Текст книги "Репетиция Апокалипсиса"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Скажи, – она приложила указательный палец к его губам, останавливая его незаслуженное покаяние, – ты во мне вообще женщину видишь?

Валя смотрела Пантелею в глаза, а он окончательно смутился.

– Вижу, конечно… Вижу. Даже больше, чем другие. Я всё тело твоё вижу, будто ты без одежды…

– Это как? – теперь уже смутилась Валя и даже как-то вся сжалась.

– Просто. Я всех так вижу.

– Голыми?

– Обнажёнными, – поправил Пантелей, – как Бог создал.

– Ты что, человек-рентген?

– Да нет, наверное. Чтобы внутри видеть, напрягаться надо. И там нечётко всё. А тут – просто так. И я вижу, какая ты прекрасная.

– Да ладно, – улыбнулась Валя, – обычная я. Покруче есть. В интернете небось видел.

– Да я специально не смотрю. Правда. – Пантелей опять почувствовал необходимость оправдываться. – Но знаешь, я должен тебе сказать. Я когда ещё в детстве в первый раз в храм зашёл… Просто так. Случайно. Посмотреть – что там. Я был так поражён… Спаситель на меня смотрел… Богородица… И люди сосредоточенно молились. Знаешь, я тогда думал, что все, кто стоят в храме, святые. Я думал, – он смущённо улыбнулся, – что они даже не едят и в туалет не ходят. Думал, они совсем другие…

– А ты их там тоже голыми… обнажёнными видел?

– Нет, я тогда ещё не видел так. Это потом открылось. Шёл на занятия, и вижу, что как-то всё не так. Потом уже понял.

– Как же ты живёшь с этим?

– Да я много ещё с чем живу.

– Ты кому-нибудь ещё об этом рассказывал?

– Нет, ты первая.

– И не рассказывай никому. Люди тебя бояться будут.

– Ты на меня не обижаешься? – с надеждой спросил Пантелей.

– Тот, кто на тебя обидится, либо злыдень, либо дурак. И ты на таких внимания не обращай. И как тебя время не перемололо, не переломало? Точно, таких, как ты, Бог защищает. Мне-то, дуре, что делать?

– Ты не дура, Валя, не говори так о себе. Ты мне дай немного времени. Мне понять надо, зачем я здесь. Может, я должен жить как все, а может, не должен. Понять надо, – снова повторил Пантелей.

– Надо, – согласилась Валя, но он почувствовал, что внутренне она с этим не согласна. – Ладно, езжай домой, маленький. – Поцеловала в щёчку, как ребёнка, и нырнула в подъезд.

А Пантелей стоял ещё несколько минут, с горечью осознавая, что обидел человека, который его любит, и, возможно, любит больше, чем все остальные и вместе взятые.

Такой же стыд он испытывал в день, когда совершил первую и последнюю кражу в своей жизни. Тогда ему было лет тринадцать, может, четырнадцать. Он вытащил из кошелька матери приличную сумму. Особенно было стыдно за то, что покусился на кошелёк матери, а не отца, потому что знал, отец будет грозен в расправе, а скрыть кражу всё равно не удастся. Нет, самому ему денег было не надо, родители давали всё, что хотелось. Он даже в магазине игрушек в детстве боялся на что-то обратить внимание, потому что ему ни в чём не отказывали, даже опережали его желания. А он задавал глупые, с точки зрения отца, вопросы типа: «А это дорого?», «А такие игрушки есть у других детей?», «А мне не будут завидовать?»…

