Текст книги "Кровавый передел"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Самые худшие предположения оправдались: у самого носа я обнаружил подошвы ног. Чужих, разумеется. Зрелище на любителя, право. Я фыркнул и выпал из тахты. Осмотревшись, я все понял. Ноги принадлежали Никитину. Екатерина Гурьяновна уложила нас после праздника «валетиком». Для общего удобства. Спасибо, тетя Катя, утешает лишь одно, что я не пришел в гости с лошадью.

Тут я вспомнил слова Полины о том, что я не гость в этом доме, затем вспомнил нашу приятную во всех отношениях ночную пирушку, и уже только после светлеющая, как рассвет, память выдала всю информацию. По вчерашнему дню.

Как сказал классик, вихри враждебные веют над нами… И эти самые вихри в моих извилинах, пропитанных лечебной настойкой… подняли меня.

Который час? Так я дрых только в детстве. Был какой-то покойный-покойный сон. О чем-то дорогом и близком?.. Увы, уже не вспомнить, новый день требовал суеты и жертвоприношений.

Я осторожно выбрался в коридор, прошлепал по нему, как воришка. Однако, выяснилось, я не первый. Открываю дверь кухни. Там вовсю уже хлопотала тетя Катя. Блинная Пизанская башенка возвышалась на столе. Вкусный чад поднимался от сковороды – шмат сала на вилке гулял по раскаленному металлу. В широкой кастрюле с жидким тестом торчал половник. Мастерским, ловким движением тетя Катя разливала из этого половника…

Боже мой, как это все напомнило мне другую жизнь. Мама тоже любила печь блины, используя ту же, скажем так, методологию. Я сел на табурет и, как в детстве, потянулся к блинной башенке.

– А вот я тебе, байстрюк, – пригрозила половником Екатерина Гурьяновна. (Мама в таких случаях обзывала меня гопником.)

Если бы я не разучился плакать – зарыдал бы. От обиды. Что ничего нельзя вернуть. Вернуть время, когда ты, блуда, тырил горячие блинные колеса в темные пыльные сенцы и, обжигая десны, горло и ладошки, жадно пожирал масляную добычу.

– Как головушка? – спросила тетя Катя. – Светла?

– Как светелка, – ответил я. – И душа такая же. Спасибо, Екатерина Гурьяновна.

– А как спалось?

– Отлично. – И промолчал про то, что байстрюк Никитин всю ночь топтал мои ланиты, как лесные полянки.

– Ты себя, сынок, береги, – сказала тетя Катя. – Что за работа у тебя такая мотная?

– Работа как работа, – пожал я плечами.

– С Полей одного поля ягодки, – вздохнула женщина.

– В каком смысле, тетя Катя?

– Ну, ты журналист, и она… туда же. В эту петлю.

– Ну да, ну да, гонцы за сенсациями, – согласился я. (Ну, Полина, конспиратор!)

– Ты её береги. Это она с виду такая бедовая…

– Тетя Катя, какие могут быть вопросы, – развел я руками и стащил-таки блин. – Будем беречь, как газ, ам-ам, воду, ам-ам, лес, ам-ам…

– Ох, Сашка, – оглянулась на чавкающие звуки хозяйка. – Ну малец!.. А вот Никитушка не такой – хозяйственный, серьезный…

– Положительный. – Я промолчал о том, что гопник Никитин обезунитазил столичный театр. Со специфическим, правда, репертуаром.

– Вот он Нику оберегает…

– Ему положено, – сказал я.

– Вот-вот, шоферы – народ надежный, крепкий, – рассуждала Екатерина Гурьяновна. – А вы с Полей?.. Как это… щелкоперы?.. Щелкоперы, вот-вот.

– Обижаете, тетя Катя… – М-да, чего только не узнаешь. В час ранний, блинный. О себе. И других.

– Кто тут обижает маленького? – В кухню входила моя коллега по творческому цеху.

– Ааа, Поленька. Уже проснулась, – захлопотала с новой силой тетя Катя. – Так это мы тут. Так. Про жизнь.

– Про нее, про нее, – поддержал я тетю Катю. – Про жизнь. Во всем её многообразии…

– Ой, блины, – обрадовалась Полина и хотела цапнуть горячее пищевое колесо.

Я шлепнул по руке. Не своей. Ой-ой, заойкала девушка, ты чего дерешься. Баба Катя… Ему блинов не давать – он первый драчун на деревне. Нет, если первый, то щелкопер. Дай блин! Не дам блин!

