Текст книги "Жиголо"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

планета, напоминающая Землю. Вокруг неё светящиеся сферы. Первое впечатление – планета искусственная. Равномерный матовый свет, но источник не виден. Воздух чист и свеж. Стены зданий подвижны, словно многомерны. Живущие на этой планете напоминают энергетические сгустки, похожие по конфигурации на призраки людей. Впрочем, формы инопланетные существа могут принимать любые, какие им необходимо. Способ общения – мыслительный. У них нет государства и границ, а есть любовь и дети. Они не считают акт воспроизведения нового организма любовью. Это – дело. А любовь совсем другое. Это – обмен информацией и знаниями. Только тот, кто любит, распространяет свет знаний вокруг, чтобы окружающие не находились во тьме зла. Информацию получают в экстазе, которого не знает человек. Дети выглядят как информация, которую они получают. Смерти в земном понимании не существует. "Они" просто завершают один этап и переходят к следующему, то есть жизнь бесконечна. Смерть – это спекуляция животного ума. По их мнению, обитатели нашей планеты живут в иллюзии своего величия. Человечество настаивает на своей исключительности, мотивируя таким образом свое право делать все, что ему заблагорассудится, и тем самым губя себя. Путь познания людей ужасен, и только когда он переменится, тогда и человек нравственно поменяется.

И вот спрашивается: какие чувства должен был испытать я, человек разумный, воспитанный советской атеистической школой и такой же армией? Правильно – самые положительные. Возможно, душа и принимала иные потусторонние миры, да вот разум, надежно забронированный в мозговом сейфе, отказывался это делать.

Это происки ЦРУ, говорил я себе. Ведь меня предупреждали, что за Новой Энергий, основанной на элементе 115, идет охота. В чем я сам мог недавно убедиться, если вспомнить американизированного банкира Ника Хасли из "ARGO".

Известно, что янки могут создавать аномальные явления. Может, я и Анечка стали жертвами такого эксперимента?

Разумеется, эти мои мысли "прочитывались", и поэтому не удивился, когда "услышал" голос:

– Повторю: мы придерживаемся принципа нейтралитета, однако в данном случае вынуждены вмешаться. – И после паузы. – Мы может отправить вас двоих в ближайшее будущее. Оно наступит в том случае, если Новая Энергия окажется в руках безнравственных людей.

– В ближайшее будущее? – переспросил я. – Каким образом?

– Ваш мозг и ваша душа будут находится в телах других людей, имеющих свои биографии. Это делается в целях их и вашей безопасности. Предупреждаем: вариант этого будущего смертельно опасен, однако вы сами должны убедиться в потенциальной катастрофе.

"Выслушав" всю эту запредельную ахинею, я глянул на Анечку с немым вопросом: готова ли она совершить путешествие в это самое опасное ближайшее грядущее?

– Да, – промолчала она.

– Да, – повторил я. И, не удержавшись, поинтересовался, какой ожидает нас временной сдвиг вперед?

– Год!

Я пожал плечами: неужели за это время можно натворить таких дел, что проблемой должны заниматься внеземные цивилизации? Ну-ну, это даже любопытно, что нас ожидает 20 июня 20... ... года?

Это была моя последняя осознанная мысль – перед глазами пыхнул солнечный энергетический столп, вбирающий меня всего, как в воронку другого бытия и другого времени...

я иду по улице. Лица людей на этой летней улице – лица приговоренных к насильственной смерти. Я иду по улице – и знаю, что у меня тоже лицо приговоренного к смерти.

Я иду и вижу на перекрестке бронетранспортер, рядом с ним солдаты национальной гвардии. Они в серой форме посредственности. У них вместо глаз – бельма, но, кажется, они меня хорошо видят?

– Эй ты, без номера? – ор офицера. – Руки на голову! Стоять!

Гвардейцы толкают меня на бронь боевой машины. Бронь тепла от солнца, как крыша. (В детстве я любил сидеть на летней крыше, рвать яблоки и смотреть в чистое небо.)

Чужие исполнительные руки обыскивают меня. Но что можно отобрать у человека, если отобрана у него свобода?

– Почему без документов? – крик за спиной. – Может, ты ещё и не стерилизованный? – и удар кованным ботинком в пах.