В тот день Сашка Сажаев пожаловался ему, что проиграл в карты, а карточный долг… далее следовало длинное и банальное разъяснение о том, как свят карточный долг. Никакого «дела» у Сашки, чтобы раздобыть деньги, не подворачивалось, поэтому ему грозили все кары, включая небесные. Он не просил Пантелея ни о чём, просто делился с другом. Потом («всё равно не поймёшь») махнул рукой и двинулся «сшибать» деньги. И тогда Пантелей, почти не раздумывая, залез в кошелёк матери. Достал оттуда необходимую сумму, вызвонил Саженя и заставил вернуться его во двор. Молча отдал ему деньги, а тот – молча их принял. Только крепко пожал руку и вдруг пообещал Пантелею больше в карты не играть. И, насколько Пантелей мог знать, Сашка за игральный стол после этого не садился. Во всяком случае, при Пантелее. Зато мама, обнаружив пропажу, сразу позвала Пантелея на разговор. Она не ругала его за то, что он вообще взял деньги, она спрашивала лишь: почему без спроса, разве ему кто-то отказал, да и для чего тебе такая сумма? При этом она так горько и безнадёжно заплакала, что Пантелей тоже разрыдался, умолял его простить и уверял, что деньги нужны для доброго дела. Держался он до вечера. Когда отец вернулся с работы, мать ни словом, ни жестом не показала, что в доме что-то произошло. И от этого Пантелею было ещё хуже. Утром он сам подошёл к матери и ещё раз попросил прощения.

– Ну хорошо, – погладила она его по голове, – я не верю, что эти деньги нужны были тебе на какую-нибудь гадость. В прошлый раз ты унёс свою копилку на приют для животных. А сейчас что?

– Пообещай, что никому не скажешь.

– Я уже, как ты заметил, – кивнула на отцовский плащ в прихожей, – никому не сказала.

– Мам, эти деньги нужны были другу, его за них могли бы убить. Карточный долг, – он произнёс последнюю фразу так, словно сам был завзятым игроком. – Но он больше не будет играть.

Мать в этот момент смотрела на него, как на инопланетянина.

– Он вернёт… когда-нибудь… – неуверенно сказал Пантелей.

– Да ладно, – вдруг легко и спокойно сказала мама, и Пантелей понял, что прощён. Прощён мамой, но сам себя он простить не мог. До сих пор.

Из тревожащих совесть воспоминаний Пантелея вывела Даша. Наверное, она стояла уже несколько минут, привалившись плечом к косяку дверного проёма, и не решалась потревожить доктора. Он увидел её сначала как смутное, расплывающееся очертание и даже испугался, что кто-то из печальных видений посетил его, ведь многие жаловались на подобные наваждения в этот день. Но потом рассмотрел Дашу.

– Извините, – девушка поняла, что Пантелей вернулся на землю, – я боялась, что помешаю. Серёжа уснул, бабушка от усталости легла на свободную койку в палате с пенсионерками. А я… не знаю, что делать. Домой идти или тоже здесь остаться. Одной, честно говоря, страшно. Побродила по кабинетам – жуть. Пустота. Гулкая такая. Жизнь, там, где она есть, как будто в комочек сжалась.

– Поэтично вы говорите…

– Да ну! Обычно. Сленг надоедает, как перловка. Ненавижу перловку, а бабушка её в пост готовит. Без масла, представляете?

– Нет. Я как-то на пищевую составляющую в посты не ориентируюсь. Ем, что дают. Мне некогда. А вы?..

– Меня Дашей зовут, я уже говорила, и можно на «ты».

– И меня можно на «ты». Я Пантелей.

– Знаю. Мы уже, по-моему, раза три за сегодняшний день знакомились. Там, – Даша мотнула головой в полумрак коридора, – этот бандит просил вас зайти. Скучно ему, видите ли. Телевизор не работает. Я книг ему принесла. А он, похоже, по слогам читает. Брр… Страшный человек какой-то. С таким превосходством на всех смотрит, как будто имеет право убить всякого.

– Да нет, он хороший.

– Ну да!

– Я понимаю, что в это не верится. Во всяком случае, он просто не знает, что может быть хорошим. Добрым даже. В душе, я так полагаю, есть разные коридоры, разные двери. А он шёл всё время в одну сторону и никогда не знал, что есть другая. Совесть ему, конечно, подсказывала, она каждому подсказывает, но он специально глушил её. Специально заставлял молчать и даже упражнялся в этом, как спортсмен.

