Текст книги "Аз победиши или Между землёй и небом - война"

Автор книги: Сергей Стульник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

20. ПЭТРО-НЭПЫЙВОДА

...Стэцько частенько пытался выспросить у него, почему он уехал на чужбину. Пэтро отмалчивался, иногда отшучивался: с помещиком, мол, подрался, выбил тому оба глаз и все ребра пересчитал, удрал от жандармов до лесу, к угорскому кордону проскользнул... Стэцько не верил, говорил: темнишь, земляче, по глазам вижу, врешь, бегают у тебя глазки-то, ой как бегают.

Пэтро посылал его к бесу и замолкал. Не расскажешь же, как все было на самом деле. Стыдно человеку такое про себя рассказывать. Ох как стыдно!..

А закинула судьба горемычная Пэтра на чужбину из-за бабы. Женихался хлопец к дивчине Ганне, на осень и свадьбу отгулять наметили, как полагается. Души в дивчине Пэтро не чаял, любил без памяти, на руках таскал... Сбежала красуля Ганночка с подпоручиком-москалем, голубоглазым худющим огрызком, да и сгинула без следа в клятой Московии.

От позора нестерпимого дунул Пэтро на чужбину, в заморские края, от насмешек самборских хлопцев чесанул. Было о ту пору Пэтру от роду двадцать один год всего-то, голова горячая, в сердце полыхает жгучий костер смертной обиды... Знал – убить может; хватило ума унести ноги, от греха. До кордона дотянулся быстро, скользя лесами, обходя села и усадьбы, спал мало; стремился, аж гэть! в Угорщине застрял. Зачислили в шпионы, кинули в застенок лютый, после – в другой перегнали, столичный, мытарили с полгода, стращали да лупили не жалея кулаков и плеток... Но отпустили, дали волю. Поверили швабы клятые. Пэтро и не чаял уже солнышко повидать и на травке поваляться...

Один славский хлоп в Вене Пэтру молвил: зачем лез через кордон сам? надо было завербоваться да уплыть за море-океан, лес валить, хлеб растить...

Покинул Пэтро красивый город на реке Дунае не своим ходом: на поезде укатил; в задымленный порт Триест переправил Пэтра и с ним еще сотни три молодых хлопцев пыхтящий паровоз. Словно баранов, перегрузили их всех из вагонов в чрево громадного пароплава; загудело чудище, окуталось дымами и гудками, подняло якоря и подалось за море-океан, в благословенную, по слухам, землю, званую Америкой, в благословенную страну, Канадой званую: в стране той лесорубам платят постольку, говорят, что за год на дюжину коров и пяток десятин землицы скопить – раз плюнуть!..

Рай лесной Пэтро на своей шкуре испытал, нахлебался досыта тамошних борщей. Платили щедро, это да. Но при первой же возможности подался Пэтро на юг, в Северо-Американские Соединенные Штаты. Семья на родине посылок и денег не ждала, молясь на образа святых мучеников, чтоб здоровья кормильцу дали – не имелось у Пэтра Нэпыйводы семьи, один как сирота горемычный он был, один в целом свете, мамо и батько его преставились давно, земля родимая им пухом, и был он у них единый сын, других Господь не дал; когда уходил за кордон, заколотил двери да окна хаты родной да поцеловал землю у порога – знал, в Самбор не вернется. Жменьку той земли носил Пэтро в торбочке полотняной, на шнурке поцепленной на шею: спасибочки австрийским жандармам, не конфисковали...

Свободный Пэтро был на чужбине, аки ветер, когда на юг подался. Долгов, слава Господу, не имел. Деньжат в кармане коттоновых, до светлой синевы вытертых штанов, джинсов по-ихнему, правда, тоже почти не осталось. Зачем подался, и сам не ведал. Наскучила ему беспросветность, и злобная алчность наскучила, горящая в глазах земляков, горбатящихся на просеках и лесопильнях – у них дома голодные рты хлеба ждут; а многие хлопцы да вуйки семьи на чужбину приволокли, первые хатки украинские на канадской земле поднялись...

Даже ветер, ежели вдуматься, подчиняется неким закономерностям в полете своем. Так и Пэтро, хочешь не хочешь, в большие города тянулся потеряться, не видеть лиц девчат украинских, чернобровых...

