Текст книги "Аз победиши или Между землёй и небом - война"

Автор книги: Сергей Стульник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Никто не обратил внимания, был ли Стас тогда, в курилке, пьян больше обычного или нет, а жаль. В "горячем" состоянии люди еще и не такие далеко заводящие предприятия начинали.

А может быть, ему просто очень сильно понадобились деньги, и он не сумел придумать более умного способа их получения.

И Стас Сахновский совершил "подвиг". Михаил, к несчастью, прознал о сделке, заключенной в курилке, слишком поздно. Парни с особым умыслом его в известность не ставили. Чтоб не дать в руки единственному, по всеобщему мнению, реальному сопернику главного "кадриста", оружия для отпора. Чистоту эксперимента соблюли, хохмачи доморощенные...

И остался Михаил с голыми руками, с ветхозаветной своей порядочностью, против наглого напора подонка, отлично знающего свое "ремесло". Мишины "голословные утверждения" Марина не слушала. Бешеного волка без оружия не одолеешь, осознал Михаил гораздо позднее, когда Марина озлобилась, ринулась искать утешение в загулах. Добро должно быть с кулаками, иначе зло победит, оно сильнее, и средств не выбирает... "Мое оружие – справедливость!", – сказал как-то друг Зорро. На что Зорро ответил: "Советую тебе обзавестись клинками и пистолетами, иначе не победишь." В том, что Зорро – герой, несущий добро, сомнений ведь нет?.. А справедливость – так называемая "высшая" тем паче, – слишком слабое средство борьбы в мире, где правит Зло...

– ...Есть. Есть у меня курить, – ответил Михаил, стряхивая чувство нереальности происходящего, в которое его вогнали раздумья и воспоминания. – Сейчас, погодите, достану...

– Ты го-о-онишь, поц, – процедил паренек, – хамишь, бля!

– Что? – не понял Михаил.

– Он го-о-онит, зема, – сообщил парень кому-то, игнорируя вопрос Михаила. Этот кто-то, по всей вероятности, находился за спиной непонятливого прохожего с пакетами, полными покупок. – И куртяк у него клевый, наш куртяк, ты понял?

Все еще ничего не понимающий Михаил растерянно обернулся. За спиной стояли трое верзил в норковых шапках, "вареных" куртках, в воротах которых просматривались мохеровые цветастые шарфы. Лет на пять постарших верзил, чем обратившийся к Михаилу за куревом паренек. И поодаль, шагах в десяти, сидела на корточках под стенкой дома, компания из пяти-шести безликих индивидов, покуривая папиросы. "Кажется, там и девчонка есть", – вдруг выделил взгляд джинсовую юбку. – У вас же есть, ребята?.. – сказал Михаил. – Курево-то у вас есть...

– "Аляска" тоже будет, – сообщил один из троих, стоявших перед ним. Сам снимешь, или валить тебя?

ОБМАНУЛА СУДЬБА!!! – пронеслось в мозгу. Рислинг подкинула, а теперь – вот... Произвол правит миром, какая там к чертям справедливость...

Решение созрело мгновенно. Окончательное, пересмотру не подлежащее. "Если я сниму куртку и отдам этим, то никогда в жизни не смогу себя уважать, – понял Михаил. – Хотя отдать без разговоров – самое разумное. Однако разум – это лишь одна ипостась Человека. Душа – совершенно другая... Главное – ее сохранить. Ни к чему жизнь, разум, плоть, когда мертва Душа. А как может считаться живой Душа человека, который потерял уважение к самому себе, какое право имеет он любить Женщину...".

– Ваши весы лгут, как вы сами, – сказал он грабителям, – ваши меры добра и зла – искажены вашим разумом. А души ваши – мертвы, слышите?!!

– Борзеешь, фраер! – бросил тот же самый, крайний слева из троих нелюдей. – Ну гляди, тормознутый, я предупреждал...

