Текст книги "Кровавый передел"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

МЕРТВОЕ ЗОЛОТО

Итак, время подводить итоги. Неутешительные.

Когда-то, в другой жизни, я щелкал школьные задачки как орехи. Что же теперь? 15 – 9 = 6. Пример прост, если не знать, конечно, что скрывается за этими цифрами.

Военно-полевой трибунал влепил мне за мои же прегрешения пятнадцать лет зоны. Много это или нет? Для вечности – это тьфу, мелочь, мгновение. Для меня, гвардии рядового жизни, признаюсь, многовато. Хотя жаловаться грех – шел я по расстрельной статье 102 УК (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах). Как говорится: повезло. Наверное, стране требовались дополнительные рабочие ресурсы, и меня, будущего лесоруба, пожалели и отправили на трудовой фронт. На пятнадцать годков.

И я закрылся, как моллюск в раковине. На девять долгих лет. У меня были хорошие учителя по психологии и по школе выживания в экстремальных условиях. Впрочем, зона была в каком-то смысле элитарной. Для спецконтингента, коим являлись грешники из всевозможных правозаступнических органов. Здесь я познакомился с удивительными и занимательными фигурами, деяния которых подпадали под все статьи УК. От получения взятки до оскорбления подчиненным начальника и начальником подчиненного. Многие на сибирском курорте курвились, превращались в шушар-осведомителей и гнид-предателей. Надеюсь, мой язык доступен широким массам населения? С некоторыми членами Семьи я, однако, сдружился. Известно, что зековская дружба самая крепкая и надежная. После боевой. И поэтому растительная жизнь в вертухайском дендрарии была вполне терпима и возможна. Жить да жить. Да случились странные, загадочные, полудикие события на воле.

Союз нерушимый республик свободных, как известно, расцветал буйным и пышным цветом великой Римской империи эпохи её распада. Однако что-то случилось в политической природе. У нас, в империи. Появились заметные признаки тления, зловония и легкого недоумения у народонаселения, не понимающего, что же на самом деле происходит в кремлевско-урюпинских коридорах власти. А там, вероятно, начинали бродить первые призраки капитализма.

С хищническим оскалом.

В зоне тоже начали проявляться первые признаки демократических, простите, преобразований. К Хозяину стали активно прибывать партиями высокопоставленные милицейские чины: майоры – подполковники – полковники, и наконец, словно алмаз без огранки, явился генерал Бревнов, зять бывшего выдающегося политического деятеля всех времен, безвременно скончавшегося, и весьма неудачно – в День милиции. То есть праздник был испорчен. И не только праздник. Судьба повернулась ко многим не лучшей, скажем так, стороной. И когда миролюбивые зеки увидели в своих малопроизводительных, промерзлых рядах генерала Бревнова, который, как и все, ежился в вельможном бушлате, то пришло понимание: процесс необратим. Надо ждать теплых ветров перемен. И они скоро задули, эти ветры. И так, что крепкий лагерно-хозяйственный механизм развалился вместе со страной. Три августовских дня (подозрительно провокационных) сменили одних слуг народа на других. Оковы пали – и свобода… Свобода?.. Из одной зоны в другую?..

Единственное, что меня удивило, так это оперативность освобождения группы товарищей заключенных. Среди них оказался и я. Очевидно, нас посчитали жертвами репрессий и, без лишних церемоний оформив гражданами свободной России, отправили по местам бывшего проживания. Бывают и такие чудеса на свете, господа! Вероятно, на радостях победители надрались до чертиков и с пьяных глаз напортачили в следственно-полицейском департаменте. Словом, я не особенно сопротивлялся гримасам судьбы.

Девять лет и пятнадцать. Почувствуйте разницу. Я, как никто, эту разницу чувствовал. Да, судьба подарила мне шесть лет. И что же? Я не испытывал никаких чувств. Я возвращался в никуда. Меня никто не ждал. Мама? Она умерла. Там, на далекой подмосковной даче. Перед очередным заснеженным Новым годом. Мама устала ждать меня, и её похоронили в промерзлой родной земле. Об этом мне написала письмо девочка Аня. Она прислала ещё несколько весточек, а затем замолчала, и я понял: девочка выросла. Наверное, танцы в совхозном клубе закончились веселой свадьбой. И слава Богу!

