Текст книги "Репетиция Апокалипсиса"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– Сладко, – оценила Даша, ещё не открывая глаз.
Они стояли, замерев, ни решаясь больше ни на что.
– Мне понравилось, – улыбнулась Даша.
– Мне тоже, – признался Пантелей.
– Ты говорил про взрыв, ну, что любовь должна быть как взрыв… А я сейчас подумала, что она может быть тихая и нежная. Понимаешь?
– Теперь понимаю.
– Но во мне что-то тихонько взорвалось…
– И во мне.
– Бабушка мне сказала, что ты… – Даша покусала губы, подбирая слова, – в общем, что ты не от мира сего. А я вот тебя сейчас, наверное, приземлила. Бабушка всё время твердит, что Бог есть любовь, что Он нас всех любит, что мы сами отворачиваемся от Него. Мы сейчас с тобой от Него не отворачивались?
– Не знаю…
– У меня сейчас такое странное состояние… Я боюсь его спугнуть. Никогда такого не было. Ты поцелуешь меня ещё раз?
Пантелей осторожно привлёк Дашу к себе, но не поцеловал её, а прижал голову девушки к груди, вдыхая аромат её волос.
– Странно, – сказал он, – до этого момента мне казалось, я знаю, как жить… Странно, две тысячи лет назад апостол Павел в своём Послании коринфянам писал: Я вам сказываю, братья, время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие… ибо проходит образ мира сего…
– Действительно, странно. – Даша чуть отстранилась. – Получается, что если бы Адам и Ева не пали, не совершили первородный грех, то у них не было бы детей, не было бы человечества?
– Я думаю не так. Просто всё должно было идти по-другому. Как тебе сказать… более чисто… Они не знали зла. Как младенцы. Любовь между ними несомненно была. Как была и любовь к Богу Отцу. Но это была какая-то более высокая, недосягаемая нашему нынешнему сознанию любовь. И был всего один запрет. Ева его нарушила, потом… Адам. И всё пошло не так…
5
– Профессор, не спать! – услышал Михаил Давыдович голос Тимура и встряхнулся. – Ты же хотел не спать.
– Да-да, – закивал профессор, – я просто задумался.
– А должен смотреть в окно, просекать обстановку. Вдруг враги подберутся.
– Да-да, – снова согласился Михаил Давыдович.
– Я видел их начальника. Такой человек сделает всё, чтобы полностью захватить власть.
– Я его тоже видел.
– Противный человек, да?
– Да, неприятный…
– Я думаю, они скоро придут.
– Будет стрельба?
– Не знаю. Одно точно знаю – ничего хорошего у нас с ними не будет. – Тимур оглянулся на коридор и шёпотом добавил: – Он врача хотел забрать. Только не говори никому.
– Пантелея?
– Ну да.
– Я так и думал.
– Слушай, он, наверное, думает, что если вдруг умрёт, Пантелей будет его воскрешать. Понимаешь?
– Наверное.
– Скажи, Михаил Давыдович, а ты бы хотел воскреснуть и посмотреть, что будет после тебя?
– Не факт, что они не видят, – резонно ответил Михаил Давыдович, – кроме того, надо узнать, что там, чтобы понять, захочется ли оттуда возвращаться сюда.
– Слушай, как ты точно сказал, а?
– Да ничего особенного… Мне надо выйти на улицу, подышать. Как-то я себя нехорошо чувствую.
– Ну выйди, только далеко не отходи. Кто знает, чего они задумали. Мы ведь даже не весь периметр видим. Так Никонов сказал. Правда, оружия у нас полно, можно до следующего Конца Света отстреливаться. – Тимур любовно погладил по цевью автомат Калашникова.
– Да-да… – задумчиво кивнул профессор, направляясь к лестнице.