"ЗАПОЛУЧИ, СТАСИК!!!", – мысленно закричал Михаил, выронил пакеты, звякнувшие разбивающимися бутылками, и ударил первым. Достал. Левый крайний, заправила ихний, зарычал от боли и выхватил нож... "Очки, черт... – успел подумать Михаил, услышав девичий вскрик: "Мочи-ить!..", и ощутив, как раскаленное жало вонзается в живот, кромсая внутренность безумной болью, – ...только бы не разбить очки... как я к Маришке приду, с такими очками-то, она же все поймет, она же расстроится...".

Падая, он взмахнул рукой, словно стремясь нанести второй удар, напасть, сокрушить противника, но кулак его сжатый свистнул в воздухе, никому не причинив ни малейшего вреда... Последний образ, схваченный и зафиксированный угасающим сознанием, – лицо Марины, любимой женщины.

38. ГОРОД, ИЗБРАННЫЙ ПО ПОНЯТНЫМ ПРИЧИНАМ

Причины...

Она не читала беллетристики. Не хватало времени, не было желания. Даже в детстве, даже то, что по школьной программе положено. Каким-то гуманитарным заменителем ей служила музыка, а позднее – видео, но книг "с сюжетом", как презрительно их звала, она не читала.

Но однажды, в южном городе, одним из долгих тоскливых вечеров третьей зимы, выдавшейся неожиданно морозной и мрачной, почти настоящей, а не слякотной полуосенью, как первые две, она случайно взяла в руки книгу, которую ей сунули в нагрузку, когда покупала справочник по металловедению. И зачиталась вдруг...

Непривычное к восприятию информации, поданной в этаком "беллетризованном" виде, сознание что-то интерпретировало по-своему, что-то не воспринимало, а что-то пропустило дальше, в под... И образовалась информационная бомба.

"...приготовься участвовать в карусели погони, карнавале добычи, Человек. Утром – отчаяние, вечером – психоз, а в промежутке – отчуждение. Механизм утра безжалостно пристегивает людей к бесконечной ленте необходимости, днем они попадают в жернова доходов и расходов, и их, как пешки на доске, передвигает судьба взад-вперед, согласно замыслу, который им не дано понять, но вечер приносит на крыльях ветра фортепьянные пассажи и волшебный голубой ключ мечты и надежды, отпирающий любые двери. У каждого на дню попеременно три обличья: беглец, жертва, охотник. У всех на дню три желания: спастись, разрушить, добыть. Одно за другим следует царство тревожных будильников, царство равнодушных звонков, царство манящих неоновых вывесок. Утро, день, вечер. Когда первые высыпавшие на небо звезды успокаивают взбаламученное море и неяркие огни на улицах разбегаются, как косяки рыб, когда пивные преображаются в исповедальни, а кино – в заповедные места чудодейства, когда те и другие зовут к обновлению и дуновения надежды согревают пространства жаждущей плоти, тогда начинают раздвигаться дома, шире и дальше раскидываются проспекты и кажется, что исполнимы все желания... Царство неоновых вывесок окрашено в цвета вожделения. Уже прочитаны газеты. Просмотрены программы новостей. История заснула на ночь. За обрешеченным окнами, в безвкусно обставленных, обитых мягким квартирах-камерах утихомирились буйные, и последний на дню самоубийца, едва-едва вскарабкавшись на девяносто четвертый этаж, в облегчении останавливается на площадке и потом, повременив, начинает долгий спуск в другой кошмар.

Закружилась карусель погони, разгулялся карнавал добычи. На Таймс-сквер отпирают клетки, но ранние отчаявшиеся птахи уже там: разогнув пружинистые прутья, они прокрались в львиные логова и змеиные ямы. Неудачники пожимают рукоятки игральных автоматов. Разочарованные в любви прячутся по отдельным кабинетам в барах, сосредоточенно, до бесконечности фиксируя собственные ощущения. Кто с шампанским, кто с поганым пойлом, они измеряют давление на дне дурманного моря, но все они – не более чем китайские кули, которых согнали для освоения азиатских пределов исчезнувшего моря. Они уже побывали там и снова отправятся туда, потому что у них международные паспорта, изготовленные из нержавейки и заполненные на эсперанто. В их карманах бренчат жетоны к турникетам, которых покамест не изобрели. После женщин – всегда наступает на душу виски, так было, так есть, так будет. И на ладонях у них вместо линий судьбы – маршруты недоступных дорог.