Я возвращался в другую страну. Странные, нелепые слова преследовали меня: перестройка, демократия, конверсия, консенсус, суверенитет, процесс и так далее. На железнодорожных станциях состав постоянно атаковали орущие, озверевшие от капитализма толпы. В открытые окна вагонов предлагали все: от водки – колбасы – селедки – семечек – валенок – тряпья до револьверов работы местных умельцев. Над перроном висел дикий, надрывно азиатский вой звуковое тавро беды, нищеты и Божьего проклятия.

Я ехал через всю страну и видел на ней печать осеннего тления. На солнце опавшие листья казались золотыми. Было впечатление, что земля покрыта нитками драгметалла. Мертвое золото мертвой страны? Красиво, не правда ли?

Но не будем отвлекаться от прозы жизни. Как говорится, автоматное дуло у виска бодрит душу и веселит сердце.

* * *

Скорый поезд Тмутаракань – Москва прибывает в столицу моей Родины. Откровенно говоря, что-то екнуло, как выражаются поэтические натуры, в моей грудной клетке от знакомой дачной местности под осенним, клейким дождем, от новых панельных небоскребов, шагающих по свалкам, от шумного дыхания огромного, многолюдного города-героя. Правда, заспанные люди, бредущие на электричку, были похожи на заключенных перед поверкой. Но вокруг станций отсутствовали вышки с кукушками[2]2
  FКукушка – постовой милиционер, сторож, часовой (жарг.).


[Закрыть] и не бежала кучеряво стальная проволока. И это, признаюсь, радовало.

Наконец скорый, утомленный пересыльным пробегом, втянулся между двумя перронами. Тусклый шпиль вокзала иглой пробивал низкое небо; мокрые носильщики гремели тележками и призывными голосами; мятые пассажиры эвакуировались из теплых и уютных камер-купе… Среди них был и я. Это была моя ошибка. Очевидно, я привык ходить строем… Не успел я ступить на родную твердь Отчизны, как тут же был взят под белы ручки. Двое молодых людей с характерными лицами убийц обняли меня как родного.

– Селихов?

– А в чем дело, товарищи? – брыкнулся я. – В смысле, господа… У меня справка имеется… Настоящая…

Молодые убийцы не обращали внимания на мой жалкий, демократический лепет и буквально несли меня, как бревно. Неужели произошла ошибка? И меня снова отправят в «столыпине» (это такой вагон, в котором перевозят счастливых зеков)? И сяду я на шестилетний якорь. От такой перспективы мне сделалось дурно. Или я охмелел от воздуха свободы? Или мне был интересен ход событий? Трудно сказать. Я решил пока не бить по голове спутников. Ведь могу и убить нечаянно. По причине каждодневных физических упражнений с топором на свеже-перламутровом воздухе тайги.

К общему удовольствию, нас ждало авто. Номера подсказали мне, что я имею дело с теми, с кем я привык иметь дело. Вернее, имел дело девять лет назад. Контора любила меня, вероятно, родительской любовью и решила не отпускать неразумное дитя далеко от себя? Ну-ну. Жить мне стало интересно. Машина вырвалась на тактический простор столичных улиц. Несмотря на дождик, тротуары и площади были запружены бойким торговым народцем. Было впечатление, что город превратился в гигантскую базарно-ярмарочную клоаку. Я, не выдержав, спросил:

– Что это за манифестации? Нэп на марше?

В ответ – кремневое молчание. Узнаю школу воспитания. И действительно, зачем слова, когда есть зоркие глаза… Автомобиль выезжает на площадь, и я не верю своим глазам: площадь обезглавлена. В её центре, помню, был вбит железный памятник Первому чекисту. Его нет, памятника, только гранитное, измаранное краской основание. Я, поглупев от увиденного, интересуюсь:

– А где Феликс Эдмундович-то?

Мои сопровождающие хмыкнули, а водитель, малодисциплинированный митюха, ответил с бодростью идиота:

– Коцнули комиссара. Ага! Вырвали морковку народные массы!.. Сам видел… Как в кино… Ага!