Стэцька-побратима повстречал в большом городе, Сиэттлом званом. Пришел в этот город из канадского Ванкувера, голодный и злой, но веселый начинал понимать, что дороже воли вольной ничего в целом белом свете нет.

Услыхал родную речь в разноязыком гомоне припортового кабака. До хлопца трое греков доматывались, хлопец их костерил почем зря на чистейшей ридний мови, и закатывал рукава.

Пэтро встал плечом к плечу. Так после и на Восход добирались: плечом к плечу, Пэтро да Стэцько. А греков тех они с трех ударов усмирили, положили всех, будут знать, как забижать _н_а_ш_и_х_ хлопцев... Нигде не задерживались наши хлопцы надолго, а в Новом Йорке застопорили ход: впереди океан, за океаном – ридна нэнько Украйна. Мать родная. Решали: до дому или погодить? Решили: погодим. Стэцька тоже никто не ждал в родном Немирове. Крепкие хлопцы в Новом Йорке без работы не останутся; а тут и газеты весть принесли: в Российской Империи народ супротив царя бунтует, какую-то революцию затеял. В революцию хлопцы соваться не решились. Супротив царя-москаля выступить – за милую душу! но пугало страшное, таинственное слово "революция". Пэтро сказал побратиму: это не просто бунт, это хуже, и как завсегда украинцы пострадают больше всех...

– ...За що я тэбэ поважаю, Пэтро, – говорил Стэцько Пэтру как-то, в шинке на Двадцатой Стрит, в который они хаживали промочить глотки слабенькой американской горилкой, – так то за впэртисть. Ты всэ, що нэ робыш, старанно робиш до самого кинця. О'кей, як тут кажуть. Лантухы з кораблив вывантажуеш – бильш за всих. У бийку влизаеш – бьешся клято, докы нэ впадэш. Пьеш – до всырачкы. Тоби дай можлывисть – выпьеш усю горилку в Г'Амэрыци. Та й призвыще в тэбэ видповиднэ... Тилькы нэ зрозумию аж нияк, чого ты николы нэ навидуесся у хатыну до повий? Таки гарни дивчатка тут е... Вжэ рик тэбэ знаю – николы нэ бачыв, щоб ты на дивок заглядавсь. Чому цэ так?

– Облыш, – хмуро ответил Пэтро, и налил себе и Стэцьку еще по полному стакану. – Пый липше. Знайшов про що тэрэвэни розводыты.

– Та що ж, я й выпыты можу, алэ ты мэни видповидай, братэ. Яка лахудра тэбэ так образыла, що ты...

– Пый!! – прикрикнул на Стэцька Пэтро. – Пый та нэ мэлы дурныць.

Стэцько пригубил и скривился.

– Остобисыв мени той виски, – сказал. – Покуштуваты б добрячойи горилкы...

– А може, зробымо? – предложил Пэтро. – Накупымо зерна, дрижджив... поставымо брагу... – Пэтро старательно уводил ход мыслей порядком осоловевшего Стэцька прочь от щекотливой темы.

– А що, цэ думка... – сказал в ответ побратим. Такой бизнес ему явно по душе пришелся. – ...наробымо горилкы, и зыск будэ, прибуток, та й сами нап'емося...

– Компани "Нэпыйвода енд Хомченко лимитэд", – сказал Пэтро. – А тэбэ нэ лякае, що у цьому клятому мисти, окрим нас з тобою, люды занадто слабки, щоб вытрыматы дию нашойи горилкы?

– Ничого, прывчаться, – заверил Стэцько. – Хто помрэ, а хто выжывэ, той поважаты будэ. Ще й благаты будуть, щоб побильшэ налывалы...

– Пострывай-но, хлопче! – охладил Стэцьков пыл Пэтро. – Трэба ж купуваты патэнта! Гроши в нас е на цэ?

– Заробымо, – убежденно сказал Стэцько на это, – або позычымо.

– Хто ж нам дасть? Нэма дурных...

– Е люды, – загадочно ответил Стэцько и с гримасой отвращения осушил полный стакан виски – одним глотком.

– О-о-о-о-о-о, мистер!!! – раздался откуда-то слева, со стороны стойки, восхищенный возглас. – Глазам не верю! Как вы можете?!