Но есть и другие.

По Великой Равнине Детства с бешеной скоростью, от которой на руле трясутся руки, мчатся, приближаясь к своему последнему Перевалу, мужчина и женщина. Единственная их защита – неведение: головы двадцать второго размера и туловища сорок пятого, а из припасов у них – лишь бутылка дешевого виски. Они едут через легендарный перевал золотоискателей Чилкут, или по Чизолмовой Скотогонной тропе, на форде-развалюхе. Ночуют под черными скалами, прикрытые от холода только друг дружкой. Неподалеку бродит последний бизон – сгорбатившийся, фыркающий, обреченный на вымирание, но этим двоим, погруженным в блаженный окаменелый сон, не до него. Это первопроходцы, быть может, именно в них наше спасение, потому что они не участвуют в карнавале погони за добычей, хотя они тоже ночные птахи, но пробирающиеся в девственные, неизгаженные приобретениями разума края... Но тебе, нейтралу, межеумку, только кажется, что они еще свободны и что рояль еще не переделали в механическое пианино, в саунд-синтезатор, в музыкальный компьютер. Город – логово стаи одиноких волков и волчиц, сбившихся в мохнатый клубок в тщетной надежде обрести друг в друге спасение от холода. Но долго ли сохраняется тепло суровой зимой?.. Когда в циклонном безвоздушье отчаяния лопаются стекла в окнах, когда постель продувают студеные ветры, несущие запахи мертвых бизонов и исчезнувших индейских племен, запахи утренних гудков и боя часов, свидетельствующих о неудержимом беге времени, предвещающих приближение небытия, – надолго ли хватит того теплого сладостного дыхания лежащего рядом? А потом, снова в мертвой постели, ты будешь говорить с тенями тех, кого любил... Тебе, нейтралу, ничейному человеку на ничейной земле, не надо задумываться над такими вещами, ибо единственное твое назначение – быть зрячим среди слепцов. Ты наблюдаешь, как на улицах начинается карнавал погони за добычей. Но долго ли ты останешься нейтралом, если ты, – такой же, человек, да... Все города одинаковы в сути своей, засасывающей воронкой торнадо вбирающие в себя чувства, грезы, надежды, сминающие их в скрежещущей мясорубке ненависти, страха, голода, порожденных одиночеством. И чем больше город, тем выше уровень концентрации зла в нем, тем страшнее в нем жить, тем противоестественнее думать о любви на его улицах... Чем больше человек ненавидит, тем сильнее отдаляется он от заветной цели торжества справедливости и свободы. Кто боится, тот свободен быть не может. Не сумеет.

...посреди ревущих, островерхих, как акульи зубы, вод Манхэттена разбросаны атоллы парков, где прячутся влюбленные, одолеваемые иллюзиями. На них старенькая, немодная одежда, и лунный свет кислотой льется сквозь порванные головные уборы им на голову. Они в стороне от судоходных путей, где-то далеко, им кажется, на неисчисленной широте, на неучтенном меридиане. У них кораллами в кровь сбиты ноги, у них нет ни ружья, ни удилища, приближается пора муссонов, умирают от неизвестных болезней кокосовые пальмы. Никакой возможности выжить. Но им кажется: те, кто любит, уцелеют. Наивные мечты обессиленных жертв...