И я кричу от боли. И просыпаюсь в своей комнате. Я лежу в белых простынях и слушаю тишину. Календарь, на котором изображено военное сыроватое лицо нового порфироносца, утверждает, что сегодня – 20 июня 20... ... года.

Как можно быстро потерять свободу, говорю я себе и вдруг слышу в общем коридоре бой подкованных ботинок. И после – удары в дверь. Но я лежу, обессиленный от страха и сна. Лежу, будто мертвый. Лишь слышу стук сердца, он все громче и громче. И я пугаюсь от мысли, что мои сердечные перебои будут приняты, как призыв к неповиновению.

И все-таки просыпаюсь от страха и настойчивого стука в дверь. Господи, говорю я себе, сделай так, чтобы я не умер от кошмара сна. Хотя, может, такая смерть лучше, чем смерть от обыденного бреда?

Я бреду к двери. В коридоре солнечный столп, как памятник детству. (Я помню себя маленьким на летней эстраде: я играю на охрипшем пианино, а внизу в сияющем свете счастья лица красивых людей...)

Открываю дверь – это Анна, моя любимая и единственная.

– Ну, соня, – чмокает в щеку, проходит сквозь солнечный столп, уходит в кухню. – А я тебе что-то принесла.

– А почему стучала? – спрашиваю и тыкаю в кнопку звонка – тишина. Опять электричество отключили, – вздыхаю. – Обещают счастье от Новой Энергии, а света нет.

– Иди сюда, – кричит любимая из кухни.

Я тороплюсь на призыв, останавливаюсь на пороге – не верю своим глазам:

– Бог мой, Анна? Молоко? Откуда?

Из грелки моя единственная выливает в банку молоко. Его белый цвет напоминает другие времена, когда текли молочные реки, и нам казалось, что так будет вечно.

– По карточкам, что ли?

– Тсс, – смеется, корча рожицу. – Быстренько проведет антиправительственную акцию, – передает мне банку с молоком. – Пей-пей, родной.

– А ты?

– Я уже пила, – в зрачках радужный знак любви.

– Спасибо, любимая, – и пью.

– Вкусно?

– Резиной пахнет, – перевожу дыхание. – Но настоящее. По карточкам, да?

– Дурачок, – улыбается, ладонью трет мой щетинистый подбородок. – У соседки мальчик умер. Годик ему было. Сделали неудачно лоботомию...

– Ааа! – крик отчаяния рвет мое горло; сила отвращения швыряет меня к фаянсовому умывальнику. Он бел, как страх. Меня рвет молоком и страхом. И сквозь мучительные рвотные резиновые судороги, сквозь слезы я вижу: больничный двор, колодец двора и там, на его дне, те, кто не пожелал добровольно выполнять Постановление о Всеобщей Стерилизации № 260300/20. Я вижу человеческие обрубки в бетонированном мешке – вижу сломанные, как игрушки, судьбы в рвотной попытке жить.

Потом успокаиваюсь: времена не выбирают – в них живут. Я обнимаю любимую и единственную и мы падаем на мятые простыни. Страх смерти возбуждает необыкновенно и мне кажется, что мы любим друг друга вечность. Потом лежим в тряпьях простыней и я смотрю на потолок. Он тоже по цвету белый.

– Прости, родной, – теплое дыхание. – Мы все сошли с ума. Мы сами выбрали этот путь. Но мы будем любить, чтобы не происходило.

– Нет.

– Что? Не будешь меня любить?

– Не буду, – и перевел взгляд с потолка на живую ткань любимого лица.

– Почему? – удивление.

– Потому, – отвечаю, – что мне сегодня исполнилось тридцать три года.

– Что?! – отшатнулась. – Нет! – прошептала. – Нет! – сказала. Не-е-ет! – закричала и от ужаса прикусила губу, и её провизорская кровь окропила обманчивую чистоту нашей жизни.

Почему же так переживала моя любимая и единственная девушка? Все очень просто – все, кто достигал возраста Христа были обязаны пройти операцию на мозге в интересах государственной безопасности. Такое решение было принято на весеннем референдуме, а народное волеизъявление есть основа национальных интересов, объявила группа военных, называющих себя ДИКТАТом.

Поспешные операции по лоботомии частенько приводили к трагическим результатам. Больницы были переполнены теми, кому неудачно пытались стереть память о недавнем прошлом, когда люди были свободны и счастливы.