– Ой, детки, – запричитала Екатерина Гурьяновна. – Шли бы вы отсюда, блин. Оба!..

И в сию идеалистическую картинку семейного, не побоимся этого слова, счастья… Звук телефона: трац-трац-трататац! В час рассветный? Кто это мог быть?

Полина убежала в коридор – выяснять, не ошибся ли номером какой-нибудь измученный действительностью, проспиртованный ханурик, пытающийся от мерзости собственного существования узнать, есть ли билеты на детский киносеанс. Чтобы после просмотра наивных и чистых мультфильмов, обливаясь слезами, начать новую жизнь.

Но нет, я уже знал, что это сигнал к нашим новым действиям. И поэтому поспешил к шоферу, единолично сопящему на тахте и светлеющему пятками. От вредности я пощекотал их. Мой товарищ взвился с оптимистическим ором. Я тиснул ему в кусалки блин. И он успокоился – такое обходительное обслуживание порадует кого угодно.

– В чем дело? С ума сошел? Что это, тьфу, блин?

Я отвечал, что он угадал, это блин – и пусть радуется, что я этим блином не поджарил пятки, которыми он всю ночь гулял по ланшафту моей мордуляшечки, как выражается одна дама-с. В вуали, ё'.

– Чего-чего? – не понимал Никитин. – Кто, где гулял? Какая дама?.. Ты чего, Алекс, притомился? От малины? Что происходит?

Я, затягивая портупею, отвечал, что сейчас узнаем – слышу легкие шаги судьбы. И верно – шаги и стук в дверь:

– Мальчики, к вам можно?

– Нельзя, – пошутил я. – Никитушка небритый. И без штанов.

– Иди ты, – отмахнулся тот. И открыл дверь.

Разумеется, это была Полина. И что интересно – в джинсовой, удобной для репортажа из окопа униформе. В чем дело? Почему такая боевая выкладка? А дело в том, что поступил сигнал от… Тети Павы, вернее, от её имени. Наш душка Рафаэль засветился в любопытном местечке вчера. В полдень. И где же? Полина ответила: где солнышко вышло из-за тучек. Я схватился за голову час от часу не легче.

Оказывается, юноша был замечен в спецбольнице на Соколиной горе, а там, как известно, работает лаборатория, где берут анализ крови на… AIDS.

Ё-моё, сказал на это я, идем по полной программе. Если мальчик нашел настоящего папу Хосе-Родригеса, и если отчим-господин Ш. с досады отравится шведской водкой «Абсолют», настоенной на коре скандинавской пихты, и если мама Нинель Шаловна уедет в родовую деревню Засцрайск писать мемуары о трудовом коллективе суконной фабрики имени Анастаса Микояна (про которого есть известный анекдотец: в дождь вождю зонтик был не нужен – он лавировал между струями) – то я прекращу свою журналистскую деятельность. На корню. Потому что такой пошлости от рафинированного юнца было трудно ожидать. Надо же предохраняться, господа, от дождливой погоды, натягивая хотя бы прорезиненные галоши. С лиловой байкой внутри.

Сборы были быстры и энергичны. Тетя Катя заохала – а как же блинчики? Не до блинчиков, бабушка, отвечала Полина у двери. Тем самым обращая мое внимание на себя. Нет, не отказом от домашнего продукта. А своей готовностью выбежать из квартиры. В мир, кишащий опасными бациллами и вирусами.

– Не понял, – сказал я. – А вы куда, гражданка?

– Не поняла, – в тон ответила девушка. – Вы что-то имеете против, гражданин?

– Имею, – честно признался я. – Полина, мы же не на прогулку. В Булонский лес.

– И я тоже. Не туда, – отрезала. – Вчера, значит, мы гуляли. В Булонском лесу.

– Вчера – это вчера…

– Считайте, что я провожу собственное журналистское расследование. И, аккуратно взяв из рук суетливой Екатерины Гурьяновны сумку с провизией, чмокнула её, бабушку, в старенькую щечку. – Не волнуйся, ба. Какие люди… рядом… – И продралась в приоткрытую дверь, проявив удивительную волю в достижении своей цели.

Я только развел руками – и мы с Никитиным поспешили за ней. Когда женщина очень хочет, она своего добьется, это сермяжная правда нашей действительности, воспитывающая бойцов спецназначения, невзирая на половые признаки.