На крыльце он застал Дашу и Пантелея, похоже, помешал их важному разговору, и потому, торопливо кивнув им, шагнул на больничную аллею. Профессор был в некоем смутном состоянии, опасаясь переродиться на глазах у всех – стать полным ублюдком, да ещё с интеллектуальной подоплёкой, – перед этими людьми, которые цеплялись за последние соломинки добра в этом мире. «Вот что значит – не находить себе места», – впервые так ясно понял Михаил Давыдович. Зачем-то, он не понимал зачем, ему нужно было идти. Словно дурная энергия, которая могла обрушиться на него в любую минуту, могла выработаться через ноги. Словно ноги были неким заземлением. А вот в голове при этом происходил полный сумбур. Мысли, обрывки фраз, образы людей, основы самых разных учений – всё это, казалось, одновременно звучало и буквально кипело в голове. Вырвать что-то одно было невозможно, остановиться – тоже, и профессор ускорял шаг, полагая убежать от наступающего сумасшествия.
Он так с ходу и налетел на Макара, который выступил навстречу из тьмы.
– Давыдыч, у нас каждая пара глаз на счёту, а ты тут круги нарезаешь, – начал было упрекать Макар, но по виду Михаила Давыдовича понял всё сразу: – Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума, – вспомнил он строфу Пушкина.
– Плохо мне, Макарушка, – взмолился профессор.
– Вижу.
– Всё путается…
– А ну-ка, давай вот что попробуем. – Макар взял профессора за руку и повёл в холл гостиницы, где были больные. Он вдруг достал из кармана Новый Завет, открыл где-то в начале и почти приказал: – Читай! Вслух читай! Всё встанет на свои места.
Профессор и не думал возражать, даже вспомнив свои тщетные попытки читать Евангелие. Он вдруг понял, что Макар прав, и начал сначала размеренно, а потом и нараспев читать. Люди вокруг замолчали, даже те, кто страдал от болей, перестали стонать. Но Михаил Давыдович этого уже не замечал, он впервые почувствовал, что текст ему поддаётся, и не собирался останавливаться.
– С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним. Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. И прошёл о Нём слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. И следовало за Ним множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана…
Он не просто читал, он видел всё, о чём читал. И вместе с ним видели те, кто слушал. Изумлённый неожиданным опытом Макар отступил в сторону, а затем и вообще ушёл в коридор, чтобы вернуться на тот пост, который ему определил Никонов. За профессора он больше не переживал.
6
Никонов тихонько позвал Пантелея. Увлёк его в один из пустовавших кабинетов. За ними потянулась и Даша.
– Есть здесь выходы, кроме приёмного и парадного? – спросил Олег. – Такие, чтоб в глаза не бросались?
– Выходы? – задумался Пантелей.
– Ну да. Хозяйственные какие-нибудь.
– Да нет, всё с приёмного выгружают…
– А я вот видела странную дверь. Она кирпичом заложена, – вспомнила Даша.
– Кирпичом? – вскинул бровь Никонов.
– Ага.
– Что за дверь?
– А, вспомнил, – осенило Пантелея, – это был переход в морг. Морг во дворе, с краю, здание отдельное. Главврач посчитал, что неэстетично, если из главного холла есть переход сразу в морг. Ну, понимаете…
– Чего уж тут не понять. Но ведь перехода никакого на улице не видно?
– Он через подвал идёт, там лестница вниз, но я по нему ни разу не ходил. Надобности не было. А потом его и вообще кирпичом заложили. Так что я и забыл даже, что это за дверь.
– А морг, говоришь, в стороне?
– Да.
– А выход из него?
– На соседнюю улицу.
– Отлично, – щёлкнул пальцами Никонов. – Надо эту стену быстренько развалить. В случае чего, у нас будет хотя бы один отход, о котором они не знают.
– Вы думаете, они будут стрелять?
– Не знаю, но без пакостей не обойдётся – это точно.
– Есть больные, которые не смогут идти…
– Я знаю.
– Оставлять их нельзя.
– Ну, ты же мёртвых поднимать можешь, – раздражённо прищурился Никонов.
– Не надо обо мне так говорить. Это не я. И молился не один я. Операцию Серёже архиепископ Лука делал, а я только ассистировал. И в кабинете…
Пантелей не договорил, а достал вдруг из кармана маленькую, обёрнутую в целлофан иконку целителя Пантелеимона. Бережно дал её Никонову.
– Это он, что ли? – как-то небрежно спросил Никонов, отчего Пантелей смутился и поторопился забрать образок.
– Нет, уж если кто делает, то делает Господь, но происходит чудо и по предстательству святых. Неужели не знаете?
