Текст книги "Эпикур"

Автор книги: Сергей Житомирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Кратет был автором нескольких философских книг и, кроме того, прославился сатирическими стихами. Одно из его стихотворений – «Расходная запись» – было известно в Афинах всякому:

 
Получит драхму врач, но десять мин – повар;
Льстецу – талантов пять, но ничего – другу;
Философу обол, зато талант – девке.
 

Эпикур следил за этими добровольными изгнанниками, слушал их мрачноватые шутки и завидовал им. Ему хотелось продолжить прерванный разговор с Диогеном, но киники жили открыто, вокруг них всё время толпился народ, звучали злые остроты и насмешки, а Эпикуру было неприятно говорить о своих сомнениях на людях. Но оказалось, Диоген сам заметил желание юноши и как-то, когда внезапно хлынувший дождь разогнал обитателей Агоры, позвал его укрыться в своей бочке.

Эпикур с трудом заполз в пифос и растянулся рядом с философом на старой соломе лицом к выходу. Дождь поливал опустевшую площадь, оставленные на столах и подстилках горшки и овощи, за которыми зорко следили укрывшиеся под навесами хозяева, стучал по матерчатым пологам, ручьями стекал с крыши Метроона. От Диогена пахло чесноком, острые соломинки кололи Эпикура через плащ. Но рядом со стариком, который, как чувствовал Эпикур, был совершенно доволен жизнью, юноша не ощущал неудобства или брезгливости.

   – Мы недоговорили с тобой, – сказал Эпикур. – Подскажи мне, в каком направлении берег?

   – Значит, начал ты с Платона, самого из них заумного, – проворчал Диоген. – Они в Академии иногда совсем заговаривались. Однажды давали определения, и среди других было такое: «Человек есть двуногое существо, лишённое перьев». Я тогда ощипал петуха, пустил к ним в учебную комнату и говорю: «Вот он, Платон, твой человек!»

   – И что же было? – спросил Эпикур.

   – Да ничего, добавили: «...и с широкими ногтями». Заменять одно слово десятью – вот и всё, что они умеют. Платон изобрёл будильник, как будто мало нам солнца, чтобы объявлять утро, а ещё царство разума, в котором половину афинян пришлось бы немедленно тащить к палачу. Мудрец!

   – А сам ты какое государство считаешь лучшим?

   – Никакое, – ответил Диоген. – Вся история состоит в том, что одни люди пытаются жить за счёт других. Граждане воюют ради тирании, демократии, олигархии, кому что лучше. А сколько на вас, граждан, приходится рабов, у которых жизнь не изменится ни при каком устройстве государства?

Так вот, нечего делить. Нельзя только позволять честолюбцам помыкать чужой свободой. Люди отдают жизнь, гонясь за богатством, и не понимают главного. Единственное, чем человек действительно владеет, это его душа. Её надо избавить от пустых желаний, вот и вся мудрость. Из старых философов только двое понимали суть дела. Гераклит сказал, что мир один для всех и никем не создан, и Демокрит, что душа – часть природы.

   – Значит, ты тоже считаешь душу смертной?

   – Конечно. Возьми мистов – у них выходит, что непосвящённые Агесилай или Эпоминонд должны в Аиде вязнуть в грязи, а какое-нибудь посвящённое ничтожество – развлекаться на островах блаженных. Смешно! Тебе ещё рано думать о смерти, но когда придёт пора – не бойся. Для живых она не существует.

   – Я подумаю, – сказал Эпикур.

   – А насчёт твоих сомнений, – не забивай голову пустяками. Предмет философии – этика, а вершина – наука воздержания. Попробуй жить, как мы, и узнаешь, что больше искать нечего.

Ливень сменился ровным затяжным дождём.

   – Когда-то я подробно это разобрал в своих книгах, – продолжал философ. – Главные из них: «О добродетели», «О любви» и «Нищий». Но списков у меня не осталось. Если разыщешь – почитай. Но не стану тебя убеждать, что мой путь лучший. Не всякому он по силам.

Изгнанники

Скоро в городе стало известно, что указ о возвращении изгнанников объявлен и никакого исключения для Афин не сделано. Дипломатическое искусство Демосфена оказалось напрасным – Никанор не пожелал говорить с оратором.