Через несколько минут наша славная троица, ищущая приключений на то место, на котором сидела, тряслась в холодном салоне джипа и глотала блины. С душистым кофием. Из термоса, похожего на противотанковый снаряд. Вот в чем преимущество женской опеки в нашем тревожном деле. Комфорт и удовольствие. Были бы мы с Никитиным одни, жевали бы собственные шлакоблочные пломбы. Запивая бензиновой настоечкой. Бррр!

Наше вездеходное авто с победным гулом мчалось по проспектам, относительно свободным от транспорта. Столица просыпалась, как гуляка после угарной ночки. Станции метро были окружены торговыми палатками, а те, в свою очередь, – валами мусора. К станциям лучшей в мире подземки тянулся зябкий народец. Казалось, что алкогольная аура сияющими подковками плывет над головами трудового класса. По-видимому, это был оптический обман. От утреннего, холодного солнца, купающегося в окнах и витринах, как в лужах. Представителей новой буржуазии и морали не наблюдалось. Отдыхали от трудов праведных. В шелковых туниках. И в рваных галошах.

Путь наш был неблизок – Соколиная гора находится на городской окраине. В пролетарском районе. Старые дома были обшарпаны и напоминали шхуны, выброшенные на отмель. Дымили пароходные трубы какого-то заводика. По удушливому, черному дыму ЦРУ легко могло бы установить, что выпускает это секретное предприятие галоши. Но настоящие. Из вулканизированной массы. А также колеса для БМП. И колеса для стратегических ракет СС-20.

Ну, это я шучу. По поводу ракет. Хотя черт его знает, у нас и не такие производственные коллизии случаются. Чтобы шпионские мозги вывернуть наизнанку, как дедовский треух допетровских времен.

Больница пряталась за дырявым каменным забором. Казенные здания и постройки за деревьями походили на усадебные. Наверное, когда-то здесь было дворянское гнездо, потом пришли раненные в пах красноармейцы и своим болезненным присутствием превратили его в инфекционную горбольницу имени Лазаря Кагановича. Прошли времена, менялись, как бациллы в пробирках, руководители партии и народа, а профиль больницы оставался все тем же. Всех бубоновых[217]217
  Бубон – венерическая болезнь (жарг.).


[Закрыть] ждали здесь с распростертыми объятиями.

Признаюсь, сюда я давно собирался. Нет, не для объятий с вирусологами. И медсестричками. Здесь, как я узнал из информации Орешко, трудился на тяжелом медучастке некто Лаптев. Напомню, профессор биологических наук. В молодости он был десантирован на африканский континент для спасения аборигенов. Именно от тропической лихорадки. Почему я не торопился встретиться с лекарем с Соколиной горы? Не знаю. Наверное, я боюсь не установить истины. Смерти отца. И поэтому оттягиваю встречу и с Лаптевым, и с неким Латкиным. Если они чисты перед Господом нашим и мною, тогда кто? Кто? Этот вопрос остается открытым. Как заслонка в аду. Для меня.

Мы притормозили у главного корпуса. С барскими колоннами, на которых зримо, в письменах и рисунках, отражались народное творчество и мировоззрение. Так сказать, взгляд на жизнь изнутри. (Из глубин парадных и служебных выходов и входов.) Две пожилые нянечки, ровесницы Л.Кагановича, катили тележку с огромными алюминиевыми баками. Из баков парило амбре, привлекшее внимание всего приблудного собачьего коллектива. В окнах бледнели спирохетные митрютки, следящие за тем, чтобы их законная порция перловой каши не была отдана псам.

Мы поинтересовались: где нам найти профессора Лаптева? У нянечек. И были отправлены во флигелек. Вместе с некими комментариями, касающимися диалектического вопроса о том, почему богатые тоже плачут.

Нас не ждали. В час, святой для любого медика, – час обхода больных. Чтобы сказать некоторым из них последнее «прости». Секретарь с мощным бюстом попыталась лечь на амбразуру двери, но неудачно, я уже был в кабинете.

У медицинского шкафчика переодевался в халат бодрый, розовощекий от утренней зорьки старичок, похожий на знаменитого Айболита. Да, такому по определению нужно было ехать в Африку спасать обезьянок, бегемотов, аллигаторов и прочую живность. От тропического гнуса.