– Не делай этого, – просила моя любимая. – Я не хочу, чтобы ты был идиотом.

– А что делать? Ты же знаешь, кто не выполняет Постановление, тому делают стопроцентную лоботомию, – напомнил я. – Даст Бог, мне повезет.

И вот я уже в районном пункте Стерилизации. Обшарпанное здание, обшарпанные коридоры, обшарпанные люди в них... Старенький врач встречает меня с радостью:

– Все будет прекрасно, молодой человек. Сегодня мы освободим вашу память от лишней информации. – И хихикает. – И вы почувствуете себя другим человеком.

Я смотрю на белый кафель ординаторской, на кушетку с липкой клеенкой, на металлический отсвет хромированных инструментов и прошу:

– Доктор, а нельзя ли это сделать завтра.

– Завтра?

– У меня концерт вечером. Я – дирижер оркестра.

– Голубчик, какая может быть сейчас музыка? – удивляется врач. – А Постановление? Вы хотите, чтобы я его нарушил?

– Я понимаю, доктор...

– Если что, из меня последнюю душу...

– Обещаю – буду после концерта!

– Какие могут быть концерты? – задумывается старенький врач.

– Клянусь!..

– Не нужны мне ваши клятвы, – отмахивается. – Все клянутся, – с тревогой посмотрел в окно, – кому не лень.

– Это мой последний концерт, – защищаюсь из последних сил.

– Матушка жива?

– Да, конечно, – вру я.

Старенький доктор подходит к умывальнику, пускает воду, потом манит меня пальцем к себе. И я иду к нему, доброму сатрапу. Иду, потому, что живу надеждой на чудо.

И оно происходит – и наступает вечер. Я стою за дирижерским пультом, за моей спиной темный зал. Он практически пуст – слушатели пришли, но их очень мало, их почти нет. (Какие могут быть концерты?)

И тем не менее мои руки живут, и летит в свободном полете над пюпитром моя дирижерская палочка. Волшебная палочка. И звучит великая музыка, и будет она звучать пока есть надежда. Но есть ли эта надежда? Я знаю, она есть, потому, что несмотря ни на что мой оркестр играет. Они играют, мои коллеги! Я вижу их родные лица, свободные лица свободных людей. Мы побеждаем всякий раз, когда собираемся вместе, чтобы играть. Пусть зал безмолвен и мертв. Пока есть музыка, есть и мы, сопротивляющиеся агрессивной посредственности.

Но взвизгнули тромбоны, но заплакали скрипки, но вскрикнули флейты. Я вижу тряпичные испуганные лица оркестрантов. И оглядываюсь: по проходу зала шли гвардейцы – они шли несокрушимой, бронированной стеной. Свое оружие несли, словно фанфары – бравые фанфаристы режима.

– Всем стоять! Руки за голову! – командовал офицер, точно явившийся из моего сна.

– Извините, – поклонился я. – У нас есть разрешение на этот концерт.

– Пид-д-драс – это раз! – рявкнул человек с лицом удавленника. – А два: скажи – "кар-р-раул"!

– Позвольте, я не понимаю...

– "Кар-р-раул", я сказал!

И я, чувствуя в груди сгусток стыда и унижения, фальцетом вскричал:

– Кар-р-раул!

И темный свод консерватории лопнул от сытого хохота, и обрушился на меня злорадством и ненавистью, смял и уничтожил.

– Проверка документов! – Гвардейцы крушили пюпитры, стулья, инструменты. – Стоять! Кто из вас ещё не стерилизованный?!.

Я стою у дирижерского пульта и вижу, как в дурном сне, вижу разгром оркестра. Я возвышаюсь над миром, над родными людьми, но я тоже бессилен, как и они. Хрустят кости, хрустит дерево, хрустят души. Со всех сторон несется варварская костоправная музыка.

Потом я вижу: маленький затрапезный флейтист воровато выпростает из внутреннего кармана фрака игрушечный пистолет. И поспешно так – тыкает дуло в свой гордый рот.

– Взять его! – ревет офицер, находящийся где-то рядом со мной.

Его приказ не успевают выполнить: голова флейтиста лопается нелояльными к режиму кровавыми ошметками. И темный свод снова обрушился, содрогнувшись от ужаса и криков.