Стихия истерии достигает сверхчеловеческих отметок. Слабость каждого усиливает во сто крат слабость всех, и уровень страха выходит за пределы человеческого восприятия. В одиннадцать вечера надежды начинают рассеиваться. Все перепробовано, и все впустую. Полуночное мечтание полная противоположность полуденному плану, но они связаны меж собою неразрывно иронией бытия. Между погоней за добычей и ее противоположностью – несчастным случаем, – тоже есть связь, и эта связь – счастливый случай, хотя нищий попадает в постель к жене банкира только тогда, когда он уже потерял от голода мужскую силу. Железнодорожный экспресс отправляется к Великим Озерам, но прыгает через пути и в итоге прибывает во Флориду, однако вся соль в том, что диспетчер направил поезд в Сан-Франциско, а машинист хотел попасть в Хьюстон. Красное переходит в черное, чет в нечет; а белым здесь и не пахло. О "сером", золотой середине, никто и не смеет мечтать... Заевшее механическое пианино без конца барабанит один и тот же мотив, который давно пора пришла забыть, а саксофоны ржут, как жеребцы, лезущие на кобылу. Колокола сорвались с цепей и поплыли над городом, вызванивая все часы суток одновременно. Поджигатель исхитрился спалить пожарное депо, но только потому, что этой ночью ничего больше не загорится. В полицейском участке избивают убийцу. Он давно во всем признался и говорит чистую правду, очищая душу, но легавые не верят ему и бьют, бьют его – до тех пор, пока он не начнет отрицать вину, а тем временем их капитан, днем вершащий судьбы задержанных преступников, выходит на охоту: он сексуальный маньяк, и это его третий месяц тщетно ищут все городские копы... Крапленые карты позабыли шулеров, а дома вывесили свои номера.

И все же никто не хочет сдаваться. Всегда найдется бар, куда ты еще не заглядывал, а там проститутка, готовая утолить твою жажду любви, и ты думаешь, что все идет как надо; и всегда сыщется последний глоток, который опьянит тебя, и последняя надежда – та, что переживет ночь и наутро подымет ясный, как у подсолнуха, лик, и окрасит мир, тот, что вокруг. Но если надежда ночью умрет, тогда знай, – пора уходить. В мир иной. Как? Зависит от тебя. Либо на сотый этаж небоскреба лезь, либо: выйди вон через дверь...

По ночному, погруженному в кошмарные сны городу рыщут исчезнувшие племена, преследуя вымершего косматого мамонта. Раскладываются и разверзаются тротуары, падают стены. За каждым поворотом – ад, и под каждой кроватью, придавленной телами – дьявол; обыкновенный ад и совсем не страшный, примелькавшийся дьявол, вдруг оборачивающийся в того единственного друга, которого ты ждал всю жизнь, – так же, как длительное знакомство переходит иногда в нечто большее. Говорят, любовь, но это привычка. Привычка – тоже состояние всеобъемлющее, великое, часто труднопреодолимое... Но впереди все равно маячит утро, оно обязательно настанет, и по мере того, как стрелка часов подвигается к тому часу, когда ложишься спать и видишь сны о чем-то большем, мрачная тень завтрашнего дня все сильнее заволакивает светлеющую, улетающую ночь. Она постепенно облачает людей в свинцовую оболочку презрения и отчужденности, чтобы они не облучились надеждой; никто не посеял семя подсолнуха – и не посеет.

Тают жизненные силы, пустеют улицы. Смолкает музыка ночи, умирает рваный ритм. В бутылке с выпивкой идет химическая реакция, основа всего живого, алкоголь делается слабым, как вода или кровь. Случайно встречаются старые приятели, протягивают друг другу руки, но рука хватает пустоту и стыдливо прячется в карман. Чтобы получилось крепкое дружеское рукопожатие, требуется несбыточное – нечто большее... Одному попадается у парка симпатичная женщина, но, присмотревшись, он видит, что она лунатик, и обнаруживает, что забыл родной язык и может говорить лишь на каком-то чужом, которого сам не понимает, хотя учил. Другой натыкается на труп, валяющийся на мостовой, зовет полицию, однако санитарная машина увозит в морг его самого. Несчастный случай. Ха. Будто все не случайно – в этом-то мире... Труп, кстати, встает и уходит туда же, куда накануне вечером последний на дню самоубийца. А может, это он и был.

Перебраны все возможности, исхожены, кажется, все дороги, спешиваются усталые всадники, чтобы опочить на обочине, но засыпают навсегда. Давайте ходить друг к другу в гости, люди: мы к вам на поминки, вы к нам на именины. По-прежнему звучит рояль, но и он теперь механический. Голубой ключ в руках – только отпирает он не те двери...".

Мотивы...

...претворяя свой замысел, она шла по лестнице осуществления, преодолевая ступеньку за ступенькой. Она решала возникающие по мере продвижения задачи и думала, думала...