– Зачем?

– Чтобы соответствовать тому миру, в котором вынужден был жить.

– Кто его заставлял жить в таком мире?

– Мы.

– Мы? Я никого не заставляла.

– Конечно, если посмотреть с внешней стороны, никто никого не заставляет. А если вспомнить, сколько раз каждый из нас прошёл мимо чужой беды, отвернулся, не оказал помощь, просто не сказал доброго слова, когда это было нужно, не заступился, не сказал правды, потому что предпочёл молчать, да мало ли ещё чего!.. Несделанное добро позволяет занимать это место злу. Понимаете?

– Не совсем…

– Закон сохранения энергии. Фундаментальный закон.

– Помню.

– В духовном мире всё так же. Не родилось добро, на его месте рождается зло. Тут же занимает пространство. Вакуум – это наше внешнее видение. А в действительности вакуума нет.

– Несделанное добро позволяет занимать это место злу, – задумчиво повторила Даша, потом вдруг тут же нашла противоречие: – А если перед человеком дилемма – надо сделать два добрых дела одновременно и оба не терпят отлагательств?

– Знаете, Даша, вы…

– Ты… – поправила в который раз Даша.

– Бог каждому даёт крест по силам.

– Бабушка сто раз говорила.

– Правильно говорила.

– Ну тогда другое: иду я, скажем, в храм на службу, а в это же время я могла бы помогать сирым и убогим? Что Богу важнее – обряд или дело?

– Думаю, дело, – сам озадачился Пантелей, – но и дело можно делать с молитвой. Вот, сегодня архиепископ Лука…

– Так он здесь точно был?

– Так же, как вы… как ты.

– Круто. Значит, чудеса всё-таки бывают. Бабушка требовала от меня, чтоб я никогда на них не ориентировалась, не ждала чудес. Но ведь жить так скучно. Вот только не надо, – опередила Даша мысль молодого доктора, – про ежедневное чудо солнечного восхода, про чудо любви и рождения детей. Читала, знаю. Всю эту лирику я вам могу сама озвучить.

– Не вам, а тебе, – поправил в свою очередь Пантелей.

– А я как сказала?

– Да я, в сущности, не против чуда. Даже наоборот. Особенно если светлое… доброе…

– Я уже сегодня насмотрелась, – вспомнила утро Даша, – и Серёжа вот… да и у вас тут, чудеса-глупости.

– В смысле?

– Дверь открываю, а там кирпичная стена. Только в России так могут построить.

– Где это?

– Да на первом этаже.

– Не помню такой, – задумался Пантелей.

– Ну, может, заложили что. Кабинет какой расширили, другую пробили… Это уж я так. Как вспомню, что в очередях здесь сидела да ещё с температурой, так хочется что-нибудь плохое о больнице и врачах сказать, о медсёстрах, которые хамят.

– Вам тут часто хамили?

– Ну… – смутилась Даша, – почти никогда. Но говорили-то об этом многие. Почти все.

– Понятно, – вздохнул Пантелей, – очереди… А вы когда-нибудь тридцать пять – сорок больных в день принимали? Выходишь из кабинета после работы: уже полчаса или час как приём закончился, а у дверей ещё люди сидят. И смотрят на тебя: кто с надеждой, кто с обидой – очередь до него не дошла…

– Ну да… – как-то сразу согласилась Даша. – И зарплата, наверное, так себе…

– Так… и не себе… – улыбнулся Пантелей.

– Можно, я где-нибудь прилягу? Вообще не знаю, куда себя деть: мобильники не работают, телевизоры и радио молчат. Девятнадцатый век!..

– Это же хорошо, наконец-то люди увидят друг друга и поговорят о чём-то более важном, чем цены, товары или сериалы. Знаешь, Даша, я последнее время даже не знал, о чём говорить…

– А я только с Тёмой разговаривала.