– Вы ко мне, батенька? Я не принимаю. Не принимаю, не принимаю, быстро заговорил Айболит. – Меня больные ждут. Ждут, ой, как ждут… Вы даже не представляете, как ждут…

– Я c Петровки, Авангард Платоныч, – представился я. («Авангард» есть такое спортивное общество, кажется?)

– Петровка-Петровка, кто такая Петровка, не знаю я никакой Петровки, чем болела Петровка? – тараторил мой собеседник, как швейная машинка.

– Это уголовный розыск, Авангард Платоныч, – уточнил я. – Милиция то есть.

– Милиция-Милиция, – остановился возле умывальника. – А кто такая Милиция?

– Авангард Платоныч, – укоризненно проговорил я.

– Ах, милиция?! – наконец понял старичок. – Из органов?

– Из них самых, – подтвердил я.

– Прекрасно-прекрасно. – Мыл ручки. – Ну-с, могу сразу заявить, молодой человек, никаких органов не продавал, не покупал и отказываюсь этим делом заниматься. Да-с. Принципиально. Хоть режьте. Не мой профиль. Не мой.

Кажется, меня не поняли. Или Айболит заговаривается так, что не понимаю я. Кому-то из нас необходимо лечение. В богоугодном заведении имени красного академика, товарища Кащенко.

Тогда я упростил общение с добрым доктором Айболитом, который, очевидно, в Африке и комариков лечил, и паучков, и жучков. Я показал профессору фотографию нашего молодого героя и спросил, не знакомо ли ему это чадо.

Чадо доктору было абсолютно незнакомо, и почему, собственно, оно должно быть знакомо ему, Авангарду Платоновичу Лаптеву? Будьте так добры показать историю болезни юноши, вот тогда другой разговор. С чем, собственно, обращался пациент? Какие жалобы? Кто вел прием? На все эти вопросы я отвечал весьма невнятно, мол, видели его в спецлаборатории. Где он, быть может, сдавал анализы на AIDS.

– AIDS – очень хорошо. Это очень хорошо. Это вам нужно обратиться к Костюк Венере. – Вытирал руки о вафельно-казенное полотенце с надежным треугольником печати. – Изумительный специалист. Чуткий товарищ. Душевный… Заведующая лабораторией анонимного исследования. Это к ней, к ней, голубушке… Все к ней…

– Спасибо, – отступал я к двери.

– И вам бы, батенька, непременно анализы на AIDS, непременно! На AIDS! И не нужно опасаться – анонимное исследование. Анонимное! И в этом есть наше достижение… Да-с, заслуга всего коллектива… – И взвизгнул тонким фальцетом, увлекшись: – Следующий!

Я вышел из кабинета с ощущением, что AIDS во мне живет и процветает, как клич любвеобильных друзей Карлуши и Фридрихуши: «АIDS – в массы!» Впрочем, я добился своей цели – познакомился с доктором Айболитом, и вопросов более нет. К нему. Какие могут быть вопросы к Айболиту? Изумительному специалисту. Чуткому товарищу. Душевному…

– Саша, какие новости? – спросила Полина, когда мы вышли из флигелечка. – Ты почему меня бросил? С этим бюстом. Один на один. И почему мы к профессору какому-то ходили? Нам же в другую сторону, я выяснила. Что он тебе такое сказал, профессор? Почему у тебя такое лицо? Ты меня слышишь?

Вот что значит быть журналистом. По определению. Как Айболитом в Африке. Количество вопросов переходит в качество головной боли. У того, кто должен отвечать на эти бессмысленные и глупые вопросы.

Я остановился и спросил Полину: чем, с её точки зрения, хорош Никитин? Чем же? А тем, что вопросов не задает, ответил я. Так его же нет с нами, заметила девушка. Верно, нет, согласился я, и тем не менее он не задает вопросов. Никаких. Даже когда есть рядом.

Полина независимо передернула плечиком, и мы продолжили наш путь. К пункту приема AIDS.

Нужный нам объект мы нашли быстро. По нездоровому оживлению у подъезда, где на двери трепетала бумажная тряпка, утверждающая, что здесь «Анонимный пункт». Несмотря на ранний час, публика клубилась у двери и обсуждала проблемы полового воспитания, цитируя классиков марксизма-ленинизма. Правда, в вольном переводе.