– Нэ вирыш, пиды втопыся, – пробормотал Пэтро и повторил "подвиг" Стэцька. Утерши губы тыльной стороной ладони, облизнул козацкие усы, и добавил на ломаном гамерыканском несколько фраз, основной смысл которых сводился к безаппеляционному утверждению, что все нации на свете белом, за исключением парней с Украины: просто "щи-иты" по части выпивки. Плюгавый янки, восхитившийся тем, как хлопцы осушали стаканы, полностью согласился с утверждением Пэтра, присовокупив что-то насчет того, что если джентльмены, с которыми он имеет честь беседовать – эти самые парни с Украины ("Кстати, джентльмены, а это где штат такой, Юкрэйн, не возле Тексаса?"), то никаких сомнений быть не может...

Пэтро вздохнул и начал придумывать новый способ задеть янки за живое. Без драки – посещение питейного заведения полноценным считаться не может. Никакого удовольствия, никакого морального удовлетворения. Для чего хлопец в шинок ходит? Себя показать, людэй проверить...

Когда Пэтро заливал в глотку больше десяти стаканов, все янки почему-то нацепляли на свои головы лица подпоручика-москаля, и такого непотребства Пэтро сносить никак не мог.

"Скилькы ж йих туточки?", – подумал Пэтро, и в который раз принялся пересчитывать подпоручиков, морды которым он сейчас примется бить. Нэнавыджу я вас, жэрэбци кляти...

– Говнюки вы все, ублюдки, ненавижу вас! – сказал им по-английски, чтоб знали, за что получат. – Стэцько, затулы мени спыну, – сказал он побратиму; и медленно вырос из-за столика, опираясь на него сжатыми кулаками.

"Колы-нэбудь я тоби розповим, братэ Стэцько, чого я нэ ходжу до дивок", – подумал Пэтро.

Единственный раз, когда Пэтро попытался побаловаться с женщиной, еще там, в Канаде, единственным и остался: попытка закончилась плачевно. Когда он лег с ней, то обнаружил, что у золотоволосой грудастой канадки лицо Ганки – и чуть было не удушил ни в чем не повинную дивчыну. Слава Исусу, не до конца задавил. Крепкая девка попалась, да и вовремя опомнился. Пришлось выложить двухгодичные сбережения, чтобы она не подала в суд за телесные повреждения и насильственное лишение чести. (Хотя ниже горла Пэтро не успел ее даже потрогать...). Тюрьму канадскую Пэтро так и не отведал; сравнить с австрийской не довелось. "Ну ничого, – иногда думал он, – гамэрыканську, пэчинкою чую, зсэрэдыны побачыты мэни на роду напысано. Мабуть, не така смердюча, як швабська, та й то гаразд..."

21. ОКОНЧАНИЕ ОДНОГО ИЗ МИРИАДОВ ПИСЕМ,

когда-либо написанных в этом мире

"...тебе, если смогу рассказать о самом важном событии – это да. Сейчас нет сил просто, извини; да и обдумать надобно, переварить, усвоить. Хотя решение я уже принял... Сплин душит. Обрыдло. Все. Хватит. Достало меня до самого донышка. Лицемерие достало, затхлость. Каждый закопался в свой локальный мирок, сотворил себе блиндаж из бревен необхватных эгоизма; кто мудрствует лукаво, кто вопит: надоело думать! упрощает беспредельно, до уровня физиологических инстинктов либо элементарных суждений типа: "А сгорите вы все ясным пламенем!"... Куда мы закатились, осознавать тяжко, но приходится, иначе не стоит вообще сметь звать себя личностью. Ты можешь сказать, что и я ничем не отличаюсь, и будешь бесспорно прав. В том-то и горькая суть. А я не хочу _т_а_к_. Душа жаждет свободного выбора – а здесь его нет и не было, и не будет никогда, вполне вероятно. Нельзя жить в обществе и быть свободным от... Ну, ты помнишь. И боюсь, что никакой разницы, по какую сторону железного забора ты находишься, нет, только антураж различается, но правила игры, увы... Эх-х-х-х, отыскать бы какую-нибудь такую... ЗОНУ СВОБОДНОГО ВЫБОРА... да и махнуть в нее из этой рабской зоны, из этого Вселенского УЛага... Но этакое счастье вряд ли достижимо, к сожаленью. И не думай, повторяю, что под "зоной рабства" я подразумеваю лишь часть планеты по эту сторону железного забора с вышками, набитыми вертухаями. Отнюдь. Я беру в комплексе, весь шарик целиком. Не думаю, чтоб в каком-нибудь там "Багдаде-на-Подземке" (помнишь выражение О'Генри? о каком городе сказано, а?), к примеру, положение дел разительно отличалось... Это было бы слишком простое решение: взять и уехать за забор, если бы это было ответом на все мои вопросы, я бы так и сделал и не мучался поисками ответов больше.