"...люди – всегда люди. Во все времена. Разница лишь в том, что со временем у них появляется больше возможностей для уничтожения: друг друга, среды обитания, живых существ других видов. Зверей так называемых. Тварей неразумных.

Животные – благороднее. Люди – слуги Дьявола. Они недостойны освобождения, они злы и безжалостны, они не заслужили свободы от собственных приобретений, дарованных разумом. Свободным может быть лишь человек добрый. Но добра в людях нет и никогда не было... Люди всегда люди".

"И во всей неприглядной "красе" своей предстают они в кровати. В постель маску не наденешь, кем-то отличным от себя не прикинешься... Там импотент, как ни будет стараться, сексуальным террористом не станет. И наоборот... Естество себя проявит. Но каждой половине свое. Мужики в постели зациклены на физиологической стороне отношений, тогда как женщины – на эмоционально-психологической... Так кто же ближе к ЛЮДЯМ, спрашивается?! Те, кому важны "техника секса", или те, кто жаждет любить?.. И так во всем... мир, в котором я живу – мир патриархата, и все феминистские организации вместе взятые существующего положения вещей изменить не в состоянии. И вынуждены мы прозябать в мире, созданном не нами и не для нас... Все в нем, начиная с мировых религий, лексических структур языков, так называемой этики, ориентированной на господство половины с пенисами между ног, навязанной женщинам морали, априори постулирующей, что если "бабы и ЧЕЛОВЕКИ, то НЕДО"... и заканчивая элементарными повседневными бытовыми мелочами... и вот в этом (иногда тихо, а иногда очень даже громко!) женоненавидящем мире я обречена была жить и умереть... У них свои боги, они молятся им, и меня заставляют. А я НЕ ХОЧУ. Я ХОЧУ УБИТЬ ВАШИХ БОГОВ, СЛЫШИТЕ??!!!".

"Я должна отыскать место, где концентрация ненависти и страха, этих основополагающих чувств, присущих людям, живущим в мире, выстроенном мужчинами под себя и свои прихоти, сильнее всего на этом свете. Я отыщу его, и в этом месте наступлю на глотку самому страшному хищнику, порожденному Природой во вред себе, на погибель себе. Самому страшному монстру, убивающему НЕ для того, чтобы выжить. Способному на убийство во имя своих идолов – Ненависти, Страха, Голода. Во имя верховного божества Смерти... Природа – это жизнь. Человек – смерть. Несущему смерть – за грехи смерть и воздана будет".

...когда-то упрятанная в подсознание информационная бомба системы "The N.Y. of Tom McGratt" взорвалась в положенное (судьбой?..) время Икс. Взрыв и его последствия вынудили преодолевать трудности экзотические и вначале непривычные для вынужденной провести свою жизнь за железным забором личности, но – личность на то и личность, чтобы добиваться поставленной Цели. Она взбиралась упорно, преодолевая ступень за ступенью; и выбор Города ознаменовал собою промежуточный финиш, "площадку" между пролетами.

"...Я нашла свою землю, нейтралом здесь не останешься, черт подери! Эта земля – моя. Она будто создана для того, чтобы принять в свою скалистую почву колючее семя ненависти. В этом городе нет времени для любви. Есть только страх. Они, все, живущие тут отродясь, знают это. Недаром действие их фильмов, сюжеты их книг разворачиваются зачастую на здешней почве, а не в каком-нибудь Джонстон-сити, штат Айдахо, с населением в три тыщи фермеров и пенсионеров... Отсюда начнет метастазами распространяться раковая опухоль, и она поразит весь этот мир – с моей заботливой культивирующей помощью. – Марина сидела за столиком на открытой террасе какого-то третьеразрядного бара в Вест-Сайде, потягивая через кривую "соломинку" холодный чай. "Усилок" покоился в сумке, лежащей на коленях. Самое злое приобретение разума. Вершина прогресса. В этом у нее за годы, проведенные в Нью-Йорке, было время убедиться. Теперь, когда завершалась последняя стадия подготовки к реализации замысла, рожденного шесть с половиной лет объективного времени назад в далеком, очень далеком теперь, городе на берегу лимана степной реки, оставшемся лишь в воспоминаниях, как одна из ступенек лестницы, по которой пришлось пройти, прежде чем очутиться в этом баре, в _э_т_о_м_ _г_о_р_о_д_е_, в устьях совершенно других рек... "Завтра я отправлюсь дальше, – подумала Марина. В мир, созданный мною. Тот, который начнет рождаться в этом времени завтра же, с началом реализации... Славно поработала я на здешней ниве, унавоживая почву и лелея посевы. Настал час собирать урожай".