– Тёмой?

– Артём. Мой друг. Он в другом городе учится.

– А-а, – понимающе потянул Пантелей. – Вон тот диван свободен. Я сейчас принесу подушку и одеяло.

– Спасибо.

Пантелей уже собрался было идти в кабинет сестры-хозяйки, но Даша остановила его на выходе:

– Я боюсь одна. Вдруг опять… какие-нибудь видения. Они же как живые.

– А они и есть живые, – серьёзно ответил Пантелей, – я постараюсь быстро. Тут рядом…

– А электричество не отключат?

– Солярка пока есть… Может, и с городом что-нибудь сделают. Вообще-то надо экономить. Надо в хозяйственных магазинах взять свечи. Электричество может понадобиться в операционной. Ну, об этом пусть другие думают. У меня – пациенты…

– Хм, – подумала о себе Даша, – а искусствоведы теперь вообще не нужны.

– А фотографы с цифровыми снимками? А интернет-газеты? А музыканты с электроаппаратурой? – добавил Пантелей. – Зато, может, вспомнят о писателях и поэтах. Художниках… А значит, – вдруг сделал он вывод, – искусствоведы понадобятся. Кто их будет профессионально хвалить или ругать?

– Хм, – улыбнулась Даша, – интересно только, как долго всё это будет продолжаться? Вдруг мы завтра в новом мире опять проснёмся?

– Для того чтобы проснуться, надо заснуть.

– Лишь бы не «День сурка», – вспомнила Даша голливудский фильм.

– В любом случае, подушка и одеяло не помешают. Я принесу.

Глава пятая

1

Труднее всего было понять, какое время суток. Недвижимое небо, вязкая пасмурная хмарь, где 5 часов утра выглядят как 5 часов вечера или, в сущности, как 3 часа дня или даже полдень. Анна проснулась на сидении автомобиля, резко села и долго не могла понять, где она, как она сюда попала и какое, в конце концов, время суток. На первые два вопроса память нашла ответы, а последний повис вместе с небом. Обычная утренняя нужда вытолкнула её на улицу, она засеменила в общественный туалет, даже не успев подумать о Никонове. Его она увидела на обратном пути. Он сидел на крыльце храма, обложившись книгами, и внимательно вчитывался то в одну, то в другую, торопливо перелистывал страницы, при этом смешно мусолил указательный палец.

– Ты сегодня не звонишь в колокол? – спросила Анна.

– Рано ещё. Доброе утро.

– А утро? Ты точно знаешь?

– Именно это и пытаюсь понять.

– Что?

Наконец Никонов удостоил её взглядом:

– Пытаюсь понять, что с нами происходит.

– Ну и как успехи?

– Точно знаю одно: раньше надо было этим заниматься. Или хотя бы слушать и слышать тех, кто об этом говорил.

Анна подошла ближе, взяла первую книгу, прочитала на обложке: «Пророчества о Конце Света», вторую: «Толкование Апокалипсиса», третью: «Православные святые о последних временах»… А в руках у Олега была Библия. Все остальные книги он попеременно водружал поверх неё.

– С интернетом было бы проще, – признался он. – Но вот наступил момент, когда печатное слово перевесило.

– И что ты выяснил? И вообще, сколько сейчас времени? Я без часов.

– О! Вопрос в десятку! Слушай из Апокалипсиса: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим вовеки, Который сотворил небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, и море и всё, что в нём, что времени уже не будет…»

– И что? Что тут можно понять?

– «Времени уже не будет», вдумайся.

– Ну, я и так вижу, что у нас времени не осталось.

– Правильно, это чисто человеческое понятие! – глаза Никонова светились, как у первооткрывателя. – Ты слышишь то, что тебе, как человеку, времени не остаётся… А если посмотреть на это со стороны Ангела?