Людишки закопались с головой в собственных испражнениях, каждый выстроил себе, я говорил, блиндаж, ощерился стволами пулеметов-принципов, и на выстрел не подпускает принцип другого, хоть дальнего, хоть ближнего... А когда самые, блин, казалось бы, родные и близкие не в состоянии взглянуть на мировой бардак с точки зрения, отличной от собственной: вот что самое страшное... Выход: найти родственные души, другого не вижу. Хоть где, хоть за тридевять земель, но пока их разыщешь, дуба дать сто раз поспеешь. Дэднуться, как спикают системные хиппари. Такие вот дела...

А в "лопухах": Джон с командой. Чуток легче – с ними-то. С Джоном я б не поругался, чувствую. Жаль, не успел... Ну да ладно. Что уж сейчас. Правда, не до такой степени с "битловской" музыкой легче, чтоб в руки себя схватить, зафиксировать, определить в пространстве и времени. Дрожат, дрожат ручонки-то... Соблазн какой непостижимый!.. Впрочем, слово не то: какой к демонам соблазн, когда выбор уже сделан и билет заказан. В тот мир, что раньше лишь с помощью сновидений да воображенья буйного наяву немножечко осязал. Какой к чертям соблазн, когда – наконец-то!!! – дверь могу отворить, не проламывать стену, не подглядывать в щелки, искусывая губы в бессильной ярости, а войти через дверь, переступить наяву тот порог, что доселе переступал в призрачных грезах лишь... Не думал, не гадал, что отыщу дверь заветную, а поди ж ты...

Кто ищет, тот всенепременно находит. Если успевает.

Билет, правда, в один конец, и обратного не будет.

Судьба. Но меня этим не испугать. Я всегда проклинал себя за то, что не в состоянии игнорировать призыв этого мира, был вынужден просыпаться, либо выныривать из упоительного транса, выходить из упоительного ощущения свободы, защитным колпаком накрывающего у машинки, с наушниками, сжавшими голову. Помнишь, я тебе рассказывал?.. А в последнее время я стал ненавидеть себя за то, что вынужден спать. Из-за того, что приходится просыпаться... Это мучительно, это страшно, больно, гадко: пытаться потом описать, поведать на бумаге все, что видел и познал, но не делать этого по разным причинам, то дефицит времени, то отсутствие возможности закокониться в любое мгновение, когда заблагорассудится, и конечно, потеря волны, атмосферы, настроя, озарения, как хошь называй, но это ситуация жуткая: когда все, что узнал, не умеешь рассказать, когда вместо роскошного, выпуклого стиля, словесной свободы, в руках у тебя лишь убогий стилос реального косноязычия... Это кошмар, когда реальность вынуждает из живого, действующего лица превращаться в зрителя видеоклипа, оставаться ПО ЭТУ сторону экрана, когда ТАМ – яркая, настоящая жизнь!.. Причем такого клипа, в котором визуальный ряд музыкантов, исполняющих песню, служит фоном; а музыка и слова повествуют о ком-нибудь, кто, в свою очередь, своим собственным визуальным рядом выполняет функцию наблюдателя за третьим визуальным рядом: собственно персонажами, разыгрывающими сюжет, своей актерской игрой рождающими историю, о которой стремится поведать музыка... Бр-р-р. Переплетение. Загнул я, однако. Надеюсь, врубился? Извини, если витиевато, ты же знаешь мои недостатки, среди которых многословие – на первом месте...

