню, и советовались об устройстве помещения для занятий. Сообщение Метродора застало их врасплох. Метродор и подросток тоже выглядели смущёнными. Потом юнец тронул причёску, немного поправил гиматий и улыбнулся...

   – Леонтия! – завопила Батида и бросилась обнимать сверстницу, Фемиста тоже вскочила и по-матерински прижала к себе обеих девушек.

Эпикур старался казаться невозмутимым, хотя при взгляде на Метродора счастливые слёзы подступили к его глазам.

   – Постойте, – остановил он Батиду и Фемисту, когда они немного успокоились, – надо же разобраться что к чему. Рад тебя видеть, Леонтия. Ты что, действительно решила стать моей ученицей или просто ищешь защиты?

   – Конечно, я надеюсь на помощь, – ответила девушка, с недоверием глядя на него. – Но то, что рассказывал про твоё учение Метродор, мне понравилось.

   – Хочешь жить у нас?

   – Где угодно, только не с Гликерой.

   – Я забираю её к себе, – не допускающим возражений тоном заявила Фемиста, которая с Леонтеем снимала домик напротив «Сада».

   – Вот и отлично, – улыбнулся Эпикур и поглядел на Метродора, лицо которого посветлело.

Батида забежала к себе, взяла платье, и женщины ушли переодевать Леонтию. Оставшиеся окружили Метродора.

   – Как тебе удалось? – тормошил его Гермарх.

   – Не надо расспрашивать, – попросил Эпикур, – а то, даже против воли, можно поставить человека в неловкое положение. Важнее другое, как нам приютить её, избежав ссоры с Гликерой.

   – Я всё-таки лучше сначала расскажу, – предложил Метродор.

Оказалось, Леонтия ушла из дому действительно потому, что не захотела, чтобы Гликера показывала её Деметрию. Затея мачехи с самого начала была ей не по душе, а услышав рассуждения Эпикура, девушка уверилась в своей правоте и решила бежать. Она нашла приют в Термин у родственницы своей подруги, недолюбливавшей Гликеру, и договорилась, что поживёт у неё, пока Деметрий не уберётся из Афин.

Три дня назад Метродор гулял по Элевсинской дороге, увидел памятник Пифонике и положил к нему пучок фиалок. Переодетая мальчиком Леонтия заметила, что кто-то кладёт цветы к надгробию её матери, выследила Метродора и сама подошла к нему. Потом они ещё раз встречались вчера, а сегодня, увидев, насколько девушку интересует учение Эпикура, Метродор убедил её войти в общину.

   – Так просто! – воскликнул Леонтей.

   – Ладно, – сказал Эпикур, – после обеда я поговорю с Леонтией, и мы решим, как быть дальше.

По случаю тёплой погоды есть решили в саду. Женщины явились к обеду нарядные. Леонтия, поменявшая юношеский гиматий на платье Батиды и, видимо, соскучившаяся по обществу, чуть ли не светилась от радости. Её удивили обеденные обычаи общины. Пища была простой, даже скромной, но к ней относились с вниманием и от неё умели получать удовольствие; слуги, обедавшие рядом за отдельным столом, ели то же, что хозяева. Но девушка быстро освоилась, не сторонилась шутливой беседы и нахваливала кушанья, от которых, наверно, отвернулась бы в доме Менандра.

После обеда Эпикур позвал Леонтию поговорить. Они прохаживались по дорожке, пересекавшей участок, а Метродор, усевшийся возле дома с книгой, то и дело поглядывал на них.

   – Батида сказала, – начала Леонтия, – что сейчас в Одеоне Менандр репетирует «Брюзгу», и ты, наверно, уже сходил туда поговорить обо мне?

   – Менандр скорее всего действительно там, – ответил Эпикур, – но, разумеется, я к нему не ходил. Как я мог сделать такое, не получив от тебя разрешения? Ведь, наверно, когда Метродор звал тебя к нам, то поклялся, что не выдаст Гликере?

   – Клялся, – кивнула Леонтия.

   – Этим всё сказано. Пока ты этого сама не пожелаешь, никто, во всяком случае от нас, не узнает, где ты находишься. Я даже, если хочешь, могу помочь тебе тайно перебраться из Афин в Лампсак под покровительство моего друга Полнена.

   – А если я захочу остаться у вас, но не стану заниматься философией?

   – Оставайся. Всё зависит от твоего желания и твоей жизненной цели. – Эпикур пристально взглянул на девушку. – Пойми, ты свободна. Не существует ни божественной воли, ни предначертаний судьбы, которые бы управляли тобой, как возница лошадью. Ты зависишь только от своей воли и от воли окружающих. Но если ты выбрала достойный путь, нет силы, которая могла бы тебя с него сбить. Если, конечно, ты действуешь бескорыстно и никому не желаешь зла. Ну, скажи, что бы с тобой могла сделать Гликера, если бы ты просто не покорилась ей?