– Да знаю, – опустил голову Олег, – и вроде как даже верю. Только вот, видимо, моё «вроде как» мне и мешает… Я жертва бытового материализма, – грустно улыбнулся он. – Отношусь к категории тех идиотов, которым подавай чудо так, чтоб сразу всё было ясно, как обухом по голове.
– И мне так же, – присоединилась вошедшая Анна.
Все оглянулись на неё. Выглядела она устало, настолько устало, что равнодушие ко всему происходящему на её лице буквально кричало. И всё же она спросила:
– Это правда, что у нас тут кто-то воскрес?
Пантелей окончательно растерялся от такого лобового вопроса, Даша демонстративно вздохнула, Никонов покусал губы.
– Значит – правда, – сделала вывод Анна. – А мне бы вот, наоборот, лечь и тихо умереть. Уснуть. Достало всё.
– Уныние… – начал Пантелей.
– Смертный грех, – тем же тоном продолжила за него Анна. – Вот и хочется умереть. Вся жизнь не получилась, и умереть красиво не получается.
– Вам надо просто поспать. Ложитесь прямо здесь, – уже твёрдо, как врач, сказал Пантелей.
– Да, пока есть возможность, – поддержал его Никонов. – А мы пока… а мы пока… – он на минуту задумался, – на всякий случай развалим кирпичную стену. Интересно, – вдруг озадачился Олег, – а в морге кто-нибудь лежит с того самого момента?
– Не знаю, – тихо ответил Пантелей.
Дашу от такого вопроса слегка передёрнуло.
Пантелей снова вышел в холл, где Михаил Давыдович громко читал Евангелие. «А ведь почти на службу похоже», – подумал Пантелей, окинув взором представшую картину. Профессор под двумя свечами склонился над книгой. Свет погасили по требованию Никонова, чтобы с улицы в окна не было нужного для стрелков обзора. Две свечи едва выхватывали из мрака небольшой пятачок. Но внимание к чтению расположившихся на диванах и каталках больных угадывалось даже в темноте.
– Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет?– читал Михаил Давыдович, и голос его дрожал, как и пламя свечей, – и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Моё; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся. И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец. Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет…
– Господи! – это прошептала вдруг Галина Петровна, – а храм-то наш пуст!
Михаил Давыдович прервался, но головы не поднял.
– Так и неделю назад немного людей туда ходило… – добавил инвалид в коляске.
– Не мешайте, – шикнул кто-то из темноты, – читайте же… там же всё про нас. Про наше время…
И профессор продолжил:
– …тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни. Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперёд сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», – не выходите; «вот, Он в потаённых комнатах», – не верьте; ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого…
– А ради нас Он точно придёт? – вдруг спросил Серёжа, и Михаил Давыдович снова остановился.
В холле повисло тягостное молчание. Вопрос был даже не в лоб, а в сердце. И каждый в сердце своём искал ответ: может ли ради него прийти Спаситель. И многие вопросительно посмотрели на Пантелея. Он же только сказал:
– Дальше, дальше читайте! – и протянул вперёд правую руку, словно это движение могло чем-то помочь профессору.
– И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою; и пошлёт Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырёх ветров, от края небес до края их…
– Баба Галя, а мы-то избранные или нет? – не по годам мудро спросил Серёжа, прижимаясь к Галине Петровне.
– Ты-то точно избранный, – успокоила она, поглаживая его по русым кудрям. – Ты-то точно…
– Я без тебя и Даши никуда не поеду, – прошептал ей Серёжа, а Михаил Давыдович продолжил:
– От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите всё сие, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех, – так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется…
– А у нас-то!.. – врезался из тёмного угла женский голос.
– Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придёт вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий…
– Бодрствовать – это не спать? – шёпотом спросил у Галины Петровны Серёжа.
– Это не спать, – тихо ответила она.
– Не спать… – сбился вдруг со чтения профессор.
– Баб Галь, а что такое мерзость запустения?
– Это когда люди отворачиваются от Бога. Творение не хочет знать Творца, – твёрдо ответила Галина Петровна.
– Бабушка, а Конец Света – это уже сейчас?
– Знаешь, Серёженька, я столько разных эпох пережила, и всегда были и лжепророки, и беды, и напасти…
– А чего не было?