Вот, дописываю тебе письмишко, и никак не могу закончить. А разброд продолжается. Сидеть – невмоготу. Что бы я там и тут ни говорил, как бы там и тут ни было, а чисто психологически решиться нелегко. Гораздо тяжелее, чем я думал... ну, ты должен помнить, мы с тобой столько об этом спорили... Это похоже, знаешь, на выбор, встающий перед всяким, кто собрался на чужбину, во весь исполинский рост: ЗДЕСЬ ему невмоготу, но здесь – Родина. А ностальгия – страшная болезнь. И это непреложно. Чтобы стоять, надо держаться корней, эмигранту же корни приходится уносить с собой, в себе, и зачастую груз непосилен... Особенно для тех, кто родился, рос, провел первые годы жизни в локальном участке мира. Я где-то читал, что если младенца в течении первого года жизни несколько раз перевезти с места на место, хотя бы за двести-триста кэмэ, то человек, выросший из него, будет почти неподвержен влиянию ностальгии позднее. А я почти всю жизнь прожил в пределах пары десятков квадратных кэмэ; вот так.

Сейчас, пожалуй, снова убреду. Ночь давно оккупировала промокший город, самое время попрощаться без помех со стороны людишек. У нас пока еще не какие-нибудь Город Ангелов или Большое Яблоко, по улицам ночью ходить можно, хотя кто знает, что будет, если пресловутая дЭмократия сменит то ГЭ, в котором мы прозябали. Только и слышишь по телеку про ихние социальные проблемы... Ох, чует мое сердце, черт гораздо несимпатичнее, чем его малюют... Сменим гэ на дэ – не шило ли на мыло?.. Вот это вопрос, понимаешь... Впрочем, не мне уже на него отвечать.

Главный итог, тем не менее, сегодняш... пардон, уже прошедшего... дня: я наконец-то понял, куда мне пойти, и как туда пройти. И в этом – моя Цель, мое Решение. Теперь я знаю, где я нужен. Раньше я туда через щели в стене подглядывал, теперь уйду за стену. Уйду, я решил. Уйду, чтобы не вернуться... Маму и отца жаль, но ничего не могу поделать, надеюсь, когда-нибудь они поймут и простят... Это очень важно, когда у человека есть хотя бы одно-единственное место в сонмище миров и времен, в котором, он знает, его присутствие действительно необходимо, позарез, блин, да. И неважно, что _т_в_о_е_ место вполне может расположиться в причудливых, самых неожиданных, весях и градах, и неважно, что жертвовать необходимо многим, чтобы достичь своего места: приходится выбирать в надежде, что жертвы не напрасны. Но если ни единого такого места не осталось для тебя, и нет во всем мироздании той комнатки, где необходимо твое присутствие, где нужен ты, конкретный _т_ы_, никто иной взамен, – тогда пиши на лбу своем черным траурным фломастером: "ПРОПАЛ". Заказывай белые тапочки и смиренно ложись в ящик шестигранный, червячки ждут не дождутся. Хотя... Быть может, я слишком упрощаю? Посему – закругляюсь. Я не знаю еще: может быть, на этом письме мой эпистолярножанровый поток сознания вовсе не почиет в бозе. Если что, жди писем. Как только найду _т_а_м_ "почту", черкну пару слов. Я думаю, ты-то будешь ждать весточку невзирая ни на что. А сейчас ухожу... Когда вернусь, закончу сию неожидаемо и некстати начатую эпистолу. (Я не задолбал тебя этим словечком?) О'кей? Впрочем, вру. Какое там – "вернусь". Зачем?.. Но мыслишка вертится, бередит душу. Мыслишка о возможном возвращении. Еще не уйдя, думаю о возврате. Зря, наверное. Как бы эта прилипчивая привычка к родному миру не помешала уйти! Да не дай Бог Мой!! Я знаю, _т_о_т_ мир мне родней. Пускай и родился я в этом... Бр-р. Запутался опять. Настроение такое. Корневое... Это пройдет, думаю. Такие дела.

Перед уходом хочу тебе вкратце, буквально пару-тройку слов сказать о трагедии. И потом о... как бы это попроще... "мимолетных встречах" и "тех, кто рядом".