Через несколько дней появился Менандр и запиской пригласил Эпикура в гости. Эпикур застал его раздражённым.

– Жаль, что ты не смог поехать, – говорил он. – Такой Олимпиады тебе уже не увидеть. – И Менандр, как они договорились, подробно описал «игры».

Олимпия была наполнена изгнанниками, их было много и с каждым днём становилось больше. И выступавшие и гости находились в постоянном напряжении, только священный обычай всеобщего перемирия на время Олимпиад удерживал врагов от столкновений.

Изгнанники не общались с остальными приезжими, кучка наиболее влиятельных всегда окружала Никанора, который вёл себя как монарх. Он вмешивался в распорядок игр, часто опаздывал, и устроители не решались без него начать состязания. Нередко вечерами изгнанники подходили к своим землякам и осыпали проклятиями и угрозами. Жрецам Зевса с большим трудом удавалось их урезонить.

К концу пятого, последнего, дня состязаний изгнанников собралось уже около двадцати тысяч, ненамного меньше, чем прочих гостей. Огромная их толпа скопилась у почётных мест, где сидели Никанор и устроители. После того как на стадионе были объявлены награды победителям соревнований, Никанор вызвал коринфянина, победившего в состязании глашатаев, и приказал ему прочесть царский указ. Указ отличался краткостью и прямотой. Менандр запомнил его от слова до слова: «Царь Александр шлёт свой привет изгнанникам греческих государств. В изгнании вашем виновен не я, но я хочу доставить возможность всем вам вернуться на родину, за исключением тех, на ком тяготеет убийство. Поэтому я повелел Антипатру принудить к этому силой те города, которые откажутся вас принять».

Глашатай прокричал слова указа в полной тишине. Едва он кончил, раздались ликующие крики изгнанников. Гости Олимпиады молчали. Потом один за другим к Никанору потянулись посланники разных городов объявить, что они согласны выполнить указ и постараются как-нибудь уладить отношения со своими изгнанниками. Только два государства отказались подчиниться – Афины и Этоли, посчитавшие указ нарушением Коринфского договора.

   – Александра можно понять, – заметил Эпикур. – Ведь большинство изгнанников – друзья Македонии и изгнаны за дружбу с Филиппом.

   – Так, – согласился Менандр. – Но почему при заключении союза ни Филипп, ни Александр не вернули своих друзей, а напротив, согласились сохранить приговоры об изгнании в силе?

   – Наверно, опасались смут?

   – Скорее всего. Начиная войну с Дарием, они хотели иметь за спиной надёжную опору.

   – А теперь, после победы, Александра это уже не беспокоит?

   – Демосфен говорит, что он даже желал бы беспорядка и ослабления Греции. Так легче будет прибрать её к рукам.

   – Давай не будем о политике, – попросил Эпикур, – Расскажи лучше об Олимпии. И вот ещё что. Помнишь, ты давал мне «Физику» Аристотеля? Дай ещё разок. Нужно разобраться в его доказательствах о невозможности пустоты.

   – С целью?

   – Опровергнуть.

   – Наконец-то нашёлся человек, которому физика понадобилась для дела! – воскликнул Менандр, приходя в обычное расположение духа. – За это ты получишь её в подарок. У меня в книжном ящике совершенно не осталось пустоты, и я с удовольствием избавлюсь от этих восьми мотков папируса. И, послушай, если тебе действительно понадобилась пустота, то, чем читать Аристотеля, выкинь что-нибудь лишнее!

   – Отличная мысль! – улыбнулся Эпикур. – Только мне нужна не сама пустота, а возможность её существования. Хочу сделать подарок Демокриту.

   – Ну, он не останется в долгу, и получится целая цепь подарков. Только вряд ли тебе удастся подкопаться под Аристотеля.

Слова Диогена о Демокрите не пропали даром. Эпикур ещё и ещё раз возвращался мыслью к философу из Абдер. Атомистика привлекала юношу своей простотой и наглядностью. С её помощью так легко и естественно описывались все явления, и не требовалось введения первообразов или разделения вещей на форму и материю, не надо было искать целей развития мира и погружаться в логические дебри. Пустота и движущиеся в ней атомы и ещё способность беспорядка рождать порядок были достаточны, чтобы объяснить всё. Но на дороге к Демокриту стояли два крепких стража – суровый мудрец из Статора[11]11
  Аристотель.