"Я классный "агроном". ЛЮДИ в свое время постарались меня воспитать как надо".

– ...Эй, малая, подь сюды.

Маринка подумала, что зовут не ее, и не обернулась. Грубый рывок за плечо развернул ее, и девчонка сообразила, что звали таки ее. Само собой, не обрадовалась...

Радоваться и вправду было нечему. Перед нею стоял Хмырь, один из "шестерок" Васьки Бугая.

– Че, сука, в ухи долбисся? – раздраженно произнес Хмырь, и, по сказанному им дальше, Маринка сообразила, что у него лично к ней никаких делов нету, он шестерит для Бугая, как всегда. – Давай, бля, двигай, тя Васька звал. Шевели копытами, манда!

– Зачем? – растерянно спросила Маринка. – Я ему не должна... – она не то чтобы испугалась, но это "приглашение" было очень уж неожиданным, и она не понимала его причины. Никакой бузы за ней никогда не водилось, как и прочие младшеклассницы, она молча отдавала часть пайка Ваське, "пахану" дома, и не вякала. Внешностью из прочих тоже не выделялась, не то что Люська Иванова, девчонки шептались, что она бегает к Бугаю и его кодле по ночам... впрочем, не одна она. Просто в их группе она – самая красивая. Выглядит на все четырнадцать!..

Люське Маринка не завидовала. Хотя та и лопала печенье, и даже иногда шоколадки. За два года, проведенные в детдоме, Маринка не съела ни одной шоколадки; ну и ладно. О том, какой вкус у шоколада, который она когда-то лопала чуть ли не каждый день, потому что папочка всегда приносил что-нибудь вкусненькое, она себе запретила даже вспоминать. Она вообще очень многое себе запретила и запрещала постоянно. Чтобы не выделяться и меньше получать в живот и по голове, о многом лучше забыть и не вспоминать. Первый год Маринка много чаще получала, пока не научилась себе запрещать и ограничивать... На второй – поумнела, разучилась плакать и научилась приспосабливаться. "Если зайца долго бить, в конце концов он научится зажигать спички". Но Люське Марина не завидовала. Люська уже не приспосабливалась, считала Маринка. Люська уже вовсю "отсасывала у жизни", как выражалась одна из воспитательниц...

Конвоируемая тощим жердяем Хмырем, девчонка поплелась в логово Бугая. Перед самой дверью спальни старшеклассников запнулась, боязно все же... Но Хмырь сильно толкнул ее кулаком между острых худеньких лопаток, и она почти влетела внутрь.

– Во, притащил! – доложился придурок Хмырь. – От падла, не хотела топать!

– Пошел на хер, – велел шестерке Васька, восседающий на кровати. Хмырь что-то пробормотал и испарился. Маринка глянула исподлобья по сторонам. Кроме Васьки, в спальне находились еще четверо старшеклассников. Самые доверенные прихлебатели, Кабан Старостенко, Ванька Сучков по кличке "Гондон", Дюша Савельев-Мордоворот и Владька Семечкин из восьмого класса, здоровенный косоглазый дебил. Эту четверку весь дом звал "эсесовцами", даже воспитатели, может, потому что у всех фамилии на "с" начинаются, а может, по существу.

Послав Хмыря, Васька Бугай молча уставился на Маринку. Будто впервые видел, а может, и вправду впервые ЗАМЕТИЛ. Его серые, выцветшие какие-то, белесые глазки обшаривали девчонку с ног до головы. Она тоже молча ждала, что скажут. Побыстрее бы только, подумала, пусть побьют, но только бы побыстрее отпустили... Бить ее, впрочем, как она знала, вроде и не за что.

