Текст книги "Аз победиши или Между землёй и небом - война"

Автор книги: Сергей Стульник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Опять ругаешься?!

– Homo homini lupus est! – хихикнул Грэй. – Основное, фундаментальное правило, на коем зиждется жизнь, говорят. Эх ты, мумбу-юмбу. – Торопыга завозился в тарантасе, раскачивая его. – Ты гляди, Вилли, шарпак шарпаком, робкая утренняя заря автомобилестроения, а сидеть просторно и в макушку не давит, не то что в "запоре".

– Запор – это что? – спросил Вилли.

– Ну, как бы это тебе объяснить, Вилли... – замялся Грэй. – Машинка такая, ма-аленькая...

...в одной лишь "коже", с единственным кольтом за пазухой, Вилли чувствовал себя голым. С детских лет он привык спать в обнимку с автоматом, подложив под голову сумку с гранатами. Голый, как тогда, в коридорах у нонок, пришло на ум нелестное сравнение. Арсеналы, свой и Торопыгин, спрятали в объемистый багажник форда-Т. Торопыга сел за баранку, посидел, вылез. – Ты сиди, – сказал. – А я сбегаю на разведку. И он исчез в полукруглом туннеле, ведущем со двора на улицу. Воротился вскорости, проинформировал: – Чисто, зеленый свет, – и вновь умостился на водительское сиденье. Поехали, подумал голый Вилли, развалившийся на мягком, крытом толстой матерчатой подстилкой, пассажирском месте рядом с Грэем. Наконец-то!!!

..."др-рд-др-др-рд-др-рд, чух-чух, др-р-р-р-р-р...", – пыхтел и тарахтел мотор "утренней звезды" автомобилестроения. "Вжжжжжжжжжжжжж-ж-ж-ж-ж-ж, ссссссссссс!", – пищали и шелестели каучуковые шины. За бортом раскинулся Нью-Йорк, едва перебравшийся на пути своего существования во вторую четверть двадцатого века от Рождества Христова, по официально принятому в городе летоисчислению. Романтика, подумал Грэй. Сухой закон, гангстеры, джаз, за морями-океанами, – Красная Россия в расцвете НЭПа... Аж дух захватывает... Легендарные, подернутые флером щемящего сердце очарования годы... Париж, мировая столица художников, запечатлевших улыбки и гримасы своего мира и мимолетные тени улыбок иных миров, – в литературе, живописи, рисунках, кто в чем горазд... Париж молодого Хэмингуэя, "век джаза", Фитцджеральд и его стерва, праздник, который всегда с тобой. Боже, Боже Мой, как я хочу заглянуть в "Клозери де Лила", но времени в обрез, не успеть. Несбыточные грезы, недостижимый праздник: всего-то сутки у меня, на другую сторону шарика на "модели-Т" не прокатишься... И трепетная, сказочная атмосфера Парижа двадцатых легендой была, ею и останется... Сохраню ее в душе, легенду, моя Дорога в стороне пролегла. Это хорошо, если разобраться. Вдруг все не так, как я себе вообразил, и воочию легенда окажется лживыми россказнями зажравшихся мэтров. А жаль, если так...

И он вспомнил, что хотел в Париж двадцатых еще давно, в первые годы после выхода на Дорогу, и пару раз даже ненароком попадал, куда хотел, но – за сутки действительно мало что успевал (хотя и не так уж мало, во всяком случае, что такое Пляс Пигаль, узнал _в_п_л_о_т_н_у_ю_!) узнать, увидеть и ощутить, а по своей воле попадать в конкретные сутки желаемого времени не умел...

– Вилли, – задумчиво сказал Торопыга, поворачивая на Пятую Авеню ("ж-ж-ж-ж-ж-ж, у-у-у-у-у-у, пых-пых!") и выжимая из не менее легендарной, чем Париж времен молодого Хэма, фордовской "коляски", всю скорость, на которую она оказалась способна, миль тридцать пять в час. – Ты постережешь наш передвижной склад стрелкового, холодного и взрывного вооружения, заодно и позаимствованный тарантас. Я отлучусь на часок. Если кто тебя заприметит, заговорит, ради бога твоего, не убивай его или, в особенности, ее, сразу, ни слова не говоря в ответ. Веди себя вежливо. Помни, что нонки в этой эпохе такие же гости, как мы, и один шанс из многих миллионов, что обратившееся к тебе человеческое с виду существо на поверку окажется выпердком или нонкой. А суд присяжных за убийство женщины даст больше. Такие тут законы... Я не хочу вернуться и вместо тебя обнаружить место происшествия. Шарить по участкам и тюрьмам у меня просто не будет времени. Понял?