– Понятно, – вздохнул я. – Демократия-девка широко шагает по стране. Как бы не навернулась, сучка.

– Не, командир, – уверили меня. – Марушка[3]3
  FМолодая проститутка (жарг.).


[Закрыть] крепкая…

Ну-ну, промолчал я. У каждого заблуждения свои достоинства и свои недостатки. Например, я замечаю букеты цветов у обрубленной болванки памятника. Значит, не все кинулись очертя голову за девой? Значит, её пышные, заманчивые формы не прельстили некоторых слоев населения? Кажется, это на современном политическом сленге называется консенсусом? (Прости, русский язык!) Однако самое интересное то, что этих букетиков не видят зоркие глаза чекистов. Будто тисками они зажимают меня и смотрят строго вперед, следуя, вероятно, параграфам новой инструкции по охране демократических прелестей.

У меня есть одно замечательное качество: я научился никогда ничему не удивляться. А если все же это происходит, то всячески пытаюсь скрыть свои чувства. Зачем показывать миру свою слабость? Но когда меня, как бандероль, доставили к месту назначения, то я потерял дар речи. Навсегда.

По знакомым мне коридорам наша скромная группа протопала в район генеральских кабинетов. В этом не было ничего удивительного. Любой генерал – отец родной, и он первым должен обнять нерадивого, заблудшего сына. Если, конечно, не считать рьяных служак – встречающих. Те без лишних слов запустили меня в кабинет, а сами остались дежурить в предбаннике. Вместе с секретарем-молокососом, юным бесхребетником. Таких я чувствую своей нежной шкурой. Однако не будем отвлекаться. Итак, кого я увидел в генеральских апартаментах? Я ущипнул себя за щеку – навстречу мне поднимался упитанно-солидной горкой… Фроликов. Боже мой, это не был мой день. Я без приглашения плюхнулся в кресло и раскрыл рот, забыв его закрыть. Полковник Фроликов с щедрой улыбкой приближался ко мне…

– Жду-жду, дорогой друг!

Я оглянулся на всякий случай: дорогой друг – это кто? Кажется, в кабинете больше никого. Кроме меня.

– Вижу-вижу, удивлен, – хохотнул Фроликов. – Да, брат, у нас большие перемены. За время твоего отсутствия…

– Да уж, – нашел я в себе силы вымолвить односложное утверждение. И что тут сказать: потрясен до основания. Вот они, перемены, наяву, хотя и как во сне.

– Вот, на генеральской должности, – развел руками полковник. Звездочка скоро прилетит, – похлопал себя по плечу. – Ну, а ты, дружище, как сам?

– Тоже генерал. По отсидке, – ответил я. И пожаловался: – Встретили, однако, без должного уважения.

– Да? – удивился Фроликов. – Я же просил своих головорезов, так сказать, доставить в целости…

– А зачем? – поинтересовался я. Отвык от кабинетных игр, это правда.

– Вопрос, Александр, деликатный, – шумно вздохнул хозяин кабинета. Щепетильный, я бы сказал…

– Иди в полную, Боря, – не выдержал я.

– Как? – не понял Фроликов.

– Это значит, говори, как оно есть…

– Как на духу?

– Вот именно.

И, страдая противоречивыми чувствами, мой собеседник изложил свою беду. Как я понял, его волновала единственная проблема, чтобы никто не узнал о той встрече, когда у наших ног франтились два забавных пса – Моисей и Давид.

– Кстати, как собачки? – поинтересовался я.

– Сдохли, – развел руками полковник. – Уж давно как…

– А язва?

– Вырезали. Недавно. Теперь даже пью… – И хозяин кабинета засуетился у холодильника: вытаскивал бутылку янтарного коньяка, яблочные мячики. Сейчас, дружище, врежем…

Я покачал головой: действительно, перемены существенные. И поднялся с кресла.

– Спасибо, Боря, но вот я не пью… Да и коньяк нынче не коньяк, коли клопами не пахнет…

– Вроде пахнет, – понюхал бутылку полковник. – Надеюсь, наш разговор, Саша?..

– Могила, – пообещал я.