– Сюда, – Бугай прервал молчание и похлопал широкой ладонью о смятое покрывало кровати, на которой сидел, сложив ноги "по-турецки". Маринка робко сделала пару шажков и остановилась. – Двигай рычагами, сиповка! повысил тон Васька. Девчонка сделала еще несколько шажков и замерла возле самой кровати. Глаз не подымала. Поэтому рожи Бугая в поле зрения не было... – Садись, – приказал тот. Но она медлила. Не понимала, что ему от нее надо. Все произошло слишком неожиданно...

– Сядь, мандавошка, раз говорят! – подал голос кто-то из "эсесовцев". – Ишь выдрючивается, лярва!

И Маринка присела на краешек кровати. Рука Васьки поднялась, он схватил ее за подбородок и вздернул его вверх. Маринка мельком уловила его мертвый взгляд и уставилась в потолок.

– А че, – сказал Бугай. – А нич-че...

Эсесовцы дружно, как по команде, заржали.

И в это страшное мгновение Васька сделал то, что Маринка меньше всего ожидала...

Он опустил руку и быстрыми движениями расстегнул ширинку. Выпростал ноги, откинулся на спинку кровати и вывалил большой и вялый хер. – Соси. Спокойно и буднично сказал.

Маринка похолодела. Ей казалось, что ЕЕ минует ЭТО, что никто не обратит на нее внимание, такую невзрачную и робкую, ничем не выделяющуюся... Столько в доме девчонок и мальчишек, с первого по десятый, готовых за шоколадку или даже за лишнюю краюху на все что угодно...

– Нет. – Произнесла очень тихо, но твердо.

– Чаво-о?! – Бугаю, видно, показалось, что он ослышался. Такого ответа он явно не ожидал.

– Я не сосу. – Произнесла Маринка чуть громче.

– Не сосала, профура! – крикнул Ванька-Гондон.

– Теперь буишь, стервы кусок, – согласился с ним Васька и, взявшись рукой, пошевелил мясистой колбасой. – Научим, пятно шоколадное.

– Не хочешь – заставим, дрючка! – опять возбужденно выкрикнул Ванька и тоненько, почти по-девчоночьи, заржал.

Маринка отрицающе помотала головой. В груди разливался мертвенный холод. Она уже давно для себя решила, КАК поступит, но отчаянно надеялась, что пронесет. Не пронесло...

– Гы, бля, – недоуменно сказал Васька. – В чьвертом классе уже, шмара, а не сосет. Буфарь вон какой, бля, а корчит... Шнифты вон какие, гы, охреневшие, так бы и замочила...

– И целка, Вась, – сказал кто-то из эсесовцев. – Люська, бля, с ее группы грила, до сих пор не троганая, двустволка!

– Ну-у? – удивился Бугай. – Буза в камере, карифаны.

Он усиленно "косил" под матерого зэка (ему было кого копировать), и многие в доме ему подражали.

– Дюша, поставь ее, бля, – велел Бугай. – Завафлим, после ломать буим, шалаву. Я те шнифты-то погашу... На понтах вся, дырка сухая!..

Мордоворот бросился к оцепеневшей Маринке, схватил за плечи и сдернул с койки. Одним движением разорвал ворот убогого платьица и стащил его вниз. Маринка дернулась, но Мордоворот ударил ее в живот коленом, и она согнулась от адской боли. Тут же ее безжалостно схватили за волосы, едва не выдрав их с корнями, и в губы ткнулась вонючая влажная залупа Бугая. В эту секунду решалась дальнейшая судьба Маринки, и она это вдруг осознала, в голове будто сверкнула молния... у нее оставался последний шанс переменить решение, но она его НЕ переменила. Ей уже было наплевать на боль, на унижение, на все. На жизнь.

И она, раскрыв пошире рот...

...заглотнула мерзкий кусок мяса поглубже и стиснула что было силенок челюсти. Я НЕ СОСУ.

От вопля Бугая она оглохла. А может, и ДО вопля успела оглохнуть. В это мгновение перед ее мысленным взором вдруг предстали папочка и мамочка, какими она их запомнила, в то утро, когда они уехали на вокзал... И Маринка сильно-пресильно зажмурилась, чтобы эти самые дорогие в мире, и последние, что остались ей перед смертью, образы не выпали из глаз, чтобы никто-никто, никакой Бугай, не смог их отобрать!..