   – О, ты не знаешь Гликеры, – со страстью ответила девушка, – если она что-то задумала, её уже не остановишь. Наверно, попрекала бы целыми днями, могла бы и побить. Ведь я от неё зависела.

   – Не стану возражать. Твой путь к свободе тоже годится.

   – А скажи, чему ты учишь? Всем этим атомам и пустотам, которыми меня изводил Метродор?

   – Не только, мой друг. Я делю философию на три части – науку о Мире – физику, о доказательствах – канонику, и о счастливой жизни – этику. Если ты согласишься принять на веру первые две, то они тебе не понадобятся. А этика – это учение о желаниях и их утолении, об устройстве души, житейской мудрости и подобных вещах, дающих возможность сделать в жизни правильный выбор. И ещё есть практическая наука воспитания чувств. Она помогает полнее воспринимать радости, легче переносить невзгоды и избегнуть ненужных страданий.

   – Между прочим, – сообщила Леонтия, дослушав, – твой Метродор – жестокий человек. Знаешь, как он заставил меня страдать! Целых два дня мучил, чтобы отучить от веры в судьбу и приметы.

   – Но ведь ты, наверно, не противилась?

Леонтия засмеялась:

   – Так было скучно у моей спасительницы, что и это сошло за развлечение. Я рассказала Метродору, что мне предсказана ранняя смерть и срок близок, потому что во сне видела матушку, и ещё были разные знаки. Тут он стал говорить, что всё это глупости, и заставил меня, бедную, возвращаться, начав путь, первой перейти след ласки, и многое в том же роде. При этом говорил, что раз я собралась скоро умирать, то не всё ли мне равно?

   – Ну и как, была ли ты наказана за нарушение примет?

   – Ещё бы, чуть не умерла от страха.

   – Это не в счёт, Леонтия, это ты получила от самой себя. А от судьбы?

   – Пока нет. И кажется, разуверилась в предсказаниях этого шарлатана с Делоса.

   – Давай вернёмся к началу, – предложил Эпикур. – Я хотел бы услышать твоё решение.

   – Я желаю невозможного, Эпикур, – ответила девушка, потупясь, – жить с вами и не быть ничем обязанной ни Гликере, ни тебе.

   – Это не только возможно, но это как раз то, что я тебе предлагаю. Живи с нами, и если не пожелаешь взять денег у Менандра – я думаю, он предложит, – то корми себя сама. Можешь, например, как Батида, помогать в украшении книг нашего скриптория. Она рисует очень забавные картинки в списках комедий.

   – Не продолжай, я остаюсь у вас.

   – Вот и отлично. Но всё-таки будет хорошо, если ты попросишь прощения у Гликеры.

   – Ладно, – согласилась Леонтия. – Но я начинаю разочаровываться в твоём учении.

   – Леонтия, в житейских делах нужно проявлять здравый смысл и практическую мудрость. Ведь ты, попросив прощения, ничего не потеряешь, но зато избегнешь ссоры с Гликерой. А такая ссора поставила бы в неловкое положение не только тебя, но и меня и Менандра. Этим ты и не унизишь себя, потому что попросишь прощения, не преследуя корыстных целей, а просто чтобы показать, что заставила её волноваться не из злобы, а, скажем, по неразумности.

– Попрошу, попрошу. – Леонтия кивнула. – Тут главное для меня после этого хотя бы час промолчать. Иначе я за себя не ручаюсь.

Сразу после разговора с Леонтией Эпикур пошёл в Одеон, встретился там с Менандром, и дело было улажено. Вечером Менандр с Гликерой посетили «Сад». Леонтия, поджав губы, попросила прощения, и Гликера шутливо шлёпнула её. Леонтия осталась в общине, она поселилась с Батидой и с усердием помогала ей украшать книги. Та поручала подруге раскрашивать или копировать свои рисунки. Метродор, который часто занимался диктовкой, восхищался её успехами.

Эпикур с волнением следил за молодыми людьми. Дни проходили за днями, а Метродор, мечта которого как будто сбылась, всё так же был погружен в тайные переживания. Незаметно подошли Линнеи с долгожданными театральными соревнованиями, в которых участвовал и Менандр. На состязаниях были представлены три комедии – «Брюзга» Менандра, «Законодатель» Филиппида и «Застолье» Филемона. С утра афиняне и гости города толпами двинулись к театру. Эпикур с учениками, приглашённые Менандром, получили хорошие места.