Это трагедия, когда человек в родном мире не находит своего места. Это очень больно, знаешь – ощущать себя инородной тканью, отторгаемой организмом. Но я не кусок протоплазмы, я это самое, мыслящее, разумное существо, черт бы меня забрал со всеми потрохами... Вот и забирает, ха. Достучался. Стучащемуся – да откроется. Я не кусок протоплазмы, и потому я – эмигрирую. Спокон веку в поисках лучшей доли человеки покидали Родину... Кто за морем-окияном счастье шукал, кто за горами, а я – за стеной. (Кстати, вопрос интересный: ТОЛЬКО ЛИ Я???) До вчерашнего дня, пока пребывал в подозрении, что "картинки" иных миров, подсмотренные мною лишь плод моих фантазий, который пытался сорвать, сковать "авоськой" слов, уложить в корзину страниц, попытаться всучить потенциальному потребителю (читателю то есть), – до вчерашнего дня я искал не там, где следовало. Я писал, потому что в этом видел единственный выход: миры распирали душу, настойчиво требовали свободы, и ничего более умного, чем выплескивание их на бумажные страницы с помощью такого убогого инструмента, как слова, я не изобрел... Зачем люди пишут, спрашивается? зачем рисуют, музыку сочиняют, кино снимают, скульптуры ваяют, домики из спичек складывают, самодельные автомобильчики в сараях клепают... Помнишь, ты меня спросил: зачем ты пишешь? Тогда я сказал тебе, что сам не знаю. Это правда, я не знал, хотя в одном был уверен твердо: каким-нибудь "вторым" Достоевским я быть не желаю, только Первым Самим Собой. Я не боялся пользоваться избитыми штампами и заезженными сюжетными ходами, образами и приемами, это да. Но! Строители используют кирпичи. Одинаковые, в принципе. Ты можешь сказать, что дворцы и однотипные "спальные" ульи построены из одинакового материала? Вот. А это так... Я не знал, зачем пишу, но искал свой стиль, пусть убогий и странный, многословный и водянистый, но свой... А теперь к тому же – знаю, зачем. Оказалось, вовсе не оттого, чтобы заработать кучу нала или там почувствовать себя умнее окружающих, двух слов связать не способных, в отличие от меня, мастера связывать слова... Я писал, потому что "спускал пар". Дьявольская (Божественная Моя) печать заклеймила меня я смотрел в щелки стены, разделяющей миры. Другие, я знаю, пишут по иным причинам. По каким, хотел тебе рассказать, но... уже не успею. Когда-нибудь расскажу, если свидимся, дай Мой Бог. Или напишу, если почту разыщу, чтоб отправить весточку. Лови меня на слове. Ты знаешь, я ненавижу невозвращенные долги. Так что о тех, кто рядом, и мимолетных встречах тоже потом. Если буду испытывать потребность говорить о тех, кто остается в этом мире...

Здесь, пожалуй, лишь тебя я могу еще назвать близким по духу существом, поэтому я написал тебе, чтоб ты в курсе был, если что. И чтобы не подумал, что съехал с катушек, если вдруг получишь когда-нибудь "письмо мертвого человека". А пожелать тебе на прощание хочу одно:

ДОБРОЙ РЕАЛЬНОСТИ!

Надеюсь, ты понял, _ч_т_о_ я вкладываю в смысл этих слов. Себе я, пожалуй, с иронией могу пожелать лишь ДОБРОЙ ФАНТАСТИКИ.

Ну, покедова. Доброй тебе реальности еще раз. Жму манипулятор. Держи нос по ветру и никогда не иди на компромиссы с совестью. Парадоксальный совет, скажешь? Вовсе нет. Отнюдь. Но живущим ЗДЕСЬ его смысл не дано уловить... Я старался так ЗДЕСЬ поступать, и прослыл ненормальным, не от мира сего...

Прощай. "До свидания" не говорю, боясь сглазить.

С дружеской любовью всегда твой...

P.S. А знаешь, если бы та "гиена" не была настолько пьяной и не так воняла потом и мочой, я бы ей отдался, наверное... Плоть требует своего, и весьма настырно... Ведь я тоже – всего лишь... душонка, отягощенная трупом..."

22. В ПЛЕНУ У НОНОК

...Вилли не затоптали у лифта. Как он врубился гораздо позже, вовсе не случайно и неспроста. Он был нужен им...

Очухался четырнадцатилетный Вилли Квайл нескоро. За окном мерцали по-прежнему блестки звезд, и Вилли почему-то показалось, что эта ночь следующая. Хотя он мог и заблуждаться. Лежал он на мягкой постели, перебинтованный с головы до ног, кажется; попробовал встать и обнаружил, что за ноги привязан, а руки его примотаны бинтами к бокам. – Ух, кошачьи отродья, – прокомментировал Вилли свое плачевное положение, – ну ничего, я вам еще кишки помотаю, твари патлатые...