Тут на нее обрушились удары. Они вламывались в хрупкое тельце со всех сторон, во много рук и ног, и сокрушаемое ими, оно конвульсивно содрогалось... в голове что-то взорвалось, и тут же свет мира померк.

...как ей потом сказали, челюсти ее так и не разжались. Когда на вопль Бугая, к этому моменту смолкший, потому что Васька от болевого шока потерял сознание, прибежали Сидоров и Молчанов, воспитатели, они застали сцену, не виданную в детдоме никогда, хотя уж где-где, а здесь навидались ВСЯКОГО...

Эсесовцы, мешая друг другу, месили тело десятилетней девчонки со всех сторон, превращая его в окровавленный кусок плоти, а голова ее, как приклеенная, держалась у живота распростертого на койке Васьки...

Отбросив толчками корпусов с налету двоих, воспитатели рванули за одежду оставшихся и прекратили побоище. Молчанов, соображавший быстрее Сидорова, схватил лежавшую на тумбочке Бугая ложку, чудом не улетевшую во время избиения девчонки, и как мог быстро разжал ее челюсти. Бездыханное тельце свалилось на пол возле койки. Полуоткушенный член Васьки был согнут под углом градусов восемьдесят и истекал кровью, лившейся без остановки.

– Звони лепилам!!! – крикнул Молчанов, и Сидоров ринулся к двери. Четверо эсесовцев, кто стоя, кто лежа, таращились на воспитателя и предводителя Бугая, и ругались по-черному, трое тихо, а дебил Семечкин вголос, не стесняясь Молчанова. Воспитатель покосился на жлоба-восьмиклассника, но ничего не сказал, совпадая с фамилией. Он вообще был такой, этот воспитатель, не говорливый. Предпочитал сразу в рожу, если что. Но дядька был справедливый и зря не бил, не то что мерзкий мудак Сидоров... И не трогал девчонок никогда, в отличие от него же.

На Маринку никто не обращал внимания. Молчанов дернулся было зажать как-нибудь полуоторванную елду Бугая, встал на колени и не брезгуя попытался пережать у основания, но только перемазался в кровище. Вытер руки о разорванное платье, валявшееся тут же, на койке, опустил взгляд, недоуменно посмотрел на него и тут вспомнил о девчонке. Не вставая с колен, осторожно приподнял ее головенку и посмотрел на лицо. Ему, видимо, показалось что-то, он нахмурился и попытался нащупать пульс, на запястье. Потом на шее. Совсем помрачнел.

Тут в спальню влетела детдомовская фельдшерша, сопровождаемая несколькими воспитательницами и воспитателями, пристроившимися к ней по ходу. Молчанов подхватил тельце девчонки, чтобы медработница получила свободный доступ к органам и туловищу Бугая, и осторожно положил Маринку на соседнюю койку, прикрыв ветхой простынкой.

...Бугаю член ампутировали. Потом он чуть не сдох от заражения крови, пошли какие-то осложнения... в дом он вернулся только через полгода. А как только его увезла машина с красным крестом, приехала вторая бригада, но ее врач счел состояние девчонки "средней тяжести", обработал ссадины и кровоподтеки, поставил уколы, буркнул, что если не придет в сознание еще через полчаса, тогда надо везти в нейро. Маринка пришла в сознание через двадцать минут, раздраженный какими-то своими проблемами врач наскоро дал инструкции фельдшерше и вторая бригада укатила.

Маринка лежала в медпункте на кушетке. Боли почему-то не было. Мыслей в голове тоже. Только одна – о том, что папочку и мамочку она им не отдала.

Приехала ("ЧеПэ!!!") срочно вызванная заведующая. Зашла в медпункт; злобно уставилась на лежащую Маринку.

– У-у-у, сука, – прошипела, – бузу подняла, мать твою трах, да? Ну я те потом устрою, бля...

Между собой воспитанники называли заведующую "Трахающей Матью". Костлявая, исключительно мужеподобная, никогда не ходившая замуж жестокая стерва, разменявшая полтинник. С высшим педагогическим образованием.