[Закрыть] и чернобородый насмешник с Теоса[12]12
  Навсифан.


[Закрыть].

С самонадеянностью юности Эпикур вступил в бой с ничего не подозревавшим об этом Аристотелем. Вопросом о пустоте была занята немалая часть четвёртой книги физики.

«Надо признать, – писал философ, – что дело физика – рассмотреть вопрос о пустоте, существует она или нет, и в каком виде существует, и что она такое». Потом, возражая Пифагору и Мелису, Аристотель показывал, что движение может существовать и в заполненной среде и добавлял: «Итак, что легко опровергнуть соображения, с помощью которых доказывается существование пустоты, – это ясно».

Но Эпикуру далеко не всё было ясно. Приводилось чисто логическое доказательство, основанное на определении «места» как чего-то, заключённого внутри чего-то ещё. Но может быть, «место» можно было трактовать и иначе? Аристотель считал нелепым предположение, что движущееся тело будет двигаться до бесконечности, если только ему ничто не помешает. Но почему бы атому не лететь в бесконечность, пока не столкнётся с другим?

Более серьёзным было математическое возражение. Философ писал: «Предположим, что тело «альфа» будет проходить через среду «бета» в течение времени «гамма», а через более тонкую «дельта» – в течение «эта». Если расстояния, проходимые телом в этих средах, равны, то времена «гамма» и «дельта» будут пропорциональны сопротивлению препятствий. Пусть, например, «бета» будет вода, а «дельта» воздух; насколько воздух тоньше и бестелеснее воды, настолько скорее «альфа» будет передвигаться через «дельта», чем через «бета».

У пустоты же нет никакого отношения, в каком её превосходило бы тело, так же как ничто не находится ни в каком отношении к числу. То есть всякое движение находится в некотором числовом отношении со всяким другим движением, а пустота с наполненным ни в каком числовом отношении не находится».

Эпикур не нашёл, что возразить, но не мог и согласиться. Он даже попросил Менандра устроить ему встречу с кем-нибудь из друзей по Ликею, хорошо знающим физику, но тут в Афинах появился Памфил.

Памфил приехал, чтобы пройти вторую ступень посвящения, которое должно было скоро состояться в Элевсине. На этот раз он остановился в Афинах и запиской пригласил Эпикура к себе.

Старик выглядел много лучше, чем полгода назад. Эпикур с удовольствием сказал ему об этом.

   – Видишь ли, – улыбнулся Памфил, – я решил, что было бы неразумно отправляться в Аид, не закончив посвящения. Пришлось заняться лечением. Мне предложили – что бы ты думал? – движение! Я пригласил учителя гимнастики, и, слава Деметре, занятия не прошли даром.

Памфил стал расспрашивать Эпикура об успехах, огорчился, что тот ушёл от Ксенократа, и похвалил за изучение Аристотеля. Не желая огорчать старика, Эпикур умолчал о своих исканиях, но поделился своими затруднениями в разборе доказательств Аристотеля.

   – Ты всегда был слаб в пропорциях, – покачал головой Памфил. – На самом деле здесь всё очень просто. Если ты ищешь отношение целых чисел, то делишь одно на другое и получаешь некую часть целого. Например, единица, делённая на два, даст половину, на четыре – четверть, на восемь – восьмушку. То есть чем больше знаменатель, тем меньше искомое отношение. Согласен?

   – Естественно, – кивнул Эпикур.

   – Но если ты относишь целое к части, то картина обратная. Подели единицу на половину – получишь два, на восьмушку – восемь, на одну тысячную – тысячу! Так вот, если попытаться соотнести с целым сколь угодно малую величину, то получится столь же огромная. Но ничто – это меньшее из меньших, и отнести её к целому нельзя. Какое бы целое ты ни брал, в ответе получится бесконечно большая величина. Подумай об этом.

Ничего большего и не хочет сказать Аристотель. Но вывод отсюда такой: если бы пустота существовала, то самая малая сила заставляла бы любое тело уноситься с бесконечной скоростью. Этого нет, значит, нет и пустоты. Законы математики незыблемы, её не обойдёшь и не обманешь. Так что без среды, заполняющей Вселенную, нам не обойтись. Да ведь это мы и ощущаем – всюду или земля, или вода, или воздух.