– Понял. Дикие тут законы. Нечеловеческие, как такое может быть?.. сказал Вилли. – Но знаешь, Торопыга, я решил, пока мы тряслись и плевались дымом...

– Я знаю, – сказал Грэй и свернул к тротуару. – Спасибо тебе, брат. Я спешу, нам необходима одежда этого мира, шкура волков этой эпохи. Сиди тихо, как нонки в засаде.

Вилли толкнул Грэя в плечо: не переживай, мол, все будет о'кей, – и проводил взглядом спину удаляющегося за угол напарника. Пересел за руль. На всякий случай. Ведь случаи всякие бывают. Он уже ничему не удивлялся и не удивится. Несколько минут назад он решил: "Больше никаких вопросов я ему задавать не буду. Приму происходящее как есть, не копаясь в сути. Пособлю Торопыге как смогу. Молча, но с толком. Этот парень, е-его, знает, что делает, а разговоры только на потерю времени провоцируют, болтать начинает. И вообще, дерьмо он порядочное, бо-ольшое, длинное, занудное, смутил мозги вконец своими... как это он выражался... лихими закрутками сюжета..."

– ...Час пополуночи, – сказал Грэй, торопливо шагая по улице прочь от Пятой, на восток. – Год тысяча девятьсот двадцать седьмой, месяц – август, день-ночь – двадцать восьмые... Седьмой год Эпохи Сухого Закона, и еще почти столько же до ее окончания... У меня ровно двадцать три часа на то, чтобы разыскать и уволочь из-под носа вражьей группы захвата мужика по имени Вик, по прозвищу Маузер. Задача трудоемкая, факт, но этот факт за отмазку не катит...

Привычка мыслить вслух, давняя привычка, сложившаяся еще здесь, по эту сторону стены, только в другой эпохе, не изменяла ему во всех жизненных коллизиях, на протяжении всего пройденного участка дороги, оставшегося позади; пяти долгих-предолгих, наполненных событиями до последней степени сжатия, лет его личного биологического времени, которые остались за спиной путника, покинувшего родной дом, чтобы отправиться в безвозвратное путешествие, вояж без начала и без конца... Момент начала определить с точностью, уловить в хаосе переплетений вымысла и реальности, снов и провалов, лихорадочных метаний и мучений на стыке миров, он не сумел, но знал, что путешествие началось задолго до того, как плоть сумела выйти через дверь в стене; но точной даты память не сохранила. Сохранилась в памяти лишь дата, которую он теперь условно называл "сутки номер Раз", да и то потому, что совпала с днем, на который пришелся праздник, достаточно красный, чтобы обратить на него внимание. От этих суток он и вел свой личный отсчет времени; хватило ума тогда же завести нечто вроде персонального календаря. Момент же окончания, финиша, не определишь, подумал Грэй, потому что не дано человеку провидеть дату собственной смерти. Даже homo voyajer, как он в шутку себя называл, – не дано. Тот, кто знает дату своей смерти, уже не человек, а ходячая бомба с часовым механизмом. Подобное знание отравит ядом сожаления остаток пути, устелет непройденные участки горячими углями тоски, погубит красоту жизни. Жизни, этого полосатого кошмара, который несмотря на уродливость многих скрученных ликов своих, прекраснее всего в мирах, всех без исключения. Жизни, главная движущая сила и великая тайна которой в том, что она сама не знает, когда станет такой, как все. НЕ жизнью.