У двери мы расстались. Фроликов успел мне сообщить, что его подпись на ходатайстве о моем досрочном освобождении тоже имеется. Я его поблагодарил – теперь понятна мелкая суета чиновника в генеральском кабинете. Зачем так волноваться: что было, то прошло. Хотя, признаться, была в этой встрече какая-то недоговоренность. Слишком театрально её срежиссировали. Кто тогда режиссер постановки? И зачем? Я понял, что все эти сомнения и вопросы не для моего обленившегося на лагерной диете ума, и отправился дальше. В гости. К старым приятелям. Шел по знакомым, обновленным ремонтом коридорам. Всюду и везде перестройка фасада. Даже в таком учреждении, где коридоры напоминают тюремные коридоры, если, разумеется, не обращать внимания на дорогое дерево стен и паркетные половицы.

Я без труда нашел нужный мне кабинет. Секретарь-майор поинтересовался с любезностью крокодила: кто я такой и к кому, собственно?

Я на доступном ему жаргоне ответил, кто я и к кому следую. За девять лет меня научили играть по пятому номеру, то есть симулировать психическое заболевание. Так проще обращаться с исполнительными дураками. Пока майор приходил в себя от услышанной, малопонятной для его ушей фразы, типа: «Мас хиляю – зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, – кричу. – Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была…», ну и так далее; словом, пока секретарь пережевывал словесный кашкар,[4]4
  FНаркотики (жарг.).


[Закрыть] я открыл дверь в кабинет. Кабинет этот был генеральский. С видом на площадь. За длинным столом сидел мой приятель Орешко. К моей радости, был он в гражданском костюме. Если и он полковник на генеральской должности, застрелюсь. Облысевше-постаревший Орешко поднял голову.

– О, Иван с Волги![5]5
  FДерзкий хулиган (жарг.).


[Закрыть] – радостно закричал. Проходи-проходи.

– Музыку знаешь, барин?

– А как же. Работа такая… Вернулся, значит. Дай-ка я тебя помну. Мы обнялись по-солдатски. – С тела вы лебедь-с, а с души, наверное, сухарек?..

– Жунг я!

– Жунг, жунг – это как?

– Злой одногорбый верблюд.

– Ну, брат, жаловаться грех: мы тут тебя выцарапали… коллективом… Под шумок демократических примочек… Пока Председатель у нас деляга-доходяга…

– Вижу, – подошел к окну. – Что ж вы Феликса сдали?

– Эдмундович сгорел в революционном порыве масс, это правда, хохотнул Орешко, подошел к холодильнику. – Но лучше он, чем мы? – Вытащил из холодильного агрегата бутылку янтарного коньяка и яблочные мячики. Махнем по маленькой? Для душевного уюта?

Я искренне удивился по поводу постоянных мне предложений врезать или махнуть по маленькой. Веяние времени? Орешко меня не понял. Я ему в деталях рассказал о встрече с бывшим секретарем Николая Григорьевича. Пришло время удивляться моему приятелю:

– Что за чертовщина? Что так Кроликов засуетился?

– Кроликов?

– Это боевая кличка Фроликова, – отмахнулся Орешко, разливая коньяк по стопочкам. – Ничего не понимаю…

Я поинтересовался, в каком Управлении трудится наш общий знакомый. Оказывается, трудился полковник Фроликов в следственном, заместителем начальника. Я присвистнул: ба, растут же люди, как баобабы в Африке.

– В корень зришь, товарищ, – хохотнул Орешко. – С сильными мира сего на дружеской ноге…

– Сильные меняются, как перчатки, – заметил я, – а Фроликовы…

– Вот именно, Саша, все изменилось. И ничего не изменилось, – сказал мой приятель. – Все завязалось в такой узелочек… Советую не развязывать… – Поднял стопочку. – Ну, за возвращение?

– Давай лучше помянем, кто лег под кресты. Из наших, – предложил я.

И мы выпили. У коньяка был запах крепкого, палеозойского клопа. Я сказал об этом. Орешко усмехнулся: старые запасы, до консенсуса, мать его, меченого, так!

Мы ещё поговорили о текущем политическом моменте, о сложном международном положении на евроазиатском континенте, о женщинах; пропустили ещё стопочку за мое возвращение; и пока мы вели светскую беседу, мой приятель Орешко сочинил записку такого интересного содержания:

«Все слушают! Завтра на Тишинке в 10. Если будет хвост, оторви. Будь здоров, бродяга!»