– И как посмотреть? – поморщилась от непонимания Анна, потому что ей в такое вечернее утро думать абсолютно не хотелось.

– Просто! – выкрикнул свою «эврику» Олег. – Времени не будет как физической величины! Материя, пространство ещё для чего-то есть… А времени уже нет.

– Бррр, – оценила открытие Анна. – И что это нам даёт?

– Хотя бы понимание того, что времени нет. Даже если звёзды двигаются, время – это уже не линейная прямая или спираль, как бы мы себе её ни представляли, это какая-то другая субстанция… или её отсутствие. – Никонов скептически посмотрел на озадаченную Анну и перешёл к объяснению на пальцах: – Ты старую фишку физиков про поезд и станцию знаешь?

– Чего? Какую станцию?

– Ну, ты согласна, что по нашим представлениям, мы живём из прошлого в будущее, как бы по прямой линии?

– И что?

– Прямая это или кривая, в сущности, не важно. Теперь представь себе поезд, который подходит к станции. – Никонов изобразил поезд движением правой ладони, а станцию согнутой в локте левой рукой.

– Представила.

– Пассажиры увидят станцию когда?

– Чего когда? Когда поезд пройдёт мимо станции, тогда и увидят.

– Правильно. Но фокус в том, что станция была ещё до того времени, как пассажиры её увидели. Улавливаешь?

– Понимаю. – Анна даже заулыбалась, но потом вдруг спросила: – А машинист тогда кто? Он-то станцию раньше всех увидел. Ну, в смысле линии времени, кто машинист?

– Машинист? – на секунду задумался Никонов. – Может, пророк? Вот Иоанн Богослов, он все станции наперёд знал. Описать всё не мог. Понятий того времени не хватало. К примеру, железная саранча… Очень похожа на боевые вертолёты.

– Всё-всё! – отмахнулась Анна, утренняя атака новых знаний её явно стала раздражать. – Нам-то это что даёт? А? И вообще, я без чашки кофе соображать отказываюсь.

– Только не пугайся, – серьёзно предупредил Олег. – Твои видения, мои видения, видения других людей – это не наваждение, это реальность. Твой одноклассник – он не с того света явился. Время… ну как тебе сказать… В общем, мне трудно представить своим военным умишком, что оно сейчас может из себя представлять. Точнее, его отсутствие. И в таких обстоятельствах может Тутанхамон заглянуть на огонёк или Иоанн Грозный… Понимаешь?

– Почти. Тогда другой вопрос. А куда делись все, кто были с нами в реальности? К Тутанхамону?

– Это действительно другой вопрос. Может, и у Тутанхамона. Попробуй поискать ответ, – Никонов безнадёжно посмотрел на стопы книг. – Да, думаю, и там точного ответа не найти. Он знает, – Олег ткнул пальцем в серое небо.

– С ума сойти, – поёжилась Анна.

– Можно. Батюшка говорил, что тут умничать не стоит, надо просто идти по пути Христа. А уж он точно выведет туда, куда надо. Но вот у Исаии, на которого Макар ссылался, я вычитал, – Олег торопливо перелистал страницы Библии. – И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдёт для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. И сказал я: надолго ли, Господи? Он сказал: доколе не опустеют города, и останутся без жителей, и домы без людей, и доколе земля эта совсем не опустеет. И удалит Господь людей, и великое запустение будет на этой земле. И если ещё останется десятая часть на ней и возвратится, и она опять будет разорена; но как от теревинфа и как от дуба, когда они и срублены, остаётся корень их, так святое семя будет корнем её.

– Мы, что ли, десятая часть?

– Не знаю. Я же говорю, батюшка учил: иди дорогою Христа – не ошибёшься.

– Чё ж ты не шёл?

– Казалось, время ещё будет. А вот на́ тебе – нет уже времени. Раз – и всё.

– А кофе можно пить, когда уже нет времени?

– Пойдём в трапезную, может, найдём там чего. Вот только кипятить воду на чём?