Эту простенькую истину он понял как никто. Особенно в течении последних пяти лет субъективного биовремени, единственной меры длины Дороги, оставшейся за спиной. Нормальное состояние материи – НЕ жизнь. Жизнь – НЕнормальное явление. Болезнь, можно сказать. Еще он понял вещь одну, которую вначале все никак не мог понять, и бесился, вырываемый полуночами из родного мира: тот, кто ушел из дому целиком, душою, телом, разумом, _в_е_с_ь_ вышел, обречен на вечное скитание, и родной мир для него – самый что ни на есть иллюзорный отныне, и оправдания нет и не будет, и суточные побывки, единственное утешение, лишь добавят боли. Миры жестоко мстят тем, кто от них отрекается... Тот же, кто пожалеет, не сумеет продолжить путь, упадет, разорванный мирами, перерезанный их стыками, зазубренными рваными краями осколков взорванной стены, и упадет мертвый, раздавленный ужасом безвозвратности, расстрелянный приступами ностальгии. Иммигранту, не прижившемуся на чужбине, более чем на мгновенье домой не пущаемому, жить тяжелее; кого не пущают вовсе, тому легче, а который и не стремится, тот уже не иммигрант, а гражданин страны, давшей ему приют.

– Главное, чему учит бродяг Дорога – умению забывать победы. Чтобы идти дальше... Выполнить намеченное, сделать свое дело и вовремя смыться, уйти. Бродяга остановиться не может. Остановка – смерть. Судьба такой... Оседлые души сидят за стенами. Лишь души путешествующие осмеливаются выходить из дома, утаскивая тело и разум вслед – на Дорогу, связующую миры, времена, пространства. Осмелился – не жалей. Иди. Иди, пока есть силы, к своей цели, как бы трудно шагать ни было. Неси оседлым душам свет и тепло иных миров, оттуда, где оно в избытке, от тех, кто хочет поделиться, туда, где не хватает... Чтобы раздуть огонь и частицу его унести дальше, быть может, в те места, где он был, но гаснет, где уже бывал и просил поделиться теплом и светом для других миров... И в конце концов ты поймешь, что истинная цель, может быть, сама Дорога. Постоянное движение. Остановишься – умрешь, станешь как все...

И еще он понял о жизни вот что. Как жизнь – болезнь материи, потому что жизнь – это уже душа, в той или иной ипостаси, – так и разум – болезнь жизни.

То, что Любовь – как бы болезнь разума, он знал и раньше.

Иначе бы никогда не сумел выйти на Дорогу.

...он постучал костяшками пальцев в неприметную дверь, ведущую в полуподвальное помещение со двора углового семиэтажного здания. Приготовился ждать. Спустя минуту постучал еще, кулаком, громче. Прислушался. За дверью – ни звука, ни шороха. – Дрыхнет, старик. Если живой еще или не сменил прописку... Для него все-таки полтора десятка объективных лет пробежали. – Заколотил обоими кулаками. Иного выхода не было. И спустя вторую минуту, сконцентрировав сознание, просканировал узким, направленным усилием пространство за стенкой, за неприметной дверью, ведущей в полуподвал, прорвался сквозь спектры радиочастот, на уровнях волн биоизлучений уловил слабенькую, отдаленную мысль просыпающегося разума, с натугой, со скрипом и сопротивлением, выползающего из хаотических нагромождений образов, мечущихся в пределах частот сновидений. "...и кого черти на рогах притащили..." – запах и структура мысли были знакомые; пробежался умозрительным осязанием по фактуре, сотворил четкий образ излучающего и окончательно убедился, что старый знакомец жив, и "прописку" не сменил.

– Кто там? – раздался за дверью приглушенный голос.

– Это я, Грэй, – ответил ночной визитер. – Хай, Китч!

– Какой такой Грэй? – недовольно вопросил задверный голос. – Не знаю и знать не желаю никакого Грэя... Иди своей дорогой, парень, здесь не подают бродягам! У меня бита в руках, предупреждаю!..

– Кабы уоки-токи в моих мозгах работал на передачу, задница, я бы тебе в башку такого незнания зашвырнул, Китч... – пробормотал Грэй, ...что ты был бы рад узнать все мертвые языки со всеми самыми скучными правилами грамматики, только бы избавиться от того, что НЕ знаешь... – и он громко сказал: – Дорогой ты мой друг, Ушастик Китченер, пятнадцать лет назад, в двенадцатом годе, ты меня на пороге не мариновал, нахал ты этакий! А ну распахивай ворота, лопоухий, это я тебе говорю, Большой Грэй! Не то я тебе уши оторву, гордость твою!..