А что же я? Я увидел внизу, на уровне своих рук, я увидел офицерское и потное, пористое и мясистое... И с отвращением увидел, как жало моей волшебной дирижерской палочки вонзается в округленное глазное яблоко врага.

Дальнейшее помню плохо – отключили свет. Нам обещали новые счастливые времена с Новой Энергией, а свет в помещениях отключали в самые неподходящие моменты. В данном случае, мне повезло: отключили свет и я бежал из родной консерватории.

Город тоже был черен – энергию экономили в государственных целях, готовя широкомасштабную рекламную акцию в честь создания Новой Энергии, способной изменить весь мир.

Бежал я долго, теша себя иллюзией, что можно убежать от страха, разлагающего живую плоть. После осознал себя у длинного бетонного забора. За этим забором находилась больница, где работает мой любимая и единственная. Если есть спасение, то только в ней. В противном случае, меня, преступника, бросят под хирургический нож и через час он уже будет валяться куском казенного мяса в бетонном колодце беспамятства.

Увидев меня, любимая не удивляется, лишь спросила:

– Что это у тебя в руках?

Я поднимаю руку к лицу – в руке дирижерская палочка с запекшей киноварью, похожей на кровь. Впрочем, это кровь, похожая на киноварь.

– Это волшебная палочка, – отвечаю и рассказываю о том, что случилось на моем последнем концерте. – Нам же разрешили играть, – не понимаю. Почему же они так поступили?

– Это их время, – отвечает Анна, – и они будут поступать так, как считают нужным.

– И что делать?

– Бежать! – и смотрела с надеждой на меня.

– Куда бежать? – не понимал. – Они везде, они всюду. У них система контроля, ты же знаешь.

– Тогда почему ты здесь?

– Мне страшно.

– Страшно?

– Страшно одному... умирать...

– Умирать? – посмотрела непонятными глазами. – А так жить не страшно?

– Я тебя люблю, – сказал я.

– Ты не любишь молоко от мертвых детей, – сказала она. – Ты убил офицера национальной безопасности. Ты исполняешь Моцарта и Баха, когда надо играть марши. И ты ещё на что-то надеешься?

И ответ на этот вопрос последовал незамедлительно: взвыла сирена тревоги.

– Это за мной, – догадался я.

– Нет, это за нами, – и приказала идти за ней.

И я пошел за ней, любимой и единственной, по бесконечному больничному коридору, и нас преследовал механический монотонный голос оповещения:

– Всем оставаться на своих местах!

Приказ мы выполнили у грузового лифта. Пока ждали прихода кабины, показалось, что время остановилось – мертвое, молибденовое по цвету.

Наконец лифт остановился – в нем было наше спасение. Открылись створки дверей и мы шагнули в кабину.

– Куда мы? – спросил, чувствуя, как кабина с нами погружается вниз.

– В преисподнею, – улыбнулась Анна.

Да, это была преисподняя для тех, кто наконец получил полную свободу от жизни. На металлических стеллажах стояли гробы – разные, дешевые, из сосны, и дорогие, из ореха. Анна кинулась к компьютерному пульту.

– Что хочешь сделать? – спросил я.

– Я хочу поиграть, – улыбнулась. – Помнишь, мы играли: "умри-воскресни"?

– Помню.

– Вот и хорошо, – и я увидел, как к стеллажу подкатила механизированная тележка, и в её пазы въехал один из гробов.

– Анна! – отступил я.

– Ты хочешь, чтобы тебя стерилизовали?

– Нет, но...

– Ведь не мечтаешь, чтобы из тебя вырезали мозги, – закричала моя любимая, манипулируя у пульта.

Крышка гроба приоткрылась. Там лежал труп – его дутые щеки были покрыты греховными румянами.

– Нет, но...

– Ты тогда будешь мне не нужен, – говорила. – Мертвые мы не будем нужны друг другу.

Я посмотрел на неё – у Анны были веселые и яростные глаза победительницы.

– Что должен делать?

– А ты не знаешь?

– Знаю, – ответил.

Я – умер. Я лежал с трупом и, кажется, умирал от трупного запаха и страха. К счастью, образовалась щель и мир наблюдал через нее. Поначалу видел металлическую стену, потом секундная задержка – скрежет металла, удар и гроб снова вбился в некие пазы, словно в капкан.