   – Ну вот Демокрит, – сказал Эпикур, – считает воздух скоплением атомов, разделённых пустотой. А ведь он был крупный математик и, наверно, должен был предвидеть доводы Аристотеля.

Памфил поморщился:

   – Демокрит и геометрию строил из атомов – амер. С их помощью он открыл много интересных соотношений, но не все они оказались правильными. Ему не хватало строгости. Только чистые геометрические доказательства, которыми блестяще владели Евдокс и Платон, могут дать твёрдое решение.

И тогда Эпикур рассказал Памфилу о расхождении, которое обнаружил между Платоном и Евдоксом в определении космических расстояний, и спросил, кто, по его мнению, ближе к истине. Неожиданно для Эпикура Памфил принял сторону Евдокса.

   – Вообще-то, – сказал старик, – мало что достоверного можно сказать о небе. Однажды кто-то из Академии рассуждал на Агоре об устройстве небесных сфер. Диоген стоял и кивал, а потом взял говорившего за плащ и спросил: «Послушай, а давно ли ты вернулся оттуда?» – Памфил рассмеялся, – На самом деле здесь всё лежит в области предположений. Но Платон с Тимеем только рассуждали, а Евдокс ещё и наблюдал светила и измерял углы, поэтому, вероятно, он ближе к истине. Всё-таки наука не стоит на месте, и мне кажется, Аристотель куда больше сделал для неё, чем Ксенократ, хотя, по-моему, он напрасно отошёл от учения об идеальных сущностях.

Через три дня начались Большие Элевсинии, посвящённые сбору урожая и проводам Персефоны к мужу, в мрачное царство Аида, рано или поздно гостеприимно принимающего в свои владения всех живущих. В шестой день праздника Эпикур с Менандром вместе с посвящёнными, среди которых был Памфил, сходили в Элевсин. Они шли за торжественной процессией мистов, которые пели молитвы и время от времени славили Диониса криками: «Иакх! Иакх!»

В Элевсине друзья посетили храмы, выкупались в море и, переночевав у друга Менандра, вернулись в Афины. К тайным ночным мистериям их не допустили.

Эпикур встретился со своим первым учителем ещё раз, перед его отплытием домой. Они сердечно простились.

– Теперь мне нужно продержаться всего лишь год, – вздохнул Памфил. – Да даст мне для этого силы богиня!

После праздников в Афины явились послы из Мегары. Через них, ссылаясь на указ царя, изгнанники потребовали восстановления в правах и возмещения потерь, связанных с судебными преследованиями. Послам ответили, что по афинским законам решения судов не подлежат пересмотру, а ради изгнанников никто не собирается изменять конституцию. Получив отказ, изгнанники обратились за помощью к Антипатру. Но наместник не торопился ссориться с Афинами, он сам находился в сложном положении. Недавно Александр принял решение назначить на его место молодого полководца Кратера. Кратер с большим отрядом отпущенных домой воинов-ветеранов вскоре должен был прибыть в Македонию, и Антипатр, боясь сделать неверный шаг, старался пока по возможности не предпринимать ничего серьёзного.

Да будет богом

Наступила осень и незаметно перешла в слякотную промозглую зиму, первую в афинской жизни Эпикура. Из Лампсака вернулся Тимократ, снова друзья собирались у Менандра или проводили вечера в компаниях его приятелей. Правда, философских споров стало меньше, Эпикур не поддерживал их, сказав, что хочет отдохнуть от философии. Теперь он читал историков – Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Эфора... Менандр знал множество забавных случаев из жизни знаменитостей и украшал ими разговоры на исторические темы.

Могло показаться, что Эпикур действительно забросил философию, но это было не так. Напротив, никогда ещё его мысль не работала так напряжённо. Он начал писать. Эпикур никому не показывал написанного, не из страха перед насмешками, а потому что боялся спугнуть свои ещё не очень ясные мысли посторонним влиянием. Его записи состояли из небольших отрывков, не очень связанных, но подчинённых общей теме, которую он называл «Ценности» или «Приобретения и потери». Ему надо было выбраться из моря чужих рассуждений и мыслей, бушевавших вокруг, найти если не берег, то хотя бы небольшую твёрдую скалу, где можно было бы перевести дух и оглядеть окрестности.