– ...Ах ты, дерьмо, – бормотал Китч, втаскивая Грэя в комнату, освещенную керосинкой, висящей на стене, рядышком с католическим распятием. Бог Мой, как меняют нас года, подумал Грэй. Это для меня миновало несколько месяцев, а для него – полновесные полтора десятка витков планеты вокруг светила. Не первый раз он вынужденно сталкивался с разительными переменами в облике тех, кого встречал по Пути раньше, и всегда с тоской думал об этом. И все же, как славно, когда вехами на пройденном Пути остаются настоящие друзья... Здорово, когда _с_в_о_и_х людей отыскать можно в различных уголках и временах миров. Не так одиноко... Китч – свой.

– Ну, как поживаешь, старина? – спросил он друга. Уселся на скрипучий стул.

– Живу помаленьку, – ответил маленький толстенький человечек, которого ночной гость помнил худощавым стройным парнишкой, быстрым, хитрым, когда надо, жестоким. Изрядно поредевшие, жиденькие волосы постаревшего на пятнадцать витков Китча совершенно не прикрывали непропорционально большие, оттопыренные торчком от головы, уши хозяина полуподвальной квартирки. В другом времени он бы уже давным-давно побывал у косметического хирурга. – А ты... – он выпученными глазками таращился на возникшего из ночной тьмы гостя, как на ожившего покойника, извещение о смерти которого вчера еще прочел в газете, – ...однако, совсем не изменился, Большой! Ты что, в консервной банке лежал?! И что это на тебе за костюмчик странный?

– Ага. – Кивнул Грэй. – Все прошедшие годы лежал. Хорошо сохранился, да?

– Спрашиваешь! – коротышка потер глаза, видимо, пытаясь окончательно проснуться. – А ты мне не приснился, Грэй?!

– Нет, – заверил гость. – Можешь потрогать. Или ущипни себя за щеку.

– Так и сделаю, – Китч послушно ущипнул себя за мясистую щеку. Бо-ольно... Ты где пропадал, задница?! Ни слуху ни духу, канул как в прорубь...

– В тюрьме торчал, как твои уши, – ответил Грэй, не вдаваясь в подробности, – сцапали, лбы дубовые...

– Письмишко бы хоть черканул, – обиделся Китч. – Задница!

– Мне там бумаги, знаешь, не давали, старик. Я в китайской кутузке торчал, дикий народ, изуверский, знаешь. Не только по пяткам бамбуковыми палками лупят, а еще и бумагу не дают, даже для подтирки, хотя сами ж ее изобрели. А узникам совести до сих пор не дают.

– В Кита-а-а-ае?! – изумился Китч. – Как тебя угораздило?!

– Жизнь – как ветер, – задумчиво ответил Грэй. – Никогда не знаешь, куда подует, как говаривал мой любимый надзиратель, большой философ, знаешь... Ты это, старик, болтать кончай, о'кей? Мне нужна твоя помощь, срочно. Потом еще зайду, обо всем поговорим. Ты как, не завязал за прошедшие годы-то?

– Какое там! – махнул рукой толстячок и уселся на стул, наконец-то прекратил крысиные бега из угла в угол, взад-вперед, по комнатушке, обставленной убого, грязной и сырой. – Моя жизнь – как болото, Большой Грэй, так и не отпустило. Черта с два выберешься, коль попал...

– И никаких изменений? Я гляжу, эта комната какой была, такой и осталась. Совсем как я... Даже лампа висит, где и висела. У тебя ж капуста водится, не мог электричество провести? Даже в Китае и России уже местами есть...

– А на кой оно мне, – осклабился Китч. – Мне с керосинкой привычнее. Плати еще всяким...

– Скря-яга, – ласково сказал гость. – Если человек жлоб, говорят, то это уж на всю жизнь. Какой был, такой и остался.

Постарел только, подумал вновь с грустью. Совсем дедом стал, поседел, полысел, брюхо отрастил, физия сморщилась. Сколько ж тебе сейчас-то, дружок?.. Ах да, сорок... И все равно, как я рад видеть тебя, ты и не представляешь. Жалею, что пришлось аж спустя столько лет возникнуть, но, прости, Дорога требует. У меня очень мало времени, и помочь эффективно можешь сейчас лишь ты. Я не волшебник сказочный какой-нибудь, этакое ходячее чудо (пускай и поневоле иногда) из фэнтэзи-романа, мановением руки и парой слов заклинания овладевающее духом, материей и энергиями стихий, я простой сверхчеловек (как бы глупо это ни звучало), и мне необходима вполне укладывающаяся в ограниченные пределы сайенса помощь. Я не могу пока в этом мире устанавливать свои законы; я подчиняюсь уставу здешнего монастыря. Скорбная плата – пятнадцать выброшенных витков. Я ведь теперь не смогу для Китча появиться в "промежутке"...