– Скажи, Никонов, ты где всю эту физику изучал?

– Увлекался когда-то.

– И ты правда думаешь, что…

– Да не думаю я ничего, – отрезал вдруг Олег, – вот начитался сейчас, что голод будет, что люди друг друга есть будут, что война страшная… И всё ведь это уже началось. Уже идёт. И давно начиналось. Матронушка Московская в середине прошлого века предупреждала, показывала на молодую монахиню и говорила, что та доживёт… А мы, видишь, прогресс, глобализация, толерантность… Так что не думаю я ничего. Неподъёмно это для ума неподготовленного.

– Тогда я вообще дура, – улыбнулась Анна.

В полумраке трапезной они нашли не только чай, молотый кофе, сухари и сухофрукты, но и старенькую керосинку, которую Никонов довольно быстро освоил.

– Вот тебе и двадцать первый век, – прокомментировал он, наблюдая за вскипающим в маленькой кастрюльке кофе.

– Позавчера сказали бы – не поверила бы. Так ты будешь бить в колокол?

– Буду. Перед нами – оставшимися, я имею в виду, – стоит какая-то общая задача. Может, мы типа лакмусовой бумажки. Бог смотрит на нас, как мы себя поведём.

– Смотрит? – насторожилась Анна и повела глазами по кругу, словно могла встретиться с глазами Бога.

– И раньше смотрел, – с иронией прищурился на неё Никонов, – причём не только снаружи, но и изнутри, в том числе, когда ты из душа к своему Эльчину шла.

– Брр, – передёрнула плечами Анна, – не издевайся. А ещё говоришь – не думаешь. Обо всём ты думаешь. Даже, я бы сказала, много думаешь для военного. Ты зачем кофе и сухари крестишь?

– Знал бы молитву перед принятием пищи, и её бы прочитал, – ответил Олег, но, заметив на лице Анны продолжающийся вопрос, добавил: – Ну, с материалистической точки зрения, это чтобы ничего лишнего и грязного в рот не попало.

После кофе Никонов остался побродить в подсобных помещениях, Анна же вышла на улицу. Когда через несколько минут он вышел следом, то застал там странную сцену. Аня стояла посреди площади и разговаривала с кем-то невидимым. Даже как будто гладила его ладонью по лицу и тихо плакала. Олег понял, что её посетило очередное виденье, но в этот раз она не кричала, не впадала в истерику, на лице её не было испуга, и он, помявшись с ноги на ногу, сел на ступеньки храма, ждать, чем всё это закончится.

Закончилось тем, что Анна оглянулась, неспешно подошла к нему и села рядом.

– Одноклассник? – спросил Никонов.

– Да, Саша… В этот раз он был в моём возрасте. И не страшный совсем.

– Чего хотел?

– Ничего. Он рассказывал о том, что видел, когда падал с двенадцатого этажа.

– Ясно, – Олег сказал это слово так, будто он точно знал, что видит человек, падая именно с двенадцатого этажа.

– Что ясно-то? Он, между прочим, всю свою жизнь видел, только не предыдущую, как рассказывают некоторые пережившие клиническую смерть, а последующую. Ту, которая могла быть…

– Интересно. Наверное, так все самоубийцы видят.

– Он видел, как мучается из-за того, что я не обратила на него внимания, но потом он видел, что мы встретились через несколько лет и поженились… И у нас трое детей. Трое, представляешь, Никонов? – после этих слов Анна уже не заплакала, а разрыдалась.

Олег не стал её успокаивать. Просто сидел рядом, сложив руки на коленях.

– Видеть недосягаемое счастье – может, это и есть адское мучение? – сделал предположение он через какое-то время.

– Он так и сказал, что очень мучается от этого.

– Исправить ничего нельзя…

– Нельзя… – всхлипывала Анна.

– И чего он хочет от тебя теперь? – снова насторожился Олег.