Далеко не у всех нонок были длинные прически, большинство их стриглись накоротко. Но такими словами всегда ругался Фредди, и Вилли подхватил у старшего брата полюбившееся определение. Фредди был почти вдвое старше Вилли, и авторитет его для младшего брата сомнению не подлежал. Даже в большей степени, чем папашин. Папаша был мужиком старой закалки и в некоторые вещи "не въезжал". Собак не ел, например. Кошек, крыс, змей – всегда пожалуйста, а псов не мог... Все время вспоминал какого-то "Арчи", который якобы в первые годы ноночьего нашествия спасал ему жизнь, и ради которого он, папаша, даже пристукнул какую-то бабу, которая чуть было не стала мамашей возможным Фреду и Вилли. Папашка вообще много чего болтал о прошлых годах, но по большей части сыновья не могли понять, о чем это он там. Однажды, после того как безуспешно пытался часа два растолковать отпрыскам, что оно такое – "ночной клуб", – он плюнул и поклялся, что больше ни слова не скажет, о том, какая жизня была ДО нонок. Клятву сдержал.

Фредди, подумал Вилли, лежа связанный на кровати, я хлюпиком не буду, слышишь?! Я от них сбегу и за тебя, за папашку отомщу, понял?! Ты только там в земле не переворачивайся, договорились? Они меня врасплох сцапали, их было пять рыл на меня одного, задавили массой... Но я исправлюсь, братец, вот как есть обещаю, не сходя с места! Тебе стыдно за Вилли не будет...

И он принялся исправляться не сходя с места. Сойти с места при всем желании тотчас же вряд ли ему бы удалось.

Тужился, тужился Вилли, сопел и хрипел, стиснув зубы. Но бинты порвать мочи не хватило. Зато адскую боль в грудь и голову накликал. Полежав смирно чуток, боясь вздохнуть, Вилли превозмог приступ и засучил ногами, пробуя на крепость путы. Постель, превращенная в узилище, находилась в небольшой, пятнадцать на пятнадцать примерно, комнате, кроме двери, окна и самой постели, в помещении этом не имелось ничего, даже осветительного прибора никакого. Все это пленник разглядел, когда боль на некоторое время утихла, сжалась в два комочка, один под черепом ворочался, стукаясь о кость, а второй в груди копошился, словно крыса, угодившая в мышеловку.

Себя к интерьеру пленник не причислял, вполне уверенный, что родным жилищем эта коробка ему не станет. Могилой – возможно. Но местожительством – ни в коем разе.

Рассеянный свет проникал в комнату с улицы, окрашивая тьму в полутона и придавая форму пространству. Благодаря ему Вилли хоть что-то разглядел, без него в комнате царила бы кромешная тьма. В окно, напротив, подняв глаза, Вилли разглядел темную плоскость стены небоскреба, усыпанную многочисленными белыми и желтыми пятнами, квадратными и прямоугольными освещенными окнами. Блестки звезд слабыми искорками мерцали выше, под самым верхним краем окна комнаты, в которой Вилли валялся в мягкой постели. Из чего пленник заключил, что комната эта находится высоко-высоко, быть может, на последних этажах этого здания, иначе звездных блесток он бы не увидел вообще. Соседний же небоскреб был чуть выше. Эх, вы, проклятущие, думал Вилли, отчаянно дергая ногами и с ненавистью вперившись взглядом в стену за окном, проткнутую многочисленными световыми дырками. Захватили весь Город, житья из-за вас нету людям...

Приторочили его к кровати на совесть. Надергавшись до изнеможения, Вилли едва не потерял сознание от боли и решил передохнуть, чтоб не сдохнуть совсем. Возобновлять свои освободительные попытки пленник намеревался в обязательном порядке, думал только об одном. Покуда патлатые твари не начали с ним производить свои жуткие эксперименты, о которых рассказывали и папаша, и Фредди, и прочие люди, покамест нонки не превратили его в раба, одного из тех, несчастье наблюдать за которыми Вилли имел уже не раз... надобно поспеть смыться подальше. Или сдохнуть. Существует ли в реальности Квартал Спасения, Вилли не уверен, но в любом случае – лучше подохнуть где-нибудь в подземке, по кускам крысам на жратву разорваться, чем остаться у нонок и превратиться в выпердка.