Я прочитал содержательную записку. Она мне понравилась конкретикой и высокохудожественным смыслом. К сожалению, Орешко сжег клочок бумаги, конспиратор хренов. Лучше бы отдал мне, я бы его слопал за милую душу.

Потом хозяин кабинета поинтересовался, куда это я направляюсь. Без ключей. Оказывается, благодаря усилиям товарищей моя квартира уцелела для меня, превратившись, правда, в конспиративно-любовное гнездышко. Чекисты тоже люди и тоже хотят любви и ласки, сказал Орехов-Кокосов. Я с ним и не спорил, хотя за девять лет, кажется, превратился в евнуха. Но не будем нервничать по поводу дам, а то все закончится статьей 117 УК (изнасилование).

Я звякнул ключами, как колокольчиками, и гаркнул, чтобы все службы Лубянки слышали:

– Ну, жду в гости, дорогой мой. Значит, завтра, вечерком… Чайком с коньяком-с…

– Да-да, – отвечал внятно Орешко, показывая мне увесистый кулак, чтобы я не переигрывал, народный артист зоны № 9. (Если за отсчет брать Кремль как зону № 1.)

Словом, мы тепло попрощались, и я отправился своим тернистым путем, а мой приятель Орешко – полковник, кстати, на генеральской должности – сел управлять дальше оперативными службами во благо новой, нашинкованной криминальными элементами России.

* * *

Я шел по незнакомому-знакомому городу. Те же улицы, площади, переулки, то же механизированное стадо, те же дома, но вот публика… Публика изменилась: в лицах появилась какая-то демократическая, скажем так, нагловатость, граничащая с хамством. Чувствовалось, что народец, получив относительную свободу, не знает, как её с умом приложить. Все свободы сконцентрировались, на мой взгляд, в свободе торговли. Народонаселение поделилось на тех, кто продает, и на тех, кто покупает. Такого количества залежало-фальшивого товара я никогда не встречал; как и все пустое, тряпки цвели всеми цветами радуги, горела на солнце самоварная медь перстней, со смрадным душком парилась колбасная продукция, а водка была из ржавых опят. Кошмар! Если это демократия, то с таким угаром… Вдохнуть этого базарного смрада и безропотно лечь под пресс шлакоблочной плиты, чтобы не видеть распада великой нации. Замалинить девять лет, чтобы, вернувшись, увидеть инфекционное мурло крикливо-базарной лахудры. Надеюсь, я понятно выражаюсь?

Однако, как говорят новые государственные деятели, надо жить дальше. И это верно, товарищи. Новые и удивительные свершения ждут нас на трудном, но светлом пути построения капиталистического общества. С социалистическими атавизмами. Впрочем, не будем о печальном. Печаль – удел любовных импотентов и импотентных политиков. Будем жить радостно, господа, мать вашу демос!..

Дом, в котором я когда-то жил, тоже постарел. Печать разрухи желудочными потеками и рваными ранами швов на фасаде утверждала, что молодость прошла, наступила эра зрелости.

В подъезде привычно пахло дохлыми кошками, домашними пирожками с котятами и кошкодерными сплетнями. От таких запахов хотелось сразу безвозвратно застрелиться.

Подобно ангелу, я взлетел к небесам. Правда, в лифте.

Дверь в квартиру я не узнал. Она была пуленепробиваемой. Из такой стали делают бронь для танков и космических кораблей. Кое-как открыв преграду для фугасных снарядов и космических частиц, я проник в родное гнездо. К моему удивлению, оно выглядело вполне уютно и комфортабельно. Особенно впечатлял диван, кривобоко распластавшийся по всей комнате. Чувствовалось, что конспиративно-оперативная работа на нем по защите государственных интересов проходила успешно: спирали пружин, угадываясь под гобеленом, рвались на свободу. В кухне вяли революционные гвоздики. Холодильник манил свой белизной – там я обнаружил… Конечно же, бутылку коньяка и яблоки. Наверное, весь Комитет в течение нескольких лет получал пайки исключительно этими витаминизированными продуктами. На балконе я обнаружил прямое подтверждение своим догадкам: гвардейские шеренги бутылок теснились побатальонно. Так же можно спиться, товарищи разведчики и контр…