– ...а в общем, ты прав, почти без изменений живу, – продолжал рассказывать хозяин. – Разве что... – он запнулся, но продолжал, – женился я, ребятишки у меня, старшей дочке четырнадцать почти, и младшие ребятишки бегают уже, лопочут, сорванцы... Двое у меня, мальчуганы. Близнята...

– Ты?! – отвесил челюсть гость. – При твоей-то профессии?! И где ж твоя благоверная с наследниками?

– Там, – махнул ручкой хозяин. – В других комнатах, спят...

– И кто ж избранница? Что за королева красоты штата? Вот не поверил бы, что Ушастик, король сутенеров, женился...

– Да так, одна... – странно замялся Китч. – Потом как-нибудь познакомлю. Ты говорил, у тебя дело? Китайская кутузка надоела, хочешь в Синг-Синг? Хотя, я вижу, тюрьма на тебя как эликсир молодости влияет.

– А-а, брось, – отмел гнусные подозрения гость. – Вот что, старый друг. Мне нужна пара костюмов, из тех, что нынче в моде, чтоб выглядеть в них, как голливудские суперзвезды, кто там у вас сейчас ("А действительно, кто? Не попасть бы пальцем в небо!", – озадаченно подумал Грэй.) самый популярный? Один мне, другой на парнишку с тебя ростом, но худого. Еще мне пару девочек одолжи на сутки, будь добр. Посмазливей, крепкотелых, но таких непременно, что умеют держать язык за зубами и лишних вопросов не задают. И чтобы в их приятном обществе мужчина мог ощутить себя в атмосфере... ("Интересно, знают они сейчас термин "декаданс"?..") забвения, упадка, не знаю как... в общем, чтобы это были ДЕВОЧКИ ЧТО НАДО, если понимаешь, о чем это я. Далее. Мне нужны деньги. Я понимаю, тебе подобная просьба как нож в сердце, но... извини, старик. Друзья ведь в беде не бросают, иначе на что они сдались в таком случае, правда, Китч?.. И далее. Насколько мне известно, любой владелец дансинга не прочь оказать тебе услугу. Мне необходим хороший оркестр, джаз-бэнд не последнего пошиба. На вечер. Если каша заварится, то ближе к сумеркам, мои дела вечерние, сам знаешь... А теперь – последнее. Насколько мне не изменяет память, в некоем рекламном агентстве Джо полтора десятка лет назад работала одна девушка, художница. Ты знал ее мало, но нашей общей знакомой ее назвать можно. Я мисс Беверли подразумеваю, ты помнишь такую? и понял, надеюсь. Она еще там работает или где она, хотелось бы знать?

– Нет, – быстро ответил Китч. – Больше не работает. Несколько лет как ушла. Слушай, Большой, если ты затеваешь крутое дело... может, ну его к черту? Для тебя мне не жаль денег никаких, как ты мог подумать! Я дам тебе сколько нужно, сколько хочешь, поезжай куда, схоронись. В тюрьме разве жизнь? Давай прямо сейчас и дам, и поезжай. Не хочу чтобы тебя сцапали.

– Спасибо, старик. Но это не то, о чем ты подумал. Так где мне ее разыскать? Она в добром здравии? – пристально посмотрел Грэй в глаза старому другу Китчу. Коротышка неожиданно отвел взгляд. У Грэя сердце вдруг заскользило из груди вниз... – Уж не хочешь ли ты мне сообщить, что... Бев несколько этих лет работает на тебя?! Я просил, конечно, тебя за ней присматривать, если пропаду внезапно, помочь в случае нужды, но не до такой же степени, друг! А?..

– Как ты мог подумать!! – искренне возмутился Китч.

– Ну тогда... неужели... – сердце рухнуло окончательно, куда-то в живот.