– А ты уж и сам подметил. Мерзости запустения… Мерзость запустения всё больше, как чёрная воронка, втягивает людей. Понимаешь?
– Как чёрная воронка? Как чёрная дыра? Я в мультике смотрел, как космонавтов засасывала чёрная дыра…
– Почти так, – улыбнулась Галина Петровна. – Только разница в том, что некоторые хотят, чтобы их засосало, а некоторые не хотят бороться, чтобы их не засосало…
Михаил Давыдович между тем снова начал читать. Сначала бормотал себе под нос, затем всё громче и громче. Все снова замолчали. Пантелей вышел на крыльцо.
Улица встретила всё тем же недвижимым мраком, в котором, казалось, безвозвратно утонули звуки. Ан нет. Где-то на соседних улицах послышался гул двигателя автомобиля. Но и он стих. Пантелей вспомнил тихие ночи в деревне, куда он ездил на практику. Настолько тихие и настолько безмятежные, что ночь представлялась пушистой чёрной кошкой, а звёзды высевались в небе пучками созвездий, как бисеринки. И та ночь дышала. Дышала вкрадчиво и ровно полынным духом, ароматом лугов, набираясь сил к завтрашнему дню.
Пантелей приехал в деревню на практику по собственному желанию. Так ему посоветовал завкафедрой. Мол, на современной аппаратуре да на анализах все могут, а ты попробуй, как в девятнадцатом веке – на глаз, на слух, на опыт… Такие врачи – на вес золота. Компьютерная томография только подтверждает их диагнозы. И Пантелей поехал.
Деревня оказалась тихой, потому что все, кто пил, уже спились до смерти, и даже поминать их на кладбище было некому. Олигархов, фермеров и бизнесменов этот забытый уголок, к которому вёл размываемый дождями просёлок, не интересовал. Как не интересовал он и районную администрацию. Вот и доживали в нём свои дни старики и старухи, женщины, похоронившие мужей, павших в битве за рыночные реформы, занятная и приветливая детвора возле них, и выжившие, работящие, но не чающие никакого просветления в своей жизни мужики. Жили огородами, лесом, рекой и подачками от районного и федерального начальства. Зато ночи здесь были удивительно спокойные: без пьяного мата, без треска мотоциклов, без визга тормозов, без очереди к ночному ларьку, без пульсирующего баса дискотеки и снующей по улицам молодёжи с какой-то первородной, первобытной агрессией на лицах. Молодёжи почти не было… Зато ночи были настоящие. Такие, какие дал человеку Господь Бог. Как в русских сказках, где месяц-рожок, где ветер-дружок. И собаки не выли и не лаяли, словно наслаждаясь этой мягкой тишиной. Даже трассы самолётов пролегали где-то вдали. И только ртутные капельки спутников напоминали, что где-то есть несущаяся в пропасть цивилизация.
Вспоминая те ночи, Пантелей вдруг подумал о том, что сейчас согласился бы жить на окраине такой деревни. Бегать сквозь такую ночь принимать роды или сбивать температуру малышу, а потом возвращаться с чувством выполненного долга и дышать… дышать… дышать… распахнутым до самого чрева вселенной небом. Или просидеть на крыльце до первых петухов, чтобы увидеть ненадоедающее чудо рассвета.
– Господи, ну почему же люди делают друг другу зло, почему одни хотят больше других и почему даже добрые принимают их правила игры? – задал свой детский вопрос Пантелей в сторону, где должно было быть небо.
7
В первое утро, когда Тимур начал осознавать всё происходящее, он даже порадовался. На улице стоят сотни машин – бери любую и езжай, куда глаза глядят. В магазинах и кафе можно взять, опять же, всё, на что упадёт взгляд. Он сначала так и поступил: вырядился в дорогущий костюм из бутика, прихватил оттуда кожаную куртку престижной марки, нацепил на руку золотые часы Ролекс, но когда вышел на улицу, понял, что никому это теперь не нужно. Даже ему самому. Странное это было чувство – всё, что ещё вчера казалось ценностью, сегодня абсолютно теряло смысл. Ещё вчера они с братом мечтали заработать миллионы и построить по домику на берегу Каспия, а то и Средиземного моря, а сегодня он бродил по торговой базе, которая частично принадлежала брату, не находя ни единой души, крутил в руках бесполезный мобильный телефон и даже не испытывал тревоги, потому что и она потеряла смысл.