Вилли боролся с болью изо всех силенок. Боль раздирала череп безжалостно, комок расплывался горячими щупальцами, сжал голову: вот-вот лопнет!.. И в конце концов Вилли капитулировал, и вновь провалился во мрак беспамятства, из которого выползал в эту комнату с мягкой постелью...

– Развяжи его! – первые слова, услышанные им, когда очнулся по возвращении в комнату, на постель. – Накачай стимулятором, мне квелый комок боли не нужен! – вторые слова, услышанные пленником. – Чтобы готов был через полчаса! – третьи.

Голос был властный и жесткий. Чувствовалось, что его обладательница привыкла командовать, а не подчиняться.

Ого, подумал Вилли. Уже тащать в лабораторию?.. Прыткие, однако.

– Симпатичный мальчик, – бормотала нонка. Не та, что резким голосом бросала приказы. Вероятно, та, которой приказывали. Вилли чуть-чуть приподнял веки и сквозь бахрому ресниц смутно разглядел нонку, возящуюся с узлами у изножия постели. Рослая блондинка, патлатая причем, продолжала бормотать что-то себе под нос, неразборчиво. За окном сиял солнечный свет. "Хоть ЕГО они у нас не украли!", – неожиданно подумал Вилли. Ночь миновала. Ноночьего комбеза на патлатой твари не было, только узенькие черные шорты и непременный кожаный пояс. Растянувшийся в прыжке кошачий силуэт, выгравированный на серебристой пряжке ремня, Вилли разглядел, чуть шире приоткрыв глаза. Нонка, стерва, уловила движение век...

– Оклемался, малыш? – довольно ласково осведомилась. – Сейчас, погоди, я тебя распутаю и немножко подкормлю...

ОНА БЕЗОРУЖНА!! вспыхнула отчаянная надежда, ударила волной горячей крови в голову. Ну же, развязывай скорее, тварь патлатая, с тобой одной я живо управлюсь!..

– Только ты не кидайся на меня с кулаками, ладно? – будто прочла она захватнические мысли пленника. Он скривился, словно проглотил гнилой кусок мяса. Разочарование остро заточенным лезвием полоснуло сердце. – Толку не будет, а больно будет сильно, гарантирую!..

ТЕЛЕПАТКА!! едва не заскрежетал зубами от ярости пленник. О них Вилли слыхал. Лопоухий Боб раз говорил: "Наскочила из-за угла, я ее хвать за горло, а она шмыг вбок, и поминай как звали, будто почуяла, что я за горло хватану, а не пулю в глаз всажу... Я за ней, она спиной к стенке, и в стойку, а я ж все боеприпасы расстрелял, выбору нет – клинками да голыми руками ее мочить... А она, тварь, чует будто, блокирует выпады... Едва выскочил тогда, парни, Лысый Мик с Братом Джо случились, пристрелили сучку, я не последний рукопашный боец, вы знаете, но она, стерва, меня одолела бы..."

Нонка ухмыльнулась; и вдруг резко наклонилась над постелью, приблизив физиономию чуть ли не вплотную к лицу Вилли. Обдала незнакомым, но приятным до странности ароматом. Это изо рта у ней смердит, думал пленник, крепко-накрепко зажмуриваясь, чтобы не видеть огромных глазищ ненавистной твари, синих, как новые джинсы, и таких же ослепительно сияющих, сулящих удобство и защиту от холода обладателю... тепло, вкусную еду, безопасный сон, ласку и нежность, обволакивающие мягкими волнами, гладящие по груди, и ниже, ниже... "ПОШЛА ПРОЧЬ, дерьма кусок!!!", – в отчаянии взвыл Вилли мысленно, закрыл глаза и в воображении как бы оттолкнул нонку, обеими руками ударив в морду. Обволакивающее теплом и лаской ощущение тут же улетучилось. Но от ее дыхания брони не существовало, чего-то подобного векам в носу, и оно, горячее и ароматное, раскаленными толчками жгло щеки пленника; вышибало ознобную испарину на его лоб. Если она меня поцелует, в паническом ужасе подумал Вилли, постараюсь укусить мощно, вопьюсь намертво, чтоб губу оторвать!..

Он приподнял веки, чтобы встретить вражину с открытыми глазами...

Синие глазища нонки уже потускнели. Она почувствовала. Или услышала. Или узнала. Как это там у них, телепаток чертовых, зовется?..