НЕТ, ТОЛЬКО НЕ ЭТО!!!!!!

Видимо, на лице Грэя отразился такой неподдельный ужас, что Китч замахал руками перед лицом, словно отгоняя назойливую муху.

– Жива, жива! Не думай... – Китч снова странно запнулся, и Грэй спонтанно принял мгновенное решение просканировать его мысли. Поспешно просканированные, они подтвердили – искренность неподдельна, но... ЧТО-О-О???

Сердце взмыло в грудь, и тут же вновь рухнуло, причем до самого низу.

– Беверли – твоя жена-а?.. – полуутвердительно-полувопросительно вымолвил ночной нежданный гость.

Хозяин промолчал. Его мысли сказали все без слов.

И ночной нежданный пришелец добавил, скривившись, будто неочищенный лимон целиком проглотил: – Мм-мда-а-а... друг. Ну что же, поздравляю. Хотелось бы и ее, конечно, поздравить...

– Не надо, – прошептал Китч. – Лучше не надо... я дам тебе денег сколько угодно, сделаю для тебя все, что хочешь, только...

– ...никогда не возникай пред ясны очи ее. Потрясающе. Ладно уж. Я твой друг, ты знаешь, а... на кой друзья сдались, если они не выполняют просьбы... друзей, хм, в беду попавших. Ты понял? Я – твой друг. По-прежнему. А мой друг Ушастик Китч остался в тысяча девятьсот двенадцатом... Не терзайся. Менее чем через сутки я исчезну... из твоей судьбы навсегда. А для Бев, я вижу, помер я пятнадцать лет назад... Что ж ты ее в сырости без нормального света держишь, супруг любящий, мог бы нору пошикарнее снять...

– Там, – вяло взмахнул ручкой хозяин, – твои шикарные хоромы, я все переоборудовал...

– Молодец, – похвалил Грэй умершего пятнадцать лет назад друга. Чего для любимой женщины не сделает настоящий мужчина. Я и не сомневался, что Бев достойна... и даже такой скряга денег не пожалеет. И когда успели, прыткие ребята... Ну ладно. О драконах боле ни слова, – он рассеянно взглянул на правое. – Тут за углом фордик стоит, и в нем сорок шестую минуту меня дожидается кореш. В китайской кутузке вместе торчали, парень что надо, в отличие... Я пошел, Лопоухий. Когда подскочить за обещанными услугами?

– Часа через полтора... – промямлил съежившийся, словно в ожидании удара, Китч. – Раньше не поспею... Грэй... Ты на меня зла не держи, я прошу... Ты ведь исчез, бросил ее, а она так мучилась... я не хотел, я старался удержаться, но она сама, знаешь... Прости меня, друг, я правда люблю ее. Ну что ты, в самом деле, если б она тебе нужна была, разве исчез бы...

– И то хлеб... Последнее дело – на кого-то вину сваливать. Молчи уж, герой. Оставил попечителя на свою голову, блин горелый. О'кей, дружок. Всего хорошего. Успехов, как говорится, в личной жизни и семейного счастья на долгие-долгие годы. Детишек вот только твоих – жаль... мальчишек-близняшек и красавицу-дочку... она хоть красавица? Или в тебя пошла, ушастая?.. – и Грэй ушел, не позаботившись ответить на сдавленный вопрос Китча: "Почему?..", в сердцах хлопнул дверью, едва не вывалив ее вместе с косяком из стены, и лишь на улице, медленно шагая в обратном направлении, обнаружил, что его щеки влажны. Сердце уже вернулось на свое место, но глаза явно переместились на мокрое... Даже удивился. "Неужели она мне была настолько дорога, что стоит слез моих?".