– Селим! – позвал он брата, открыв дверь арочного склада, и по эху понял, что его здесь нет, что здесь вообще никого нет. Ни склочных азербайджанцев, ни молчаливых чеченцев, ни энергичных хохлов, ни «принеси-подай» таджиков, ни русских продавщиц и бухгалтеров.
И город был таким же пустым. Пока не ударил колокол.
Когда пришлось выбирать между быстро растущей армией Садальского и какой-то странной группой Никонова, Тимур даже не раздумывал. Он внутренне почувствовал правоту Никонова, Макара, мятущегося Эньлая и этого взрослого ребёнка Пантелея. В молодости он один раз уже ошибся. Ушёл в лес, взяв в руки оружие, и неизвестно, что бы с ним было дальше, если бы старший брат Селим не нашёл его там и не вывел оттуда, не увёз подальше на север, куда вряд ли могли дотянуться лесные друзья. Теперь он вспоминал этих напыщенных толкователей Корана, вкрадчиво называвших его «братом», с пониманием того, что просто-напросто стал марионеткой в чьих-то руках. Селим не был силён в исламе, он просто спросил: твой брат я или они? И Тимур вспомнил, как в детстве старший брат всегда приходил ему на помощь, как они держались друг друга… «Я не знаю ни одного человека, который добился бы чего-нибудь, кроме презрения, убивая людей», – сказал Селим. «Я плохо знаю Коран, но думаю, что Всевышний создал разных людей не просто так. И Он их создавал не для того, чтобы кто-нибудь от Его имени убивал их. Знаешь, что сказал Расул Гамзатов? Нет? Он сказал: мы вошли в Россию не добровольно, и добровольно из неё не выйдем». Больше у него аргументов не было, старший брат повернулся и пошёл. Тимур пошёл следом, как в детстве, когда мама звала их с улицы.
И сейчас Тимур был уверен, что Селим встал бы на сторону именно этих людей. Садальский напомнил Тимуру тех замшелых чиновников со стеклянными глазами, которые лгали народу так, что сами верили в собственную ложь. Такие люди вызывали два желания: плюнуть и уйти.
Тимур смотрел в окно, в этот замороженный сумрак и не боялся схлопотать пулю. Он и раньше не особо чего-либо боялся, а теперь страха не было совсем. Зато было большое желание совершить что-нибудь хорошее для людей, которые его окружали. Просто так. Без наград и последующего уважения. Просто потому, что они пусть и разные, но всё же добрые люди. Они не станут вырывать кусок хлеба друг у друга… Те, которые с Садальским, – станут. А сам он постарается отобрать всё, до чего достанут его руки.
Тимур улыбался своим мыслям, воспоминаниям, и, словно услышав его внутренний голос, к нему подошёл Никонов:
– Надо совершить подвиг, – сказал он, чем нисколько Тимура не удивил.
– Когда надо? – вскинул ломаную чёрную бровь Тимур.
– Чем быстрее, тем он будет эффективнее. Я прошёлся тут по улице. Они даже разведку, наблюдение ещё не выставили. Посты. Значит, вояк с головой у них нет. Припрутся всем скопом, максимум до чего допрут – окружить здание со всех сторон. И пока они этого не сделали, людей надо по-тихому вывезти. Там на соседней улице стоит большой автобус. Больше, чем наш. Думаю, сможем погрузить почти всех. Ты умеешь водить автобус?
– Э-э, – наигранно обиделся Тимур, – я фуру водил. Танк уведу, если надо.
– Мы нашли переход по подвалу в морг…
– В морг? – скривил лицо Тимур.
– В морг. С твоего торца его видно. Вон, – Олег указал рукой, – здание в углу, там же судебно-медицинская экспертиза была… В общем, если из него выйти, то сразу на соседнюю улицу, минуя больничный парк. Врубаешься?
– Обижаешь.
– Мы останемся. Я, Эньлай, Макар… ну, может, ещё кто-то… В общем, мы будем оборонять то, чего нет. А ты вывози людей и Пантелея.