Здесь я хочу обратить внимание на то, что профессия сотрудников ГБ в глазах общественности окутана неким лакировочно-героическим ореолом. Благодаря титаническим усилиям всевозможных писак, кропающих на благодатной ниве детектива. Господа писарчуки! Обращаюсь к вам непосредственно, как президент к народу. Что вы, пустобрехи, делаете из нас романтических монстров и малотребовательных кейах, то есть убийц! Мы такие, как вы все. Мы добросовестны, как бухгалтеры. Нам трудно, как сталеварам. Мы беспечны, как проктологи. Душевны, как космонавты. Хитры, как политики. Среди нас встречаются – умницы и дураки, чудаки и мудаки, мужики и фараоны. И так далее. Наша профессия – профессия обыкновенных людей. Постарайтесь, кукольщики,[6]6
  Кукольщик – мошенник (жарг.).


[Закрыть] это понять. А если не поймете, то поймаю в темном углу вашей светлой от постоянных гонораров жизни и заставлю слопать всю ту маникальную дрянь, которую вы испражняете на головы читателей из своего же заднего прохода.

Однако продолжу свое субъективно-объективное, многообещающее, сладкоголосое повествование. По всем признакам, хозяина в моем лице не ждали. Не ждали, так не ждали. Ждали, вероятно, кого-то другого. На шторах и ковре, в шкафу и диване я обнаружил кровососных, радиофицированных жучков. Я собрал все, каких нашел, в одну уютную кучку и выбросил тварей в унитаз. Потом съел все яблоки и вылил коньяк в раковину по причине демократического розлива и запаха половой тряпки. И лег спать на аэродромную кровать. Только мои утомленные веки стали слипаться, как в бронированную дверь недобро забарабанили. Что за жизнь на бане, кормлюсь узлами.[7]7
  Не иметь постоянного места проживания и воровать вещи на вокзале (жарг.).


[Закрыть] Но делать нечего – отправился открывать. На пороге стояла прекрасная фурия с поливитаминной грудью. Рядом с девушкой, разумеется, маялся человечек импортного происхождения.

– В чем дело, полудурок? – вскричала девица по-крестьянски. – Сейчас мое времечко, бля буду!

Я ответил ей так, что она увяла, как революционная гвоздика в петлице меньшевика. Что же я такое сказал?.. Думаю, это не так уж интересно для ушей обывателей. Важно другое, я и любвеобильный сексот по имени Мира быстро поняли друг друга. Оказывается, Мира, лежа на моей аэродромной кровати, потрошила граждан США и других стран на предмет секретных сведений, касающихся обороноспособности их либеральных родин. Увы, Мирочка, развел я руками, спецзадания отменяются. Жаль, нахаленок, ответила девушка, а я настроилась на медаль. И увела жертву то ли в гостиничный номер для таких случаев, то ли в соседние кусты.

Я снова попытался заснуть. И только мои веки… Барабанная дробь в дверь. Делать нечего – отправился открывать. На пороге стояла прекрасная бестия с полифонической грудью. Рядом с ней, с девушкой, разумеется, маялся негр-громила. Я против негров из Африки ничего не имею, но в гости его не приглашал. Пригласил девушку на минуту. За такое короткое время мне удалось выяснить, что её зовут Роза и она выполняет такие же функции, что и милая, мирная Мира. Жаль, хаменок, сказала девушка Роза, а я настроилась на орден. И увела черную жертву то ли в гостиничный номер для таких случаев, то ли на чердак…

Я снова попытался заснуть. И только мои… Ааааа! Дробь в дверь. На пороге – девушка Белла. Блядь в кудряшках. С новобрачной грудью. Рядом с грудью – морской пехотинец Соединенных Штатов Америки. Я все сказал им. Жаль, улыбнулась Белла, а я настроилась на звезду Героя, сучонок. И увела морскую пехоту, вероятно, на берег Москвы-реки.

Хватит, решил я. И написал записку такого интересного содержания:

«Дорогие девушки! Спецзадания временно отменяются. Здесь. Выполняйте их в походных условиях. Генерал-прапорщик Пронин».