Зачем так жить, спросил себя. И не ответил на этот вопрос. Через щель пробился свет, похожий на лезвие скальпеля.

– Ну, шо мы тут имеем? – услышал старческий голос и увидел рябь голенища кирзового сапога.

– № 260554, на обследование, – ответила Анна голосом дисциплинированного медперсонала.

– А шо там, наверху, гонзятся?

– Руководство, должно быть, прибыло.

– Руководство уважать надо, дочка, – сказал старик. – А ты спирт забыла. Нехорошо.

– В следующий раз...

– Раза другого может и не быть. – И вопросил. – Где мое орудие труда?

– Я вам обещаю, – испуганный голос любимой.

– Инструкции нарушать нельзя, – я снова увидел рябь кирзового сапога и почувствовал движением над гробом; через секунду лезвие хромированного штыря пробило потолок гроба, с хрустом впиваясь в грудную клетку покойника. – Порядок, дочка, – услышал сквозь обморок. – Прежде всего – порядок. А у нас?.. Порядок – это когда все покойники. – С усилием вытаскивал штырь из гроба. – У, зараза, увязла под самый корешок!

Потом заскрежетали суставы механизма – гроб заскользил вниз. Я почувствовал на лице и руках липкую краску. Краску? Нет, это была кровь мертвая, тяжелая, черная кровь. Она хлюпала подо мной. Или это я плакал, проткнутый насквозь штырем? И я закричал, и кричал, и не слышал, что именно кричу. Почему? Потому, что молчал. Трупы, как правило, молчат.

Потом я вижу над собой лицо, оно мне знакомо, как небо детства.

– Ну, родненький, воскресни, – Анна тянет меня за руку. Выбирайся-выбирайся!

– Воскресни! – выползаю из-под трупной туши, затем – из гроба. Спиной упираюсь в новую металлическую стену и начинаю истерично хохотать. – Ха-ха, воскресни! Я что – Христос?

– Что с тобой? – слышу сквозь лай смеха. – Ты весь в крови. Переодевайся, прошу тебя.

– Зачем? Всюду стены, – бью кулаком по металлу. – Мы снова в гробу, только большом. Для двух индивидуумов, ха-ха!

– Молчи! С ума сошел?

– А ты? Ты не сошла?.. Почему без спирта покойников поставляешь?! меня рвет желчью смеха. – Нехорошо.

– Идиот! – жесткая отрезвляющая пощечина. – Переодевайся, я тебе говорю.

– Не бей, – прошу, – мне больно.

– Больно – значит, ещё жив.

– Ты уверена, – начинаю рыться в чужих одеждах. – Тогда ударь ещё раз.

– Зачем?

? Чтобы я понял, зачем мы живем.

И она, немилосердная, ударила по другой щеке. И это отрезвило меня окончательно. Я понял, что у нас есть шанс на спасение. Мы покинули фургон, перевозящий гробы, и бежали по темному, ставшему чужим городу – бежали в неизвестное.

... Железнодорожный вокзал ещё жил прошлой жизнью – ходили живые люди, суетились у касс, ели вареных кур, слушали бравурные марши. Я стоял в тени дерева и наблюдал за сутолокой. Там была моя любимая Анна. Господи, молился я, сделай так, чтобы она вернулась. Хотя зачем мертвым билеты в счастливое будущее?

Вдруг вижу: волнение и страх пассажиров. Гвардейский патруль волок избитого человека. Он хохотал и строил миру рожи. Он был похож на меня в своем безумном смехе. Потом вырвался и заплясал в центре зала. Танец счастья? Солдаты принялись бить его прикладами. Сумасшедший не понимал и продолжал хохотать. Наверное, он и вправду был счастлив?

Нам тоже повезло: Анна купила билеты, и мы сели в тихое купе спального вагона, пропахшее кожей, пылью и влажными простынями. Вагон был полупуст; пассажиры говорили шепотом, будто рядом был покойник. А мы молчали, я и моя любимая. О чем говорить? Если все ясно без слов. Мы молчали и смотрели в окно на блеклый и выморочный мир вокзала.

– Провожающим освободить вагон! – прокричал проводник.