– Куда вывозить?
– Вывези за город, а дальше… – Олег задумался, покусывая губы, потом решился и сказал: – Макар считает, что он сам дорогу найдёт.
– А вы?
– А мы догоним, если получится.
– Э?! – возмутился Тимур. – Значит, вы тут воевать останетесь, а я поеду инвалидов вывозить?
– И я не согласен, чтобы из-за меня кто-то оставался, – за спиной Никонова неожиданно появился Пантелей, – если им нужен я, то я пойду к ним.
– У-м-м-гы-м… – буквально простонал что-то невнятное Никонов. – Пойми, – обратился он к Пантелею, – ну приведут тебя к Садальскому, он скажет: твори для меня чудеса, а ты начнёшь ему объяснять, что чудес по заказу не бывает, а он не поймёт… А дальше…
– Дальше ему не рассказывай, – быстрее понял Тимур, – Пантелей, ты говоришь – ты им нужен. Ты вниз спустись! Там действительно те, кому ты нужен. Они без тебя не смогут. Ты же… это… клятву Гиппократа говорил…
Пантелей заметно растерялся.
– Надо ехать, – поддержал Никонов.
– Надо, значит, поеду, – Пантелей смиренно опустил голову. – Но вы-то тут… как?..
– Пусть каждый делает своё дело. Сюда пришли многие, кого позвал колокол. Я не могу позволить, чтобы этих людей кто-то обидел. Надо попробовать найти путь… Автобус большой, двухэтажный. Туристов возил. Может, все поместятся. Даст Бог, и мы догоним.
С минуту все молчали. Потом Пантелей смущённо признался:
– Я после академии хотел в монастырь – послушником. А там старец мне сказал – иди и спасайся в миру. Сможешь исцелить свою душу, сможешь исцелять других. Потом обнял меня так… Как будто в дальнюю дорогу провожал. Я даже заплакал. Но если старец сказал, то так и надо делать… – Пантелей словно извинялся за то, что он такой, за то, что он здесь.
Снова воцарилась тишина. Тимур вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. И он никак не мог понять – почему? Зачем? Что происходит такого, что даже мужчина может заплакать? Он с силой закрыл глаза, вдавливая их обратно, и стиснул зубы. Отвернулся. Будто смотрит в окно.
– Это не загородная прогулка, Тимур, потому и прошу, – Никонов вернулся в предыдущую тему.
– Я их увезу и вернусь к вам, – твёрдо сказал Тимур.
– Как Бог даст. Связь, жалко, не работает. Эньлай вас проводит до поста… А мы тут… пока…
– Слушай, а почему ты так уверен во всём, что ты делаешь?
– Я вовсе не уверен, – честно ответил Олег, – я просто поступаю по принципу «делай, что должен, и будь что будет».
– Делай, что должен, и будь что будет, – повторил Тимур.
– И Макар так же думает.
– Знаешь, я больше боялся, что воевать придётся с реальными бесами, а тут вроде всё понятно.
– Рано ещё, – задумчиво сказал Пантелей.
– Что рано? – в голос спросили Тимур и Никонов.
– С бесами… рано…
Глава девятая
1
Пришлось вспоминать, как учили угонять машины. Но иметь дело с огромным импортным автобусом ещё не доводилось. Тимур долго рылся в проводах зажигания, нервничал, но тут рядом появился Лёха-Аллигатор и быстро соединил нужное с нужным: двигатель завёлся с пол-оборота. Лёха заговорщически подмигнул и так же быстро исчез – прыгнул в «Великую стену» Эньлая.
Бак был наполовину заполнен. Всё работало. Даже кондиционер. Эньлай, который сопровождал его на «Великой стене», услышав шум двигателя, дал по газам и умчался в сторону больницы. Тимур же не торопился.