Публика была самая разная. От дам света и полусвета в манто, держащих у своих бедер жирноватых спутников, до перепуганных за свою крайнюю плоть молоденьких бандитов на BMW. Было такое впечатление, что все приехали после динамитной ночки. Когда под утро забрезжил вместе с рассветом призрак всемогущего AIDS.

Мы подошли вовремя – дверь открылась, и послепраздничная кодла[218]218
  Сборище преступников; здесь: толпа (жарг.).


[Закрыть]… в длинный, как кишечник, коридор. По стеночке, по стеночке. На стулья – видавшие виды, сбитые рейками по причине повсеместного воровства. А на стенах сантьфупросветтьфубюллетень со страшными картинками и подписями приговоры, подписанные неумолимым и жестоким прокурором. Что и говорить, атмосфера угнетала. Подышав её испарениями, уже не хотелось. Ничего и никого.

Из этого кишечного заведения любой якобинец и разночинец, оппортунист и либерал, демократ и коммунист выходили с ушибленными навсегда бейцалами и мыслями о бренности человеческого существования. И надеждой, что аноним-анализ не поставит крест на молодой судьбе. И если все будет хорошо, нелегкая пронесет, то образ новой жизни – святой.

Мы с Полиной не сели на скамью приговоренных. Прошли в глубь коридора и остановились у стеклянной двери с надписью «Процедурная». Оттуда доносились вполне жизнерадостные голоса, обсуждающие последние перипетии мыльной оперы – найдет отец своего ребенка или пройдет мимо. Кустов жасмина и своего счастья. (Наша душераздирающая история про Хосе-Родригеса и сына его Рафаэля, ей-ей.)

Я аккуратно тукнул по стеклу – в ответ:

– Пациенты, займите место согласно расписанию.

– Движения поездов или самолетов? – спросил я.

Наступила напряженная пауза, потом раздались командорские шаги и такой же голос:

– А кто у нас там такой? С юморком?

– Я, – признался.

Стеклянная дверь с душераздирающим скрипом открылась – на пороге процедурной стояла молодуха. Руки в боки. На лице – блуждающая покровительственная ухмылочка: мол, я тебе сейчас, спидоносец, врежу в лоб. От имени и по поручению всей медицинской науки.

– А вы – Костюк Венера, – обрадовался я. – Именно такой я вас и представлял!

– А я вас знаю? – удивилась молодуха. – Вроде нет. Кто вас сюда направил?

– Судьба, Венера, – закокетничал я.

– Ну нет, серьезно, – тоже кокетничала, – мужчина?

Трое молоденьких медсестер, уже в накрахмаленных халатах, прыскали смешком. Как бы подвигая своего чуткого и душевного товарища на некие романтические отношения. С мужчиной приятной наружности. Это я про себя.

И в этот прекрасный миг обоюдного интереса из-за моей спины, как лазутчик, как черт из табакерки, как явление Христа народу, выглянула Полина. И, потянув меня за рукав, сказала ангельским голоском:

– Саша. А можно мне задать вопрос?..

Как правильно заметил поэт, прошла любовь, увяли помидоры. А ещё лучше: погиб под топором вишневый сад любви нашей. Моей и Венеры. Не успев даже зацвести нежным цветом.

Заведующую передернуло, точно гранатомет РПГ-2 китайского производства.

– Почему здесь посторонние? – обратилась она к молоденьким коллегам. Безобразие! – И нам: – Попр-р-рошу…

Пришлось мне предъявлять очередное удостоверение и заявлять, что я нахожусь здесь по долгу красноперой службы.

Из воинской части, имеющей отношение к ядерным запасам страны, сбежал солдат. Вместе с боеголовкой. Вот его фотография. Гражданская. А вот невеста молодого воина, ущипнул я Полину. Она ойкнула и призналась, что да, именно она, хоть сейчас под венец.

Не знаю, насколько мы с ней были убедительны, но заведующая Костюк сделала вид, что поверила всем этим бредовым измышлениям. А потом ГРУ – это не фунт изюма. Да и мир может пострадать от безответственных действий разыскиваемого субъекта. Хотя и выразила недоумение:

– А к нам-то зачем? Вы уверены, что…

– Заметал следы, – убежденно проговорил я, показывая фото всем желающим.

И с успехом: рыженькая дурнушка тоже ойкнула и сказала, что этот… солдат, совсем не похожий на защитника отечества, был три дня назад на приеме, а вчера приходил за справкой.

– За справкой? – насторожился я.