– Об этом он ничего не сказал. Разве что у него появилась возможность приходить ко мне…

– Не нравится мне всё это…

Анна вдруг посмотрела на него с обидой и раздражением:

– А ты бы не хотел увидеть жену и дочку?

– Хотел бы. Очень хотел бы, – честно признался Никонов, но тут же вернул себе бравый военный вид: – А ты у меня после его явлений опять на колокольню не полезешь – двенадцатый этаж имитировать? А?

Анна поняла тревогу Никонова, но сначала ничего не ответила. Смотрела в одну точку на мраморных плитах и покусывала губы.

– Это тебе на колокольню надо, утро… наверное…

Никонов посмотрел на макушку колокольни, будто мог там увидеть самого себя. Потом накрыл ладонью руки Анны и решительно сказал:

– Будем решать проблемы по мере их поступления.

– Это ты к чему?

– К тому, что я не знаю, что надо делать, кроме одного: если жизнь продолжается, она должна быть человеческой.

Когда Олег поднялся и направился к лестнице колокольни, за спиной услышал:

– По тебе, Олег Никонов, не скажешь, что ты убивал людей…

– Врагов, – поправил, не оборачиваясь, Никонов.

– Слушай, – осенило вдруг Анну, – а если ещё кому-нибудь придёт в голову, что он может… ну… как сказать… как ты тут, командовать всеми?

– Да я вроде не особо и командую, – задумчиво оглянулся Никонов. – Не думал об этом. Тут же всё просто, слышишь свист снаряда – пригнись, рядом рванёт. Я так и действую. Никакой стратегии… Какая тут может быть стратегия?

– Да я так… в голову вдруг пришло… Я-то уже привыкла, что ты командир. – Она смутилась. – Мне с тобой спокойнее.

– И мне с тобой, – подмигнул Олег и двинулся к колокольне.

2

И опять Эньлая разбудил колокол. Он лежал с открытыми глазами, слушая его мягкий зовущий баритон. Хотел подумать об этом что-то по-китайски, но вдруг поймал себя на мысли, что на русском ему думается легче и даже правильнее. Нет, плавнее… Наташа сравнивала русский язык с музыкой, а китайский с птичьим щебетаньем. Ну правильно: в Поднебесной должны жить птицы, а через эти евразийские просторы может звучать только песня. Про ямщика, про мороз, про степь…

В эту ночь ничего не снилось. Обычный провал. От этого было немного пусто на душе. Новый день без детей и Наташи не хотелось даже представлять. Отвернуться к стене и снова закрыть глаза, и лежать так, пока не придёт смерть? Может, там ждут Наташа и дети? Ничего не делать… Спасать себя, ради чего и ради кого? Наверное, такая мысль в это утро пришла многим в притихшем городе. И только неутомимый Никонов опять поднялся на колокольню… И голос Наташи из вчерашнего сна: «Эник, иди к храму…»

Эники-бэники съели вареники… Лю вспомнил, что вчера почти ничего не ел. И сегодня не хотелось. Настолько не хотелось, что даже вызванные воображением образы еды, всяких вкусностей растаяли в нём как никчёмные. Чувства голода тоже не ощущалось. При этом силы встать, идти, действовать имелись в достатке. Не было желания. Но колокол бил «Эник, иди к храму». И Лю, выпив морса, сваренного Натальей ещё три дня назад, плеснув в лицо воды из кувшина, тем самым завершил утренний туалет и, сменив футболку, в которой спал, спустился во двор.

Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.

– Вы к храму? Я подвезу, – предложил Лю.

– Спасибо, – согласилась женщина. – Тут во дворе ещё двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.

Ехали молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошёл собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов, и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шёл просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей или забрал его туда, где были они. Вошёл уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарём. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось – не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал, что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошённом сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрёт на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.

– Зовёшь их? – услышал Эньлай рядом тихий голос и, не вставая, повернул голову.