«Должны существовать, – рассуждал он, – какие-то жизненные основы, которые не могут быть отменены никакими философскими доводами. Может быть, собрав их вместе, и удастся нащупать пресловутую «природу человека», из-за которой сражаются мудрецы?

Ночью шёл снег. Он лёг толстым слоем на землю, пологие черепичные крыши, верхушки оград, облепил ветки деревьев, превратив их в причудливые скульптуры, увенчал статуи богов и героев высокими снежными шапками, нагромоздился на их руках и коленях. Утром выглянуло солнце и всё стало таять. Комья снега отовсюду шлёпались в снег, каждый шаг образовывал след, наполненный грязью, и скоро город покрылся бесчисленными тропинками тёмной слякоти, проложенными в белоснежном пушистом покрове. Состоятельные разгуливали в сапогах или в эпикретидах, надевавшихся на сандалии, бедняки и рабы шлёпали по смеси снега и глины босиком. Те, у кого не было дел, старались отсиживаться дома. Только мальчишки, в восторге от но вой забавы, с визгом возились в снегу и швырялись снежками.

В этот холодный день в конце поседиона из Пеллы в Афины приехал Антипатр. Его сопровождали семнадцатилетний сын Кассандр и большая свита знатных македонян. С Антипатром прибыл и некто Афлий, посланец Александра, который должен был передать афинянам важное письмо. Антипатр остановился в загородной усадьбе Демада. Уже вечером Афины знали о цели его приезда. Речь шла о признании Александра богом. Вопрос об этом уже несколько раз с неохотой разбирался в Совете, но так и остался открытым.

На другой день по просьбе Антипатра снова решалось дело об обожествлении царя, причём на этот раз отступать было некуда. В городе оживлённо обсуждали, кто из ораторов пришёл в Булевтерий, кто нет и кто кого поддерживал. Гипперид отказался участвовать в совещании, но оно всё равно не получилось гладким. Когда Демад внёс предложение о признании божественности Александра, Пифей запротестовал, заявив, что почитание иных богов, кроме отеческих, противоречит законам Солона. Прокл крикнул с места, что Пифей ещё молод говорить такие вещи, а тот возразил ему, что Александр ещё моложе. Поднялся шум. Тогда выступил Демосфен, напомнил, что всегда был борцом за независимость Эллады, но советовал в данный момент принять просьбу царя и подарить ему почести Зевса, Посейдона и какого он только захочет бога. Главное, убеждал оратор, твёрдо придерживаться Коринфского договора и не отступать в вопросе об изгнанниках.

В конце концов было принято решение вынести просьбу Александра в Народное собрание, которое созвать, как только для этого будут благоприятные знамения (подразумевалась хорошая погода).

Собрание созвали через два дня. Было ясно, снег почти везде стаял, солнце заметно грело назло холодному ветру, который налетел с высокого яркого неба. Специально было объявлено, что Собрание будет считаться главным, с повышенной оплатой, и что верёвку протягивать не будут до начала чтения послания. Это давало любопытным возможность проследить за церемонией его несения. С утра тысячи афинян пришли в театр Диониса, другие толпились на улице Шествий, по которой от Дипилонских ворот с заходом на Агору посланец царя должен был пронести письмо в театр, чтобы там передать его для прочтения Антипатру.

Трое друзей стояли на Агоре у бочки Диогена. Старый философ, окружённый учениками, отпускал брезгливые замечания по поводу сегодняшней суеты. Потом он попросил Эпикура помочь ему забраться на бочку и стал прохаживаться по ней, босой, в дырявом плаще, накинутом на голое тело, возвышаясь над прочими зрителями.

   – Эй, афиняне, – восклицал он. – Если Александра вы собираетесь избрать сыном Аммона, то почему бы вам не назначить меня Сераписом?

   – Идёт, идёт! – закричали в толпе.

Через площадь медленно двигалась небольшая процессия. Впереди парами шли восемь рослых македонских воинов в блестящих доспехах с копьями на плечах. За ними торжественно выступал посланник в красном плаще и широкополой красной кавсии. В руках он нёс золотой футляр, украшенный лентами. Шествие замыкали два всадника на прекрасных вороных конях. Кони шли в ногу, вызывая восхищение публики. Следом теснились любители зрелищ, провожавшие процессию.