– Но по большому счету свершившееся – справедливо. Я не имею право вызверяться на Ушастика и винить хоть в чем-то ЕЕ... Я все равно был не в состоянии дать ей в этом мире то, что обеспечил он, оседлая душа, подловив момент: домашний очаг, защиту, уют, детишек, сытость и покой... Что бабе нужно еще. Мой удел – странствие, я огонь, вода, ветер, что угодно, но не почва под корнями древа, порождающего жизнь. Я могу сжечь, я могу обогреть, могу напоить иссушенную душу, овеять вспотевший после тяжкого труда лоб. А женщина, как земля, жаждет постоянства и покоя, уверенности в будущем своих детей... – он посмотрел вверх, на звезды, запрокинув голову. – Моя дорога там, я ветер, я небо... И здесь, в родном мире, в любом времени, я лишь гость, пришел, ушел, здравствуй, до свидания, прохожий, забегающий на огонек, вынужденный убраться вон, когда щелкнет костяшка счетов, перебросив следующий оборот планеты вокруг собственной оси вниз, в прошлое... За что боролся, на то и напоролся, короче говоря. Так мечтал, так хотел этого – вот, заполучи и не жалуйся... Земля и ее оседлые души жители подчинены строгому соблюдению хода времени, сутки, щелк, сутки, щелк, складываются в года... год, кррак, год, кррак... один за одним нанизывающиеся на связующую нить мира – течение времени и пространства, сплетенных в единое целое... Оседлые души – частицы мира, их породившего, а вояджер – уже нет, и поэтому неумолимая полночь выбрасывает его вон, как только планета сделает полный оборот. Точка входа обращается в свою противоположность – точку выхода... Почему именно так поступают с путешественниками их родные миры, Грэй пока еще толком не разобрался. Потому принял за аксиому, что это их месть тому, кто предал, ушел... Организм предавшего, вернувшийся в родной ему ритм времени, вместо того, чтобы влиться обратно, стать частью, отторгается – прочь, прочь, как только минуют сутки – минимальная единица измерения Дороги...

– Вилли, – сказал он нарочито весело, выныривая из-за угла и влезая в форд. – Поехали кататься, у нас полтора часа увольнительной! Давай истратим их как настоящие мужчины. Вали с моего места! Как это сказал один умный человек, твой соотечественник, кстати... У настоящего мужика должна быть машина. Ах, у тебя нету машины? Ну-у, тогда ты еще не мужчина! Ох уж эти мне америкосы...

Непростая это, между прочим, штука – справедливость, – подумал Грэй, поворачивая "утреннюю звезду" направо, к северу, – и много горя видел род человеческий во имя ее. Зло с добром переплетены так тесно, что выдергивать их часто приходится разом. Жестокий путь справедливости прокладывается прямо по живому, по людям, безотносительно к их чувствам и естественным недостаткам... Вояджер – существо, обрекшее себя на страдания во имя справедливости, доложу я вам, господа оседлые души. И на то обрекшее, что пожаловаться некому и некуда. ТАМ, "наверху", Его нету... Нетерпимое это дело и немилосердное. Кроме всего прочего, искоренение зла иссушает душу того, кто посвящает себя ему всецело, отсюда очень точное: "жажда справедливости", – а остаток на дне кристаллизуется в нечто, более напоминающее ненависть, чем любовь... Вряд ли отдавая себе отчет в последствиях, вояджер между тем вовлекает обычных, не нюхавших смрада Дороги, людей в свои совсем не обычные игры. За ним следуют с увлечением, он притягивает своей энергией, но со свойственной людям хитростью они играют в эту игру, стремясь извлечь для себя максимум житейской пользы, в отличие от вояджера, обреченного на полнейший альтруизм – личной выгоды на Дороге не сыщешь, она там и рядом не стояла, ты только отдаешь, когда идешь, суперэгоист просто не сможет выйти на Дорогу... обреченного на неприкаянность души и одинокие ночевки у костра...

Он встрепенулся. Что это я? подумал удивленно. Прямо трактат о вояджерах цитирую. Ненаписанный, конечно. А может... взять и написать? Кому же еще, как не мне, "писателю", блин, дописавшемуся в свое время до...

Он волевым усилием блокировал в подсознании поток воспоминаний, полезший было наружу, и переключился на текущее время.

Китч дураком никогда не был. Вот и расстарался. А слова, сказанные женщиной, разве что-нибудь стоят в этом мире?.. Ты дурак, ты, Грэй, если верил, что женщина способна дождаться человека, пообещавшего забрать ее с собой к звездам... Мало тебе было убедительных примеров раньше, до нее?.. Зачем ей журавль. Она пригреет синицу, и довольна. Женщина – как земля. Земля – женщина. Дарующее жизнь лоно. _М_а_т_ь_ _в_о_...

– Хе-хе-хе, – сказал Грэй. – По полочкам разложил, зануда. Вояджеров кто-то должен рожать, а как же!.. Вот умник.