Он вышел в просторный пассажирский салон. Поднялся на второй этаж. Ему показалось, что вот-вот в салон войдут люди и он повезёт их в большой красивый город. Ему как-то пришлось проехать на таком автобусе по маршруту Махачкала – Москва. Ехали в основном челночники с большими, но пустыми сумками, чтобы заполнить их на оптовых базах. Ещё ехали люди к многочисленным родственникам да те, кто хотел попытать удачу в столице – заработать или провернуть аферу. И ехал Тимур, чтобы встретиться с Тамарой. Она, в отличие от него, поступила в московский институт, потому что училась хорошо ещё в школе и потому, что у её отца было достаточно денег. Селим удерживал Тимура: не езди, не трави душу, Тамару за тебя не отдадут, мы, по сравнению с семьёй Максуда, нищие… Но Тимур тогда ещё верил в победу любви над любыми трудностями. Кино, наверное, насмотрелся. Три дня в Москве с Тамарой были лучшими в его жизни. Огромный город, казалось, существовал только для них двоих. Все свои деньги Тимур, не задумываясь, вложил в проживание в гостинице, подарки и цветы для Тамары, обеды в ресторанах и просто – всякие глупости, которые им хотелось совершать. Три дня были похожи на настоящее человеческое счастье. Время отсутствовало. Была только Тамара. Вот, говорят, «губы бантиком», а полные губы Тамары Всевышний сложил именно бантиком. Вот, говорят, серые, зелёные, карие глаза, а у Тамары они и серые и зелёные и немного жёлтые сразу. И одна бровь чуть выше другой. Это не портит. Не нарушает геометрию прекрасного лица. Просто кажется, что Тамара на всё и на всех смотрит с добрым удивлением. Да что там говорить! Русский друг Тимура Володя, когда увидел Тамару, сказал: «Господи, красота-то какая!» И долго стоял с буквально отвисшей челюстью. Потом именно Володя научил Тимура называть Тамару коротко и нежно – Тома.
И были три дня. Всего три дня… Потом приехали старшие братья Тамары. Они подкараулили Тимура вечером, почти ночью, уже у гостиницы. Долго били, засунули в машину, привезли на какую-то облупленную квартиру, где нечем было дышать от затхлости, приковали к батарее отопления, и были потом ещё три самых страшных дня в жизни. Пока не приехал Селим с друзьями. Где угрозами, где кулаками, где подкупом, они выяснили местонахождение Тимура у земляков, разобрались с братьями Тамары, увезли Тимура… После этого Селим стал искать место, куда уехать. Пока он искал, Тимур ушёл в лес. Когда ему говорили, что нужно будет взрывать неверных, Тимур почему-то представлял особняк Максуда и его сыновей на дорогих иномарках. И снова за ним пришёл Селим.
Отец, провожая братьев в далёкую Сибирь, напутствовал просто:
– Русские – в большинстве своём – добрые люди. Мы пользуемся этой добротой. Только не путайте доброту с трусостью. Среди них достаточно трусов, но также много смелых людей. Если русский становится настоящим другом, он никогда не предаст. Мы ведём себя с ними нагло, они терпят, но копят обиду. Понимаете? Не ведите себя нагло, уважайте людей, и они будут отвечать вам тем же. Особенно русские. В Русской земле легко пустить корни, она мягкая. Это не наши горы. Но если ты пустил корни в русском лесу, не веди себя как самшит, тем более – как пальма.
– А если они будут называть нас чурками?! – посмел перебить Тимур.
– Называйте их в ответ валенками… лаптями… – ухмыльнулся отец. – Чаще они называют нас дагами, лично меня это не обижает. Поверьте мне, если б русским на Кавказе жилось так же спокойно, как нам где-нибудь в Подмосковье, никаких проблем бы не было. Да, если кто-то из вас задумает жениться на русской, – улыбнулся вдруг отец, – я не буду возражать.
– Я люблю Тамару, – твёрдо сказал Тимур.
Отец какое-то время молчал, потом сказал тихо и как-то неуверенно:
– Любовь – великое чувство. На ней всё и держится. Ещё на дружбе. Больше ни на чём. Но посмотри на сегодняшний мир, сынок, что с ним стало. Этот мир держится на деньгах. А значит – ни на чём.
Отец погиб во время взрыва на рынке. Погибли ещё двадцать шесть человек. И на похоронах Тимур не мог до глубины проникнуться скорбью, его постоянно не оставляла мысль, что эту бомбу мог заложить он – Тимур. И, казалось, взгляды всех родственников и друзей напоминают ему об этом. И только Селим стоял рядом и ни в чём не упрекал.