И закрепил эту записку на двери. И больше меня не беспокоили. Вот что значит волшебная сила слова!

В конце концов я заснул. Конечно, все происходящее было не столь смешно, как я посмел излагать. Но суть передал точно. Снилась мне чудовищная чертовщина. Три наяды, Мира-Роза-Белла, во сне пытались отомстить мне за неудобства: душили меня своими богатыми чреслами. Я же, вырываясь из любовного омута, орал им проклятия и угрозы. Словом, ночь для меня прошла, как над утопленником проходит ржавая баржа.

Когда я засобирался уходить на свидание, то по привычке выглянул в окно. Тихое утро теплой осени плыло над домами, путалось в деревьях с фальшивыми ржаво-золотыми листьями. Под одним из деревьев я заметил странно-загадочную фигуру. Эта фигура была не с нашего пролетарского двора. Это был, простите, мой хвост. Что ж, Орешко знал, что писал. Теперь дело за мной – поиграть с филером до полного его исчезновения. Визуального, в лучшем случае для него…

Итак, мы вышли на прогулку, я и мой любезный друг Фигура. Не буду утомлять пересказом нашего путешествия по выходному городу. Скажу только, что мы сначала проехали на автобусе в северном направлении, на троллейбусе в южном направлении, затем на трамвае в юго-западном и на метро в северо-восточном направлениях. Короче говоря, я сам запутался в городских лабиринтах. Филер оказался на редкость опытным и цепким, как лесной клещ. Из старых, должно быть, кадров. В результате наших хаотических передвижений мы оказались у зоопарка. В кассы каруселила очередь из пап-мам и детишек. Продавали воздушные шарики и кукурузу. Я добросовестно приобрел билет на одно лицо. Мой же сопровождающий прошел на территорию зоологического парка бесплатно, по удостоверению. В качестве ребенка до трех лет? Этот безобразный факт меня разозлил: использовать служебное положение в личных, корыстных целях? Нехорошо. Надо бы скормить безбилетника хищникам. Хотя был он малоаппетитным, костно-худощавым, на один львино-тигриный зубок. К сожалению, крепкие клетки надежно защищали людей от зверей. Тогда я нашел водоем, где плавали быстроходно-торпедные морские котики. Для взрослой публики решетка-перегородка была, так скажем, чуть ниже пояса, что позволяло удобно наблюдать за живыми усатыми снарядами. Я сделал вид, что закладываю под решетку секретку. Когда я отошел в сторону, филер решил поинтересоваться результатом моих действий. Я, конечно же, вернулся и легким движением руки… Под отчаянные, радостные вопли детишек Фигура некрасиво шлепнулся в бассейн. Наблюдать водную феерию мне не пришлось – со скоростью гепарда я стартовал на место встречи, которое нельзя изменить. В моей истории этим местом был Тишинский рынок.

Знаменитая Тишинка встретила меня дряхлыми торговыми домишками цвета абрикосово-яблочного повидла, крикливым многоголосием, развалами старых вещей и грубыми, огнеупорными лицами. Из таких лиц вполне можно выкладывать мосты в будущее. Надеюсь, я никого не обижаю. Например, у слуг народа встречаются такие рожи, что ими только вымащивать дороги в ад. Однако не будем отвлекаться. Предельно нищие граждане великой страны продавали что-то невообразимое для цивилизованного ума: мусор, если выражаться красиво. Но чувствовали себя обладатели загадочных русских душ в этой гражданской зоне вполне сносно – спорили, пили, шутили, грелись на солнышке, вели светские беседы с дамами, похожими от алкогольных отравлений на форсистых кикимор. Словом, всюду бурлила жизнь, посмею повторить за банальным пиитом.

Полковник Орешко прятался от народного возмущения за пыльными стеклами автомобиля. Своим замызганным, неухоженным видом машина напоминала мне мою же автостарушку. Где она, страдалица? Наверное, превратилась в ржавую труху под придорожными кустами?

– Чистый? – поинтересовался мой приятель и хрустнул ключом зажигания.

– Как морской котик в океане, – ответил я.