– Ты, друг, не очень гони, – посоветовал Вилли. – Еще врежемся...

– Какой вояджер не любит быстрой езды, Вилли! – заорал Грэй. Особенно когда из-под ковровой бомбежки воспоминаний уносить душу надобно!..

– ...Здесь одежда, – говорил старый друг Китч, передавая через порог Грэю большой пакет, – вот капуста, – протянул он туго набитый бумажник, три косых тебе достаточно, надеюсь? а тут написано, как разыскать девиц и дансинг, – сунул клочок бумагу в руку ожившего покойника, пришедшего из ночи, – ты бы... зашел все же, Большой Грэй, не по-людски, через порог-то...

– А мне с тобой обмениваться рукопожатиями и целоваться некогда, повторил Грэй. – Прощай навеки... друг.

– Почему ты пожалел моих детей?! – бросил вдогонку Грэю маленький человечек, муж его Любимой Женщины.

– Они тоже будут сутенерами, Лопоухий, – через плечо отбил ответ Грэй, – и такими же лопоухими как ты. А дочка – сам знаешь кем.

– Задница!! – вдруг повысил голос Китченер, выскакивая за порог. Подонок! Ты думал, что ты один такой всегда удачливый, все тебе одному, деньги, любовь, ты такой сильный, такой умный, бесшабашный, по колено тебе море! За все надо платить, ублюдок, хочешь не хочешь!! И моя дочка не лопоухая, слышишь, ты!!!

Он прав, подумал Грэй. Был такой грех, тогда. В двенадцатом. И все-то человеческое мне не чуждо... Возомнил, это да. Первые годы на Дороге, случается... Дорвался. Но он даже и не подозревает, какую цену я УЖЕ заплатил, какую сейчас плачу, какую еще заплачу... и КАКИМ затравленным судьбой и людьми я был когда-то, ему и не снилось... О чувствах, испытываемых человеком, которого судьба-злодейка наделила отторгающими людей чертами, принуждавшими всех рано или поздно отторгать меня, этому любимчику женщин местных масштабов даже в скрученном кошмаре не узнать... О чувствах человека, метаболизм которого патологичен, изменен и поэтому он резко отличается от окружающих и в физическом, и в психологическом плане, а люди не любят отличных от себя, над такими либо смеются, либо не замечают, либо отторгают активно, применяя унижения и насилие... и неизвестно, что больнее – когда бьют, или когда смеются... Впрочем, это и_х_ грех, и они за него будут платить. А истина в том, что к ней приходят через страдания. Кто не испытывал душевные муки, не узнает истины. В частности – никогда не выйдет за стену, дверь не откроется "за просто так".

Он остановился и обернулся к Китчу. Хотел что-то сказать, но промолчал. Что _и_м_ скажешь, что они знают...

Повернулся и пошел дальше. Дальше по Дороге – больше ему идти некуда.

– ...милый, кто та-ам? – вдруг послышался отдаленный женский голос. Грэй споткнулся на ровном месте, но тут же прыгнул вперед, стиснув зубы, чтобы не взвыть от душевной боли. Сердце рухнуло вниз, и казалось, выскочило из пяток и покатилось по дороге...

– Ничего, ничего, дорогая, успокойся, – услышал он голос Китча, уже поворачивая вслед за сердцем за угол дома, – извини, что разбудил, иди спать, это просто случайный клиент заглянул...

"Я больше тебя никогда не увижу, родная моя, – сказал ЕЙ Грэй. – Но я тебя, знаешь... никогда не забуду..."

И он схватил свое сочащееся черной кровью тоски сердце, израненное о неровности Дороги, и спрятал в грудь, туда, где его больше никто не достанет.

– ...Вилли, – назидательно сказал он напарнику, швыряя на пол кабины форда пакет. – Бабам верить – себе дороже. Хотя они ни в чем не виноваты, они такие, и пусть... Мы слишком много себе воображаем, и вкладываем свои мечты в конкретную женщину, забывая, что она – человек со своей душой, а не придаток твоей собственной души. Мы сами обманываем себя, вот в чем соль. А не они – нас...

"Надо же, надо же, надо, – подумал он, – же было такому случиться... Надо же, надо же было мне влюбиться..."