Философ сел рядом с Метродором и Леонтией и с удовольствием слушал её рассказы о театральных обычаях и знаменитых актёрах. Он давно уже не видел такого скопления народа, да и Афины отвыкли от переполненного театра – после Ламийской войны амфитеатр редко заполнялся. Но сегодня добрая половина мест была занята воинами Деметрия – македонянами, финикийцами, персами, греками. Царь готовился к походу против Птолемея и перед отплытием решил дать войску возможность повеселиться. Сам Деметрий, большой, мощный, с крупными чертами лица, расположился в первом ряду вместе с жрецами Диониса в одном из шестидесяти семи почётных мраморных кресел.

Наконец звуки труб объявили начало состязания. На орхестру вышел устроитель сегодняшних представлений, архонт от новообразованной фиды «Деметриады», появились судьи соревнований, жрецы. Сперва в жертву богам принесли поросёнка. Над алтарём, стоявшим в центре круга орхестры, закружился дым, и хор пропел молитвы. Потом судьи бросили жребий – в медный кувшин положили шары с названиями пьес, и архонт вынимал их, а глашатай объявлял порядок показа. Открывать представление выпало Менандру, а замыкать – Филиппиду. Леонтия сокрушённо покачала головой – Менандру не повезло.

На орхестру выбежали танцоры, и, пока шла пляска, служители с артистической быстротой устанавливали декорации. Справа появились два крестьянских дома, примыкавших друг к другу, слева – заросшая кустами скала и в ней расселина, рядом с которой поставили статую нимфы, середину заняло огромное полотно, изображавшее холмистую местность с редкими деревьями и ограду, сложенную из грубого камня. Танец закончился, снова зазвучали трубы, объявляя начало представления.

Из расселины показался Пан в бородатой маске с рожками, одетый в козлиную шкуру. Со смешными ужимками он выбежал на орхестру и прочитал пролог:

 
Условимся, что это Фила в Аттике,
А та пещера, из которой вышел я,
Слывёт великим храмом нимф у жителей
Скалистых этих и неплодородных мест...
 

Пан рассказал, что в доме живёт старый нелюдимый крестьянин Кнемон с красавицей дочкой. Потом он заговорщицки оглянулся и доверительно сообщил зрителям:

 
Устроил я,
Чтоб юноша один, – он сын богатого
Землевладельца здешнего и в городе
Всю жизнь провёл, – чтоб, на охоту идучи,
Сюда случайно завернул с товарищем
И, девушку увидев, полюбил её.
 

С этими словами Пан опять оглянулся, заметил входящих на орхестру юношей с луками и, крадучись, вернулся в свою пещеру. Один из юношей обратился к другому, видимо, главному герою:

 
Итак, Сострят, ты девушку свободную
Увидел здесь – венки она плела для нимф, —
И сразу же влюбился?
Сразу.
Быстро как!
Видать, влюбиться ты решил заранее.
Тебе смешно, а я-то ведь в беду попал!
 

Эпикур обернулся к Метродору, увидел, как при этих словах помрачнело лицо юноши, и решил, что пора вмешаться.

Комедия была необычной, сразу три независимых действия происходили в ней, время от времени соприкасаясь между собой – жизнь в доме старого брюзги Кнемона, хлопоты Сострата, решившего жениться на его дочери, и праздничный обряд, который в пещерном храме готовился родными влюблённого юноши.

Кнемон находился в дурном настроении. Из равновесия его вывела служанка, которая упустила в колодец ведро. Из-за этого повару отца Сострата, попросившему у старика сковородку, пришлось спасаться от него бегством. Тем временем служанка, пытаясь достать ведро, уронила в колодец ещё и мотыгу. Кнемон пришёл в бешенство и встретил бранью Сострата, который пришёл свататься, обещанием убить, если ещё раз увидит около дома.

Похоже, что нет способа преодолеть дурной нрав Кнемона. И вдруг действие круто меняется. Из дома с криками о помощи выбегают дочь Кнемона и служанка – старик полез в колодец доставать утопленные служанкой вещи и свалился туда сам. Конечно, Сострат бросается спасать брюзгу. Спасённый осознает, что люди не так уж плохи, и даёт согласие на брак. Родители юноши тоже не возражают, заодно сына Кнемона Горгия женят на сестре Сострата.

«Застолье» Филемона было сплошным шутовством. Пировавшие гости то и дело лупили друг друга, причём удары всегда доставались не тому, кому следовало. Кто-то не мог выбраться из отхожего места, кто-то, зацепившись за ложе, оставался без одежды. Грубые шутки перемежались потасовками, обливанием водой, танцами полуодетых девушек. Амфитеатр ревел от восторга.