Провожающих не было. Лишь начинался дождь. В дождь хорошо уезжать есть надежда вернуться. Вернуться?

– Мы вернемся, – улыбнулась Анна, – ты мне... – и не договорила: на вокзал врывался штурмовой отряд специального назначения. Они врываются, маркированные убийцы, и тотчас же открывают огонь из плазмоидов – оружия нового поколения. Электрические разряды пробивают тела пассажиров. Мир вокзала взрывается криками, кровью, стеклярусным обвалом ажурных окон...

Потом агонизирующий мир пропал – и наступила ночь, и в этой ночи били колеса состава на стыках: во спасения себя... во спасения себя!.. во спасения себя?..

Я опустился на колени и уткнулся в теплый живот родного человека.

– Прости меня, – сказал я.

– И ты меня прости, – её руки лежали на моем беззащитном затылке. – Ты знаешь лозунг дня? – спросила.

– Знаю. Лозунг дня: затылок – самая удобная площадка для строительства нового человека.

– Но ты никогда не будешь у меня новым человеком, – поцеловала меня в макушку.

– А кем я буду?

– Ты?.. Ты будешь человеком деревьев.

– Что?

– Деревья умирают стоя, – объяснила. – А потом из них делают скрипки.

– Или гробы, – напомнил я.

Потом мы уснули – и спали под спасительную мелодию колес, тукающих на стыках нашего нового пути. Или это пульсировала кровь в коррозийных от страха венах? Или это был стук в дверь купе. Я просыпаюсь – и открываю её. И вижу – маму.

– Мама? – удивляюсь. – Ты тоже этим поездом. Ты ведь умерла?

– А я тебе принесла молочка, сын, – села у моих ног, как в детстве. Ты любишь молоко, я знаю.

– Я никогда не любил молоко.

– Не спорь. Оно полезно для здоровья. Мне выдали за ударный труд.

– Тебе сделали лоботомию и ты умерла! – закричал я. – Ты забыла?

– Лобомисты никогда не умирают, – удивилась мама. – Они живут вечно и счастливо.

– Но тебя нет. Тебя бросили в братскую могилу, как отходы неудачного эксперимента.

– Глупыш, – улыбнулась. – Мы были первыми. Новая Энергия – это власть над миром.

– Мама, ты ничего не знаешь, – страдал я. – Мир сошел с ума. Вас, первых, обманули, как детей. Вы находились в путах иллюзий!

– О чем ты? – мама качалась в такт движению поезда. – Ты раньше был хорошим мальчиком, а теперь что?

– Что?

– Не хочешь добровольно выполнять Постановление ДИКТАТА?

– Не хочу! Не хочу быть, как все.

– Надо сын, надо, – и я увидел в её руках скальпель. – Надо быть, как все.

– Мама! – закричал, втискиваясь в угол купе. – Я твой сын!

– Это не больно. Я удалю только одну дольку мозга, – взмахнув скальпелем, наклонилась в сторону соседней полки. – Это все она, сумасбродка, сбила моего мальчика с пути истинного. Вот выколю ей глаза, будет знать.

– Мама! – и бросившись на руку, держащую скальпель, пробудился от собственного крика и потного страха.

По-прежнему били колеса: во спасения себя! Обезлюженное мутное пространство растворялось за окном. Анна спала – глаза её были приоткрыты и казались планетарными сферами.

В дверь купе постучали – это был проводник, моложавый, веселый, с беглым преступным взглядом. Поверх фирменного пиджака напялил бронежилет.

– Желаете чаю? – спросил.

– Можно, – согласился я.

– А чаю нету, – развел руками. – Хотите яблочек, Наливных, бархатных, – и высыпал из фуражки мелкие фруктовые шарики. – Для молодоженов ничего не жалко. Райские яблочки.

– Спасибо, – поморщился я.

Когда проводник удалился, я, задумавшись, взял со столика яблоко, надкусил его и фыркнул ядовитой кислотой.

Анна прыснула, проснувшись. Смотрела на меня веселыми и стойкими глазами:

– А вот почему он в бронежилете?

– Стреляют, наверное.

– Кто?

– Террористы, понимаешь.

– А ты их видел?

– Видел, – твердо проговорил я. – Показывали по межнациональному каналу.