Когда посланник поравнялся с бочкой, Диоген окликнул его:

   – Приятель! Скажи своё имя, чтобы мне лучше запомнить тебя!

Македонянин важно обернулся и ответил:

   – Афлий.

   – Афлий, то есть Жалкий? – переспросил Диоген и, выдержав паузу, громко, так, что услышали все вокруг, нараспев прочёл стихотворную строчку: – Шёл жалкий с жалким к жалкому от жалкого!

   – Что, что он сказал? – встрепенулся горожанин, стоявший рядом с Эпикуром.

   – Тебе перевести? – засмеялся сосед. – «Шёл от царя с письмом посол к наместнику».

Через мгновение вся Агора повторяла слова Диогена. Имя посланника неожиданно стало обозначением для всего задуманного Антипатром действия, торжество превратилось в комедию, стихи полетели по городу, обгоняя шествие.

Менандр потянул Эпикура за плащ. Три друга переулками побежали к театру, чтобы успеть туда до посланника. Они обошли холм Акрополя с севера и, сделав крюк, по пустым улицам вышли к Одеону. Не доходя до него, Менандр повёл друзей по какой-то тропинке вверх по склону, и они оказались на площадке над левым краем вырубленной в скале чаши амфитеатра. Прямо под ними лежала украшенная коврами орхестра, на ней в красивых креслах расположились гости из Македонии – Антипатр с Кассандром и несколькими вельможами и принимавшие их должностные лица – Демад, Фокион, Стратокл. Тут же суетились проэдры, заканчивавшие процедуру открытия Собрания. Эпикур с любопытством разглядывал наместника. Антипатр был немолод, но в его сухощавой фигуре не ощущалось расслабленности. Он сидел с непокрытой головой в простом сером плаще, небрежно накинутом на плечи. Казалось, он не нуждался в роскоши, почестях и других благах, которое даёт высокое положение, и довольствовался одной лишь возможностью властвовать.

И вот гигантский амфитеатр стал быстро заполняться народом. Люди толпились у входов, размахивали принесёнными с собой подушками для сидения, переговаривались и хохотали. Это пришли горожане, сопровождавшие процессию, и сейчас должно было начаться самое интересное. С пополнением публики в театр вошло весёлое возбуждение, вероятно, пришедшие рассказывали сидевшим о стихах Диогена.

Наконец все уселись, из портика скены на орхестру вышли два глашатая и хором объявили, что посланец царя Александра Афлий прибыл. Имя-посланца вызвало смех, когда же между колоннами портика появился важный македонянин с золотым футляром в руках, амфитеатр охватило настоящее веселье, афинские граждане надрывались от хохота. Антипатр, не понимая, в чём дело, стал оглядываться. Смех не затихал.

Растерявшийся Афлий подошёл к наместнику, тот встал и принял из рук посланника драгоценный футляр. Это вызвало новый взрыв хохота.

И тогда Антипатр засмеялся сам.

   – Благодарю тебя, Афлий, – сказал он сквозь смех. – Иди.

Смех наместника произвёл магическое действие, публика стала понемногу успокаиваться. Антипатр с улыбкой на лице открыл футляр и заговорил громко и отчётливо:

   – Мне, афиняне, как и вам, доставило огромную радость получение письма божественного Александра, которое по его просьбе я сейчас прочту. – Он с пренебрежением отшвырнул золотую коробку и развернул письмо. – «Царь Александр, – прочитал он, – желает афинянам благоденствия. Вот о чём решил я вам сообщить. Будучи в Египте, я посетил святилище Аммона-Зевса, лежащее в пустыне к западу от Нила. Там я получил оракул и знаки, подтверждающие его правдивость, что отец мой не из числа смертных...»

Антипатр читал, перечисляя знамения и древние предания, возводившие род Македонских царей к Аполлону и Гераклу. Дочитав, он обратился к афинянам с небольшой речью, в которой просил их отнестись к письму с доброжелательной серьёзностью. Потом он выразил надежду, что афиняне сами договорятся с изгнанниками об условиях их возвращения, и обещал не применять по отношению к городу силу. Кроме того, он не будет требовать возвращения в казну денег, привезённых Гарпалом.

Речь Антипатра вызвала одобрительный шум.