– Ну да, за справкой, – волновалась медсестра, – у нас есть форма такая. Для тех, кто отъезжает за рубеж… Ой, девочки…

– И что это за справка такая? – решил уточнить я.

Заведующая Костюк Венера вздохнула – ну, начинает бодяга разводиться: справка как справка, утвержденная Минздравом СССР, есть такие страны, разрешающие въезд на свою территорию только с врачебным заключением по AIDS.

– У вас же все анонимно? – вспомнила Полина.

– А это, детка, не анонимно, – отрезала заведующая. – И даже платно.

– И куда же он направлялся? С этой справкой? – спросил я. – В какую страну?

Все присутствующие посмотрели друг на друга, пожали плечами, мол, тут сам не знаешь, в какой стране живешь…

– А журнал имеется, чтобы вести учет, или как там?

– Имеется, – сварливо ответила Костюк Венера. – Девочки, где журнал?

Я понял, что в этом журнале смогу обнаружить лишь позапрошлый, сушеный лист лопуха или сплющенную ромашковую монетку.

– А какой у него анализ, может, это помните? – вздохнул я.

– У нас тьма, – ответила заведующая, – тьмущая. Сами убедитесь, кивнула на коридор. – И так каждый день. Помним только постоянных, так сказать, любителей остренького…

Но тут рыженькая дурнушка призналась, что обратила внимание на этого… молодого человека. Анализы у него с отрицательным результатом, то есть чистые.

– А вот и журнальчик. – Одна из медсестричек выудила запыленную тетрадку из-за батарейных ребер.

Я оказался неправ – между страниц, где гуляла последняя небрежная запись, был обнаружен пересушенный трупик таракана. Который тут же был распылен энергичным криком заведующей:

– Все, девочки, за работу. Скоренько-скоренько… Все, повеселились, и будя.

Я понял тонкий намек – надо было уходить. Несолоно хлебавши, как говорят в подобных случаях философы, политики и баландеры в колониях, охаживающие половником отпущенных. В профилактических целях.

В коридоре нас нагнала рыженькая дурнушка. Волнуясь и глотая слова, она сказала, что вдруг это поможет, но он был не один. Со стариком таким. Импозантным. Седым. Нерусским. Говорил тот с акцентом, заметным таким…

Я задал несколько уточняющих вопросиков. Потом взял девичью руку в свою, наклонился и поцеловал запястье, пахнущее хлоркой, испугом, искренностью.

– Ой, зачем это вы, – зарделась медсестренка. – Я же так… Вам же надо?

– Спасибо… Вас как зовут?

– Варя…

– Спасибо, Варвара, все будет хорошо.

– Да-да, до свидания. – И девочка, вся в непонятных для себя чувствах, удалилась. Мужественно выполнять клятву Гиппократа.

Публика в кишечном коридоре малость пообжилась. И, кажется, уже перезнакомилась. И то верно: беда сплачивает, равно как и радость. Новых встреч.

В этой атмосфере любви, дружбы и всепрощения мы с Полиной были снова чужими. Более того, на нас косились, как на прокаженных. А вдруг мы уже… того… подружились с AIDS? И дышим одним воздухом с ними, стерильными.

Когда я с «невестой» вышел на свежий воздух, то, вздохнув полной грудью, задал вопрос, мучивший меня:

– Таки умираю от любопытства, что именно вы хотели спросить? В процедурной.

– А я помню? Что-то про болезнь века.

– Детка, болезнь века вот тут, – и постучал по лбу. Себя. – Была, есть и будет. Во все времена.

– А ты тоже хорош, – вспыхнула девушка. – Такие любезности с этой… кобылой! – Передразнила: – «Именно такой я вас и представлял!», «Судьба, Венера»!

Я обиделся и сказал, что действовал в соответствии с обстановкой. И это первая, между прочим, заповедь журналиста. Уж не знаю, чему вас учит известная всему просвещенному миру (кроме меня) Борсук Елена Анатольевна. Полина тоже обиделась и сказала, что в журналистике я понимаю, как свинья в промороженных помидорах. И ходить с револьвером под мышкой – это ещё не значит быть умнее всех.

Пикируясь таким образом, мы подошли к джипу. Там, уложив голову на рулевое колесо, похрапывал Никитин. Хорошо, что я был занят делами и не дрых рядом. Армейские ботинки товарища как-то не располагали к общему отдыху.