– Прекрати, – поморщилась то ли от яблока, то ли от моей глупости. Если кто и террористы, то это мы с тобой, милый.

– Мы?

– Да, я и ты.

– Почему?

– Потому, что билеты у нас на самолет, – засмеялась.

... И наступил полдень, дождя уже не было, у горизонта плавали топленые солнцем облака. Поезд тормозил на каком-то диком полустанке. Внизу плыло бескрасочное мокрое поле; вдали угадывался лес. В жиже проселочной дороги увяз странный механизм, похожий на трактор. Возле него стоял человек в безмерном дождевике.

– Это мой брат, – суетился проводник в тамбуре. – Он вам поможет. Торопливо сдирал с себя бронежилет. – Передайте ему эту жилетку, черт!

– А вы уверены, что здесь безопасно? – завал я глупый и лишний вопрос. – Сколько до границы?

– Самый раз, милые мои, – твердил проводник. – Прыгайте и все будет лучше, чем думаете. Дальше поезд все равно не идет

И мы с Анной прыгнули на гальку насыпи. Состав дрогнул и попятился в ту сторону, откуда мы приехали.

– Помогут вам! – кричал проводник, отмахивая рукой на брата.

Когда поезд пропал в полуденной синеве дня, мы медленно спустились на проселочную дорогу. Брат проводника был мрачен и глуховат. Вырвав из моих рук бронежилет, кинул его в кабину трактора, потом кивнул нам, чтобы садились.

– Как вы здесь живете? – спросил я.

– Деньги, – сказал брат.

Анна вытащила купюры и передала ему, взглянув на меня. Я понял, что мне лучше молчать, как трупу.

Через час мы въехали в странное хуторское поселение. Его жители ходили в бронежилетах. Это было поселение, где жили те, кто сопротивлялся режиму сопротивлялся с оружием в руках.

– Теперь я верю, что нам могут помочь, – проговорила Анна.

– Думаешь? – и поднял голову: небесный купол, обрамленный верхушками деревьев, отсвечивался праздничным светом. – Красиво. Кажется, нас любит небо?

– А мы любим его, – и взяла меня за руку.

Потом брат проводника привел сухожильную женщину, она была помятая и старая, как газета, но взгляд был чистым и свободным.

– Убегаете? – спросила равнодушно.

– Да, – ответили мы.

– Деньги, – протянула руку.

Анна снова вырвала из сумочки купюры, с заметной нерешительностью протянула их... Женщина усмехнулась:

– Не бойтесь! Не бывает кары, длящейся дольше жизни, – и пригласила нас в деревенский дом.

Там мы сели за длинный общинный стол и перед нами поставили чугунок с картофелем. Я взял картофелину и, обжигая десны, вспомнил, что когда-то был счастливым.

– А ты заметил, – сказала Анна, – у них нет ни газет, ни книг, ни телефона, ни радио, ни ТВ.

– У них есть оружие и бронежилеты, – заметил я.

– Счастливые люди, – вздохнула любимая. – Почему мы так не можем жить?

– Не знаю, – пожал плечами.

Тут ударила дверь – входила сухожильная женщина и мужчина. Он был в старой форме таможенной службы, поверх кителя – бронежилет. Взглянул на нас философским взглядом:

– К тирану иди с головой, возложенной как бы на блюдо, но руку, несущую блюдо, согни! Тогда голова уцелеет.

Я посмотрел на таможенника:

– А блюдо-то где?

Он хныкнул и резким, профессиональным движением вырвал из-за спины автомат. Пули с барабанной дробью рассыпались над нашими головами. (Лоб удобная площадка для барабанных палочек калибра 5,45 мм).

– Молодец, – похвалила его женщина. – Но они умрут не сейчас.

– Да? – таможенник дунул в монокль ствола. – Тогда я больше не буду.

– Позвольте, – возмутился я наконец. – Мы платим деньги, а вы...

– Зря промахнулся, – сокрушенно вздохнул таможенник. – Если бы попал, ты бы не умничал.

– Хватит шутки шутить, – проговорила женщина. – Пора идти. Или будет поздно: границу перекроют Энергетической установкой "Паутина".

– "Паутина"? – переспросил я. – Красиво.

... Мы быстро шли по лесной дороге. Вокруг пели даровитые птахи. В дальней стороне громыхал гром.