Орешко не понял. Я коротко рассказал, как отрывал от себя хвост. Мои действия были одобрены:

– Узнаю Алекса!

– И чей этот тихушник?[8]8
  Связанный с работниками милиции (жарг.).


[Закрыть] спросил я.

– Не догадываешься?

– Фроликова?

– Его. Кроликова.

– Почему?

– Интерес он к тебе имеет, – хмыкнул Орешко. – Нездоровый. Догадайся, какой?

Я пожал плечами. Осенний город мелькал витринами, окнами, стеклами реклам, в которых плескалось жидкое, горячее золото солнца. Я ещё раз пожал плечами.

– Документы по Урану…

Орешко присвистнул, покачал головой: кому они теперь нужны, эти документы? Дела минувших дней, брат. Бывшие – это младенцы по сравнению с сегодняшней псевдодемократической властью. Те хоть по ранжиру партийному брали, по чину, а нынешние рвут такие жирные куски, что порой давятся ими до нежизнеспособного состояния. И все под лозунгом свободы и суверенитета, мать их, перекройщиков.

– Значит, трехдневный дворцовый переворот? – спросил я. – И только?

– Да, родной. Старых дураков-пердунов сменили новые. И только.

– Обидно за Отчизну.

– Не надо высоких слов, Саша, – предупредил Орешко. И был прав. Какие могут быть слова, когда зона деятельности для нас расширяется до размеров планеты всей. – Так вот, товарищ боевой, отвечаю на твой вопрос о Фроликове. Как ты понял, мы с ним друзья заклятые… – Я кивнул: заклятый друг лучше двух врагов. Полковник же продолжал: – Три дня назад у него появился… Твой, Алекс, крестник…

– Сын гоcударственно-политического чиновника? – догадался я.

– Он! – твердо ответил Орешко. – И вышла у них беседа. Правда, записать не удалось. Но в общих чертах… Какой-то у них интерес друг к другу…

– Да, черты очень похожие, – заметил я.

– Ну, да то, что Кроликов на тебя психанул, о многом говорит…

– Мне ничего не говорит, – соврал я.

– А ты подумай, покумекай, – хмыкнул Орешко со значением.

Мы подъезжали к Кунцевскому кладбищу. Вдоль длинной кирпичной стены волной тянулся пожелтевший массив листвы. Рабы Божьи тихо входили на территорию заповедника для мертвых.

Припарковав машину, мы с Орешко тоже направились к последнему приюту плоти и, быть может, души. Не без труда нашли могилу дяди Коли, НГ, Николая Григорьевича, генерал-лейтенанта. Плита была завалена влажной, холодной лиственной массой, будто пледом. Мы очистили плиту. Открыли бутылку родной водки и помянули того, кого мы знали. Помянули всех тех, кого знали и кто уже ушел от нас.

– Надеюсь, нас не слушают, – сказал Орешко, когда мы медленно пошли по аллее. Деревья шумели, сбрасывая тленный лист. Листья кружили в прозрачном воздухе, точно их придерживали не видимые для нас летучие души. – Кстати, Саша, будь осторожен. Технический прогресс у нас шагнул далеко за горизонт…

– Это я уже понял, командир, – вздохнул я и пожаловался на невозможное существование в собственной квартире. По двум причинам: жучки и секс-сексотки. – Две, понимаешь, напасти.

Орешко согласился, что квартиру надо менять. И не только по вышеназванным причинам. Фроликов меня не отпустит за здорово живешь. И по известной мне причине.

– По какой? – свалял я дурочку.

– Алмаз, Селихов, алмаз.

– Какой алмаз? – продолжал я косить под тяжелого идиота.

– Феникс который, – был настойчив мой собеседник.

– Ааа! – вспомнил я. – Так я его… того… выбросил… – Солгал. – В Москву-реку. С моста. Москворецкого. Большого. Не веришь, Кокосов?

– Не-а, – сказал Орешко. – Но могу поверить.

– Спасибо за доверие…

– А вот Сынишка и Фроликов, сладкая парочка, никогда тебе, дружок… И душу из тебя…

– Теперь все понятно как день, – проговорил я. – С помощью ГБ Сын будет пытаться выдернуть птичку. Из меня…