   – Что же это? – изумился Эпикур и толкнул локтем Менандра. – Только что они повторяли слова Диогена, и вот всё забыто.

   – Большинству важно только получить свои полторы драхмы да поглазеть на наместника. К тому же он пошёл на такие уступки...

Поднялся Демад, надел на голову венок и вышел вперёд.

   – Не воин будет оплакивать мою смерть, – начал оратор, – потому что война ему полезна, а мир его не кормит. Оплачут меня поселянин, ремесленник, купец и каждый, кто любит спокойную жизнь. Для них я защитил Аттику не валом и рвами, но миром и дружбой с сильнейшими. Послушайте же человека, который никогда не давал вам неверных советов. Я предлагаю принять закон о почитании Александра как бога и присоединении его тринадцатым к двенадцати олимпийским богам...

Речь Демада тоже была встречена одобрительно, особенно то место, где он предложил устроить торжественные жертвоприношения с угощением и раздачей мяса. Никто не стал возражать, афиняне дружно подняли руки, и закон был принят.

Потом выступил Стратокл и предложил переименовать посольский корабль «Саламин» в «Аммоний», в честь Аммона-Зевса, давшего Александру знамение. Афиняне были в хорошем настроении и соглашались на всё.

   – Слушайте, – сказал Менандр, – по-моему, ничего интересного тут уже не будет. Пошли на Агору, расскажем Диогену о действии его стихов. Если бы этот македонский лис не сумел истолковать смех в свою пользу, ещё неизвестно, куда бы повернуло Собрание.

Друзья покинули свой наблюдательный пункт и направились к Агоре.

   – Всё же хорошо говорил Демад, – рассуждал Тимократ по дороге. – Не знаю, к какой школе эта речь близка, к Лиссию или Исократу?

   – К Демосфену, – сказал Менандр. – Но тут он изо всех сил соблюдал благообразие, его конёк – веселить публику. Однажды в Собрании он стал рассказывать басню: «Деметра, ласточка и угорь шли по одной дороге. Когда дошли до реки, ласточка полетела, а угорь поплыл». Тут Демад смолк. Ему закричали: «А Деметра?» И он ответил: «А Деметра сердится на вас, что вы плохо меня слушаете!»

   – Ну вас, – сказал Эпикур. – По-моему, он ведёт себя постыдно.

   – Я же не о содержании говорю, – возразил Тимократ, – а об ораторском искусстве.

   – По мне, – сказал Эпикур, – с каким бы искусством на брюхе ни ползали, всё равно противно.

Скоро они подошли к Метроону, но из задуманной сцены поздравления Диогена ничего не вышло. Старик стоял мрачный, окружённый хмурыми, учениками и горожанами.

   – Что здесь происходит? – спросил Менандр.

   – Изгнание Диогена, – ответил кто-то. – Полемарх предупредил, что по просьбе Антипатра казнит его за безбожие.

   – Казнить – это что! – сказал Диоген, услышавший разговор. – Такое может сделать и скорпион, и кусок черепицы с крыши! Вот если бы я узнал, что наместнику мои слова безразличны, тут бы я счёл себя наказанным. Ну, надо идти. Прощай, моя бочка!

   – Куда же ты? – спросил Менандр.

   – Сперва в Коринф. Откуда не погонят, там и останусь.

   – Мы уйдём с тобой, правда, Кратет? – сказала Гипархия и вытерла слёзы краем платья.

   – Прощайте, афиняне, – обернулся Диоген к горожанам. – Время от времени власти звереют и начинают изгонять мудрецов. А вскоре оказывается, что их город из столицы мира превратился во фракийскую деревню. Помните это, земляки Антисфена.

Он повернулся и медленно пошёл к улице Шествий, опираясь на свою дубинку, ступая покрасневшими от холода ногами по комкам высохшей грязи. Ученики потянулись за ним, обогнали, окружили Диогена. Кто-то затянул песню, Эпикур узнал известные стихи Кратета.

 
Мне родина – не крепость и не дом,
Мне вся земля – обитель и приют,
В котором – всё, что нужно, чтобы жить...
 

Киники подняли головы и двинулись к Дипилонским воротам той самой дорогой, по которой несколько часов назад прошёл осмеянный Диогеном Афлий. Друзья проводили их до Академии.