– Дождь? – спросил я у таможенника.

– Граница, – пожал плечами. – Скоро совсем дело будет плохо. Туда пути не будет, – кивнул в сторону горизонта. – Вы последние.

Через час я заметил, что Анна притомилась. Она спотыкалась и загнанно дышала. Потом присела у дерева:

– Прости, устала.

– Потерпи, – протянул руку.

– А если мы не дойдем?

– Дойдем, – и пошли по тропе, но взявшись за руки, точно дети.

Мы шли и путь наш казался бесконечным. Мы шли, пока Анна удивленно не спросила:

– А где же наш провожатый?

И услышали совсем рядом – громкую, агонизирующую автоматную очередь. И, отшатнувшись поначалу от опасных звуков, все-таки, кинулись в сторону беды. И увидели: над вязкой болотной жижей воздушные лопающиеся пузыри.

– Боже мой, – проговорила Анна. – Я не хочу умирать в болоте.

– Если мы умрем, – пообещал я, – то только в небе.

Потом мы вышли на пространство, залитое прозрачной водой. И нам казалось, что мы идем по воде. Небо над нами было беспечальным и свободным, оно отражалось в воде и казалось, что мы идем по небу.

Мы шли к лезвию горизонта и жили надеждой, что дойдем до этого горизонта.

Неожиданно увидели впереди праздничный воздушный шар. Он выплыл из-за леса, словно торопясь к нам на помощь. И мы это понимаем, и восторженно вопим, и толкаем друг друга, и бежим навстречу ему... бежим, брызгая освещенной небом водой...

Рукотворный электрический разряд, похожий на жало гигантской земноводной твари, пробивает непрочный, легковерный праздник души. Воздушный шар вспыхивает факелом и падает огненными ошметками вниз. А мы стоим и смотрим, как чадит наша надежда. Нам ничего не остается делать, как стоять и смотреть...

"Раз в году я даю себе право на скорбь,

в этот день я небесные окна закрою,

изгоню синеву,

и взойдет надо мной скорби черное солнце".

Я открываю глаза – черная глубокая ночь накрыла машину и нас в ней: Аня спит за рулем, дыхание спокойное и тихое. Я чувствую себя, как после наркоза. Тело непослушное, а память лихорадочно пытается восстановить прошлое и... будущее. Я вспоминаю нашу невнятную поездку на это поле. Потом – "беседа" с неким внеземными силами, называющих себя биологическими создания космической энергии, которые утверждали, что нашей планете угрожает опасность со стороны безнравственных военных. Разумеется, я не верил и меня вместе с Анечкой отправили в недалекое будущее. Там я был каким-то кисейным интеллигентом, умеющим только размахивать дирижерской палочкой. Если все это правда, то будущее действительно у нас поганое лоботомия, как метод управления народными массами, не самая приятная перспектива.

Черт знает что! Нет слов, сержант! В такую маловразумительную и топкую, как топь, историю я никогда не попадал. Кто бы мне объяснил, что на самом деле происходит? Кто оказывает влияние на мои мозги и душу? НЛО? ГРУ? ЦРУ? ФСБ? Ну и так далее.

Я выбрался из старенького "Москвича" и, отойдя в сторону от него метров на десять, освободил мочевой пузырь. Струя мочи ударила в пыль и подняла облачко, подсвеченное мертвым светом луны. Я перевел дыхание: ничего, ещё поживем во славу себя и всего человечества, лишь бы докопаться до самой до сути происходящих событий. Помнится, начинались они именно в такую ночь – была такая же безжизненная луна и был неживой голос Санька, сообщающий, что мой лучший друг погиб. Все последующие события развивались в духе нормальных криминальных разборок. Тогда и подумать нельзя было, что обстоятельства изменятся до такой степени, что я буду принимать участие в неких запредельных экспериментах. И что теперь? Как сказал кто-то из великих философов: "В трудных обстоятельствах сохраняй рассудок". Очень своевременный совет. В моей голове полный раскардаш. Наверное, так сходят с ума, сержант?

Вернувшись к авто, обнаруживаю, что Анечка проснулась, посмотрела на меня здоровым оптимистическим взглядом:

– Ты гулял?

– НЛО искал, – буркнул. – В трусах, – нагрубил.