Наши крики разбудили спящего. Сладко потянувшись, он завел мотор. Я демонстративно плюхнулся на переднее сиденье, Полина – на заднее. И мы медленно и молча поехали по территории больницы. К парадным воротам.

– А чего это вы как кошка с собакой? – вдруг спросил Никитин. – Что случилось-то?

Мы с Полиной невольно переглянулись, она тут же показала мне метлу, и мы рассмеялись, я и девушка.

– Никитушка, а с тобой-то что? – спросил я.

– Что?

– Вопросы задаешь. Жизнью интересуешься, её многообразием…

– А шел бы ты… – хотел достойно ответить мой товарищ и неожиданно вывернул руль – джип скакнул в боковую аллейку и остановился в кустах с налетом майской зелени.

– В чем дело? – заорал я.

Шофер мотнул головой – и я увидел, как в парадные ворота вкатывается знакомая мне служебная «волга». Ба! Давно не виделись. Мы с Никитиным были-таки правы, когда сажали «жучков» и пыряли колеса. Кто-то плотно идет по нашему следу, а следовательно, представляет опасность и для нас, и для нашего подопечного испанских кровей.

– А ну-ка, послушаем музыку высших сфер, – предложил я.

Никитин меня понял – вытащил портативное радиоустройство, поколдовал над ним. Автомобиль проследовал мимо нас, я успел заметить в его салоне два целенаправленных профиля. Один из которых был мопсообразен.

– Уже двое, – тоже заметил Никитин.

– Чтобы удобнее было менять колеса, – хмыкнул я.

– А что сейчас будет? – не выдержала Полина. – Мы их взрываем, что ли?

– Это в следующий раз, – успокоил я девушку.

Наконец Никитин включил механику, и мы услышали на фоне шума мотора голоса:

– Вроде сюда? Тормози-ка.

– «Анонимный пункт»… Бр-р-р!..

– И не говори: найду этого бляденыша, кишки завяжу морским узлом…

– А я помогу.

– Ну, я пошел… Ты тут смотри… Ох, не нравится мне все это… Иду, как в жопу…

Раздался удар дверцы, кряхтенье водителя, его сладкий зевок…

Я представил выражение лица Венеры Костюк и её оскорбленные чувства, когда заявится мопс в кепке. Все с той же проблемой. И потребует предъявить журнал. С засушенным тараканом. Многое бы отдал, чтобы поприсутствовать при этой сценке. Да нельзя. Надо торопиться. Чтобы победить в этой гонке.

– Здорово! – проговорила Полина. – А это кто такие?

– Детка. Еще один такой вопрос, и ты пойдешь… – вспылил я. – Туда, куда… – кивнул на радиоприемник. – Ну, ты знаешь, куда.

– Подумаешь, – передернула плечами, – да я хоть сейчас…

– Поехали, – процедил я Никитину. Вот связался черт с младенцем. Как бы мне не пришлось самому идти по адресу, нами услышанному. Давал же себе зарок… И вдруг услышал странный, шмыгающий звук. Что такое? Опять бензопровод? К счастью, нет. Это плакала Полина. Лучше бы она написала обличительную заметку. Про меня. Как об отрицательном герое своего времени. Тоже отрицательного. А два минуса, как известно, дают плюс. Положительный то есть знак. Быть может, поэтому, пока мы застряли у светофора, я перебрался на заднее сиденье и сказал с улыбкой жизнерадостного яппи, которого ещё не успели обобрать до последней нитки: – Хай? Как дела?

– Я… я, наверное, мешаю?

– Помогаешь, – сказал я.

– Ну да… – не поверила.

– Никитин, нам Полина помогает или как? Только честно.

– Так это… помогает. Блинами… А кофейку там не осталось?

Лучше бы я не спрашивал. Впрочем, девушка отвлеклась, пытаясь облить портки и армейские башмаки водителя ещё горячим кофе. Это ей не удалось, а то бы, в противном случае, первый встречный столб наш. Был бы.

Когда мы благополучно продолжили путь, я попытался втолковать Полине, что мы не на сцене, где можно все перевернуть вверх ногами, даже переменить пол героям, и от этого никому ни холодно, ни жарко. Разве что публике, которая заходится от сценического стёба. В жизни же все намного сложнее. И страшнее. Здесь любая деталь, взгляд, шаг, настроение, погода, политическая ситуация, умозаключение, стечение обстоятельств играют свою важную роль. Вплоть до летального исхода. Для некоторых зазевавшихся счастливчиков.