Рядом стояла Галина Петровна.

– Его зову, – указал взглядом на образ Спасителя.

– А когда Он тебя звал, ты шёл? – беззлобно, совершенно непоучительно, а скорее с участием спросила Галина Петровна.

Эньлай зажмурился, пытаясь понять, куда он шёл все эти годы. Получалось, вроде зла никому специально не делал, любил семью, кому мог – помогал… Считалось ли это, что он идёт за Ним?

– Не знаю, – честно ответил Эньлай. – Наташа говорила, что Его милосердие… оно такое огромное… как сама вселенная… – снова задумался и с надеждой продолжил: – Значит, Он всё равно меня услышит. Не может не услышать.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам…– процитировала Галина Петровна.

– Дано будет? – спросил-повторил Эньлай.

– Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него, – снова процитировала Галина Петровна.

– И долго просить надо?

– Один Бог знает…

– И меня, китайца, услышит?

– Так ведь Он и русских, и китайцев, и малайцев, и негров создавал. Всякого – для одной Ему ведомой цели. У тебя есть свобода воли – значит, ты создан по образу и подобию…

Лю сел, скрестив ноги по-восточному, и вздохнул так громко и печально, что эхо покатилось под сводами храма.

– Наташа говорила, что на небесах не женятся. А как я там буду без неё? Не хочу я без неё. Пусть Он мне её сюда вернёт! Мне без неё ничего не надо, ясно? Без детишек не надо! Рая вашего никакого не надо. Блаженства никакого… Понимаете?.. – Эньлай причитал почти как ребёнок.

Галина Петровна подошла и погладила его по голове, отчего он вдруг сразу успокоился.

– Это любовь, – сказала она. – Сильная человеческая любовь. Кто ж тебе сказал, что там любви нет? Там она везде. Там она – воздух. Но у неё ангельские свойства…

– Это как?

– Не знаю, с чем сравнить, ибо это выше моего умишки. Но правильнее будет сравнить с любовью матери к младенцу и наоборот. Понимаешь?

– Это когда я Люлюсю свою тискаю и у меня душа улетает? Когда сердце останавливается? А ещё я люблю дышать в волосах у Вани… Они до сих пор пахнут младенчеством. А Вася любит, когда его гладят по спине… Он так засыпал в детстве быстро. Он ведь детей тоже любит? – Эньлай робко посмотрел на образ Спасителя, перед которым только что роптал.

– Конечно, они у Него в Царствии первые.

– Первые, – повторил Лю, – но я хочу их обнять. – На глаза у него навернулись слёзы.

– Откуда ты знаешь, что нас ждёт? Может, сейчас пройдёт через весь город огненная волна, и мы с тобой сгорим прямо в этом храме. Хотел бы ты видеть, как вместе с тобой сгорают твои дети?

– Нет! – почти выкрикнул Эньлай.

– Тогда не ропщи на Бога, Ему виднее, зачем всё и почему.

– Наташа читала как-то про царскую семью. Вместе с отцом и матерью расстреляли детей. Это ужасно.

– Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и в вашем Китае тоже так учили.

– Я из России, – поправил Лю. – Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, – он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.

С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.

– Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушёл вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, – успокоила его Галина Петровна.

– Ух ты, – удивился Эньлай. – М-да… Земля-таки круглая.

– А мир тесен.

– И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… – Лю на минуту задумался. – Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что всё это неправильное догоняет меня и днём и ночью, заставляет останавливаться и сомневаться. Иногда мне кажется, что на смертном одре, так, кажется, говорят, я буду мучиться именно из-за этих своих поступков. Понимаете?

– Понимаю, не только понимаю, у меня всё так же. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.

– Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего ещё не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда всё остановилось, преследует чувство стыда? Чувство такой силы, что дышать больно?!

– Голос Бога.

– Что?

– Совесть – голос Бога, – устало вздохнула Галина Петровна. – Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты – голос стал громче. Всё просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.