Девушка внимала с интересом. Но, боюсь, я не был достаточно убедителен. Все уверены, что ничего плохого именно с ним, родным, не случится. Нет психологической подготовки к экстремальным положениям и ситуациям. Даже у тех, кто по своей профессии должен тушить пожары, ловить уличные банды, разгонять демонстрации, разбирать завалы после землетрясения и кропать проблемные статьи.

– О'кей, – сказала она. – Я постараюсь соответствовать прилагаемым обстоятельствам.

– Ну и хорошо, – с облегчением вздохнул я.

– А можно мне вопрос задать?

– Кому? – вздрогнул я.

– Тебе.

Я опечалился – вот так разбиваются надежды и сердца. Девушка почувствовала мою вселенскую грусть и попыталась её развеять:

– Ну, прости. Я же не Никитушка…

– А при чем тут он? – не понял я.

– Я любопытная. И хочу все знать. А он и так все знает. Даже куда мы едем.

– Эй, чего вы там про меня? – неожиданно возмутился шофер. – Как что, так Никитин!

– Крути колесо, водило, – хмыкнул я.

– А куда его крутить-то?

– Ааа! – торжествовала, хлопая в ладоши, Полина. – А вот и вопросик! А вот и вопросик!

Никогда бы не подумал, что пять минут назад этот детский сад обливался слезами. Нет, из меня педагог Ушинский, как из папы римского польский вор. Я попытался объяснить, что вопрос своевременен, поскольку мы находились на единственной трассе, ведущей из дальнего района в центр, и что я бы уже давно сообщил новый пункт назначения, да зарапортовался с ней же, детским садом…

– Да куда же крутить, командир? – заорал Никитин. И выматерился. Про себя.

– В посольство.

– Куда?

– К посольству Испании.

– А зачем?

– Никитушка, жми педали… И все! – И тоже выматерился. Про себя, разумеется.

А Полина, заливаясь смехом, подвела итог:

– Да у вас, товарищи, утро вопросов и ответов?!

И была права, вопросов было много; больше, чем ответов на них. Уж коль Никитин?.. М-да. Что значит, дурной пример заразителен… Как смех сидящего рядом со мной человечка.

И мне ничего не оставалось делать, как улыбаться. Чтобы не выглядеть окончательным идиотом.

На мой взгляд, все посольства похожи друг на друга. (Кроме посольства USA.) И я даже знаю чем. Флагштоками, медными табличками на фасаде, чистенькими двориками, автомобилями, плотно закрытыми пыльными окнами и, самое примечательное, будками постовых вахт, у которых (и в которых) бодрствуют наши доблестные вертухаи. В этих будках – весь мир тяжелой от однообразия службы. Разве что посмотришь через сколок зеркала на красивых девушек и станешь гонять все ту же выносливую и трепетную Дуньку Кулакову.

Стараясь не привлекать к себе внимания, мы припарковали джип напротив посольства имени Христофора Колумба. И принялись вести наружку, то есть наружное наблюдение. Это я объясняю для тех, кого уронили в детстве. Два раза.

Возникает естественный вопрос: почему именно этот объект был выбран нами для профилактического наблюдения? А кто его знает, можно на это пошутить. Хотя можно ответить и серьезно: путем логического умозаключения. Последним аргументом в пользу этой версии были слова медсестренки Вари о том, что импозантный и седой старик иногда говорил «si». А что такое в нашей истории маленькое и емкое «si»? Этим «si» меня травмировали туристы из солнечной Андалузии. Навсегда. И я не обратил бы более на это острое, как перец, словцо внимания. Да вот беда – есть разница между галдящими путешественниками, насилующими собой весь окружающий мир, и странным и загадочным посетителем «Анонимного пункта», ведущим за ручку российского юнца. С неверной половой ориентацией. Кто сей старик? Отец? Возраст не Хосе-Родригеса, любителя среднерусских возвышенностей. И оврагов. Тогда кто? Любимый дедушка? Не знаю, не знаю. Факт остается фактом: ими была получена ксива, дающая право въезда в страну. И, на мой взгляд, этой страной-убежищем для юного Рафаэля могла стать именно Иберия. Хотя странно, на хрена ксивота дипломату – если, конечно, старик дипломатическое лицо, провез бы живой багаж дипломатической почтой. В чемодане.